шло сплошное гудение - поток машин: "Волги" и "Жигули", "Вольво" и "БМВ",
"Мерседесы" и "Тойоты". Жителям города не надо было объяснять в чем дело:
дважды в году - в апреле и сентябре - в Старорецк съезжались покупатели на
традиционный международный аукцион лошадей. Проводился он в закрытом
манеже, построенном после войны заново, поскольку прежний сгорел в 1941
году во время бомбежки. На аукцион выставлялось наше валютное добро:
орловские и русские рысистые, ахалтекинцы, арабские, терские, тракенские,
англо-кабардинские красавцы. Пусть не все они выросли на Старорецком
конном заводе, а вот к аукциону готовились здесь...
В потоке машин двигался небольшой дизельный "фольксваген" Матиса
Шоора, главного редактора германского иллюстрированного журнала "Я -
жокей". Шоор был не новичок здесь, ехал не впервые. Его журнал неплохо
зарабатывал на рекламе Старорецкого аукциона, часто выступая посредником
между заводом и содержателями богатых конюшен...
Машину Шоор вел сам. Как всегда в эту поездку он вез
мастера-фотографа. Ехал он сейчас как почетный гость по приглашению
дирекции аукциона. В этот раз предполагалась демонстрация лошадей не
только для бегов и скачек, но и для прогулок, цирка, спорта, парадных
троечных запряжек с коренником рысистой породы и двумя пристяжными
верховых пород, да еще подбор "троек" по мастям - гнедые, рыжие, серые,
серые в яблоках, вороные... И потому у Шоора, не только любителя, но и
знатока лошадей, настроение было хорошее. Шоор неплохо говорил по-русски,
с директором конного завода много лет поддерживал добрые отношения. Он
знал, что ему и фотографу уже заказаны хорошие номера в прекрасном
гостиничном комплексе, выстроенном финнами, часть валюты за комплекс внес
коннозавод.
У окошечка администратора Шоор весело поднял руку, приветственно
пошевелил пальцами, и тут же услышал в ответ от немолодой женщины с хорошо
уложенными седеющими волосами:
- С приездом, господин Шоор! Рады вас снова видеть у нас, -
улыбнувшись, она взяла его паспорт...
Они поселились, как всегда, в тех же смежных номерах, соединяющихся
внутри дверью.
Шоор приехал в Старорецк за двое суток до официального открытия
аукциона. Во-первых, чтобы в спокойной обстановке сделать съемки,
заключить новый контракт, поскольку в июне истекал срок предыдущего.
Учитывая возросший тираж журнала, который в прошлом году был куплен новым
владельцем - Густавом Анертом, и то, что теперь издание будет не только на
немецком, но и на английском и французском языках, пойдет в розницу и по
подписке в некоторые англои франкоязычные страны, сумма контракта
возрастает. Шоор надеялся, что это не испугает директора завода, человека
умного, предприимчивого, умеющего заглядывать на несколько лет вперед.
Во-вторых, было у Матиаса Шоора и приватное дело в Старорецке. Владелец и
издатель журнала "Я - жокей" Густав Анерт попросил Шоора попытаться
разыскать следы своего дядьки, - оберста вермахта Алоиза Кизе, погибшего в
Старорецке при странных обстоятельствах в 1948 году в лагере
военнопленных...
Приняв душ и поменяв сорочку, Шоор позвонил в дирекцию завода.
- Фрау Света? Здравствуйте! Матиас Шоор... Да-да... Спасибо, - узнал
он голос молоденькой симпатичной директорской секретарши. - Только что...
Да-да... Уже очень отдохнул... Вы же помните, как вы меня назвали:
"Господин не терять времени"... Спасибо, соединяйте... Хелло, господин
Орлов, это Шоор... да... Благополучно... Хотелось бы сегодня... Знаю, у
вас, как это вы говорите, "сумасшедший день"... Какое-то любое ваше
время... Годится... - он посмотрел на часы. - В восемнадцать зеро-зеро...
Мой номер сто и восемь. До встречи...
Шоор удовлетворенно поднялся с кресла, распахнул балконную дверь -
накурили. Деловая часть их встречи прошла неплохо. Сложив стопочкой свои
экземпляры документов, привезенных Шоором, директор всунул их в прозрачную
целлофановую папочку с изображением в левом верхнем углу золотым петушком
в рамочке.
- Я думаю, мои коллеги возражать не станут, - сказал директор. -
Надеюсь, к вашему отъезду все подпишем.
- Да-да, это будет хорошо. - Шоор прошел в угол комнаты, где на
специальной раскладной подставке стояла сумка. Раскрыв ее, он достал
высокую коробку. - Вашему внуку, - подошел он к директору. Шоор знал, что
подарки этому человеку можно вручать только после завершения дела.
Директор придерживался надежной старой морали. Они с Шоором были
ровесниками, обоим за шестьдесят, оба воевали, но никогда, по молчаливому,
не объявленному уговору, разговоров на эту тему и выяснений не заводили.
- Что на этот раз? - спросил директор, разглядывая красивую коробку.
- Авторалли.
- Спасибо, то-то будет радости.
- Ребенок должен иметь радость. - Шоор знал, что никаких подношений,
кроме какой-нибудь детской игрушки для своего семилетнего внука директор
не примет.
- Как поживает ваш садовник? Я дома рассказывал о его цветах. Розарий
- превосходно! Вы один раз говорили, что во время войны он спасал
секретную картотеку с родословными лошадей. В репортаже об аукционе
красиво будет дать этот эпизод: простой садовник спас такие документы,
человек из народа. Демократично и не так сентиментально. Читатель любит...
Как с ним встретиться, с садовником... как его?.. - спросил Шоор.
- Иегупов... К сожалению, он в больнице.
- Очень жаль, очень жаль. Передайте ему привет... Дальше: сейчас хочу
делать много снимков, мало текста, много снимков! Манеж и натура. На тех
прекрасных лугах, - вернувшись к распахнутой балконной двери, Шоор указал
куда-то за реку, которая отсюда казалась неподвижной и беззвучной, хотя по
ней змеились мускулы стрежневого течения, сновали катера и моторки. -
Нужен подходящий парень. Чтобы он был, как говорят, образ времени. И рядом
с лошадью выглядел не хуже ее. Ростом, фигурой, мышцами он должен
подчеркивать ее красоту. Снимем в жокейской форме, в спортивном костюме и
с обнаженным торсом. Я привез модели новых костюмов и обуви.
- Рекламируете? Хотите и таким образом на нас заработать? - улыбаясь,
миролюбиво спросил директор.
- Тут будет и ваш процент, - невозмутимо ответил Шоор.
- Где же мне взять такого парня? - директор задумчиво поскреб щеку. -
Ладно, что-нибудь придумаю... Может быть в институте физкультуры...
Вечером позвоню проректору, мы знакомы, - он поднялся. - Значит, до
завтра. В котором часу вас ждать?
- В одиннадцать. Будет солнце, хорошее небо, такое стереоосвещение. -
Шоор проводил директора до двери. - У меня к вам приватная просьба, -
остановил он его. - После войны в вашем городе был лагерь немецких
военнопленных. В 1948 году в нем погиб дядька моего шефа господина Густава
Анерта. Мне надо по этому вопросу выяснения. Куда я могу обратиться?
Директор пожал плечами, растерянно задумался - столь неожиданным
оказался вопрос. После паузы он сказал:
- Для начала, видимо, надо обратиться в милицию... Так мне кажется.
Может они подскажут... - неуверенно заключил он... - Что же я тут могу?
Поговорю с начальником городского управления, попрошу, чтоб он вас принял,
изложите ему подробности. Начните с этого.
- Я хотел бы для шефа иметь тут результат, - подчеркнул Шоор, когда
они стояли уже у порога раскрытой в коридор двери.
Директор кивнул:
- Попробуйте... Всяко бывает...
Поздно вечером, когда Шоор доставал из холодильника банку любимого
пива "Heineken", позвонил директор конного завода:
- Господин Шоор, я нашел вам, по-моему, подходящего парня. Работает в
фотосалоне, и как натурщик подрабатывает в институте декоративного и
прикладного искусства. Запишите: зовут Леонид Локоток. Завтра в десять
утра он будет у вас. Платить ему будем мы. В рублях, конечно. Валюта нужна
нам, а ему не положено... Теперь о другой вашей просьбе. Я говорил с
начальником городского управления милиции. Понимаете?.. Вот... Это не в их
компетенции. Он посоветовал поступить так: у нас есть частное сыскное бюро
"След". Что? Да-да, приват. Они занимаются поисками исчезнувших людей.
Возможно, возьмутся и за ваше дело. Попробуйте, вдруг получится. Запишите
адрес, это недалеко от гостиницы...
- Да-да! Спасибо!
Утром следующего дня, приняв душ, побрившись, овеяв себя облачком
цветочного дезодоранта, съев бутерброд с сыром и запив его чашечкой кофе
прямо в номере, Шоор вел какие-то подсчеты на миниатюрном калькуляторе,
когда в дверь постучали.
- Прошу! - крикнул Шоор.
В комнату вошел молодой человек в хорошем джинсовом костюме, куртка,
подбитая белым мехом, была распахнута, и Шоор сразу увидел, что парень
сложен великолепно - широкие сильные плечи, узкая талия, под тонким
свитером, обтягивающим торс, проступали бугры мышц.
- Меня просили прийти к вам. Моя фамилия Локоток.
- Очень приятно, - улыбнулся Шоор. - Садитесь, - парень Шоору
понравился: крупное лицо, не придется особенно возиться с гримом и светом,
чтобы "выбрать" каждую деталь - глаза, лоб, нос, рот, - все открыто, чуть
вьющиеся светлые волосы. "Почти неккермановский тип, - подумал Шоор, -
ничего азиатского. Это подкупает читателей журнала, европейцы любят себе
подобных. - Вам господин директор объяснил, какую будем делать работу?"
- Да, - кивнул Локоток. - Когда начнем? - по-деловому спросил он.
- Через полчаса. Мы поедем отсюда все. Пива? - предложил Шоор.
- Нет, благодарю, не употребляю, - Локоток рассмеялся.
Шоору понравился и этот отказ (пьет, конечно, но набивает себе цену),
и приоткрывшиеся ровные здоровые зубы (можно будет сделать несколько
снимков улыбающегося, довольного жизнью человека), и то, что красавчиком
парня не назовешь (рядом с лошадью должен стоять настоящий мужчина
спортивного и несколько сурового облика, женщины любят таких, ибо
напомаженные красавчики напоминают им либо педерастов-наркоманов, либо
алкашей-импотентов...).
Минут через пятнадцать вошел фотограф Шоора, обвешанный небольшими
кожаными ящичками с аппаратурой, что-то сказал по-немецки, Шоор указал на
Локотка, познакомил. Фотограф профессионально охватил Локотка взглядом и
одобрительно похлопал его по плечу.
В половине одиннадцатого они втроем уехали на конный завод.
5
Корреспонденция "до востребования", за которой не явились адресаты,
пролежав положенный месяц в почтовом отделении, хранилась затем еще месяц
на главпочтамте. Теперь, когда и тут срок вышел, комиссия из трех человек
во главе с заместителем начальника почтамта засела за ее разбор. Серые
мешки с невостребованными письмами были свалены в кучу в углу небольшой
комнаты. Предстояла нудная и кропотливая работа: вскрывать, читать и
решать, что сжигать, а что отложить, еще раз прочитать и окончательно
определить: сжигать или отправить в милицию. Обычно туда передавались
письма, в которых имелись документы, важные бумаги или какие-нибудь особые
сообщения. Но такое случалось редко. В основном все шло в топку.
Люди, читавшие чужие письма, настолько привыкли к этой рутинной
работе, что не очень уж вникали в глубины и в смысл чьих-то посланий.
Горе, заботы, описания, тяготы и печали жизни, радости по каким-то
ничтожным или достойным поводам оказывались настолько сужены почти
одинаковым для всех бытом, что тематически письма эти можно было
рассортировать на три-четыре категории; в каждую из них той или иной
стороной входила не только жизнь тех, кто писал и кому писались эти
письма, но и тех, кто сейчас их читал. И редко попадалось что-либо этакое,
цеплявшее внимание или необычное, как увлекательная, полная утопий книга,
которая порою отодвигает от нас хоть на несколько часов однообразную и
нудную жизнь. По этому последнему признаку письмо Георга Тюнена своему
приятелю было отложено замначальника почтамта для вторичного прочтения.
Изложенная Тюненом мюнхенская история и приложенная фотография
семидесятилетней давности в общем-то не укладывалась в параграф инструкции
- не было тут ни документов, важных бумаг, все это можно и сжечь, но
имелась и какая-то необычность, событийность. И заместитель начальника
почтамта, как глава комиссии, решил передать письмо в милицию. Он, правда,
догадывался, что во всякой милиции на эти письма мало кто обращает
внимание, отношение к ним плевое, там не успевают справляться с
повседневными делами, давать ход десяткам заявлений и жалоб граждан, и
даже не всегда регистрируют письма, которые поступают с почты с
действительно ценными вложениями - документами или важными бумагами. Но
ведомственное монотонное существование служащих иной раз взращивает в
своей среде какую-нибудь особь наизнанку, не тип, а экземпляр. Таким
экземпляром в Старорецком городском управлении внутренних дел числился
старший оперуполномоченный капитан Максим Федорович Остапчук. Был он
человек спокойный и неразговорчивый, на решения не скор. Начальство
нередко выговаривало ему: "Тебе, Остапчук, не в угрозыске работать, а в
какой-нибудь инвентаризационной конторе". На это он отмалчивался, но ничто
не менялось в его поведении. Немногие понимали, что именно его
основательность, копание в бумажках, немногословие, непоколебимость, если
уж он изрекал свое решение или излагал какую-нибудь долго вызревавшую
мысль, давали тот результат, с которым потом все шло гладко. Решение или
мысль эту тут же греб к себе кто-нибудь шустрый, хваткий, с хорошим нюхом,
все приходило в движение, затевалась суета, возбуждение перетекало от
одного к другому, но, радуясь потом удаче, никто не вспоминал, что
началась она с каких-то неторопливых, будто вымученных фраз Остапчука, а
лавры успеха пожинал именно тот шустрый, первым учуявший и выгребший из
спотыкавшихся слов Остапчука золотое зернышко успеха. Может быть, поэтому
сорокалетний Максим Остапчук так медленно поднимался по должностной
лестнице.
Водилось за ним вроде и чудачество: он вел свою особую картотеку,
собирал всякие случайные бумажки, что было вовсе не предусмотрено
какими-либо милицейскими параграфами. В кабинете у него стояла высокая
тумба с множеством ящичков, он раздобыл ее, списанную, в какой-то
библиотеке. В этих недрах он и хранил свое добро. Замочная скважина
имелась только в одном, верхнем, ящичке, но когда он запирался,
блокировались и все остальные. Никто не имел туда доступа, кроме
владельца, и никто не претендовал, поскольку тумба эта была как бы за
пределами штатного расписания. Однажды приехала комиссия во главе с
жирным, тяжко сопевшим генералом из политотдела. Обходя кабинеты, комиссия
заглянула и к Остапчуку. "Это что?" - спросил генерал, заметив высокую
старинную тумбу красного дерева, нагло выбивавшуюся из казенного
интерьера. - "Да это так, хозяйство капитана Остапчука", - несколько
смущенно ответил начальник управления и объяснил генералу, в чем
собственно дело. Тот еще раз посмотрел на тумбу, на капитана Остапчука,
пожал плечами и, буркнув: "Жуликов ловить надо", - вышел.
Тем не менее о содержимом ящичков Остапчука кое-кто знал и в
райотделах, и в районных и областной прокуратурах. И далеко не все
относились к ним, как к чудачеству, и при случае пользовались.
Когда письмо Тюнена, присланное комиссией главпочтамта, поступило в
милицейскую канцелярию с припиской "на ваше усмотрение", там, как бы
отмахнувшись, решили: "На кой черт оно нам? Отдайте его Остапчуку".
6
Вот уже полтора месяца, как Левин, поддавшись уговорам Михальченко,
работал в частном агентстве "След".
Михальченко брался за все: агентству нужны деньги и добрая слава...
Сегодня перед концом рабочего дня позвонил директор конного завода,
человек в городе известный, заслуженный зоотехник республики, попросил
помочь своему гостю - какому-то немцу. Договорились на завтра, на девять
утра. Михальченко попросил Левина заняться этим немцем:
- Ефим Захарович, тут высокий ранг, так сказать международный, хорошо
бы, чтоб вы. Вы по-немецки знаете?
- "Вир бауен моторен, вир бауен тракторен". И так далее, учил в
школе. Но ему, наверное, нужны не мои познания в языке.
- Я не знаю, что ему нужно, а нам нужна его валюта.
- Хорошо, я буду к девяти, - согласился Левин...
В доме все утихло. Спал Сашенька, спала, наверное, и невестка. Из
подвала вернулся сын, Левин слышал, как хлопнула входная дверь. По вечерам
сын подрабатывал: паял какие-то шнуры, разъемы, блочки, платы - в городе
появилось много импортных видеомагнитофонов, для состыковки с нашими
телевизорами полагались все эти штучки, сын изготавливал их и
устанавливал, ходил по субботам и в воскресные дни к беспрерывно звонившим
клиентам... И только на кухне все еще возилась жена.
Вздохнув, Левин погасил ночник и лег на бок, удобно устроив
побаливающее ухо в теплую мякоть подушки...
- Это все, что у вас есть? - мрачнея, спросил Левин.
Шоор, откидываясь в кресле, развел руками.
- Не густо.
- Как вы сказали? - переспросил Шоор.
- В том смысле, что немного, недостаточно, - Левин покосился на
бумажку: год рождения, звание, должность, дата пленения, место пребывания
в плену и год гибели в Старорецком лагере для военнопленных некого Алоиза
Кизе.
- Больше ничего не известно. Так я понял своего шефа, когда он делал
мне поручения.
- А зачем ему это нужно спустя столько лет? - спросил Левин, про себя
ругая Михальченко, легкомысленно согласившегося заняться бессмысленным,
как полагал Левин, и почти безнадежным, как он прикинул, поиском теней.
Мальчишка! Загипнотизировала маячившая валюта!
- Этот вопрос я задать ему не умел, - ответил Шоор, разочарованный
непонятливостью худощавого, не очень опрятно одетого человека, сидевшего
напротив за столом. - Это мой шеф, - как бы поясняя, добавил. - На вашу
работу деньги дает он. - И подумал: - "В конце концов если это даже
прихоть, вздор Густава Анерта, то не его, Шоора, забота, стоит ли покойник
герр оберст Алоиз Кизе таких денег, какие Анерт угробит тут".
- Что ж, хорошо, - сказал Левин, - попробуем, хотя... - он поиграл
пальцами по бумажке, врученной ему Шоором.
- Аванс я написал, - как бы напомнил Шоор, вставая.
- Я знаю.
Они церемонно раскланялись и Шоор удалился...
После обеда явился веселый Михальченко, тяжело, шумно вмял подушку
кресла, в котором недавно сидел Шоор.
- Был немец?
- Был, был, - недовольно ответил Левин. - Ты, Иван, большой
раздолбай. Зачем принимаешь такие дела?
- Так я же знал, кому поручить! - захохотал Михальченко.
- Ни хрена ты не знал. Валюта поманила. Где ты будешь искать концы
этого Кизе? Это тебе не "домушник", который хорошо наследил.
- Надо порыться в архивах, - сказал Михальченко.
- В каких? - Левин презрительно вскинул на него глаза.
- КГБ.
- Во-первых, кто меня туда допустит? Во-вторых, это уже не архивы
КГБ. Военнопленными занималось одно из управлений НКВД, а после его
упразднения все было передано в созданное МВД.
- Так может, у них, - уже неуверенно сказал Михальченко, пыл его
несколько поугас.
- Искать дело военнопленного Кизе среди сотен тысяч его
соотечественников, сидевших в наших лагерях?
- Что же делать?
- Не знаю, - Левин, словно мстительно дразня, смотрел Михальченко в
глаза.
- Он деньги, аванс, уже перечислил на наш инвалютный счет.
- Вот и купи себе японский видеомагнитофон, кассеты про американских
детективов и наслаждайся, как они лихо работают.
- Ну, мы тоже не это... не пальцем деланы. Видел я их кассеты. В кино
у них все путем. А на деле? Тоже мудохаются, как и мы, - Михальченко
махнул рукой.
- С той только разницей, что профессиональней...
- Так что же нам делать? - спросил опять Михальченко. - Ефим
Захарович, постарайтесь.
- Следующий раз ты тоже старайся думать. Обедал?
- Да.
- Будешь сидеть здесь?
- Да. Нужно сделать несколько звонков.
- Я пойду перекушу.
- Тут на Довженко есть хорошее кооперативное кафе, - улещивая,
подсказал Михальченко.
- На кооперативное я еще у тебя не заработал, - пробурчал Левин и
ушел...
7
Почти всюду снег сошел, два дня лил дождь, съедая его остатки в
ложбинках. Степь, словно освободившись от тяжести снега, сделала первый
весенний вздох и стала вдруг желтовато-серой, прошлогодне-осенней, но
кое-где под еще скупым солнцем показалась первая щетинка недолговечной в
этих местах зелени с еще живучей робкой синью каких-то полевых цветов.
Георг Тюнен видел из окна своего дома, как два верблюда, лениво
наклоняя длинные шеи, общипывали влажные стебельки и медленно, словно
жерновами, как-то горизонтально двигали челюстями...
Миновало почти три месяца с тех пор как Тюнен отправил своему
приятелю Антону Иегупову в Старорецк письмо с фотографией, но ответа так и
не пришло. Каждую ночь он просыпался, чтобы попить воды (диабетчиков
всегда мучит жажда), а потом, ложась, засыпал не сразу. И в такие часы
подумывал, что можно было бы и съездить в Старорецк к Антону, увидеть
город своего детства, в котором не был сорок девять лет. Постепенно, но
эти робкие мысли вызрели в решение. Пугало, правда, расстояние. Но однажды
утром, взяв сберкнижку, он отправился в новое двухэтажное здание из серого
кирпича, которое называлось "Дом быта". Там на первом этаже размещалась
касса "Аэрофлота", сбербанк и почта.
Тюнен знал, что из Энбекталды нужно лететь сперва маленьким самолетом
до Алма-Аты, а оттуда уже большим лайнером до Старорецка. Но билет из
Алма-Аты полагалось бронировать загодя, тем более - в оба конца. Вояж
этот, как выяснил Тюнен, влетал в копеечку, но это не смутило - в его
возрасте расходы на жизнь минимальны, в Энбекталды ничего особого не
купишь. "На похороны - на гроб, гробовщикам заплатить и на поминки
останется", - невесело пошутил он в уме, и, сняв деньги со своего счета,
пошел к аэрофлотскому окошечку.
- Если можно, с доставкой на дом, - попросил он девушку-кореянку в
синем форменном костюме, протягивая ей паспорт.
- Через две недели, - сказала она.
Он прикинул, что вернется домой как раз под Первомай, и хотя это не
имело для него никакого значения, все же почувствовал удовлетворение, что
к Первомаю будет уже дома...
В дорогу Тюнен стал собираться за неделю. Старый черный чемодан из
искусственной кожи, слишком кустарно имитированный под крокодилью, он
поставил раскрытым на табурет, застелил свежей газетой и начал складывать
нехитрые пожитки. Старался брать то, что поновее, но выяснилось, что все
ношенное-переношенное, хотя и чистенькое, однако застиранное. Он долго
стоял перед растворенной левой дверцей шкафа, перебирая сорочки и белье,
правую створку не раскрывал - там хранились платья, пальто и прочие вещи
покойной жены. Он никогда не прикасался к ним, суеверно боясь, что даже от
прикосновения воздуха все рассыпется в прах и тогда уже от Анны в доме
ничего не останется.
Следовало подумать о подарках для Антона, немыслимо же заявиться с
пустыми руками. В воскресенье он пошел на базар, купил два килограмма
хорошей мясистой кураги, в понедельник, решившись, отправился к
председателю райпотребсоюза, которого когда-то знал мальчишкой, и тот
распорядился продать Тюнену за наличные пять пачек импортных лезвий
"Wilkinson" для бритья и пару тонкого, с нежным начесом индийского белья -
рубаху и кальсоны, - все это, да и некоторые другие приличные товары,
отпускалось только в обмен на лекарственные травы...
В следующую субботу, облачившись в красивый, еще ни разу не
надеванный плащ, к которому изнутри на молнии пристегивалась меховая
жилетка, - когда-то этот заграничный плащ с биркой "Falve" сын привез в
подарок из Дудинки, - Тюнен с чемоданом вышел из дому и отправился к
автобусной остановке. Ехать было недалеко, маленький аэродром с деревянным
зданьицем на краю поля находился в полутора километрах...
Аэропорт в Старорецке выстроили на том месте, где в детские годы
Георга Тюнена было просто поле с подсолнухами и стеблями кукурузы. Его
поразил огромный прямоугольник со множеством залов на разных уровнях, с
эскалаторами. Тюнен давно не посещал больших городов и не видел такого
скопления людей. Ожидая, пока на транспортер поступит чемодан, он впервые
растерянно подумал, что в сущности не знает, куда ему отсюда направиться,
цепляясь за надежду, что дом пять на Комсомольской, где жил Иегупов,
ремонтироваь закончили, все старые жильцы уже на месте и он без труда
попадет в квартиру, где живет Антон. Но где эта Комсомольская улица и как
она называлась до войны, Тюнен не знал.
Сидя в автобусе, шедшем от аэропорта до центра, порасспросив
пассажиров, Тюнен выяснил, что добраться до улицы Комсомольской он может,
пересев в центре на трамвай номер один. На Комсомольскую Тюнен попал с
конца, поэтому до дома "пять", пыхтя, тащился с чемоданом, устало
останавливался несколько раз. Но уже дойдя до дома с табличкой "9" издали
увидел впереди, что тротуар перегорожен, а пройдя еще сколько-то метров,
замер с чемоданом в руке перед трехэтажным зданием, словно перечеркнутым
строительными лесами, с висевшей на блоках "люлькой", в которой наверх
подтягивали деревянное корыто с раствором. Оконных рам в здании не было,
зияли черные провалы, где-то внутри гулко раздавались голоса, потрескивая,
гудел газовый резак и пахло карбидом.
Тюнен обескураженно стоял, не зная, куда двинуться, куда деваться в
этом шумном огромном, уже чужом для него городе, где у него не осталось ни
родных, ни знакомых и где он никому не нужен. Оглядевшись по сторонам, он
увидел через дорогу старенький "Москвич", пожилой человек укладывал в
багажник какие-то сумки.
- Скажите, пожалуйста, вы не знаете, куда переселили жильцов из этого
дома? - спросил Тюнен.
Человек оглядел Тюнена, его чемодан и спросил:
- Приезжий, что ли?
- Да. Вот пожаловал к приятелю... - Тюнен развел руками.
- Я-то не знаю. Вы сходите в ЖЭК, они должны иметь адрес
переселенческого фонда.
- Это далеко?
- Да нет, метров семьсот-восемьсот, на улице Толбухина. Тут вот
поверните налево, и идите по трамвайной колее...
Тюнен, поблагодарив, пошел. Это "недалеко", восемьсот метров дались
нелегко, и к ЖЭКу он добрался вовсе измученный. Там, подозрительно
разглядывая его, косясь на чемодан, расспрашивали, кто он да откуда, зачем
ему этот переселенческий дом, а выспросив все, отослали к технику, а тот -
к инженеру, инженер - к паспортистке, которая перед самым его появлением у
ее окошечка ушла в военкомат. У нее, как оказалось, сегодня не приемный
день, а из военкомата она должна идти еще в паспортный стол милиции, и в
ЖЭК возвратится где-то к концу дня. Тюнен ткнулся в дверь с табличкой
"начальник", но она оказалась заперта, а дворничиха, пожилая женщина в
оранжевом жилете поверх телогрейки, появившаяся в коридоре, сказала:
- Их сегодня не будет, ушли на собрание.
Тюнен решил все же ждать паспортистку, другого выхода не было, и он
обреченно, но и не без радости, что есть где присесть передохнуть,
опустился в одно из откидных кресел, штук шесть которых сцепленно стояли
вдоль стены.
Он понимал, что паспортистка - его последняя надежда, ибо много читал
и слышал, что в таких больших городах о гостинице нечего и думать, его
даже не пустят через порог, а дело уже к вечеру; в справочном бюро тоже
ничего он не узнает, вряд ли туда поступают адреса людей, временно
переселенных куда-то по причине ремонта их жилищ. Видимо, Антон его письма
не получил. Почему?.. Немножко кружилась голова, он ощущал легкую дрожь
где-то внутри, в подвздошьи, началась дрожь и в руках, хотелось есть. Он
достал из кармана плаща завернутый в большую бумажную салфетку бутерброд -
два ломтика диабетического хлеба, проложенных тонким кусочком солоноватой
овечьей брынзы, захваченные предусмотрительно из дому, и с жадностью стал
жевать. Утерев той же салфеткой рот, Тюнен затолкал ее в карман и
незаметно начал подремывать в тишине пустого коридора.
Очнулся он от визга дверной пружины и быстрых, приближающихся шагов.
К двери с надписью "паспортистка", в которой было застекленное окошечко,
подошла полная женщина, поставила на пол большую сумку и стала отпирать.
- Вы ко мне, что ли? - поглядела она на приподнимавшегося Тюнена.
- Наверное... Вы паспортистка?
- У меня сегодня неприемный день, - отрезала она.
- Понимаете, я не на прием, - робко сказал Тюнен. - Я по другому
делу.
- Какие еще дела в неприемный день? Я же вам сказала. Работы у меня
сегодня хватало, набегалась, как бездомная собака. Уже шесть, а мне еще в
школу за ребенком, он на продленке. Завтра приходите, с восьми до
одиннадцати.
- Я только хотел спросить... Я приезжий... Вот приехал к знакомому, а
его переселили... Улица Комсомольская, пять... Там капитальный ремонт, -
торопливо заговорил Тюнен, боясь, что она сейчас перед его носом, не
дослушав, захлопнет дверь изнутри.
- О, господи! Чего ездить-то? Чего?! Что людям дома не сидится? То-то
билета никуда не достанешь... Фамилия-то как этого с Комсомольской,
знакомого вашего? - она вошла в свою конуру и действительно захлопнула
дверь и разговаривала теперь с Тюненом через окошечко.
Тюнен назвал.
- А паспорт у вас есть? - вдруг насторожилась она, вспомнив строгий
советский порядок. - А то ведь мало ли кто выведать захочет.
Тюнен подал ей паспорт.
