противоположность ее хладнокровному и совершенно бесстрастному
брату. И в то же время в нем чувствуется скрытый огонь. Судя по
всему, он имеет на сестру большое влияние; мне не раз
приходилось ловить взгляды, которые она бросает на него во
время разговора, словно ожидая одобрения своим словам. Хочу
надеяться, что они ладят между собой. Такой сухой блеск в
глазах и такие тонкие, поджатые губы часто говорят о твердом, а
может быть, и суровом характере. Во всяком случае, этот
натуралист любопытный тип и вы непременно заинтересовались бы
им.
Он пришел с визитом к сэру Генри в тот же день, а на
следующее утро повел нас туда, где произошло событие, связанное
с легендой о беспутном Гуго. Мы прошли несколько миль в глубь
болот и очутились в небольшой долине, настолько мрачной, что
она сама по себе могла способствовать зарождению подобной
легенды. Узкий проход между искрошившимися каменными столбами
вывел нас на открытую лужайку, поросшую болотной травой.
Посередине ее лежат два огромных камня, суживающиеся кверху и
напоминающие гигантские гнилые клыки какого-то чудовища. Все
здесь в точности соответствует описанию той сцены, на которой
разыгралась эта давняя трагедия. Сэр Генри с интересом
осматривался по сторонам и все спрашивал Стэплтона, неужели тот
верит в возможность вмешательства сверхъестественных сил в
людские дела. Тон у него был небрежный, но он, по-видимому,
относится ко всему этому очень серьезно. Стэплтон отвечал
сдержанно, многого недоговаривая и явно щадя чувства молодого
баронета. Он рассказал нам несколько подобных случаев, когда
семьи из рода в род испытывали на себе влияние каких-то
недобрых сил, и после всех этих рассказов у нас создалось
впечатление, что Стэплтон вместе со многими другими здешними
жителями верит в легенду о собаке Баскервилей.
На обратном пути мы зашли в Меррипит-хаус позавтракать.
Тогда-то сэр Генри и познакомился с мисс Стэплтон. Он увлекся
ею с первой же встречи, и вряд ли я ошибусь, если скажу, что
это чувство взаимное. Когда мы возвращались домой, он то и дело
заговаривал о ней, и с тех пор почти не проходит дня, чтобы мы
не повидались со Стэплтонами. Сегодня они у нас обедают, а сэр
Генри уже поговаривает о визите к ним на будущей неделе.
Казалось бы, лучшего мужа для сестры Стэплтону и желать
нечего, и все же я не раз замечал, что он хмурится, когда сэр
Генри оказывает ей внимание. Стэплтон, по- видимому, очень
привязан к сестре, и ему будет тоскливо одному, но ведь это же
верх эгоизма — препятствовать такой блестящей партии! Тем не
менее факт остается фактом — Стэплтон явно не желает, чтобы
эта дружба перешла в любовь, и, по моим наблюдениям, он
всячески старается не оставлять их наедине. Кстати, если все
дело осложнится еще и романом, то ваше наставление не спускать
глаз с сэра Генри окажется почти невыполнимым. Если же я буду
строго следовать данному мне указанию, подумайте, как это
пошатнет мою репутацию здесь!
На днях, точнее, в четверг, у нас завтракал доктор
Мортимер. Он производил раскопки кургана в Длинной низине и
нашел там череп доисторического человека, что повергло его в
неописуемый восторг. Второго такого энтузиаста своего дела,
пожалуй, и не сыщешь. После завтрака явились Стэплтоны, и, по
просьбе сэра Генри, добрейший доктор повел нас всех в тисовую
аллею показать, как все было в ту роковую ночь. Аллея эта
длинная, сумрачная, с обеих сторон идут сплошной стеной
подстриженные тисы и узенькие полоски дерна.
В дальнем ее конце стоит полуразрушенная беседка. Как раз
посередине приходится калитка, ведущая на болота, около которой
старик Баскервиль стряхивал пепел с сигары. Она деревянная,
покрашена белой краской и заперта на задвижку. За ней
расстилаются необъятные болота. Я вспомнил вашу теорию по
поводу происшедшего здесь события и попытался представить, как
все это было. Стоя у калитки, Баскервиль увидел нечто,
приближающееся к нему с болот, и так испугался этого видения,
что потерял голову, бросился бежать и бежал до тех пор, пока не
упал мертвым от изнеможения и ужаса. Он бежал длинной, темной
аллеей. Но кто обратил его в бегство? Какая-нибудь овчарка с
болот? Или призрачная собака — огромная, черная, безмолвная? А
может быть, это дело человеческих рук? Может быть, бледный,
настороженный Бэрримор знает больше, чем говорит? Туман и
полная неопределенность — и все же за всем этим неотступной
тенью стоит преступление.
С тех пор как я вам писал в последний раз, мне удалось
познакомиться еще с одним из наших соседей — мистером
Френклендом из Лефтер-холла, который живет милях в четырех к
югу от нас. Это старик, седой, краснолицый и весьма желчный.
Мистер Френкленд помешан на британском законодательстве и
ухлопал целое состояние на всевозможные тяжбы. Он судится
исключительно ради собственного удовольствия, выступая то в
качестве истца, то в качестве ответчика, а такие развлечения,
как вы сами понимаете, обходятся недешево. Ему вдруг взбредет в
голову запретить проезд около своих владений — пусть
приходский совет доказывает, что это неправильно. Потом
разломает собственными руками чью-нибудь калитку и заявит, что
здесь спокон веков была проезжая дорога — пусть хозяин подает
на него в суд за нарушение границ чужого землевладения. Он
знает назубок древнее общинное право и применяет свои знания
иной раз в интересах соседней деревушки Фернворси, иной раз
наперекор ей, так что жители ее попеременно то проносят его с
торжеством по улицам, то предают символическому сожжению.
Говорят, будто сейчас на руках у мистера Френкленда семь тяжб,
которые, по всей вероятности, съедят остатки его состояния, и
он, лишенный таким образом жала, будет совершенно безобидным,
мирным старичком. Во всех прочих отношениях это человек мягкий,
добродушный, и я упоминаю о нем только потому, что вы требовали
от меня описания всех наших соседей.
Сейчас мистер Френкленд нашел себе очень странное занятие.
Будучи астрономом-любителем и обладая великолепной подзорной
трубой, он по целым дням лежит на крыше своего дома и
обозревает болота в надежде на то, что ему удастся обнаружить
беглого каторжника. Если б мистер Френкленд употреблял свою
нерастраченную энергию только на это, все было бы прекрасно, но
ходят слухи, будто он собирается привлечь к ответственности
доктора Мортимера за то, что тот разрыл какую-то могилу, не
заручившись согласием ближайших родственников погребенного. Как
вы догадываетесь, речь идет о черепе неолитического человека,
обнаруженном при раскопке кургана в Длинной низине. Да, мистер
Френкленд вносит некоторое разнообразие в нашу жизнь, а сейчас
это нам как нельзя более кстати.
Теперь, сообщив вам все, что было можно, о беглом
каторжнике, Стэплтонах, докторе Мортимере и мистере Френкленде
из Лефтер-холла, я перейду к самому важному пункту и расскажу о
Бэрриморах, в частности о тех странных событиях, которые
произошли сегодня ночью.
Начну с телеграммы, посланной вами из Лондона с тем, чтобы
удостовериться, был ли Бэрримор в тот день на месте. Вы уже
знаете о моей беседе с почтмейстером, из которой выяснилось,
что наша проверка ничего не дала и мы так и не получили нужных
нам сведений. Я рассказал сэру Генри о своей неудаче, и он со
свойственной ему непосредственностью немедленно вызвал
Бэрримора и спросил его про телеграмму. Берримор сказал, что
телеграмма была получена.
— Мальчик передал ее вам в собственные руки? — опросил
сэр Генри.
Бэрримор удивленно посмотрел на него и минуту подумал.
—- Нет, — сказал он. — Я тогда был на чердаке, и
телеграмму принесла мне жена.
— А ответ вы написали сами?
— Нет, я сказал жене, как ответить, она спустилась вниз и
написала.
Вечером Бэрримор снова вернулся к этой теме по своему
собственному почину.
— Сэр Генри, я не совсем понял, почему вы расспрашивали
меня о той телеграмме, — сказал он. — Неужели я в чем-нибудь
провинился и потерял ваше доверие?
Сэр Генри постарался уверить Бэрримора, что это не так, и,
чтобы окончательно успокоить его, подарил ему довольно много из
своих старых вещей, ибо покупки, сделанные им в Лондоне, уже
доставлены в Баскервиль-холл.
Меня очень интересует миссис Бэрримор. Это весьма
солидная, почтенная женщина с пуританскими наклонностями и,
по-видимому, не блещущая умом. Казалось бы, трудно вообразить
себе существо более невозмутимое. Но вы уже знаете, что в
первую ночь здесь я слышал ее горькие рыдания, и с тех пор мне
не раз приходилось замечать следы слез у нее на лице. Эту
женщину гложет какое-то тяжелое горе. Иной раз мне приходит в
голову: может быть, это муки нечистой совести? А потом я
начинаю подозревать в Бэрриморе домашнего тирана. Мне всегда
казалось, что это личность сомнительная, странная, а события
прошлой ночи окончательно усилили мои подозрения.
Впрочем, само по себе это происшествие не так уж
значительно. Вы, вероятно, помните, что я сплю не очень крепко,
а здесь, в Баскервиль-холле, когда все время приходится быть
настороже, сон у меня особенно чуткий. Вчера ночью, около двух
часов, я услышал крадущиеся шаги около своей комнаты. Я встал,
открыл дверь и выглянул в коридор. По нему скользила чья-то
длинная черная тень. Она падала от человека, который еле слышно
ступал по коридору со свечкой в руке. Он был в нижней рубашке,
в брюках, босиком. Я различил только его смутные очертания, но
по росту догадался, что это Бэрримор. Он шел медленно, тихо, и
в каждом его движении было что-то вороватое, настороженное.
Вы уже знаете из моих писем, что оба коридора пересекаются
галереей, которая окружает холл. Я подождал, пока Бэрримор
скроется у меня из глаз, и двинулся следом за ним. Когда я
вышел на галерею, он был уже в самом конце дальнего коридора,
потом в открытых дверях одной комнаты блеснул свет — значит,
он вошел туда. Надо вам сказать, что эти комнаты нежилые и в
них нет даже мебели, следовательно, поведение Бэрримора
становилось совсем загадочным. Он стоял там, по-видимому,
неподвижно, так как пламя свечи не колебалось. Стараясь шагать
как можно тише, я прошел весь коридор и заглянул из-за косяка в
открытую дверь.
Бэрримор стоял, притаившись, у окна, поднеся свечку к
самому стеклу. Я видел его в профиль — застывшее в напряжении
лицо, взгляд, устремленный в непроглядную тьму болот. Несколько
минут он пристально смотрел в окно, потом тихо застонал и
нетерпеливым движением загасил свечу. Я сейчас же вернулся к
себе в комнату и вскоре услышал за дверью те же крадущиеся
шаги. Спустя долгое время, сквозь легкий сон, до меня
донеслось, как где-то повернули ключ в замке, но откуда шел
этот звук, определить было трудно.
Что все сие значит, я не понимаю, но в этом мрачном доме
творятся какие-то тайные дела, до сути которых мы рано или
поздно доберемся. Не хочу утруждать вас изложением собственных
теорий на этот счет, ибо вы просили меня сообщать вам только
факты. Сегодня утром я долго говорил с сэром Генри, и мы
разработали план кампании, основываясь на моих ночных
наблюдениях. Но я умолчу о нем до следующего письма, которое
только выиграет от этого.
Глава IX. ВТОРОЙ ОТЧЕТ ДОКТОРА УОТСОНА
Дорогой Холмс!
Если первое время после приезда сюда ваш посланник не
баловал вас новостями, то признайтесь, что теперь он
наверстывает упущенное, ибо события быстро следуют одно за
другим. Свой последний отчет я закончил драматическим описанием
Бэрримора у окна пустой комнаты, а с тех пор у меня накопился
целый ворох новостей, которые, без сомнения, сильно удивят вас.
Я никак не мог предугадать, что дела примут такой оборот. За
последние двое суток обстановка, с одной стороны, значительно
прояснилась, с другой — стала еще сложнее. Но расскажу вам все
по порядку, так, чтобы вы могли судить об этом сами.
На следующее утро после моего ночного приключения я еще
перед завтраком обследовал ту комнату, куда заходил Бэрримор.
Окно, в которое он так пристально смотрел, имеет одно
преимущество по сравнению со всеми другими окнами дома: из него
открывается самый лучший вид на болота. В просвете между двумя
деревьями они лежат как на ладони, а из других окон их почти не
видно. Следовательно, Бэрримор избрал это окно, чтобы
высмотреть кого-то или что-то на просторах торфяных болот.
Впрочем, ночь была темная, и я не знаю, на что он рассчитывал.
Потом мне пришло в голову: может быть, это какая-нибудь
любовная интрижка? Тогда все станет понятным — и осторожность,
с какой он действовал, и страдания его жены. У человека с его
внешностью есть все данные, чтобы пленить сердце какой-нибудь
деревенской девушки, так что это предположение
небезосновательно. Вернувшись тогда к себе в комнату, я слышал,
как где-то открыли дверь. Вероятно, Бэрримор ходил на тайное
свидание. Такие мысли занимали меня все следующее утро. В
дальнейшем мои подозрения могут оказаться несостоятельными, и
все же, невзирая на это, я считаю необходимым сообщить
их вам.
Я чувствовал, что возьму на себя слишком большую
ответственность, если умолчу о событиях этой ночи, дожидаясь,
пока мотивы действий Бэрримора не станут ясными. После завтрака
мы с баронетом ушли в его кабинет, и там я рассказал ему все.
Сверх моих ожиданий, он отнесся к этому довольно спокойно.
— Я знаю, что Бэрримор разгуливает по ночам, я давно
собираюсь поговорить с ним, — сказал он. — Я несколько раз
слышал его шаги в коридоре примерно в те же часы, что и вы.
— Может быть, он каждую ночь ходит к тому окну?
— Может быть. А если так, надо его выследить и
посмотреть, чем он там занимается. Интересно, как бы поступил в
таком случае ваш друг Холмс?
— Уверен, что он сделал бы то же самое, — сказал я. —
Прокрался бы за Бэрримором и узнал, что ему там понадобилось.
— Тогда давайте сделаем это вместе.
— Но он услышит нас!
— Нет. Бэрримор туговат на ухо, и, во всяком случае, надо
рискнуть. Давайте ждать его у меня в комнате.
Сэр Генри с удовольствием потер руки, видимо, радуясь
малейшей возможности внести какое-то разнообразие в монотонное
течение жизни, которую ему приходится вести здесь.
Баронет уже успел снестись с архитектором, подготовлявшим
для сэра Чарльза планы перестройки, и пригласил подрядчика из
Лондона, так что в скором времени здесь надо ждать больших
перемен. Из Плимута приехали декораторы и меблировщики. Судя по
всему, наш друг размахнулся очень широко и не пожалеет ни
трудов, ни денег, чтобы восстановить былое величие своего рода.
Когда дом будет заново отделан и обставлен, для полного
завершения картины баронету потребуется только жена. Между нами
говоря, есть все основания предполагать, что за этим дело не
станет, ибо он так увлечен своей очаровательной соседкой, мисс
Стэплтон, что дальше идти некуда. Однако роман протекает не так
гладко, как следовало бы ожидать при данных обстоятельствах.
Сегодня, например, на его поверхности появилась маленькая рябь,
очень удивившая и расстроившая нашего друга.
После разговора о Бэрриморе сэр Генри надел шляпу и
собрался идти куда-то. Я, разумеется, сделал то же самое.
— Вы со мной, Уотсон? — спросил он, как-то странно
посмотрев на меня.
— Это зависит от того, куда вы идете. Если на болота, то
да, — ответил я.
— На болота.
— Вы же знаете, какие мне даны распоряжения. Я не хочу
мешать вам, но Холмс не велел оставлять вас одного, особенно на
болотах. Вы сами это слышали.
Сэр Генри с милой улыбкой похлопал меня по плечу.
— Дорогой друг, — сказал он, — несмотря на всю свою
дальновидность, Холмс не мог предугадать во всех подробностях,
как сложится моя жизнь здесь. Вы меня понимаете? Уж кому
другому, а вам-то наверняка не захочется мешать мне. Нет,
пустите меня одного.
Посудите сами, каково было мое положение. Я растерялся, не
зная, что сказать, как поступить, а тем временем сэр Генри взял
свою палку и ушел.
Но стоило мне только немного поразмыслить, и меня начала
мучить совесть — зачем я позволил ему уйти из-под моего
наблюдения! А что, если, вернувшись в Лондон, я должен буду
признаться вам, что мое попустительство довело нас до беды?
Меня бросило в жар при одной мысли об этом. Еще не поздно, его
можно догнать. И я сразу же отправился к Меррипит-хаус.
Я быстро шагал по дороге, не видя сэра Генри, и через
несколько минут подошел к тому месту, где начинается тропинка,
уводящая в глубь болот. Тут меня взяло сомнение в правильности
выбранного пути, и я поднялся на холм, с которого открывается
широкий вид на болота, — тот самый холм, где была когда-то
каменоломня. Оттуда я сразу увидел баронета. Он шагал по
тропинке примерно на расстоянии четверти мили от меня, а рядом
с ним шла женщина — не кто иная, как мисс Стэплтон. Было ясно,
что эти двое давно обо всем договорились и что сегодняшняя
встреча не случайна. Погруженные в разговор, они шли очень
медленно, и, судя по жестикуляции мисс Стэплтон, она старалась
в чем-то убелить сэра Генри, который внимательно слушал ее и
время от времени отрицательно качал головой. Я стоял среди
валунов, не зная, как мне быть. Догнать их и нарушить эту
интимную беседу немыслимо. Но в чем состоит мой долг? В том,
чтобы ни на секунду не спускать глаз с сэра Генри. Выслеживать
друга — крайне неприятное занятие. И все же я не видел иного
выхода и решил продолжать свое наблюдение с вершины холма, а
потом для очистки совести признаться баронету во всем. Правда,
если б он вдруг оказался в опасности, я бы не смог ему помочь,
так как был слишком далеко, но согласитесь сами — выбирать не
приходилось.
Пройдя несколько шагов, наш сэр Генри и девушка
остановились, увлеченные своим разговором, и тут мне вдруг
стало ясно, что я не единственный свидетель их встречи. Среди
валунов мелькнуло что-то зеленое. Приглядевшись, я увидел, что
это зеленый лоскут на палке, а палку несет человек, идущий по
направлению к тропинке. Это оказался Стэплтон со своим сачком
для ловли бабочек. Он был гораздо ближе к нашей парочке, чем я,
и шел прямо на нее. В эту минуту сэр Генри обнял мисс Стэплтон,
но она отвернулась, стараясь вырваться из его объятий. Он
нагнулся к ней, она заслонилась от него ладонью... А потом они
отскочили друг от друга и оглянулись назад. Виной этому был
Стэплтон, который бежал к ним со всех ног, нелепо размахивая
сачком. Он отчаянно жестикулировал и, поравнявшись с
влюбленными, в страшном волнении заметался перед ними. Я не мог
понять, что все это значит, но, по-видимому, Стэплтон в чем-то
обвинял сэра Генри, а тот оправдывался и мало-помалу начинал
выходить из себя. Девушка стояла рядом, храня высокомерное
молчание. Наконец Стэплтон круто повернулся, повелительно
махнул сестре рукой, и та, бросив нерешительный взгляд на сэра
Генри, пошла следом за братом. Порывистые жесты натуралиста
свидетельствовали о том, что его гнев пал и на девушку. Баронет
проводил их взглядом, потом повесил голову и медленно зашагал в
обратный путь.
Я так ничего и не понял из этой разыгравшейся у меня на
глазах сцены и чувствовал глубокий стыд, что был свидетелем ее
без ведома моего друга. Мне не оставалось ничего другого, как
сбежать с холма и встретить баронета внизу. Лицо у него было
красное от гнева, брови нахмурены — человек явно не знал, что
делать, как поступить.
— Хелло, Уотсон1 Откуда вас принесло? Неужели вы все-таки
пошли следом за мной?
Пришлось объяснить ему все: как я почувствовал, что не
могу отпустить его одного, как пошел следом за ним и оказался
свидетелем их встречи и всех последующих событий. Сэр Генри
сверкнул на меня глазами, но моя откровенность обезоружила его,
и он рассмеялся, правда невесело:
— Уж, кажется, в такой пустыне можно было рассчитывать на
уединение, так нет! Все словно сговорились и вышли
полюбоваться, как я ухаживаю за девушкой! А ухаживание
получилось довольно неудачное. Где вы забронировали себе место?
— Вон на том холме.
— Значит, на галерке. А ее братец устроился в первых
рядах. Вы видели, как он на нас налетел?
— Да, видел.
— Вам никогда не приходило в голову, что этот субъект не
в своем уме?
— Нет, не приходило.
— Мне тоже. До сегодняшнего дня я считал Стэплтона самым
нормальным человеком, а теперь мне кажется, что на него надо
надеть смирительную рубашку, а может, на меня. Неужели я так уж
плох? Вы живете со мной не первую неделю, Уотсон. Будьте
откровенны. Что мне мешает стать хорошим мужем женщины, которую
я люблю?
— По-моему, ничто не мешает.
— К моему положению в обществе он не может придраться,
значит, дело во мне самом. Что он имеет против меня? Я в жизни
не причинил никому зла. А этот субъект даже близко меня к ней
не хочет подпускать.
— Он так и сказал?
— Да, и добавил кое-что сверх этого. Знаете, Уотсон, я
ведь познакомился с ней всего несколько недель назад, но мне с
первой же встречи стало ясно, что эта женщина создана для меня.
И она... она тоже... ей было хорошо со мной, я готов поклясться
в этом! Женские глаза говорят лучше слов. Но он противился
нашему сближению, и я только сегодня улучил возможность
поговорить с ней наедине. Она с радостью согласилась на это
свидание, но, как вы думаете, зачем? Чтобы говорить о нашей
любви? Нет, будь ее воля, она и меня заставила бы замолчать. У
нее одно на языке: здесь опасно, и она не успокоится до тех
пор, пока я не уеду из Баскервиль-холла.. Я сказал, что после
встречи с ней никуда отсюда не уеду, а если это так уж
необходимо, пусть уезжает вместе со мной. Одним словом, я
сделал ей предложение, но она даже не успела ответить мне,
потому что в эту минуту ее милейший братец налетел на нас как
сумасшедший. Он был весь белый от ярости, а его бесцветные
глазки буквально метали искры. Что я себе позволил! Как я смею
приставать к женщине со своими ухаживаниями, которые ничего не
вызывают у нее, кроме отвращения! Я, вероятно, воображаю, что
баронету все дозволено? Не будь он ее братом, я бы знал, как
ему ответить! Пришлось сказать только, что ничего позорного в
моих чувствах нет и что я надеюсь иметь честь назвать
когда-нибудь мисс Стэплтон своей женой. Но это ничему не
помогло, и под конец я тоже вышел из себя и погорячился, а
горячиться не следовало, принимая во внимание, что она стояла
тут же. После этого он удалился вместе с ней, как вы сами
видели, а я остался один в полном недоумении. Теперь, Уотсон,
объясните мне, что все это значит, и я ввек не забуду вам
такого одолжения!
Я прикинул мысленно и так и эдак, но, по правде сказать,
вся эта история повергла меня в не меньшее недоумение. Титул
нашего друга, его богатство, молодость, характер, наружность —
все говорит в его пользу, и я не знаю за ним ничего дурного,
кроме, пожалуй, темного рока, тяготеющего над его семьей.
Да, странно, что предложение сэра Генри было отвергнутое
такой резкостью и даже без всякой ссылки на желание самой
девушки. Странно и то, что она отнеслась ко всему происходящему
столь безучастно. Впрочем, наши сомнения разрешил в тот же день
сам Стэплтон. Он явился с извинениями за грубость, долго
беседовал с сэром Генри в его кабинете, и ссоры как не бывало,
— мы получили на будущую пятницу приглашение к обеду в
Меррипит-хаус.
— Я все же не перестал сомневаться в нормальности этого
человека,— сказал сэр Генри,— у меня до сих пор стоит перед
глазами его лицо, когда он накинулся на нас сегодня утром, но
надо отдать ему справедливость, извинения были исчерпывающи, к
ним не придерешься.
— А как он объяснил свою вспышку?
— Сестра для него все. Это понятно, и я очень рад, что он
знает ей цену. Они всю жизнь прожили вместе, и, если верить
ему, других близких людей у него нет, так что возможность
разлуки с ней приводит его в ужас. Он будто бы не догадывался о
моих чувствах, а убедившись в них собственными глазами, понял,
что сестру могут отнять у него, и при одной этой мысли потерял
над собой всякую власть. Он очень сожалеет о случившемся и
признает, что эгоистично и глупо с его стороны думать, будто бы
можно удержать около себя такую красивую женщину, как мисс
Стэплтон. Если разлука с ней неизбежна, то пусть уж разлучником
буду я, их сосед. Так или иначе, это для него большой удар, и
вряд ли ему удастся скоро примириться с ним. Но он не будет нам
препятствовать, если я пообещаю молчать о своей любви в течение
ближайших трех месяцев и довольствоваться только дружбой его
сестры. Я пообещал, и на том дело и кончилось.
Как видите, одна из наших маленьких тайн разъяснилась. А
нащупать ногами дно в этой трясине, где мы барахтаемся, дело
нешуточное. Теперь нам известно, почему Стэплтон так
неодобрительно относился к поклоннику своей сестры — к такому
завидному поклоннику, как сэр Генри.
А теперь я потяну за другую ниточку, которую мне удалось
высвободить из этого спутанного клубка. Перейдем к таинственным
ночным рыданиям, к заплаканному лицу миссис Бэрримор и
загадочным путешествиям дворецкого к окну, выходящему на
болота. Поздравьте меня, дорогой Холмс, и скажите, что вы не
разочаровались в своем помощнике. Доверие, которое вы мне
оказали, послав меня сюда, вполне оправдано. Чтобы выяснить эту
очередную загадку, понадобилась одна ночь.
Я говорю "одна ночь", но вернее будет сказать "две ночи",
ибо в первую мы ничего не дознались. Мы с сэром Генри сидели в
его комнате чуть ли не до трех часов утра, но так ничего и не
услышали, кроме боя часов на лестнице. Это томительное бдение
закончилось тем, что и сэр Генри и ваш покорный слуга оба
заснули, сидя в креслах. Впрочем, эта неудача нас не
обескуражила, решено было попробовать еще раз. На следующую
ночь мы прикрутили фитиль у лампы и сидели, куря папиросу за
папиросой, в полном молчании. Время тянулось невероятно
медленно, но нас подбадривал тот же азарт, какой бывает у
охотника, терпеливо подстерегающего дичь у капкана.
Пробило час, два, и мы уже были готовы отчаяться, как
вдруг усталости нашей словно не бывало — и я и сэр Генри оба
невольно выпрямились. В коридоре послышался скрип половиц.
Крадущиеся шаги поравнялись с нашей комнатой и мало-помалу
замерли вдали. Баронет бесшумно открыл дверь. Мы отправились
следом за нашей дичью. Она уже успела пройти галерею, а в
коридоре была полная темнота. Соблюдая всяческую осторожность,
мы дошли до дальнего крыла, и там перед нами промелькнула
фигура высокого человека с черной бородой, который на цыпочках,
ссутулив плечи, ступал по коридору. Вот он шмыгнул в ту же
дверь, свеча на секунду осветила ее, а потом в темный коридор
потянулся тоненький желтый луч. Мы двигались к этому лучу,
пробуя каждую половицу, прежде чем ступить на нее. Мы были
босиком, и все же старые половицы стонали и поскрипывали под
тяжестью наших шагов. Мне казалось, что их нельзя не услышать,
но, к счастью, Бэрримор действительно туг на ухо, да к тому же
он был слишком поглощен своим делом.
Добравшись наконец до двери, мы заглянули в комнату.
Дворецкий стоял со свечой у окна, почти прижавшись к стеклу
лицом, то есть в той же позе, в какой я видел его две ночи
назад. У нас не было заранее разработанного плана действий, но
баронет принадлежит к тому сорту людей, для которых решительные
поступки кажутся самыми естественными. Он смело вошел в
комнату. Бэрримор отскочил от окна, прерывисто переводя дух, и,
мертвенно-бледный, дрожа всем телом, стал перед нами. В его
темных глазах, горевших на белой маске лица, сквозил ужас. Он
растерянно переводил их с меня на сэра Генри.
— Бэрримор, что вы здесь делаете?
— Ничего, сэр. — От волнения он едва ворочал языком;
свеча дрожала в его руке, бросая на стены и на потолок неровные
тени. — Окно, сэр... Я проверяю по ночам, все ли заперты.
— Даже на втором этаже?
— Да, сэр, во всем доме.
— Слушайте, Бэрримор, — строго сказал сэр Генри, — мы
решили добиться от вас правды, так что чем скорее вы во всем
признаетесь, тем лучше. Ну, довольно изворачиваться! Что вам
здесь понадобилось?
Дворецкий бросил на нас беспомощный взгляд и в полном
смятении стиснул руки:
— Я ничего плохого не делал, сэр! Я только посветил
свечкой в окно.
— А зачем вы светили свечкой в окно?
— Не спрашивайте меня, сэр Генри... Не спрашивайте!
Клянусь вам, сэр, это не моя тайна, я не могу ее выдать. Если б
она касалась только меня, я ничего не стал бы скрывать от вас.
Вдруг меня осенила неожиданная мысль, и я взял свечу,
которая стояла на подоконнике.
— Это, вероятно, условный знак. Сейчас посмотрим, будет
ли на него какой-нибудь ответ.
Я поднес свечку к самому стеклу, так же, как делал
Бэрримор, и вгляделся в непроглядный мрак ночи. Луна спряталась
за облака, и в первую минуту мне удалось разглядеть только
гряду деревьев, оттенявшую мутную ширь болот. И вдруг я
торжествующе вскрикнул, увидев в черном квадрате окна крошечную
желтую точку, прорезавшую ночную тьму.
— Вот, смотрите!
— Нет, нет, сэр!.. — забормотал дворецкий. — Уверяю
вас, сэр...
— Перенесите свечу вправо, Уотсон! — крикнул баронет. —
Видите? Там огонь тоже передвинулся... Ну, негодяй, вы все еще
будете упорствовать? Ведь это сигнал! Признавайтесь: кто ваш
сообщник? Что вы замышляете?
Дворецкий бросил на него явно вызывающий взгляд:
