показалось, что одна и та же фигура несколько раз прошла взад и
вперед мимо дома, и особенно подозрительны были мне два
человека, которые, словно укрываясь от ветра, долго торчали в
одном подъезде невдалеке от нас. Я сделал попытку обратить на
них внимание Холмса, но он ответил мне лишь еле слышным
возгласом досады и продолжал внимательно смотреть на улицу.
Время от времени он переминался с ноги на ногу или нервно
барабанил пальцами по стене. Я видел, что ему становится не по
себе и что события разворачиваются не совсем так, как он
предполагал. Наконец, когда дело подошло к полуночи и улица
почти опустела, он зашагал по комнате, уже не скрывая своего
волнения. Я хотел было что-то сказать ему, как вдруг взгляд мой
упал на освещенное окно, и я снова почувствовал изумление.
Схватив Холмса за руку, я показал ему на окно.
— Фигура шевельнулась! — воскликнул я.
И действительно, теперь силуэт был обращен к нам уже не в
профиль, а спиной.
Как видно, годы не смягчили резкого характера Холмса, и он
был все так же нетерпелив, сталкиваясь с проявлениями ума,
менее тонкого, чем его собственный.
— Разумеется, она шевельнулась, — сказал он. — Неужели
я такой уж безмозглый болван, Уотсон, чтобы посадить в комнате
явное чучело и надеяться с его помощью провести самых хитрых
мошенников, какие только существуют в Европе? Мы торчим в этой
дыре два часа, и за это время миссис Хадсон меняла положение
фигуры восемь раз, то есть каждые четверть часа. Само собой,
она подходит к ней так, чтобы ее собственный силуэт не был
виден... Ага!
Внезапно он затаил дыхание и замер. В полумраке я увидел,
как он стоит, вытянув шею, в позе напряженного ожидания. Улица
была теперь совершенно пустынна. Возможно, что те двое все еще
стояли, притаившись, в подъезде, но я уже не мог их видеть.
Вокруг нас царили безмолвие и мрак. И во мраке отчетливо
выделялся желтый экран ярко освещенного окна с контурами черной
фигуры в центре.
В полном безмолвии я слышал свистящее дыхание Холмса,
выдававшее сильное, с трудом сдерживаемое волнение. Внезапно он
толкнул меня в глубь комнаты, в самый темный ее угол, и зажал
мне на минуту рот рукой, требуя тем самым полного молчания. В
эту минуту я ощутил, как дрожат его пальцы. Никогда еще я не
видел его в таком возбуждении, а между тем темная улица
казалась все такой же пустынной и безмолвной.
И вдруг я услышал то, что уже уловил более тонкий слух
моего друга. Какой-то тихий, приглушенный звук донесся до меня,
но не со стороны Бейкер-стрит, а из глубины того самого дома,
где мы прятались. Вот открылась и закрылась входная дверь.
Через секунду чьи-то крадущиеся шаги послышались в коридоре —
шаги, которые, очевидно, стремились быть тихими, но гулко
отдавались в пустом доме. Холмс прижался к стене; я сделал то
же, крепко стиснув револьвер. Вглядываясь в темноту, я различил
неясный мужской силуэт, черный силуэт чуть темнее черного
прямоугольника открытой двери. Минуту он постоял там, затем
пригнулся и, крадучись, двинулся вперед. Во всех его движениях
таилась угроза. Эта зловещая фигура была в трех шагах от нас, и
я уже напряг мускулы, готовясь встретить нападение пришельца,
как вдруг до моего сознания дошло, что он и не подозревает о
нашем присутствии. Едва не коснувшись нас, он прошел мимо,
прокрался к окну и очень осторожно, совершенно бесшумно, поднял
раму почти на полфута. Когда он нагнулся до уровня
образовавшегося отверстия, свет с улицы, уже не заслоненный
грязным стеклом, упал на его лицо. Это лицо выдавало крайнюю
степень возбуждения. Глаза лихорадочно горели, черты были
страшно искажены. Незнакомец был уже немолодой человек с тонким
ястребиным носом, высоким лысеющим лбом и длинными седыми
усами. Цилиндр его был сдвинут на затылок, пальто распахнулось
и открывало белоснежную грудь фрачной манишки. Смуглое мрачное
лицо было испещрено глубокими морщинами. В руке он держал нечто
вроде трости, но, когда он положил ее на пол, она издала
металлический лязг. Затем он вынул из кармана пальто какой-то
предмет довольно больших размеров и несколько минут возился с
ним, пока не щелкнула какая-то пружина или задвижка. Стоя на
коленях, он нагнулся вперед и всей своей тяжестью налег на
какой-то рычаг, в результате чего мы услышали длинный,
скрежещущий, резкий звук. Тогда он выпрямился, и я увидел, что
в руке у него было нечто вроде ружья с каким-то странным,
неуклюжим прикладом. Он открыл затвор, вложил что-то внутрь и
снова защелкнул его. Потом, сев на корточки, положил конец
ствола на подоконник, и его длинные усы повисли над стволом, а
глаза сверкнули, вглядываясь в точку прицела. Наконец он
приложил ружье к плечу и с облегчением вздохнул: мишень была
перед ним — изумительная мишень, черный силуэт, четко
выделявшийся на светлом фоне. На мгновение он застыл, потом его
палец нажал на собачку, и раздалось странное жужжание, а вслед
за ним серебристый звон разбитого стекла. В тот же миг Холмс,
как тигр, прыгнул на спину стрелка и повалил его на пол. Но
через секунду тот вскочил на ноги и с невероятной силой схватил
Холмса за горло. Тогда рукояткой моего револьвера я ударил
злодея по голове, и он снова упал. Я навалился на него, и в ту
же минуту Холмс дал резкий свисток. С улицы послышался топот
бегущих людей, и вскоре два полисмена в форме, а с ними сыщик в
штатском платье ворвались в комнату через парадную дверь.
— Это вы, Лестрейд? — спросил Холмс.
— Да, мистер Холмс. Я решил сам заняться этим делом. Рад
видеть вас снова в Лондоне, сэр.
— Мне казалось, что вам не помешает наша скромная
неофициальная помощь. Три нераскрытых убийства за один год —
многовато, Лестрейд. Но дело о тайнее Молей вы вели не так
уж... то есть я хотел сказать, что вы провели его недурно...
Все мы уже стояли на ногах. Наш пленник тяжело дышал в
руках двух дюжих констеблей, крепко державших его с двух
сторон. На улице начала собираться толпа зевак. Холмс подошел к
окну, закрыл его и опустил штору. Лестрейд зажег две
принесенные им свечи, а полицейские открыли свои потайные
фонарики. Наконец-то я мог рассмотреть нашего пленника.
У него было необычайно мужественное и в то же время
отталкивающее лицо. Лоб философа и челюсть сластолюбца говорили
о том, что в этом человеке была заложена способность как к
добру, так и ко злу. Но жестокие, стального оттенка глаза с
нависшими веками и циничным взглядом, хищный, ястребиный нос и
глубокие морщины, избороздившие лоб, указывали, что сама
природа позаботилась наделить его признаками,
свидетельствовавшими об опасности этого субъекта для общества.
Ни на кого из нас он не обращал ни малейшего внимания; взгляд
его был прикован к лицу Холмса, на которого он глядел с
изумлением и ненавистью.
— Дьявол! — шептал он. — Хитрый дьявол!
— Итак, полковник, — сказал Холмс, поправляя свой
измятый воротник, — все пути ведут к свиданью, как поется в
старинной песенке. Кажутся, я еще не имел удовольствия видеть
вас после того, как вы удостоили меня своим благосклонным
вниманием, — помните, когда я лежал в той расселине над
Рейхенбахским водопадом.
Полковник, словно загипнотизированный, не мог оторвать
взгляда от моего друга.
— Дьявол, сущий дьявол! — снова и снова повторял он.
— Я еще не представил вас, — сказал Холмс. —
Джентльмены, это полковник Себастьян Моран, бывший офицер
Индийской армии ее величества и лучший охотник на крупного
зверя, какой когда-либо существовал в наших восточных
владениях. Думаю, что не ошибусь, полковник, если скажу, что по
числу убитых вами тигров вы все еще остаетесь на первом месте?
Пленник с трудом сдерживал ярость, но продолжал молчать.
Он и сам был похож на тигра, глаза у него злобно сверкали, усы
ощетинились.
— Меня удивляет, что моя несложная выдумка могла обмануть
такого опытного охотника, — продолжал Холмс. — Для вас она не
должна быть новинкой. Разве вам не приходилось привязывать под
деревом козленка и, притаившись в ветвях с карабином, ждать,
пока тигр не придет на приманку? Этот пустой дом — мое дерево,
а вы — мой тигр. Думаю, что иногда вам случалось иметь в
резерве других стрелков на случай, если бы вдруг явилось
несколько тигров, или же на тот маловероятный случай, если бы
вы промахнулись. Эти господа, — он показал на нас, — мои
запасные стрелки. Мое сравнение точно, не так ли?
Внезапно полковник Моран с яростным воплем рванулся
вперед, но констебли оттащили его. Лицо его выражало такую
ненависть, что страшно было смотреть.
— Признаюсь, вы устроили мне небольшой сюрприз, —
продолжал Холмс. — Я не предполагал, что вы сами захотите
воспользоваться этим пустым домом и этим окном, действительно
очень удобным. Мне представлялось, что вы будете действовать с
улицы, где вас ждал мой друг Лестрейд со своими помощниками. За
исключением этой детали, все произошло так, как я ожидал.
Полковник Моран обратился к Лестрейду.
— Независимо от того, есть у вас основания для моего
ареста или у вас их нет, — сказал он, — я не желаю переносить
издевательства этого господина. Если я в руках закона, пусть
все идет законным порядком.
— Это, пожалуй, справедливо, — заметил Лестрейд. — Вы
имеете еще что-нибудь сказать, перед тем как мы уйдем отсюда,
мистер Холмс?
Холмс поднял с пола громадное духовое ружье и стал
рассматривать его механизм.
— Превосходное и единственное в своем роде оружие! —
сказал он. — Стреляет бесшумно и действует с сокрушительной
силой. Я знал немца фон Хердера, слепого механика, который
сконструировал его по заказу покойного профессора Мориарти. Вот
уже много лет, как мне было известно о существовании этого
ружья, но никогда еще не приходилось держать его в руках. Я
особенно рекомендую его вашему вниманию, Лестрейд, а также и
пули к нему.
— Не беспокойтесь, мистер Холмс, мы займемся им, —
сказал Лестрейд, когда все присутствовавшие двинулись к дверям.
— Это все?
— Все. Впрочем, я хотел бы спросить, какое обвинение вы
собираетесь предъявить преступнику?
— Как какое обвинение, сэр? Ну, разумеется, в покушении
на убийство мистера Шерлока Холмса.
— О нет, Лестрейд, я не имею никакого желания
фигурировать в этом деле. Вам, и только вам, принадлежит честь
замечательного ареста, который вы произвели. Поздравляю вас,
Лестрейд! Благодаря сочетанию свойственной вам проницательности
и смелости вы наконец поймали этого человека.
— Этого человека? Но кто же он такой, мистер Холмс?
— Тот, кого безуспешно искала вся полиция, — полковник
Себастьян Моран, который тридцатого числа прошлого месяца
застрелил сэра Рональда Адэра выстрелом из духового ружья,
произведенным через окно второго этажа дома • 427 по Парк-лейн.
Вот каково должно быть обвинение, Лестрейд... А теперь, Уотсон,
если вы не боитесь сквозного ветра из разбитого окна, давайте
посидим полчаса у меня в кабинете и выкурим по сигаре —
надеюсь, что это немного развлечет вас.
Благодаря наблюдению Майкрофта Холмса и непосредственным
заботам миссис Хадсон в нашей прежней квартире ничего не
изменилось. Правда, когда я вошел, меня удивила ее непривычная
опрятность, но все знакомые предметы стояли на своих местах. На
месте был "уголок химии", в котором по-прежнему стоял сосновый
стол, покрытый пятнами от едких кислот. На полке по-прежнему
были выстроены в ряд огромные альбомы газетных вырезок и
справочники, которые так охотно швырнули бы в огонь многие из
наших сограждан! Диаграммы, футляр со скрипкой, полочка со
множеством трубок, даже персидская туфля с табаком — все было
вновь перед моими глазами, когда я осмотрелся по сторонам. В
комнате находились двое: во-первых, миссис Хадсон, встретившая
нас радостной улыбкой, а во-вторых, странный манекен, сыгравший
такую важную роль в событиях сегодняшней ночи. Это был
раскрашенный восковой бюст моего друга, сделанный с
необыкновенным мастерством и поразительно похожий на оригинал.
Он стоял на высокой подставке и был так искусно задрапирован
старым халатом Холмса, что, если смотреть с улицы, иллюзия
получалась полная.
— Надо полагать, вы выполнили все мои указания, миссис
Хадсон? — спросил Холмс.
— Я подползала к нему на коленях, сэр, как вы приказали.
— Отлично. Вы проделали все это как нельзя лучше.
Заметили вы, куда попала пуля?
— Да, сэр. Боюсь, что она испортила вашу красивую статую
— прошла через голову и сплющилась о стену. Я подняла ее с
ковра. Вот она.
Холмс протянул ее мне.
— Мягкая револьверная пуля, посмотрите, Уотсон. Ведь это
просто гениально! Ну кто бы подумал, что такая штука может быть
пущена из духового ружья? Прекрасно, миссис Хадсон, благодарю
вас за помощь... А теперь, Уотсон, садитесь, как бывало, на
свое старое место. Мне хочется побеседовать с вами кое о чем.
Он сбросил поношенный сюртук, накинул старый халат, сняв
его предварительно со своего двойника, и передо мной снова был
прежний Холмс.
— Нервы у старого охотника все так же крепки, а глаз так
же верен, — сказал он со смехом, разглядывая продырявленный
лоб восковой фигуры. — Попал в самую середину затылка и пробил
мозг. Это был искуснейший стрелок Индии. Думаю, что и в Лондоне
у него найдется не так уж много соперников. Вы когда-нибудь
слышали прежде его имя?
— Нет, никогда.
— Да, вот она, слава! Впрочем, вы ведь, насколько я
помню, еще недавно сознавались, что не слышали даже имени
профессора Джеймса Мориарти, а это был один из величайших умов
нашего века. Кстати, снимите, пожалуйста, с полки
биографический указатель...
Удобно расположившись в кресле и попыхивая сигарой, Холмс
лениво переворачивал страницы.
— У меня отличная коллекция на "М", — сказал он. —
Одного Мориарти было бы достаточно, чтобы прославить любую
букву, а тут еще Морган — отравитель, и Мерридью, оставивший
по себе жуткую память, и Мэтьюз — тот самый, который выбил мне
левый клык в зале ожидания на Черингкросском вокзале. А вот
наконец и наш сегодняшний друг. Он протянул мне книгу, и я
прочитал: "Моран Себастьян, полковник в отставке. Служил в
первом саперном бангалурском полку. Родился в Лондоне в 1843
году. Сын сэра Огастеса Морана, кавалера ордена Бани, бывшего
британского посланника в Персии. Окончил Итонский колледж и
Оксфордский университет. Участвовал в кампаниях Джовакской,
Афганской, Чарасиабской (дипломатическим курьером), Шерпурской
и Кабульской. Автор книг: "Охота на крупного зверя в Западных
Гималаях" (1881) и "Три месяца в джунглях" (1884). Адрес:
Кондуит-стрит. Клубы: Англо-индийский, Тэнкервильский и
карточный клуб Бэгетель".
На полях четким почерком Холмса было написано: "Самый
опасный человек в Лондоне после Мориарти".
— Странно, — сказал я, возвращая Холмсу книгу. —
Казалось бы, его путь — это путь честного солдата.
— Вы правы, — ответил Холмс. — До известного момента он
не делал ничего дурного. Это был человек с железными нервами, и
в Индии до сих пор ходят легенды о том, как он прополз по
высохшему руслу реки и спас человека, вырвав его из когтей
раненого тигра. Есть такие деревья, Уотсон, которые растут
нормально до определенной высоты, а потом вдруг обнаруживают в
своем развитии какое-нибудь уродливое отклонение от нормы. Это
часто случается и с людьми. Согласно моей теории, каждый
индивидуум повторяет в своем развитии историю развития всех
своих предков, и я считаю, что каждый неожиданный поворот в
сторону добра или зла объясняется каким-нибудь сильным
влиянием, источник которого надо искать в родословной человека.
И следовательно, его биография является как бы отражением в
миниатюре биографии всей семьи.
— Ну, знаете, эта теория несколько фантастична.
— Что ж, не буду на ней настаивать. Каковы бы ни были
причины, но полковник Моран вступил на дурной путь. Никакого
открытого скандала не было, но он до такой степени восстановил
против себя кое-кого в Индии, что ему уже невозможно было
оставаться там. Он вышел в отставку, приехал в Лондон и здесь
тоже приобрел дурную славу. Вот тогда-то его и открыл профессор
Мориарти, у которого он некоторое время был правой рукой.
Мориарти щедро снабжал его деньгами, но к помощи его прибегал
очень редко — лишь в двух или трех особо трудных случаях,
которые были не под силу заурядному преступнику. Вы, может
быть, помните странную смерть миссис Стюард из Лаудера в 1877
году? Нет? Я уверен, что тут не обошлось без Морана, хотя
против него и не было никаких явных улик. Полковник умел так
искусно прятать концы в воду, что даже после того, как
разогнали всю шайку Мориарти, нам все-таки не удалось притянуть
его к суду. Помните, Уотсон, тот вечер, когда я пришел к вам и
закрыл ставни, опасаясь выстрела из духового ружья? Тогда вам
показалось это странным, но я знал что делал, ибо мне было уже
известно о существовании этого замечательного ружья, и, кроме
того, я знал, что оно находится в руках у одного из искуснейших
стрелков. Когда мы с вами поехало в Швейцарию, Моран погнался
за нами вместе с Мориарти, и именно из-за него я пережил
несколько весьма неприятных минут, лежа в расселине скалы над
Рейхенбахским водопадом.
Можете себе представить, с каким вниманием читал я
английские газеты, когда был во Франции: я надеялся найти хоть
какой-нибудь шанс посадить его за решетку. Ведь пока он
разгуливал в Лондоне на свободе, я не мог и думать о
возвращении. Днем и ночью эта угроза омрачала бы мою жизнь, и
так или иначе он нашел бы случай убить меня. Что же мне было
делать? Застрелить его при встрече я не мог: ведь я и сам
очутился бы тогда на скамье подсудимых. Обращаться в суд тоже
была бесполезно: суд не имеет права возбуждать дело на
основании одних только недоказанных подозрений, а доказательств
у меня не было. Так что я был бессилен что-либо предпринять. Но
я неустанно следил за хроникой преступлений, так как был твердо
уверен, что рано или поздно мне удастся его изловить. И вот
произошло это убийство Рональда Адэра. Наконец-то мой час
настал! Зная то, что я знал, мог ли я сомневаться, что его убил
именно полковник Моран? Он играл с юношей в карты, он пошел за
ним следом после клуба, он застрелил его через открытое окно.
Да, сомнений быть не могло. Одна пуля могла стать достаточной
уликой, чтобы отправить полковника Морана на виселицу. Я тотчас
приехал в Лондон. Дозорный полковника увидел меня и,
разумеется, сообщил ему об этом. Тот не мог не связать мой
внезапный приезд со своим преступлением и, конечно, сильно
встревожился. Я был убежден, что он сделает попытку немедленно
устранить меня и для этого прибегнет к своему смертоносному
оружию. Поэтому я приготовил ему в окне моего кабинета
безукоризненную мишень, предупредил полицию, что мне может
понадобиться ее помощь (кстати, Уотсон, вы своим зорким
взглядом сразу разглядели двух полисменов в том подъезде), и
занял пост, показавшийся мне удобным для наблюдения, хотя,
уверяю вас, мне и не снилось, что мой противник выберет для
нападения то же самое место. Вот и все, милый Уотсон. Теперь, я
думаю, вам все ясно?
— Нет, — ответил я. — Вы еще не объясняли мне, зачем
понадобилось полковнику Морану убивать сэра Рональда Адэра.
— Ну, друг мой, здесь уж мы вступаем в область догадок, а
в этой области одной логики мало. Каждый может на основании
имеющихся фактов создать свою собственную гипотезу, и ваша
имеет столько же шансов быть правильной, как и моя.
— Стало быть, ваша гипотеза уже создана?
— Что ж, по-моему, объяснить существующие факты не так уж
трудно. Следствием было установлено, что незадолго до убийства
полковник Моран и молодой Адэр, будучи партнерами, выиграли
порядочную сумму денег. Но Моран, без сомнения, играл нечисто
— я давно знал, что он шулер. По всей вероятности, в день
убийства Адэр заметил, что Моран плутует. Он поговорил с
полковником с глазу на глаз и пригрозил разоблачить его, если
он добровольно не выйдет из членов клуба и не даст слово
навсегда бросить игру. Едва ли такой юнец, как Адэр, сразу
решился бы публично бросить это скандальное обвинение человеку,
который значительно старше его и притом занимает видное
положение в обществе. Скорее всего он поговорил с полковником
наедине, без свидетелей. Но для Морана, который существовал
только на те деньги, которые ему удавалось добывать своими
шулерскими приемами, исключение из клуба было равносильно
разорению. Поэтому он и убил Адэра, убил в тот самый момент,
когда молодой человек, не желая пользоваться результатами
нечестной игры своего партнера, подсчитывал, какова была его
доля выигрыша и сколько денег он должен был возвратить
проигравшим. А чтобы мать и сестра не застали его за этим
подсчетом и не начали расспрашивать, что означают все эти имена
на бумаге и столбики монет на столе, он заперся на ключ... Ну
что, правдоподобно, по-вашему, мое объяснение?
— Не сомневаюсь, что вы попали в точку.
— Следствие покажет, прав я или нет. Так или иначе,
полковник Моран больше не будет беспокоить нас, знаменитое
духовое ружье фон Хердера украсит коллекцию музея
Скотленд-Ярда, и отныне никто не помешает мистеру Шерлоку
Холмсу заниматься разгадкой тех интересных маленьких загадок,
которыми так богата сложная лондонская жизнь.
Перевод Д. Лившиц
Примечания
1 Далай-лама — в то время верховный правитель Тибета
(духовный и светский); город Лхасса был местом пребывания
далай-ламы.
Артур Конан-Дойль. Пять зернышек апельсина
Когда я просматриваю мои заметки о Шерлоке Холмсе за годы
от 1882 до 1890, я нахожу так много удивительно интересных дел,
что просто не знаю, какие выбрать. Однако одни из них уже
известны публике из газет, а другие не дают возможности
показать во всем блеске те своеобразные качества, которыми мой
друг обладал в такой высокой степени. Все же одно из этих дел
было так замечательно по своим подробностям и так неожиданно по
результатам, что мне хотелось бы рассказать о нем, хотя с ним
связаны такие обстоятельства, которые, по всей вероятности,
никогда не будут полностью выяснены.
1887 год принес длинный ряд более или менее интересных
дел. Все они записаны мною. Среди них — рассказ о
"Парадол-чэмбер", Обществе Нищих-любителей, которое имело
роскошный клуб в подвальном этаже большого мебельного магазина;
отчет о фактах, связанных с гибелью британского судна "Софи
Эндерсон"; рассказ о странных приключениях Грайса Петерсона на
острове Юффа и, наконец, записки, относящиеся к Кемберуэльскому
делу об отравлении. В последнем деле Шерлоку Холмсу удалось
путем исследования механизма часов, найденных на убитом,
доказать, что часы были заведены за два часа до смерти и
поэтому покойный лег спать в пределах этого времени, — вывод,
который помог обнаружить преступника.
Все эти дела я, может быть, опишу когда-нибудь позже, но
ни одно из них не обладает такими своеобразными чертами, как те
необычайные события, которые я намерен сейчас изложить.
Был конец сентября, и осенние бури свирепствовали с
неслыханной яростью. Целый день завывал ветер, и дождь
барабанил в окна так, что даже здесь, в самом сердце огромного
Лондона, мы невольно отрывались на миг от привычного течения
жизни и ощущали присутствие грозных сил разбушевавшейся стихии.
К вечеру буря разыгралась сильнее; ветер в трубе плакат и
всхлипывал, как ребенок.
Шерлок Холмс был мрачен. Он расположился у камина и
приводил в порядок свою картотеку преступлений, а я, сидя
против него, так углубился в чтение прелестных морских
рассказов Кларка Рассела, что завывание бури слилось в моем
сознании с текстом, а шум дождя стал казаться мне рокотом
морских волн.
Моя жена гостила у тетки, и я на несколько дней устроился
в нашей старой квартире на Бейкер-стрит.
— Послушайте, — сказал я, взглянув на Холмса, — это
звонок. Кто же может прийти сегодня? Кто-нибудь из ваших
друзей?
— Кроме вас, у меня нет друзей, — ответил Холмс. — А
гости ко мне не ходят.
— Может быть, клиент?
— Если так, то дело должно быть очень серьезное. Что
другое заставит человека выйти на улицу в такой день и в такой
час? Но скорее всего это какая-нибудь кумушка, приятельница
нашей квартирной хозяйки.
Однако Холмс ошибся, потому что послышались шаги в
прихожей и стук в нашу дверь.
Холмс протянул свою длинную руку И повернул лампу от себя
так, чтобы осветить пустое кресло, предназначенное для
посетителя.
— Войдите! — сказал он.
Вошел молодой человек лет двадцати двух, изящно одетый, с
некоторой изысканностью в манерах. Зонт, с которого бежала
вода, и блестевший от дождя длинный непромокаемый плащ
свидетельствовали об ужасной погоде. Вошедший тревожно
огляделся, и при свете лампы я увидел, что лицо его бледно, а
глаза полны беспокойства, как у человека, внезапно охваченного
большой тревогой.
— Я должен перед вами извиниться, — произнес он, поднося
к глазам золотой лорнет.— Надеюсь, вы не сочтете меня
навязчивым... Боюсь, что я принес в вашу уютную комнату
некоторые следы бури и дождя.
— Дайте мне ваш плащ и зонт, — сказал Холмс. — Они
могут повисеть здесь, на крючке, и быстро высохнут. Я вижу, вы
приехали с юго-запада.
— Да, из Хоршема.
— Смесь глины и мела на носках ваших ботинок очень
характерна для этих мест.
— Я пришел к вам за советом.
— Его легко получить.
— И за помощью.
— А вот это не всегда так легко.
— Я слышал о вас, мистер Холмс. Я слышал от майора
Прендергаста, как вы спасли его от скандала в клубе Тэнкервилл.
— А-а, помню. Он был ложно обвинен в нечистой карточной
игре.
— Он сказал мне, что вы можете во всем разобраться.
— Он чересчур много мне приписывает.
— По его словам, вы никогда не знали поражений.
— Я потерпел поражение четыре раза. Три раза меня
побеждали мужчины и один раз женщина.
— Но что это значит в сравнении с числом ваших успехов!
— Да, обычно у меня бывают удачи.
— В таком случае, вы добьетесь успеха и в моем деле.
— Прошу вас придвинуть ваше кресло к камину в сообщить
мне подробности дела.
— Дело мое необыкновенное.
— Обыкновенные дела ко мне не попадают. Я высшая
апелляционная инстанция.
— И все же, сэр, я сомневаюсь, чтобы вам приходилось за
все время вашей деятельности слышать о таких непостижимых и
таинственных происшествиях, как те, которые произошли в моей
семье.
— Вы меня очень заинтересовали, — сказал Холмс. —
Пожалуйста, сообщите нам для начала основные факты, а потом я
расспрошу вас о тех деталях, которые покажутся мне наиболее
существенными.
Молодой человек придвинул кресло и протянул мокрые ноги к
пылающему камину.
— Меня зовут Джон Опеншоу,—сказал он.—Но, насколько я
понимаю, мои личные дела мало связаны с этими ужасными
событиями. Это какое-то наследственное дело, и поэтому, чтобы
дать вам представление о фактах, я должен вернуться к самому
началу всей истории...
У моего деда было два сына: мой дядя, Элиас, и мой отец,
Джозеф. Мой отец владел небольшой фабрикой в Ковентри. Ему
удалось расширить ее, когда началось производство велосипедов.
Отец изобрел особо прочные шины "Опеншоу", и его предприятие
пошло очень успешно, так что когда отец в конце концов продал
свою фирму, он удалился на покой вполне обеспеченным человеком.
Мой дядя Элиас в молодые годы эмигрировал в Америку и стал
плантатором во Флориде, где, как говорили, дела его шли очень
хорошо. Во времена войны1 он сражался в армии Джексона, а затем
под командованием Гуда и достиг чина полковника. Когда Ли
сложил оружие2, мой дядя возвратился на свою плантацию, где
прожил три или четыре года. В 1869 или 1870 году он вернулся в
Европу и арендовал небольшое поместье в Сассексе, вблизи
Хоршема. В Соединенных Штатах он нажил большой капитал и
покинул Америку, так как питал отвращение к неграм и был
недоволен республиканским правительством, освободившим их от
рабства.
Дядя был странный человек — жестокий и вспыльчивый. При
всякой вспышке гнева он изрыгал страшные ругательства. Жил он
одиноко и чуждался людей. Сомневаюсь, чтобы в течение всех лет,
прожитых под Хоршемом, он хоть раз побывал в городе. У него был
сад, лужайки вокруг дома, и там он прогуливался, хотя часто
неделями не покидал своей комнаты. Он много пил и много курил,
но избегал общения с людьми и не знался даже с собственным
братом. А ко мне он, пожалуй, даже привязался, хотя впервые мы
увиделись, когда мне было около двенадцати лет. Это произошло в
1878 году. К тому времени дядя уже восемь или девять лет прожил
в Англии. Он уговорил моего отца, чтобы я переселился к нему, и
был ко мне по-своему очень добр. В трезвом виде он любил играть
со мной в кости и в шашки. Он доверил мне все дела с прислугой,
с торговцами, так что к шестнадцати годам я стал полным
