Больше месяца Вайса не вызывали на допрос.
Все это время он тщательно и последовательно восстанавливал в памяти
свою двойную жизнь - советского разведчика и сотрудника германской
секретной службы.
Он продумывал ее всесторонне, как следователь, и параллельно
сопоставляя одну с другой в поисках оплошностей, упущений, улик.
Он всячески выверял свою деятельность советского разведчика, то
рассматрия ее с точки зрения Барышева, то глядя на нее со стороны, с
жестокой проницательностью гестаповца или с утонченной подозрительностью
начальствующих над ним лиц германской секретной службы.
Не раз приходило ему в голову, что он стал жертвой тайной борьбы
главарей секретных служб за первенство, за власть. Думать так было все же
утешением.
Самым страшным представлялось только одно: он как советский разведчик
допустил где-нибудь когда-нибудь промах, непростительную ошибку... А что,
если эту ошибку совершил ктонибудь из тех, с кем он был связан?
Он думал о тех людях, из которых составил цепочку в "штабе Вали".
Каждого он вернул к жизни, доверив ему свою собственную. В любом из них
как бы заключалась частица его самого. Нет, он не мог осквернить себя
сомнением в них.
Но где-то что-то порвалось в этой цепочке, если он здесь...
Он думал о Зубове, который часто с самоуверенностью бесшабашного
храбреца пренебрегал мерами предосторожности. Но этот недостаток искупался
у Алексея отчаянной решимостью и находчивостью. Однажды во время боевой
операции у Зубова в мякоти ноги застряла пуля. Зубов сел, выдавил из раны
эту пулю, подбросил ее на ладони и, оскалив белые зубы, объявил:
- Ну, теперь можно идти налегке.
И шел, почти не прихрамывая.
Нет, Зубов всегда находил выход из самых опасных положений...
Вайс с исключительной дисциплинированностью выполнял все правила
распорядка тюремной жизни и даже снискал себе этим уважение надзирателей.
Он щеткой до лакового сияния доводил каменный пол, надраивал тряпкой и
стены. Его тюремное имущество - миска и ложка - блестело. Он трижды в день
делал физическую зарядку, обтирался смоченным в кружке с водой полотенцем,
совершал по камере длительные прогулки в несколько тысяч шагов; занимался
чтением любимых книг, восстанавливая в памяти некогда прочитанное.
Университетом тюремного бытия служили для Вайса любимые его книги о
подвигах революционеров. И еще рассказы отца, просидевшего до революции
много лет в одиночке. Свою камеру отец обратил в подобие класса: он изучал
иностранные языки по самоучителям и прочел то, что ему было некогда
прочесть в другое время.
Давая волю воображению, Вайс мысленно перебрасывал себя в то прошлое,
с которого начался подвиг старшего Белова. Он как бы продолжал этот подвиг
здесь. Гестаповская тюрьма виделась Вайсу царским застенком.
Но для полноты реальности этого ощущения ему не хватало одного: Вайс
не мог избавиться от сознания, что он лишь ученически повторяет подвиг
старших - идет по изведанному пути, уже обученный нравственным правилам,
нарушение которых было бы подобно измене.
Тревожило его то, что, отторженный заключением от внешнего мира,
очутившись наедине с самим собой, он начинал утрачивать черты Иоганна
Вайса. Облик Александра Белова все явственнее проступал в нем, все его
недавнее немецкое бытие рассеивалось, как мираж, как нечто вымышленное,
никогда не бывшее.
И Белов вынужден был начать самоотверженную, кропотливую работу над
своей волей, всеми силами стремясь сохранить в себе Вайса. Он заставил
себя отказаться от столь отрадных для него воспоминаний Саши Белова и
ограничиться сферой воспоминаний немца Иоганна Вайса - сотрудника
германской секретной службы, незаконно и беспричинно арестованного
гестапо.
Только на втором месяце заключения Вайса вызвал следователь,
лысоватый, сутулый человек в штатском. С равнодушной вежливостью он задал
ему лишь несколько общих анкетных вопросов.
Протесты Вайса против необоснованного ареста следователь выслушал с
некоторым вниманием, ковыряя при этом в ушах спичкой, потом, аккуратно
положив спичку обратно в коробок, осведомился:
- Есть ли жалобы на тюремную администрацию?
Вайс сказал:
- Пока нет.
- Тогда подпишите, - и следователь подтолкнул к Вайсу печатный бланк,
в котором было сказано, что заключенный не имеет претензий к администрации
тюрьмы.
Вайс ядовито улыбнулся.
- Я сказал пока. - И, наклонившись к следователю, спросил: - Я с
этими нашими методами достаточно хорошо знаком: сначала заключенный
подписывает такую штуку, а потом мы спускаем с него шкуру, верно?
Следователь молча положил бланк в папку, приказал охраннику:
- Уведите заключенного!
На следующий день Вайс снова был вызван на допрос.
На этот раз следователь выглядел совершенно иначе. Но его преобразил
не только мундир гестаповца. Он был явно воодушевлен чем-то. Оглядев Вайса
с ног до головы, потирая с довольным видом руки, следователь прочел его
показания и спросил, подтверждает ли он их.
Вайс сказал:
- Да, подтверждаю.
Лицо следователя мгновенно обрело жестокое и властное выражение.
- Лжешь, ты не Вайс! - крикнул он.
- Так кто же я?
- А вот это мы из тебя еще выбьем! - Помедлив, наслаждаясь тем, что
уличил преступника, торжественно объявил: - Обер-лейтенант господин Иоганн
Вайс - тот, за кого вы выдавали себя, - мертв. Он погиб в автомобильной
катастрофе! - Следователь порылся у себя в папке, достал два фотоснимка и
протянул Вайсу.
На первом были сняты обломки автомашины, лежащий ничком, пронзенный
рулевой колонкой знакомый Иоганну курьер и рядом с ним другой труп, с
размозженным о ветровое стекло лицом.
На втором снимке был запечатлен только труп человека с размозженным
лицом. Увидев на нем свой костюм, отобранный в первый день заключения в
тюрьме, Вайс испытал чувство облегчения. Значит, все это подстроено
гестапо и он взят не как советский разведчик, а как сотрудник службы
Шелленберга.
Вайс небрежно бросил оба снимка на стол, сказал:
- Жаль парня!
- Какого именно? - поднял брови следователь.
- Курьера, которого вы убили. Второго, на которого вы надели мой
костюм, вы так отделали - не только я, родная мать не опознала бы. Ну что
ж, узнаю традиционные методы службы гестапо. - Наклонился, спросил: - Так
чем вызваны эти ваши хлопоты?
Следователь сохранял на лице невозмутимое выражение, будто Вайс
говорил на неведомом ему языке и он ничего не понял. Помедлив, следователь
спросил:
- Теперь признаете, что вы не тот, за кого себя выдавали?
- Не валяйте со мной дурака, - сказал Вайс.
- Вы на что-то еще рассчитываете? - поднял на него глаза следователь.
Достал третью фотографию, подавая ее, улыбнулся. - Вот, взгляните - и вы
поймете, что вам не на что больше надеяться. Сделайте из этого разумный
вывод.
На снимке - траурные носилки с урной, на урне табличка: "Иоганн
Вайс", другие надписи на табличке мельче, их разобрать нельзя. Носилки
несут Генрих Шварцкопф, Густав, Франц. Четвертого человека Вайс не знал.
Позади носилок - сам Шелленберг, рядом - Вилли Шварцкопф.
- Ну? - спросил следователь. - Теперь вам все ясно? Обер-лейтенант
Вайс мертв, и прах его замурован в урне. Иоганн Вайс больше не существует.
- Скажите, - осведомился Вайс, - а этот бедняга, которого вы
укокошили вместо меня, он в самом деле заслуживал такого почетного
эскорта? Если бригаденфюрер когданибудь узнает, что стал игрушкой в вашей
комбинации, многим из вас несдобровать, и вам в том числе.
На следователя эти слова, видимо, произвели впечатление, в глазах его
мелькнул испуг. Он приподнялся и объявил официальным тоном:
- Заключенный номер две тысячи шестнадцать, ваша вина усугубляется
дачей ложных показаний, в чем я вас сейчас и уличил посредством
неопровержимых фотодокументов.
Спустя несколько дней следователь опять вызвал Вайса. Но теперь на
допросе присутствовали еще двое в штатском. Следователь вынул из папки
новую фотографию, где Вайс был снят возле машины, на которой он ездил в
Швейцарию в качестве курьера - перевозчика ценностей.
Следователь спросил:
- Вы можете подтвердить, что на снимке именно вы?
- Кажется, похож.
- Да или нет?
Вайс промолчал.
Следователь заявил:
- Это, несомненно, вы.
На второй фотографии Вайс был заснят в швейцарском банке, а на
третьей был запечатлен документ с подписью Вайса и чиновника банка,
свидетельствующий о том, что от него, Вайса, принято десять килограммов
золота в двадцати слитках.
- Это ваша подпись? - спросил следователь.
- Но вы сказали, что Иоганн Вайс мертв, а я неизвестно кто.
- Нашим расследованием установлено, что вы Вайс - однофамилец
погибшего во время автомобильной катастрофы обер-лейтенанта Иоганна Вайса.
- И крикнул: - Встать!
Вайс нехотя поднялся.
Двое штатских тоже встали со своих мест. Один из них надел очки и
прочел по бумажке:
- "На основании статей законов (следовало перечисление) чрезвычайный
народный суд Третьей империи Иоганна Вайса, уличенного в незаконном вывозе
золота за пределы рейха, приговаривает за совершенное преступление к
смертной казни через повешение. - Добавил: - Примечание. Руководствуясь
неопровержимыми уликами и в связи с тем, что преступник не мог быть
доставлен в суд из тюремного госпиталя, где он находится, приговор вынесен
судом заочно".
- Но, мне кажется, я абсолютно здоров, - сказал Вайс.
- Сейчас это для вас уже не имеет значения, - сказал человек в
штатском, укладывая очки в футляр.
Следователь снова обратился к Вайсу:
- Я снял с вас обвинение в лжесвидетельстве, поскольку установлено,
что вы действительно носите фамилию Вайс.
Вайс поклонился и шаркнул ногой.
- Вы имеете что-нибудь сказать? - спросил следователь.
- Только два слова, - усмехаясь, заявил Вайс. - Одному из наших
агентов в Берне я оставил письмо на имя Вальтера Шелленберга, в котором
высказал предположение о возможности подобной комбинации со мной и об
опасности, грозящей мне со стороны господина Мюллера. Об этом меня
предупредил агент абвера майор Штейнглиц.
- Ну что ж, - сказал человек в штатском, - тем скорее, значит, вам
придется последовать за господином Штейнглицем.
Но Вайс заметил, что при этом его заявлении все трое "судей" украдкой
переглянулись.
Сколько Иоганн ни пытался не думать о казни, сознание не повиновалось
ему.
Он смог лишь вынудить себя не представлять подробностей, отсечь их.
Он знал, что может быть казнен немцами как советский разведчик. И все
поведение перед смертью было им продумано до мельчайших подробностей. Он
был уверен в себе и знал, что до последней минуты сумеет сохранить
достоинство советского человека, чекиста. И эта борьба до последнего
мгновения за свое достоинство должна была поглотить его целиком, заслоняя
мысль о самой смерти.
Но быть казненным в обличье Иоганна Вайса - нет, к этому он не был
подготовлен.
Самое страшное, что даже в эти предсмертные часы он не может, не
имеет права стать самим собой. Он будет казнен немцами как немец.
Гестаповцы убьют немца, сотрудника германской секретной службы, и
только.
Нелепость такой смерти терзала душу, приводила в бешенство.
Бессмысленно напрягать все свои душевные силы, готовиться к смерти,
как к некоей вершине. Он может вопить, рыдать, молить о пощаде. Он может
заниматься этим сколько угодно. Это будет только естественно для Иоганна
Вайса, ставшего жертвой борьбы двух секретных служб, жалкой жертвой грызни
между властителями рейха. И Вайсу нет нужды и не для чего сохранять
человеческое достоинство перед смертью.
Но Александр Белов все же решил отвергнуть логику таких мыслей. Ведь
существовал еще Вайс, тот Вайс, каким он стал. Ведь этот, нынешний Вайс во
многом отличался от того, прежнего, с которым он начал свой путь. Он стал
личностью в своем роде. И с этой личностью, возможно, кое-кому приходится
считаться.
Белов, взвешивая все шансы на спасение, пришел к выводу, что если бы
Иоганн Вайс, живущий в мире подлости, и пошел на сделку, то это была бы
только никчемная отсрочка, купленная ценой слабодушия. А именно к этому
понуждали Вайса двое людей, поочередно являвшихся к нему в камеру. Первый,
приторно вежливый, по-видимому юрист по образованию, приходил один раз в
неделю. Терпеливо, логично и настойчиво он убеждал Вайса сообщить все, что
ему известно о деятельности в Берне агентов тайной дипломатии Шелленберга.
За это он сулил ему помилование. С ним, воспитанным и образованным
человеком, Вайс держал себя нагло, угрожая возвездием со стороны Вальтера
Шелленберга. Юрист тихо и убежденно отвечал:
- Даже если упомянутой вам личности станет известно о месте вашего
пребывания, вряд ли она теперь проявит к вам интерес, ибо знает, что здесь
умеют заставить человека развязать язык. И в силу этих обстоятельств вы не
представляете уже никакой ценности.
- Значит, если вы меня потом и выпустите на свободу, эта личность
сделает все, чтобы расправиться со мной за длинный язык?
- Несомненно, - соглашается юрист. - Но другая личность, которая
заинтересована в вашей информации, располагает достаточными возможностями,
чтоб экспортировать вас, допустим, в Испанию.
- Чтобы там ребята Шелленберга расправились со мной?
- Это будет зависеть от вашего таланта конспиратора.
- А что мне помешает сообщить из Испании Шелленбергу, какую
комбинацию вы проделали со мной?
- Это бессмысленно. Шелленбергу своевременно будут предъявлены ваши
показания. Почему бы ему не поверить им?
- А потом он договорится с вашим главным лицом, и они сообща решат
убрать меня.
- Это произойдет не сразу. И даст вам некоторое продление жизни. -
Юрист улыбнулся, спросил: - Вы, надеюсь, заметили, насколько я с вами
откровенен? Предельно, не правда ли?
- Ну, еще бы, - сказал Вайс, - дальше некуда!
Второй человек приходил в камеру Вайса только по пятницам - в день,
когда в тюрьме производились казни и экзекуции.
Этот был низкорослый, с толтой шеей, широкоплечий, с тугим, выпуклым
пузом и неподвижным, мертво застывшим лицом.
Войдя в камеру, он прежде всего проверял, достаточно ли крепко
связаны руки у заключенного. Потом снимал с себя пиджак, аккуратно клал
его на табурет, засучивал рукава и, натянув перчатки из толстой кожи,
молча, опытно, так, чтобы смертельно не искалечить, бил Вайса в
продолжение двадцати минут. Садился, отдыхал, а потом повторял все снова.
Перед уходом спрашивал:
- Ну? - И уходил, небрежно бросив: - До следующей пятницы.
Вайс вынудил себя в перерыве между избиениями разговаривать с этим
человеком. Так, будто понимает его профессиональные обязанности и считает,
что они не должны служить преградой для общения.
Вайс пошел на это потому, что с каждым разом ему все труднее было
восстанавливать силы, готовиться к новому избиению.
А умереть от побоев он не хотел. Первое время, используя свой опыт
занятий в боксерской секции "Динамо", он, чтобы ослабить побои, старался
смягчить их, отшатываясь в момент нанесения удара. Но низкорослый разгадал
эту хитрость и, избивая, стал прислонять Вайса к стене.
Пока палач отдыхал, присев на койку, Вайс, изможденно опираясь о
стену спиной, боясь отойти от нее, чтобы не упасть, еле двигая разбитыми
губами, рассказывал случаи об исключительной преданности собак своим
хозяевам, об их уме и удивительной способности чутко улавливать настроение
человека. Однажды он заметил в кармане пиджака своего истязателя собачий
ошейник с поводком и решил попытаться смягчить булыжник его сердца
разговорами о животных.
Но тот только молча слушал, потом со вздохом подымался и снова
начинал усердно трудиться над Вайсом.
После трех недель таких посещений низкорослый, закончив сеанс,
объявил:
- Ну-с, все. - Протянул Вайсу руку, спросил шепотом: - Заметили,
никаких внутренних органов не повредил? А почему? Действительно, как и вы,
имею ту же слабость. Из всех живых существ предпочитаю собак.
Процедуры избиений на этом окончились, так же как и посещения
вежливого юриста, который после своих безуспешных попыток склонить Вайса к
откровенности пожаловался:
- Как психолог, я вас понимаю. Вы настолько широко осведомлены в
вашей методике, что у вас полностью атрофировался комплекс доверчивости, и
в силу этого я лишен возможности с вами контрактироваться.
На несколько дней Вайса оставили в покое, потом однажды его
разбудили, надели рубаху с отрезанным воротом, завязали на спине руки и
повели. Сначала казнили двоих. Потом еще двоих. И когда Вайс и стоящий
рядом с ним скрюченный, очевидно с поврежденным позвоночником, человек
подняли уже головы, чтобы на них надели мешки, их обоих развели по
камерам.
Потом еще и еще раз Вайса водили на казнь. Он возвращался в свою
камеру живым, но с таким ощущением, что его уже трижды казнили.
И после этих трех несостоявшихся, но пережитых казней Иоганн впал в
состояние безразличия ко всему. И когда он уличил себя в этом, из
презрения к себе самому решил снова стать самым примерным заключенным,
чтобы волей к действию перебороть давившую его свинцовую тяжесть пережитой
смерти.
Вновь в камере все блестело, вновь Вайс занимался гимнастикой, полдня
уходило на многокилометровые путешествия, во время которых он мысленно
перечитывал любимые книги или разыгрывал в уме шахматные этюды.
Счет дням Вайс вел по количеству мисок с баландой, которые он
получал. Ибо здесь, в камере, не было ни дня, ни ночи. С пронзительной
яростью светила стоваттная лампа, казалось выедая глаза жгучим, как серная
кислота, светом. Но после того, как посещение камеры Вайса этими двумя
лицами прекратилось, стоваттную лампу заменили совсем слабосильной,
красновато тлеющей двумя волосками. И в камере стало темно, как в яме, и
холодно, как в яме. Очевидно, сильная лампа согревала воздух и не давала
возникнуть непреодолимому ощущению озноба, который теперь беспрестанно
мучил Иоганна.
Смертный приговор продолжал висеть над ним. Но он приучил себя не
думать об этом.
На каждый следующий день он давал ебе задание. Например, пройти
пешком из Москвы до Баковки и снова вернуться в Москву, - значит, сорок
шесть километров, сначала мысленно смотреть на правую сторону, а на
обратном пути - на левую.
Он придумывал сложнейшие гимнастические упражнения, математические
задачи.
Одно время он колебался: не уступить ли? Рассказать все, что ему
известно о тайной дипломатии Шелленберга, и этим купить хотя бы временную
свободу. Но, тщательно взвесив все "за" и "против", он пришел к выводу:
если его не казнили до сих пор, то только потому, что не удалось вырвать
из него никаких сведений. А когда он станет пустым, его уничтожат, как
уничтожают использованные пакеты от секретных документов. Кроме того,
очевидно, его стойкость внушила гестаповцам мысль, что в политической
секретной службе он более важная фигура, чем они до сих пор предполагали.
А самое главное - над Шелленбергом и Мюллером стоит Гиммлер, и
Шелленберг действует по поручению Гиммлера. И если Мюллер использует
сведения Вайса против Шелленберга, об этом будет знать Гиммлер. Он помирит
Шелленберга с Мюллером, и оба они после примирения (а может быть, и до
него) постараются расправиться с Вайсом. Конечно, он мог бы увильнуть от
их мести, уйти в подполье, например, в группу Зубова, но это значит
погубить карьеру Иоганна Вайса, а чтобы проникнуть на место Вайса, многим
советским разведчикам придется пойти на смертельный риск. Нет, надо
бороться за свою жизнь во имя сохранения жизни Иоганна Вайса.
Даже тюремные надзиратели прониклись уважением к этому заключенному,
приговоренному к смерти, которыйц с таким упорством сопротивлялся
физическому и психическому разрушению, казалось неизбежному в условиях,
когда каждый новый день может стать последним днем.
Камера Вайса блистала чистотой, которую он наводил с редким усердием.
Он был дисциплинированным заключенным, бодрым, приветливым и никогда
не терял при этом чувства собственного достоинства.
Постепенно Вайсу удалось сломить двух надзирателей - старых
профессионалов тюремщиков, у которых заключенные вызывали меньшее
любопытство, чем кролики в клетках.
Они почувствовали к Вайсу нечто вроде расположения, как к образцовому
заключенному, и стали оказывать ему мелкие услуги. Вайс получил
возможность читать книги. В углубленном, отрешенном чтении он обретал
душевное равновесие, способность наблюдать за собой как бы со стороны. И
когда он обрел эту способность, он проникся к себе доверием, спокойной
уверенностью в том, что не утратит теперь контроля над собой ни при каких
обстоятельствах.
В конце июля за Иоганном внезапно пришли надзиратели. Он подумал:
"Поведут на казнь".
И удивился, что не впадает в прострацию и не испытывает ни содроганий
ужаса, ни даже желания думать о чем-нибудь значительном в эти последние
минуты.
Должно быть, он так устал размышлять о смерти, что разучился
страшиться ее. Но его повели не туда, где совершались казни, а на этаж
выше, где находились общие камеры.
Идя по коридору, он слышал, как хлопали железные двери, шаркали по
бетонному полу чьи-то ноги, стучали кованые каблуки охраны.
Мимо него прошел немецкий генерал со скрученными на спине руками и
разбитым лицом. Спина генерала казалась вогнутой - с такой силой два
эсэсовца подталкивали его сзади стволами автоматов.
Общая камера, где неожиданно для себя оказался Вайс, напоминала
армейскую казарму - столько здесь было офицеров. Но выглядели они как
вояки, только что сдавшиеся в плен неприятелю, заставшему их врасплох.
Противник сорвал с них погоны, выдрал вместе с сукном мундиров знаки
наград; некоторые были избиты, двое со следами ранений лежали на полу.
Кроме армейских, здесь были и люди в штатском. Один почемуто в
шелковой пижаме и домашних меховых туфлях.
Койки в три этажа, наподобие этажерок, все оказались заняты старшими
офицерами. Остальные или сидели, или лежали на бетонном полу.
В отдалении от всех сидел, прислонившись спиной к стене, человек в
штатком. Окровавленная голова его бессильно свесилась на грудь, он был без
сознания, но на него никто не обращал внимания.
ъВайс налил в металлическую кружку воды, взял пачку бумаги, лежащей
на полочке над парашей, скатал из нее тугие шарики, положил их на пол,
зажег и на этом крохотном костре согрел в кружке воду, обмыл голову
раненому и обложил рану такой же бумагой. Потом оторвал от подоло своей
нижней рубахи длинный лоскут и перебинтовал его голову.
Вайс заметил, что заключенные внимательно следят за его
манипуляциями. Закончив, он поднялся с пола, оглядел всех и сухо заметил:
- Однако, господа, это не посолдатски, - отказать в помощи раненому.
- Это что, поучение? - раздраженно спросил белобрысый офицер.
- Да, - сказал Вайс, - поучение. - И посоветовал: - Берегите нервы,
они вам еще пригодятся.
Направил к койке, где сидел, свесив ноги, седовласый офицер,
по-видимому старший здесь по званию, так как остальные взирали на него с
некоторой почтительностью. Втянулся перед ним, представился:
- Обер-лейтенант Иоганн Вайс, приговорен к смертной казни через
повешение.
И вдруг с верхней койки Вайс услышал изумленный голос Гуго Лемберга:
- Мой бог! Вы живы?
Вайс улыбнулся Гуго. Тот спрыгнул с койки на пол, обнял его.
- Не могу сказать, что рад видеть вас здесь, но солгал бы, если бы
скрыл свое чисто эгоистическое удовольствие от нашей встречи, - признался
Иоганн.
- Вы молодцом держитесь!
- А что мне еще остается?
- Вы знаете, что произошло?
Вайс покачал головой.
Гуго стал шептать ему на ухо:
- Помните полковника Штауфенберга, ну, того, без руки, вы
познакомились с ним у меня?
Вайс кивнул.
- Полковник совершил покушение на жизнь Гитлера, но неудачно, бомба
взорвалась, а Гитлер спасся. Говорят, он при этом произнес историческую
фразу: "Ох, мои новые брюки - я только вчера их надел!"
Лицо Гуго дергалось, глаза блестели, зрачки были расширены, он
истерически рассмеялся.
- Может, дать вам воды? - спросил Вайс.
- Нет, не надо. - Гуго удержал Вайса и зашептал, задыхаясь: - Вы не
представляете все той бездны предательства, трусости, которая открылась в
этом заговорое против Гитлера! - Произнес с отчаянием: - А вот я не успел
застрелиться, как другие. И теперь меня повесят. Повесят, да?
- А Штауфенберг?
- Его расстреляли вместе с прочими во дворе, при свете автомобильных
фар. Расстреляли те, кто сразу же изменил делу, узнав, что фюрер жив.
Расстреляли еще до прибытия эсэсовцев, чтоб замести за собой следы, а
теперь некоторые из тех, кто расстреливал, тоже здесь - вон один из них
лежит на койке. - Крикнул исступленно: - Все погибло, Вайс, все! -
Помолчал. Потом сказал хриплым голосом: - Последние слова Штауфенберга
перед расстрелом были: "Да здравствует вечная Германия!" - Спросил с
надеждой: - Но вы, возможно, заметили - мои взгляды отличались от
воззрений Штауфенберга? "Да здравствует великая Германская империя!" - вот
что бы я крикнул, будь я на его месте.
- Очевидно, вам еще представится такая возможность, - сдержанно
сказал Вайс, поняв, что даже перед лицом смерти Гуго Лемберг считает
должным подчеркнуть отличие своих политических позиций от позиций
Штауфенберга.
Но, как бы там ни было, благодаря Гуго все эти заключенные здесь
офицеры признали в Вайсе человека своего ранга и прониклись к нему
доверием. Иоганн довольно быстро занял среди них положение старшего, и не
только как многоопытный заключенный, но и благодаря своему умению
организовывать любых людей в любых условиях.
Он предложил, чтобы всем раненым и избитым были предоставлены места
на койках. Исключение сделал для седовласого полковника, заметив, что
единственно, кому предоставлется здесь преимущество, - это престарелым
людям.
Так как во время длительного пребывания в тюрьме он стяжал у
персонала репутацию образцового заключенного, ему удалось выпросить у
надзирателей кое-какие медикаменты.
Нескольким заключенным удалось сохранить обручальные кольца. Вайс
посоветовал использовать их для подкупа надзирателя, с тем чтобы можно
было по какому-нибудь одному адресу переслать общее послание близким, с
коротким, возможно - прощальным, приветом от каждого.
Он даже определил количество слов: по десять на человека. Ибо длинное
послание или несколько посланий надзирателю трудно будет спрятать и тайком
вынести из тюрьмы. Чернила Вайс изготовил, зная химический состав
полученных медикаментов. Перо сдела, расплющив обнаруженную на мундире у
одного из офицеров обломанную булавочную застежку от медали за зимнюю
кампанию 1941-1942 годов в России.
В течение первой недели почти треть заключенных была уведена на казнь
сразу же после допроса.
Вайс всеми силами старался облегчить пребывание в камере заключенных
офицеров, хотя не все они вызывали симпатию и далеко не все заслуживали
участия.
Например, полковник, высоко оценивая боеспособность дивизий СС,
сетовал лишь на то, что фюрер не изъявил желания сформировать подобные же
привилегированные части из состава армии вермахта. Они могли бы с не
меньшим успехом выполнять функции СС, а также функции зондеркоманд
гестапо, энергично очищающих оккупированные территории от избыточного и
сопротивляющегося законам победителей населения.
Особенно его возмущало то, что приказом Гитлера от 22 декабря 1943
года существовавшие в частях вермахта с 1942 года "офицеры попечения"
(называвшиеся тогда политическими офицерами) были выделены из системы
войсковых контрразведывательных органов ("1-Ц") и подчинены
непосредственно начальникам штабов, с переименованием в "офицеров
национал-социалистского руководства" (сокращенно - НСФО). На должность
НСФО назначались, как правило, руководящие работники
национал-социалистской партии, не имеющие никакого военного опыта и не
нюхавшие фронта. Подбором офицеров руководил Борман, и фактически НСФО
подчинялось его партийной канцелярии.
Полковник, собирая морщины на низком, упрямом лбу, изрекал гневно:
- Полагаю, что заслуживаю расстрела, как офицер, но не виселицы, как
государственный преступник, ибо я остаюсь верен тем целям, которые
преследовал фюрер. Руководители путча приводили доказательства,
свидетельствующие о том, что рейхсфюрер Гиммлер уведомлен о нашем
недовольстве Гитлером и сочувственно относится к нам. И в новый состав
правительства военной диктатуры войдут наиболее опытные генералы,
способные подавить всякое недовольство масс с не меньшей решительностью,
чем СД, СС и гестапо.
- Значит, участники путча находились под покровительством Гиммлера? -
спросил Вайс.
- Увы, это можно назвать не более чем снисходительным
попустительством, - печально вздохнул полковник. - Но мне кажется, -
перешел он на еле слышный шепот, - что рейхсфюрер был взбешен не столько
тем, что совершилось покушение на жизнь фюрера, сколько тем, что он
оказалось безрезультатным. И не случайно он одним руководителям заговора
дал возможность и время покончить самоубийством, а других велел без
допроса расстрелять на месте.
- Вы объясняете это только тем, что он хотел уничтожить свидетелей
своего, как вы выражаетесь, "снисходительного попустительства"?
- Нет, - покачал головой полковник, - не только этим. Гиммлер,
несомненно, умный и дальновидный человек. Будучи информирован о ходе
подготовки путча, он, очевидно, предвидел всю опасность его.
Лицо Вайса выразило удивление.
