Дама в автомобиле в очках и с ружьем | |
Себастьян Жапризо
Дама в автомобиле в очках и с ружьем
Изд. "Орлов и сын", Москва, 1992 г.
OCR Палек, 1998 г.
ДАМА
Я никогда не видела моря.
Перед моими глазами, совсем рядом, словно морская гладь, рябит выст-
ланный черными и белыми плитками пол.
Мне так больно, что кажется, будто это пришла моя смерть.
Но я жива.
В тот момент, когда на меня набросились - я не сумасшедшая, на меня
действительно кто-то набросился или что-то обрушилось, - я подумала: я
никогда не видела моря. Вот уже несколько часов меня не оставляет страх.
Страх, что меня арестуют, страх перед всем. Я придумала целую кучу иди-
отских оправданий, и самым идиотским из них было то, что мелькнуло у ме-
ня в голове в эту минуту: не причиняйте мне зла, на самом деле не такая
уж я скверная, просто мне хотелось увидеть море.
Еще я помню, что закричала, закричала что было мочи, но крик этот так
и не вырвался из моей груди. Кто-то отрывал меня от пола, душил.
Продолжая вот так беззвучно кричать, кричать, кричать, я еще подума-
ла: нет, этого не может быть, просто меня мучит какой-то кошмар, сейчас
я проснусь у себя в комнате, настанет утро.
А потом произошло вот что.
Заглушая во мне мой крик - я отчетливо услышала этот звук! - раздался
хруст кости: это ломали мою руку, да, да, мою руку.
Боль не красная и не черная. Боль-это колодец слепящего света, су-
ществующий только в нашем сознании. Но все же вы в него падаете.
Прохладные плитки пола освежают мне лоб. Должно быть, я снова потеря-
ла сознание.
Не шевелиться. Главное - не шевелиться.
Я вовсе не лежу на полу, а стою на коленях, прижав к животу горящую
словно в огне левую руку, я согнулась пополам от боли, я пытаюсь унять
ее, но она пронизывает плечи, затылок, поясницу.
Сквозь рассыпавшиеся по лицу волосы я вижу, как прямо перед моими
глазами по белой плитке ползет муравей. Дальше тянется вверх что-то се-
рое, по-видимому сток умывальника.
Не помню, чтобы я снимала очки. Наверное, они упали, когда меня пота-
щили назад, зажав мне рот, чтобы заглушить мой крик. Нужно найти очки.
Сколько же времени я стою вот так, на коленях, в этой полутемной ка-
морке шириной в два и длиной в три шага? Никогда в жизни я не падала в
обморок. То, что случилось сейчас, - это даже не провал в сознании, а
всего лишь трещинка в нем.
Если бы я находилась здесь давно, там, на станции техобслуживания,
кто-нибудь забеспокоился бы... Я стояла перед умывальником, мыла руки.
Правая рука - я сейчас приложила ее к щеке - еще влажная.
Нужно найти очки, нужно встать.
Когда я резко, слишком резко, поднимаю голову, пол перед моими глаза-
ми встает дыбом, я боюсь, что снова потеряю сознание, но вдруг все сти-
хает - и шум в ушах, и даже боль. Теперь она сосредоточилась в левой ру-
ке, я не смотрю на нее, но чувствую, что она сильно распухла и стала
словно каменная.
Надо ухватиться правой рукой за раковину и встать.
Ну, вот я и стою. Перед моими глазами в зеркале вместе со мною кача-
ется мое туманное отражение, и мне кажется, что время возобновило свой
бег.
Я знаю, где я: в туалете станции техобслуживания на шоссе в Аваллон.
Я знаю, кто я: идиотка, скрывающаяся от полиции. Лицо в зеркале, к кото-
рому я приближаю свое лицо так близко, что чуть ли не касаюсь его, ско-
ванная болью рука, которую я подношу к глазам, чтобы посмотреть на нее,
слеза, стекающая по щеке и падающая на эту руку, тяжелое дыхание в ка-
кой-то щемящей тишине - все это я.
Войдя сюда, я положила сумку на полочку под зеркалом, в которое сей-
час смотрюсь. Сумка на месте.
Я с трудом, помогая себе зубами, открываю ее правой рукой и ищу вто-
рую пару очков, ту, в которой я печатаю на машинке.
Мое отражение в зеркале стало отчетливым, и я вижу свое плачущее, в
грязных потеках, искаженное страхом лицо.
Я больше не осмеливаюсь смотреть на левую руку и прижимаю ее к себе,
к перепачканному белому костюму.
Входная дверь закрыта. А ведь когда я вошла, я оставила ее распахну-
той.
Нет, я не сумасшедшая. Я остановила машину. Попросила заправить ее. Я
хотела причесаться и вымыть руки. Мне указали на белый домик, стоявший
поодаль. Внутри было слишком темно для меня, и я не закрыла за собой
дверь. Не знаю, случилось ли это сразу или я успела причесаться. Помню
только, что я отвернула кран и что вода была холодная... Да, конечно же,
я причесалась - я в этом уверена! - и вдруг, словно порыв ветра, кто-то
возник за моей спиной, я не знаю кто, какое-то страшное чудовище. Меня
приподняло над полом, я кричала изо всех сил, но из моей груди не вырва-
лось ни единого звука, и не успела я понять, что со мной произошло, как
страшная боль, пронзившая мне руку, сокрушила все мое существо, и я ока-
залась на коленях, одна.
Нужно проверить сумку.
Деньги на месте, в фирменном конверте нашего агентства. У меня ничего
не украли.
Нелепо. Невероятно.
Я пересчитываю деньги, сбиваюсь, начинаю считать снова, и у меня ле-
денеет сердце: меня не хотели ограбить, хотели только одного - я сошла с
ума, я сойду с ума! - сломать мне руку.
Я смотрю на нее, на раздувшиеся посиневшие пальцы, и вдруг не выдер-
живаю: валюсь на умывальник, снова падаю на колени и начинаю выть. Я бу-
ду выть как зверь до скончания века, я буду выть, рыдать и биться до тех
пор, пока кто-нибудь не придет сюда и я не увижу дневной свет.
С улицы до меня доносятся чьи-то торопливые шаги, скрип гравия, голо-
са.
Я продолжаю выть.
Дверь резко распахивается, и в каморку врывается ослепительный день.
Яркое июльское солнце все на том же месте, над холмами. И люди, что
входят сейчас, склоняются надо мною и говорят все разом, - те же самые,
кого я видела, когда вышла из машины. Я узнаю их: это хозяин станции те-
хобслуживания и два владельца автомобилей, судя по всему, местные жите-
ли, которые, видно, тоже подъехали сюда заправиться.
В то время как мне помогают подняться, а я безудержно плачу, мой мозг
сверлит одна глупая мысль: а ведь вода в умывальнике все течет. Только
сейчас я услышала этот звук. Я хочу закрыть кран, я хочу это сделать.
Все с недоумением смотрят на меня, ничего не понимая. Ни того, что я
не знаю, сколько времени нахожусь здесь. Ни того, что у меня две пары
очков: протягивая мне те, что валялись на полу, они раз десять требуют
подтверждения, что это мои очки, действительно мои. "Успокойтесь, ну ус-
покойтесь же", - твердят они, принимая меня за сумасшедшую.
На улице так светло, так спокойно, все предметы до того ужасающе ре-
альны, что я сразу же перестаю плакать. Самая обыкновенная станция те-
хобслуживания. Заправочные колонки, посыпанные гравием дорожки, белое
здание с наклеенной на окно крикливой рекламой, живая изгородь из бе-
ресклета и олеандра. Шесть часов вечера, летнего вечера. Как же я могла
кричать, кататься по полу?
Машина стоит на том самом месте, где я ее оставила. При взгляде на
нее прежний страх, который как бы затаился во мне в тот момент, когда
это произошло, вновь охватил меня. Сейчас меня начнут расспрашивать, от-
куда я еду, что я натворила, я буду нести всякую околесицу, и они дога-
даются о том, что я скрываю.
У порога конторы, к которой меня ведут, в ожидании стоят женщина в
синем фартуке и девочка лет шести-семи. На их лицахтень беспокойства, но
больше - любопытства, как будто здесь происходит что-то занимательное.
Вчера вечером, как раз в это время, другая девочка, с длинными распу-
щенными волосами, прижимая к себе куклу, вот так же смотрела, как я
приближаюсь к ней. И вчера мне тоже было стыдно. Я даже не знаю - чего.
Впрочем, нет, знаю. Прекрасно знаю. Я не могу вынести детского взгля-
да. За ним всегда стоит другая девочка - я сама, какой я была когда-то,
- и эта девочка смотрит на меня.
Море.
Если дело обернется для меня плохо, если меня арестуют и мне придется
доказывать - как это говорят? - свое алиби, давать объяснения, то начать
нужно именно с моря.
Конечно, это будет не вся правда, но я стану говорить долго, не пере-
водя дыхания, говорить со слезами в голосе, я изображу себя жертвой на-
ивной, грошовой мечты. Для большей убедительности я что-нибудь приплету:
приступы раздвоения личности, алкоголиковпредков или же что ребенком я
упала с лестницы. Я хочу опротиветь тем, кто будет меня допрашивать, я
хочу утопить их в потоке сентиментальных небылиц.
Я скажу им: я не ведала, что творю, это была и я и не я, понимаете?
Просто я подумала: вот подходящий случай увидеть море. Значит, оно и ви-
новато.
Мне, конечно, возразят: если мне, мол, так хотелось увидеть море, я
давно могла это сделать. Достаточно было купить билет на поезд и по при-
езде остановиться в пансионате "Палава-ле-Фло". Ведь другие именно так и
поступают, и ничего - выдерживают, на то и существует оплаченный отпуск.
А я отвечу им, что не раз хотела это сделать, но у меня ничего не вы-
ходило.
Кстати, это правда. Вот уже шесть лет я каждый год пишу в различные
туристические компании, в гостиницы, мне присылают проспекты, я начинаю
приглядывать в витринах магазинов купальные костюмы. Однажды я даже чуть
было не протянула руку - так протягивают руку к звонку, но не нажимают
его, - чтобы записаться в какой-то клуб организованного отдыха. Две не-
дели у моря на Балеарских островах, дорога в оба конца самолетом, и, ко-
нечно, осмотр Пальмы, оркестр, тренер по плаванию и яхта, закрепленные
за вами на все время вашего отдыха, хорошая погода, гарантированная
"Юнион-Ви", и еще масса всяких соблазнов, так что от одного чтения прос-
пекта уже покрываешься загаром. Но почему-то, сама не могу объяснить по-
чему, каждый отпуск я провожу так: первую половину в главной (и
единственной) гостинице Монбриана, департамент Верхняя Луара, а вторую -
неподалеку от Компьена, у моей школьной подруги, которая живет там "с
собственным мужем" и глухой свекровью. И мы играем в бридж.
И это вовсе не потому, что я человек привычки или страстно люблю кар-
ты. И не потому, что чрезмерно застенчива. Наоборот, нужно обладать чер-
товским нахальством, чтобы потчевать знакомых рассказами о своих похож-
дениях в Сен-Тропезе, на Лазурном берегу, когда в действительности возв-
ращаешься всего-навсего из Компьенского леса. Так что я не знаю, в чем
дело.
Я ненавижу тех, кто видел море, ненавижу тех, кто его не видел, и мне
кажется, что я ненавижу весь мир. Вот и все. Пожалуй, я ненавижу и себя.
Если это что-нибудь объясняет, пусть будет так.
Зовут меня Дани Лонго. Вернее, Мари Виржини Лонго. Но когда я была
маленькой, я выдумала себе имя Даниель. Я вру с тех пор, как дышу. Сей-
час-то Виржини нравится мне больше, но разве добьешься, чтобы это поняли
другие? Дудки!
По документам мне двадцать шесть лет, по умственному развитию-один-
надцать-двенадцать, рост метр шестьдесят восемь, волосы довольно свет-
лые, вдобавок я каждый месяц обесцвечиваю их тридцатипроцентной пере-
кисью водорода; я не уродлива, но ношу дымчатые очки, чтобы скрыть свою
близорукость, - это моя уловка, хотя все давно раскусили меня, идиотку,
- и единственное, что я умею делать наиболее прилично, это молчать.
Кстати, я никогда ни с кем не заговариваю, разве что попрошу передать
мне соль. Дважды я нарушила свое правило, и в обоих случаях это ни к че-
му хорошему не привело. Ненавижу людей, которые не понимают с первого
раза, что с ними не хотят иметь дело. Ненавижу себя.
Я родилась во Фландрии, в поселке, о котором у меня сохранилось лишь
одно воспоминание-запах смешанного с грязью угля, который разрешают под-
бирать возле шахты женщинам. Мой отец - итальянский эмигрант, он работал
на железнодорожной станции - погиб, когда мне было два года, под ваго-
ном, из которого перед этим украл ящик английских булавок. Я думаю, он
просто не разглядел надпись на ящике - ведь близорукость я унаследовала
от него.
Это произошло в годы немецкой оккупации, и весь груз товарного соста-
ва предназначался немецкой армии. Несколько лет спустя отец, так ска-
зать, взял реванш. В память о нем где-то в комоде я храню серебряную, а
может, посеребренную медаль, на которой изображена хрупкая девушка, раз-
рывающая, словно ярмарочный силач, оковы. Каждый раз, когда на улице я
встречаю бродячего циркача, демонстрирующего подобный трюк, я невольно
вспоминаю об отце.
Но в моей семье не все герои. Меньше чем через два года после гибели
мужа, когда уже пришло Освобождение, моя мать выбросилась из окна нашей
мэрии после того, как ей обрили голову. В память о ней я не храню ниче-
го. Если мне случится об этом рассказывать кому-нибудь, я добавлю: не
храню даже пряди волос. И пусть на меня смотрят с ужасом - мне напле-
вать.
За два года, прошедшие после смерти отца, я видела эту горемыку раза
два или три в приютском зале для свиданий. Я бы затруднилась описать,
как она выглядела. Наверное, как всякий бедняк. Она тоже была итальян-
кой, звали ее Рената Кастеллани. Родилась она в Сан-Аполлинаре, провин-
ция Фрозиноне. Ей было двадцать четыре года, когда она умерла. Моя мать
моложе меня.
Кто моя мать и откуда она, я узнала из записи о моем рождении. Воспи-
тывавшие меня монахини наотрез отказывались разговаривать со мной о ней.
Когда я сдала экзамен на бакалавра и стала самостоятельной, я приехала в
наш поселок. Мне показали на кладбище место, где она похоронена. Я хоте-
ла накопить денег и что-нибудь сделать для нее, ну хотя бы положить пли-
ту с ее именем, но мне не разрешили, так как она захоронена в общей мо-
гиле.
А впрочем, мне наплевать.
Несколько месяцев я работала в Ле-Мане секретаршей на фабрике игру-
шек, затем у нотариуса в Нойоне. Мне было двадцать лет, когда я впервые
нашла себе работу в Париже. Работу я потом переменила, но по-прежнему
живу в Париже. Теперь я в рекламном агентстве, где служат двадцать во-
семь человек, и получаю, после вычета налогов, 1270 франков в месяц за
то, что стучу на машинке, подшиваю дела в папки, отвечаю на телефонные
звонки, а в случае надобности и выбрасываю мусор из корзинок для бумаг.
Мое жалованье дает мне возможность есть бифштекс с жареной картошкой
на обед, простоквашу и джем на ужин, одеваться примерно так, как мне
нравится, оплачивать однокомнатную квартирку с ванной и кухней на улице
Гренель, обогащаться духовной пищей, которую каждые две недели дает мне
журнал "Мари-Клер" и каждый вечер - двухканальный, с большим сверхъярким
экраном телевизор, за него мне осталось внести всего три взноса. У меня
хороший сон, я почти не пью, курю умеренно. У меня было несколько рома-
нов, но не таких, которые могли бы вызвать возмущение консьержки. Прав-
да, консьержки в моем доме нет, но есть соседи по площадке. Я свободна,
живу без забот и абсолютно несчастна.
Наверное, все, кто меня знает - начиная с художников нашего агентства
и кончая бакалейщицей в моем квартале, - были бы потрясены, узнав, что я
еще на что-то жалуюсь. Но я не могу не жаловаться. Еще не научившись хо-
дить, я уже усвоила, что, если я сама себя не пожалею, никто меня не по-
жалеет.
Началась вся эта история вчера вечером, в пятницу 10 июля.
Но мне кажется, что это было сто лет назад, в каком-то ином мире.
До конца работы оставалось не больше часа. Наше агентство размещается
возле площади Трокадеро, в жилом доме с колоннами и затейливыми лепными
украшениями, и занимает два этажа, бывшие квартиры. Почти везде там еще
сохранились хрустальные люстры, которые позвякивают при сквозняке, мра-
морные камины, потускневшие зеркала. Мой кабинет находится на третьем
этаже.
В окно за моей спиной светило солнце, падая на разложенные на столе
бумаги. Я проверила план рекламной кампании фирмы "Фросэй" ("Све-
жий-как-роса-одеколон"), минут двадцать просидела на телефоне, добива-
ясь, чтобы нам сделали скидку на наше неудачно расположенное объявление
в одном из еженедельников, отстукала на машинке два письма. До этого,
как и каждый день, вместе с двумя редакторшами и одним красавчиком, ко-
торый ведет раздел купли-продажи земельных участков, сходила в соседнее
бистро выпить чашку кофе. Вот это-то красавчик и попросил меня позвонить
по поводу того неудачного объявления. Стоит ему взяться за дело одному,
как его обязательно надуют.
В общем, обычный конец рабочего дня, и все же не совсем обычный. В
мастерской художники говорили об автомобилях и о Кики Карон, бездельни-
чающие девицы забегали ко мне выклянчить сигарету, помощник заместителя
шефа, который обычно то орет на сотрудников, то расшаркивается перед ни-
ми, шумел в коридоре, чтобы выглядеть незаменимым. Все, казалось, было
как обычно, но в поведении каждого угадывалось то нетерпение, та скрытая
радость, которая овладевает человеком в предвкушении нескольких празд-
ничных дней.
В этом году 14 июля приходилось на вторник и по крайней мере уже в
январе (когда нам выдали наши записные книжки с календариками) мы знали,
что у нас будет четыре свободных дня. Чтобы возместить понедельник, в
июне, когда никто, кроме меня, еще не ушел в отпуск, работали по полдня
две субботы. А я взяла отпуск в июне. Не для того, чтобы удружить ко-
му-нибудь, кто хотел уйти в июле, а потому - пусть меня покарает Бог,
если я вру! - что все остальные летние месяцы даже в главной гостинице
Монбриана, в Верхней Луаре, нет мест. Все словно помешанные.
Если меня арестуют, нужно будет объяснить и это: вернувшись после от-
пуска, якобы проведенного на Средиземном море, а в действительности за-
горев от сети напряжением в 220 вольт (как-то я подарила себе на день
рождения ультрафиолетовую лампу за 180 франков, говорят, она вызывает
рак, но мне плевать), я очутилась среди людей, возбужденных предстоящим
отъездом. А для меня все было кончено, капут на целую вечность, до буду-
щего года, но мой отпуск имеет хотя бы то преимущество, что я могла бы с
легкостью и без сожаления забыть о нем, едва переступив порог своего ка-
бинета. Но не тут-то было: все, словно сговорившись, продлевают агонию,
и мое прощание с летним отдыхом - просто медленная смерть.
Мужчины обычно ездят в Югославию. Не знаю уж, как им это удается, но
они проталкивают этикетки для консервов югославам, и у них всегда припа-
сены там денежки. По их словам-сущие пустяки, но, мол, за пять монет в
день можно роскошно жить с женой, сестрой жены и всеми детьми на таком
морском курорте, от которого дух захватывает, а если еще к тому же суме-
ешь обвести вокруг пальца таможенников, то даже привезти сувениры, нап-
ример разные напитки или крестьянские вилы, которые будут служить тебе
великолепной вешалкой. Я просто мечтала о Югославии.
Женщины-те предпочитали Кап-д'Антиб. ("Будешь проезжать мимо, загляни
ко мне, там неподалеку живет мой приятель, у него бассейн, он туда нали-
вает специальную жидкость для плотности воды, и, даже если ты плаваешь
как топор, все равно не утонешь"). В обеденный перерыв они с бутербродом
в одной руке и с конвертом премиальных в другой делали набеги на магази-
ны "Призюник" или "Инно-Пасси". Я видела, как они возвращаются в
агентство, раскрасневшиеся от беготни по магазинам и потасовки на расп-
родаже уцененных товаров, и в их глазах уже плескалось море. Они вбега-
ли, нагруженные своими покупками-вечернее нейлоновое платье, умещающееся
в коробке от сигарет, транзисторный приемник "Made in Japan" с магнито-
фоном - можно одновременно слушать и записывать передачи станции "Евро-
па-1". - к нему как бесплатное приложение даются две кассеты, а упаковка
транзистора может служить пляжной сумкой и, если ее надуть, подушкой. А
одна из девиц - вот провалиться мне на этом месте, если я вру! - однажды
даже затащила меня в туалет, чтобы продемонстрировать свой новый ку-
пальный костюм.
Четвертого июля, в прошлую субботу, на следующий день после того, как
большинство моих сослуживцев, завершив бурные сборы, отправились в от-
пуск, мне исполнилось двадцать шесть лет. Я просидела весь день дома од-
на, убрала квартиру. Я чувствовала себя старой, бесповоротно старой, вы-
шедшей в тираж, скучной, полуслепой и глупой. И безумно завистливой. Ес-
ли даже считать, что не веришь в Бога, наверное, такая зависть-грех.
Вчера вечером тоже было не лучше. Предстоял этот бесконечный празд-
ник, когда не знаешь, на что убить время, и к тому же - это главное, -
пока он наступит, я буду слышать, как в соседних кабинетах все строят
различные планы, а слышать я буду отчасти потому, что они громко разго-
варивают, отчасти потому, что я - паршивая мазохистка и вечно подслуши-
ваю.
У всех всегда есть какие-то планы. А я вот ничего не умею подготовить
заранее, звоню в последний момент, и в девяти случаях из десяти никто
мне не отвечает, а если кто и ответит, то у него уже что-то намечено. А
бывает и хуже: однажды я пригласила к себе на обед журналистку, которая
иногда оказывает мне услуги по работе, с ее любовником, довольно извест-
ным актером, и, чтобы не выглядеть полной дурой, художника из нашего
агентства. Договорились мы за две недели, я записала это на всех четыр-
надцати предшествующих страничках своего календарика и все равно начисто
забыла, а когда гости пришли - Привет, как поживаете? - у меня в доме не
оказалось ничего, кроме простокваши и джема. Мы пошли ужинать в китайс-
кий ресторанчик, и я с трудом вымолила - вот был цирк! - чтобы мне раз-
решили заплатить по счету.
Почему я такая, не знаю. Может, оттого, что из моих двадцати шести
лет восемнадцать мне надо было ходить строем в паре за остальными. А
планы на каникулы или даже на воскресенье составляли за меня другие, и
планы эти всегда были одинаковы: вместе с теми, у кого, как и у меня, за
оградой приюта не было ни одной родной души на свете, я красила нашу ча-
совню (кстати, я обожала красить), томилась с мячом под мышкой в пустом
школьном дворе, а иногда меня возили в Рубе, где у Матушки, нашей насто-
ятельницы, был брат аптекарь. Там я несколько дней сидела за кассой, и
перед каждой едой мне давали какое-то укрепляющее средство в ампулах,
затем за мной приезжала Матушка и увозила обратно в приют.
Когда мне было шестнадцать лет, во время одной из таких поездок в Ру-
бе я что-то сделала или сказала, что огорчило ее, - не помню уже, в чем
было дело, какой-то пустяк, а так как поезд, которым мы собирались вер-
нуться, вот-вот должен был отойти, она решила отложить отъезд. Она угос-
тила меня в пивном баре мидиями, а потом мы отправились в кино. Шла кар-
тина "Бульвар сумерек". Когда мы вышли из кино. Матушка просто была
больна от стыда. Она выбрала этот фильм потому, что в ее душе сохрани-
лось незабываемое впечатление от Глории Свенсон, когда та играла невин-
ных девушек; она не могла даже предположить, что эта картина меньше чем
за два часа познакомит меня со всеми мерзостями жизни, со всем, что так
тщательно скрывалось от нас.
По дороге на вокзал (мы мчались как сумасшедшие, чтобы не опоздать на
последний поезд) я тоже плакала, но не от стыда, а от восхищения, мной
овладела какая-то упоительная грусть, я задыхалась от любви. Это был
первый фильм, который я видела в своей жизни, первый и самый прекрасный.
Когда Глория стреляет в Уильяма Холдена и он под градом пуль, пошатыва-
ясь, идет к бассейну, когда Эрик фон Штрогейм снимает документальную
ленту, а Глория спускается по лестнице, уверенная, что играет роль в но-
вом фильме, я думала, что сейчас умру, тут же, прямо в кресле кинотеатра
города Рубе. Нет, я не могу этого объяснить. Я была в них влюблена, я
хотела быть на их месте, на месте всех троих-и Холдена, и Штрогейма, и
Глории Свенсон. Даже маленькая возлюбленная Холдена - и та мне нрави-
лась. Я смотрела, как она прогуливается с ним в пустом павильоне среди
декораций, и меня охватывала страстная и безнадежная мечта оказаться
вдруг там, с ними, мне хотелось снова и снова смотреть этот фильм, смот-
реть без конца.
Матушка, сидя в поезде, утешала себя тем, что, мол, слава Богу, самое
страшное в этой отвратительной мерзости было все-таки недоговорено, по-
казано намеками, которые, кстати, не дошли даже до нее, и уж я-то навер-
няка не могла понять их. Но с тех пор как я живу в Париже, я смотрела
этот фильм еще несколько раз и теперь знаю: как ни была я потрясена тог-
да, все-таки главное я уловила.
Вчера вечером, запечатывая те два письма, которые я отстукала на ма-
шинке, я решила, что пойду в кино. Наверное, так бы я и поступила, будь
у меня хоть десятая доля того здравомыслия, какое мне порою приписывают,
хотя и на этом далеко не уедешь. Я бы сняла телефонную трубку и наконец
в кои-то веки не в последнюю минуту, а за несколько часов до сеанса по-
дыскала себе компаньона. А тогда - уж я-то себя знаю, - даже если б на
Париж сбросили водородную бомбу, я все равно не отступилась бы и ничего
бы не произошло.
Впрочем, кто знает? Ведь если говорить честно, то все равно когда -
вчера, сегодня или через полгода, - но что-то в этом роде должно было
случиться. В глубине души я фаталистка.
Но я не позвонила по телефону, а, закурив сигарету, вышла в коридор
положить письма в корзинку для почты. Потом спустилась на второй этаж,
некоторое время пробыла в чулане, куда складывают газеты и который носит
пышное название "архив". Жоржетта - девушка, которая там работает, - вы-
сунув язык, вырезала объявления. Я просмотрела в утреннем выпуске "Фига-
ро" кинопрограмму, но ничего соблазнительного не нашла.
Когда я поднялась к себе, в кабинете меня ждал шеф. Я открыла дверь,
считая, что там никого нет, и увидела его стоящим посреди комнаты. У ме-
ня упало сердце.
Наш шеф-мужчина лет сорока пяти, а может, и чуть старше, довольно вы-
сокий, и весит он килограммов сто. Пострижен очень коротко, почти наго-
ло. Лицо у него оплывшее, но приятное. И говорят, когда он был помоложе
и не такой толстый, он был красив. Зовут его Мишель Каравей. Вот он-то и
есть основатель нашего агентства. Реклама - его призвание, он умеет чет-
ко и ясно объяснить, что ему надо, и в нашем деле, где нужно убедить не
только тех, кто заказывает рекламу и, значит, платит нам за нее, но и
покупателя, он большой мастак.
Его отношения со служащими и интерес к ним не выходят за деловые рам-
ки. Что касается меня, то лично я знаю его очень мало. Вижу я его один
раз в неделю, в понедельник утром, когда у нас бывает получасовая летуч-
ка в его кабинете, на которой он подытоживает наши текущие дела. Да и
присутствую я там только в качестве секретаря, чтобы записывать.
Три года назад он женился на моей ровеснице, ее зовут Анита, у кото-
рой я была секретарем, когда она работала в другом рекламном агентстве.
Мы дружили с ней, насколько это возможно, когда проводишь сорок часов в
неделю в одной комнате, каждый день вместе обедаешь в кафе самообслужи-
вания на улице Ла-Боэси и время от времени по субботам ходишь вместе в
мюзик-холл.
Анита и предложила мне, когда они поженились, перейти к Каравею. Она
прослужила там всего несколько месяцев. Сейчас я выполняю примерно ту же
работу, что и она, но я не обладаю ни ее способностями - а они у нее не-
заурядные, - ни ее тщеславием, и, ясно, не получаю ее жалованья. Я ни-
когда не встречала человека, который бы лез вверх с таким упорством и
эгоизмом, как она. Она исходит из принципа, что в этом мире, где люди
приучаются склоняться перед бурей, нужно создавать бури, чтобы вознес-
тись в их вихре. Ее прозвали Анита-наплевать-мне-на-тебя. Она это знала
и даже подписывалась так в служебных записках, когда устраивала кому-ни-
будь разнос.
Недели через три после свадьбы Анита родила девочку. С тех пор она не
служит и я ее практически не вижу. Что же касается Мишеля Каравея, то до
вчерашнего вечера я считала, что он забыл о моем знакомстве с его женой.
В тот день Каравей выглядел не то усталым, не то озабоченным, и цвет
лица у него был землистым, как в те дни, когда он садится на диету, что-
бы похудеть. Назвав меня по имени, он сказал, что попал в затрудни-
тельное положение.
Я увидела, что кресло для посетителей, стоящее у моего стола, завале-
но папками. Я убрала их, но он не сел. Он оглядывал мой кабинет так,
словно впервые вошел сюда.
Он сказал, что завтра утром улетает в Швейцарию. У нас в Женеве круп-
ный заказчик, некий Милкаби, владелец фирмы, выпускающей сухое молоко
для новорожденных. Чтобы получить заказ на следующую рекламную кампанию,
Каравею предстоит час или два отстаивать свои интересы перед лицом дюжи-
ны директоров и их заместителей с ледяными лицами и ухоженными маникюр-
шами руками, показывать им макеты, отдельные оттиски на меловой бумаге,
цветные фотографии - словом, постараться с честью выйти из этого сраже-
ния, и все уже готово, лишь наша ударная сила - литературная часть - на-
ходится под угрозой. Каравей объяснил мне, даже не улыбнувшись (подобные
объяснения я слышала уже не меньше ста раз), что составлен целый доклад
о нашей рекламной тактике и тактике наших конкурентов, но в последнюю
минуту он, Каравей, все переделал, и теперь это уже не доклад, а исчер-
канный черновик, - иными словами, лететь ему не с чем.
Каравей говорил быстро, не глядя на меня - ему было неловко просить
меня об одолжении. Он сказал, что не может отправиться туда с пустыми
руками. Не может он и отложить встречу с Милкаби, он уже дважды отклады-
вал ее. Хотя швейцарцы и тугодумы, но если мы откажемся от встречи в
третий раз, то даже они сообразят, что мы прохвосты и лучше им разносить
свое сухое молоко по домам бесплатно, чем связываться с нами.
Я уже давно поняла, куда он клонит, но молчала. Он тоже умолк и маши-
нально перебирал безделушки, стоявшие на моем столе. Я села. Закурила
новую сигарету. Предложила закурить и ему, но он отказался.
Наконец он сказал, что питает большую надежду на то, что у меня не
намечено на сегодняшний вечер никаких планов. Он часто выражается так
витиевато, иногда даже обидно. Думаю, в его представлении у меня не мо-
жет быть иных планов на вечер, кроме как выспаться, чтобы набраться по-
больше сил для завтрашней работы. А я, дура несчастная, не знала, что
ему ответить, "да" или "нет", и нарочито безразличным голосом спросила:
- Сколько страниц надо написать?
- Около пятидесяти.
Я выпустила дым изо рта, образовав красивое облачко, которое должно
было показать шефу, что я его осуждаю, но тут же подумала - и это мне
все испортило - Ты пускаешь дым, как в кинофильме, он сразу догадается,
что ты набиваешь себе цену".
- И вы хотите, чтобы я напечатала это сегодня вечером? Да мне не одо-
