Юлия Латынина.
Дело о пропавшем боге
Высокоученый чиновник ведомства справедливости и спокойствия, особо
полномочный инспектор из столицы, господин Нан, осматривал постоялый двор,
принадлежавший некоему Кархтару.
Сам Кархтар пребывал в бегах, и по всему Харайну ветер лениво трепал
объявления: три тысячи за голову убийцы городского судьи и зачинщика
мятежа в Иров день...
Постоялый двор был, как все постоялые дворы Нижнего Города:
неказистое двухэтажное строение с плоской кровлей, отгороженное от улицы
стеной из сырцового кирпича с толстыми лопатками, в центре дома неизбежный
дворик, к западной стене лепились как попало хозяйственные постройки, и
там же начинался садик с прудом посередине. В пруду плавали недорогие, но
неплохо подобранные кувшинки; у деревянной беседки цвело бледными,
вытянутыми трубочкой цветками личевое дерево. Господин Нан не столько
присматривался, сколько принюхивался. Запахи в империи говорили многое;
глухие стены скрывали содержимое садов и внутренних комнат, и те извещали
о достатке благовониями и ароматами цветов. Запах растения был важней его
вида. В саду Кархтара пахло невзыскательно: парчовой ножкой и лоскутником.
В ветвях личевого дерева запуталась блестящая мишура, и с рылец
карнизов сиротливо свисали длинные гирлянды, развешанные в миновавший
четыре для назад праздник Великого Ира. Карнавальное время остановилось в
покинутом доме бунтовщика, потихоньку выцветая на солнце.
Сопровождавший столичную штучку секретарь городской судебной управы,
некто Бахадн, недовольно косился на все эти размалеванные полотнища и
красные ленты, исписанные пожеланиями счастья. Не то чтобы в самих этих
лентах содержался некий криминал, вовсе нет, хотя, если подумать, бывали и
другие времена... Бывали времена, когда за вон этакое полотнище, которое
по всем правилам желает обитателям большой чин, а висит, извините, над
свинарником, - могли и загрести. Могли и сказать: "Это ты на что же,
почтеннейший, намекаешь, - что в империи каждая свинья может получить
большой чин? А вот как мы тебя сейчас соленой розгой... Ах, не хочешь? По
неразумию? Дай-ка ты мне, брат, двадцать пять розовеньких, тогда и
согласимся, что по неразумию..."
Но... Что-то скверное, нечиновное чудилось секретарю в каждом
празднике, словно праздник - двоюродный брат мятежа.
А столичный инспектор тем временем присел у садового алтаря и провел
рукой по шершавой глыбе. Собственно, присутствие этой глыбы было гораздо
более серьезным правонарушением, чем праздничная лента над свинарником,
потому что это был Иршахчанов камень - точнее, подделка под него, а
Иршахчановым камням в частных местах стоять не положено.
Две тысячи лет назад основатель империи Иршахчан отменил навеки
"твое" и "мое", и повелел, чтобы межевые камни отныне не оскверняли общей
для всех земли. Камни убрали с полей и расставили на перекрестках дорог,
украсив их изречениями Иршахчана. Они утратили смысл и обрели святость.
Сейчас они почитались как знаки высшего хлебного инспектора и
распорядителя небесных каналов.
Но крестьяне, хотя и знали, что покойный император - верховный бог
империи, молились местным богам, а не Иршахчану, так же, как подавали
прошение о семянной ссуде в сельскую канцелярию, а не в столичную управу,
- и дадут скорее, и сдерут меньше. Иршахчановы камни зарастали всякой
дрянью и оставались месяцами без еды, разве что если поселится под камнем
какой-нибудь настырный покойник или щекотунчик со змеиной пастью... А тут
камень стоял как новенький. Инспектор наклонился, разбирая надпись.
- Надпись "пышного хлеба", - почтительно сказал секретарь Бахадн. -
Люди "пышного хлеба", так эти бунтовщики сами себя называют. Когда
бунтовщик Нерен основывал эту секту, он ссылался на слова из канонического
текста "Книги творения ойкумены": "Государь разделил земли, отменил долги
и уравнял имущества. Тогда повсюду воцарилась справедливость, мир и
равенство, исчезли деньги, а с ними зависть, корысть, вражда и
беспокойство, и от этого хлеба стояли такие длинные, что скрывали с
головой едущего всадника".
А сочинитель Нинвен всю жизнь страдал оттого, что его обошли на
экзаменах, - как и здешнего хозяина - и всем хотел доказать свою
образованность. И стал доказывать, что акшинские списки древнее
канонического текста, а в них стояло: "И от этого хлеба стали такие
пышные, что из полузерна пшеницы пекли пирог".
Господин Бахадн хмыкнул:
- И из-за этой цитаты "длинные" и "пышные" ненавидят друг друга не
меньше, чем чиновников.
Столичный инспектор поднялся по крутой лесенке на второй этаж и,
пригнувшись, вошел в большую, с низким потолком гостиную. За четыре дня
ветер вымел из комнаты аромат воскурений, и теперь она пахла тоже кустами
инча: запахом садовым, нежилым. Рыжеватая пыль, носившаяся в воздухе по
жаре, осела тонким слоем на столе, на грубых деревянных скамьях и
табуретках, на переплетах многочисленных книг.
- Здесь они собирались последний раз, - сказал господин Бахадн,
указывая на стол посередине комнаты. На столе стояли чаши, недопитый
пузатый чайник и большая фарфоровая плошка для гадания по маслу. Господин
Бахадн объяснил, что постоялый двор принадлежал еще отцу Кархтара, у
самого бунтовщика не хватило бы на него сметки. А когда отец умер, Кархтар
разными неправдами сумел-таки перенять заведение в наследство.
- Только теперь здесь собирались все окрестные разбойники, особенно
из тех, что именовали себя защитниками справедливости и грабили лишь
богачей и государственные склады, потому что это проще и выгодней.
Говорят, Ханалай имел тут убежище после истории с белорыбицей.
И тут в соседней комнате что-то посыпалось на пол. Столичный чиновник
подскочил к двери и с хрустом рванул занавески.
Горница была заставлена книгами и ретортами, а на полу ее был
нарисовал оранжевый круг, вписанный в восьмиугольную звезду. У края круга
стоял парень лет двадцати шести. Парень был одет в синие травяные штаны и
куртку-безрукавку, перехваченную желтым поясом с медной пряжкой. Голова
парня была повязана двухцветным платком. Красный конец платка свисал
влево, а синий конец платка торчал вверх. Парень был огромен. Парень был
на полторы головы выше инспектора. Кулаки парня напоминали размерами два
куска круглого сыра, а ягодицы - два огромных подсолнуха.
Грохот в комнате произошел оттого, что парень свалил с полки целую
гроздь свитков и книг, - одну из этих книг парень и прижимал к груди,
судорожно моргая.
- Что же ты с книжками-то так обращаешься? - насмешливо спросил
столичный чиновник.
Парень озадачился. Можно было подумать, что вопрос Нана его удивил.
Можно было подумать, что он считал, что чиновник, заглянув в комнату, не
заметит мятежника восьми локтей росту. Озадачившись, парень предпринял
странное действие - он зацепил лапой свой платок и передвинул его. Теперь
красный конец платка свисал назад, а синий торчал влево.
Секретарь Бахадн в ужасе зажмурил глаза. Он никогда не видел
мятежников вблизи, а тем более таких огромных. Великий Вей! Как же его
сюда пустили! А впрочем, известно как - дал взятку, вот и пустили...
Нан шагнул в комнату.
Парень вытащил из-за пояса клевец с ясеневой рукояткой.
- Господин инспектор, - сказал парень, - все мы здесь наслышаны о
вашей доброте и справедливости. И вот если вы так справедливы, как о том
ходят слухи, вы повернетесь сейчас и уйдете из этой комнаты, а если нет,
то вам придется умереть.
Чиновник, с порога, молча прыгнул на мятежника. Руки его сомкнулись
на рукояти клевца. Мятежник мелькнул растопыренными ногами в воздухе и
приземлился на спину. Нан сел на него верхом и принялся душить.
- Стража, - тоненько закричал Бахадн.
Мятежник выронил и клевец, и книжку, и изо всех силы схватил
инспектора за его корешок. Чиновник заорал и выпустил горло мятежника. Тот
подпрыгнул спиной, вскочил на подоконник и с шумом обрушился в
прошлогоднюю колючую листву.
Инспектор сиганул за ним.
Синяя куртка мелькала уже в глубине сада, за решеткой. Инспектор
кинулся туда. Это было опрометчивым решением: в тот же миг откуда-то слева
вылетела длинная веревка с крючками. Один из крючков уцепился за отворот
замшевого сапога. Хрюкнула и покатилась в траву отодранная от сапога
бисерина. Инспектор отчаянно взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие,
но тут другая веревка, с петлей на конце, обвилась вокруг шеи, и свинцовый
шарик на конце петли ударил в глаз.
Инспектор отчаянно забился, падая на землю и чувствуя, что теряет
сознание. Его протащили по колючей траве несколько шагов и бросили.
Господин Нан открыл глаза и помотал головой, соскребая с шеи удавку.
Невдалеке, в соседнем саду, три раза ухнула куча соломы: кто-то ссыпался
на нее, перемахнув через глинобитную стену. В доме истошным голосом звали
стражу. Инспектор посмотрел наверх. Он лежал под личевым деревом.
Полуденное солнце плясало в листве. Вокруг ствола дерева, прельстительная,
как змея, обвилась красная лента: лента именем Ира сулила дереву вечное
плодоношение и ягоды размером с человечью голову. Поскольку была еще
весна, ягод не было, только качались, отсвечивая тускло-золотыми боками,
несколько игрушечных яблок.
Господин Нан посмотрел на дом. Секретарь Бахадн, переваливаясь
по-утиному, спешил вниз по крутой лестнице. Пояс на платье судейского
чиновника поехал вверх, и под ним явственно обозначился солидный прыгающий
животик. Господин Бахадн размахивал руками и громко звал стражу.
Господин Нан, столичный инспектор, осторожно раздернул на шее
скользящий узел и встал, рассматривая веревку. Так и есть. В надбровье ему
попал не свинцовый шарик, а дымчато-зеленый жгутик с этаким свиным глазом
внутри: Иров Глаз. Иров глаз хорошо помогал против оборотней, и добыть его
можно было либо через высокопоставленного доброжелателя, либо в месте
незаконного торга за три "золотых государя".
Иров глаз был весьма кстати, ибо господин Нан был как раз оборотень.
То есть, конечно, где-то вверху, в файлах Комитета Космических
Исследований, он значился как Дэвид Н.Стрейтон, PIN 3028GD38, 34-х лет,
холост, сотрудник Фонда Ванвейлена. Дальнейшая информация при наличии
специального допуска.
Но господин Нан, книжник и фарисей, чаще думал о себе как об
оборотне. Поэтому он поглядел на дымчатый шарик и увидел Иров Глаз,
который оберегает от оборотней, а не жгут диаплектового стекла,
образовавшегося в результате ударно-взрывного метаморфизма двести
пятьдесят миллионов лет назад, когда под будущим городом Харайном
шваркнулся метеорит и вырыл трехкилометровый кратер с будущим Ировым
монастырем на склоне.
- Да эти разбойники и вас убить хотели! - вскричал секретарь Бахадн,
наконец доспев до места катастрофы.
Господин Нан, не отвечая, брезгливо отряхивал пыль с кафтана.
Так же ничего не отвечая, инспектор вернулся в дом и поднял с полу
клевец с крылатой мангустой на рукояти. От клевца исходил явственный для
тонкого нюха чиновника запах пота и дешевого рапсового масла. Господин Нан
вынул надушенную инисской лавандой салфетку, тщательно обтер клевец и
сунул его в рукав.
Местный секретарь, изогнувшись, подал инспектору книгу, за которой
мятежники не постеснялись явиться в охраняемый дом. В глазах его сияло
торжество. Инспектор раскрыл книжку наугад. Бумага была скверная, печать
неровная, а страницы засалены, словно у сборника волшебных сказок или
неприличных картинок. Нан раскрыл и прочел:
"Когда исчезает общность имущества, человек становится ненасытным,
ведь раньше он владел всем, а теперь, сколько бы ни наживал, сможет нажить
только часть. Когда исчезает общность имущества, человек становится врагом
другим людям и государству, ибо доселе он владел тем же, что и другие, а
теперь владеет тем, что отнял у остальных".
Рассуждение было обведено зеленой рамкой, и на полях выведено зеленым
же: "Истино так!" С грамматической ошибкой в "истинно".
Инспектор с силой захлопнул томик и вгляделся в обложку. Серая книга,
трактовавшая об общности имущества, была отпечатана, судя по шрифту, в той
же типографии, что и прокламации бунтовщиков, а принадлежала аравану Нараю
- верховному правителю провинции. Точнее, одному из двух верховных
правителей. Наряду с наместником.
Происшедшее могло быть объяснено трояко. Во-первых, книгу могли
подложить, и тогда это была проделка партии наместника. Во-вторых, книга
могла быть настоящей, и тогда араван якшался с бунтовщиками. Бес его
знает, чего он хотел, может быть, вещей вполне невинных. Скажем, чтобы
бунтовщики по его приказу зарезали наместника, а потом араван, проявляя
бдительность, казнил бы бунтовщиков. Наконец, книга могла быть настоящей,
но бунтовщики могли с араваном недавно поссориться и прислать товарища не
забрать книгу, а привлечь к ней внимание столичного инспектора. Что и было
проделано весьма ощутимо. Нечего сказать, привлекли, - и Нан невольно
потрогал свой мужской корешок.
В оловянных глазах Бахадна плясала радость.
- Вы посмотрите, - сказал он, - на книге, исписанной рукой мятежника,
стоит дарственная печать аравана! Вот до чего доводит излишний
консерватизм мнений!
Господин Нан поддел носком сапога валявшуюся в траве веревку.
- Вот до чего доводит взяточничество охранников, - сухо заметил он.
Поморщился и вытащил из рукава острый шип черноярки...
- Уж если стража у вас тут двое суток день и ночь ошивается, так хоть
бы воды в сад пустили. Сохнет все по такой жаре, одни колючки остались, -
раздраженно бросил он. - И снимите, наконец, все это безобразие.
Через минуту охранники в желтых куртках с хрустом, вместе с сучьям,
рвали надписи о веке ручных зверей, справедливых чиновников и всеобщего
изобилия.
Господин Нан прошел через дом на улицу. Солнце висело над самой
головой. Аромат цветущего инча мешался с запахом жареной рыбы и гниющих
отбросов.
Обернувшись, как по команде, лицом к казенному паланкину, у замшелого
родничка о чем-то переругивались женщины. Стайка голопузых ребятишек
гоняла коротконогую мангусту, не оказывая никакого почтения священному
зверю. Из-за соседней стены печально и фальшиво свистела флейта.
Господин Нан любезно пригласил судейского секретаря в паланкин и
принялся его расспрашивать.
Господин Бахадн старался, как и велено было, понравиться чиновнику из
столицы, и смотрел на него виноватыми глазами, словно заочно извиняясь
перед императором за все, что творилось в провинции Харайн. В голове у
него вертелись строчки, которые кто-то декламировал на вчерашней пирушке у
наместника: "Вот приезжает столичный инспектор и спрашивает: чего бы мне
потребовать..."
Ах, столичный инспектор! Траты, неприятности и доносы! И притом:
вечна всякая беда норовит заехать оглоблей именно по нему, Бахадну! Вот и
тогда, в день смерти судьи, сожгли отчет, который Бахадн переписывал весь
месяц, и еще служебные туфли сожгли и съели добровольное подношение:
маринованную утку.
У господина Бахадна был дар какой-то попадать впросак, про таких
говорят: еще не пошел, а уже споткнулся. Вот, скажем, пять месяцев назад
тоже приезжал инспектор. Бахадн спросил о вкусах, а один из секретарей
возьми и ответь: "любит удить карасей". Хорошо. Поехали удить карасей в
Архадан. День удят, два удят. Места приятнейшие, на лугу роса, на росе
девушки в тончайшей дымке. Подобрали ныряльщиков, цеплять карасей на
крючок. Одному карасю положили в потроха изящный перстень... Вдруг среди
ночи переполох, чиновник, упившись, скачет с ножом за девушкой в тончайшей
дымке: "Я, - кричит, - всех вас..." Насилу завернули в мокрую простыню.
Что ж вышло? "Удить карасей", видите ли, новое столичное словечко, и
означает, что человек грешит не с женским полом, а, так сказать, задним
числом.
Тьфу их, бесов новомодных! Ладно, тогда все обошлось. А этот каких
карасей любит?
Столичный инспектор! Траты, неприятности и доносы!
Мелкие чиновники уже сплетничают о неясных эпизодах его
головокружительной карьеры. Наиболее осведомленные намекают, что инспектор
послан в Харайн вовсе не из-за мелкого бунта, если в нынешние времена по
поводу каждого бунта рассылать чиновников девятого ранга, так никаких
взяток в провинции не напасутся. А народ... а народ, как всегда, видит в
столичном чиновнике неподкупного заступника и колдуна, - вон даже
мятежники его не тронули! Небось местному чиновнику разбойник, не
раздумывая, свернул бы шею и еще хвастался потом.
Но в целом растерянность разбойника вышла куда кстати. Подумать
только, - забраться в охраняемый дом за книгой Нарая и в конце концов
только привлечь к ней внимание... Поистине: справедливость не бывает
случайна, но случайность бывает справедлива.
Тут надобно отвлечься и пояснить, что такое араван. В каждой
провинции империи две главы, араван и наместник, и об их отношениях
замечательно сказано в "Наставлениях сыну", писанных в XIV веке
императором Веспшанкой: "Пусть араван занимается делом наместника, а
наместник занимается делом аравана. Тогда в провинции царит раздор, а в
столице - спокойствие. Тогда из провинции спешат доносы, а в столице
растет осведомленность. Тогда в провинции невозможны нововведения, и
делами ее правит столица. Когда же доносы прекращаются, араван и наместник
подлежат смене, ибо ничто так не угрожает полноте императорской власти,
как единство ее чиновников".
Господин Бахадн, секретарь убитого городского судьи, состоял в партии
наместника Вашхога.
Он рассказывал о том, что творилось в провинции и чувствовал себя
дураком, умалчивая о вещах, которые инспектор не изложит в докладе на
высочайшее имя только, если тоже примет сторону наместника... И даже тогда
потребует за молчание столько золота, сколько Бахадн не получит за всю
свою жизнь... Недаром говорят: "Каждый хвост на шапке чиновника - лишний
знак в величине взятки".
О да, несколько месяцев назад на провинцию напали горцы. Но господин
наместник одержал блестящую победу над частью варваров, а другую часть
принудил к союзу. И сейчас мирной князь Маанари стоит лагерем под
Харайном, - дожидается, пока из столицы придет подтверждение союзу.
- Да, у меня есть полномочия на переговоры с горцами, - кивнул
господин Нан.
Но приходилось говорить и о растущем поголовье нищих, и о пустых
деревнях, и об уважении народа к расплодившимся дурачкам, и о молнии,
ударившей в храм бога Линна, и о двухголовом жеребенке, родившемся в
деревне Иттинь, и о многом другом, что свидетельствовало о неблагополучии
в провинции. Бахадн говорил красноречиво, благо был отчасти писателем. Он
тщательно следил, чтобы ни одна жалоба на современное падение нравов не
осталась без говорящей о том же старинной цитаты, - лучший способ
подтвердить и образованность и лояльность.
Жаловался Бахадн и на засилье богачей, но умеренно, ибо господин
Айцар, дядя наместника, был самым богатым человеком провинции. Собственно,
не Айцар был дядей наместника, а наместник был племянником Айцара.
Потом г-н Бахадн заговорил о слухах, расползавшихся по городу по мере
приближения Ирова дня, и о пророчествах на плохой серой бумаге, в стиле
столь же безвкусном, что и подделка под Иршахчанов камень в саду.
Столичный инспектор слушал, нахмурившись. Слова судейского секретаря
были затасканы от долгого употребления, и это счастливое обстоятельство
мешало провинциальному чиновнику замечать их истинность. Он изъяснялся
исключительно в нелюбви к беспорядкам, а выходило, будто возмущений и
убийств в Харайне ждали. Ждали и ничего не предпринимали, пока не стало
поздно.
Сама история бунта в изложении секретаря Бахадна сводилась к
следующему: накануне Ирова дня, вернувшись из похода на варваров и узнав о
волнениях в городе, наместник отдал судье приказ об аресте всех смутьянов.
Большинство было арестовано, некоторые бежали. Кто их предупредил -
неизвестно, но за два часа до начала арестов к Кархтару приходил человек
из управы аравана Нарая.
В Иров день с самого утра в городе было неспокойно: не беспокойство
праздника, а беспокойство бунта, если в Иров день отличишь одно от
другого. У монастыря Ира, куда, по обычаю, пожаловали верховные чиновники
провинции, собралась недовольная толпа. Недовольная, потому что бесплатное
монастырское угощение вышло скудней, чем в прошлые годы, а почему оно
вышло скудней? Желтые монахи себе, что ли, лишнего взяли? Сама же
городская чернь и сожрала - с каждым годом в Харайне все больше охотников
на дармовщину. Где-то к часу Козы в толпе появился Кархтар и с ним еще
несколько лесных молодцов. Стража не осмеливалась приблизиться к ним.
Кархтар влез на бочку и стал говорить, что людям недодали угощения, что в
провинции творятся несправедливости, а власти арестовывают святых людей. В
конце концов толпа загорелась и закричала, что пойдет в монастырь и там
потребует у начальства свободы для святых людей и еды для себя.
Толпа явилась в монастырь и начала шуметь.
Первым на балкон вышел господин Айцар и чуть было не угомонил народ,
обещав накормить всех в своем доме в Нижнем Городе. Люди утихомирились -
но только не те, для кого нехватка еды была лишь предлогом. Тех вовсе даже
и не устраивал накормленный народ, потому что накормленный народ бунтует
плохо и редко. Кархтара подняли на руки, и он стал говорить, что народ
недоволен не тем, что ему не дают хлеба, а тем, что ему не дают
справедливости. Еды в монастыре не хватает, потому что ее раздавали весь
год нищим, но куда чиновники подевали запасы правды? Почему ее не давали
нищим?
- Никто не может насытить едой тех, кого обнесли справедливостью, -
сказал Кархтар, и хотя толпе была нужна именно еда, она как-то согласилась
с Кархтаром, увлеченная его голосом.
Все стали кричать на судью Шевашена, чтобы тот отпустил арестованных
вчера сектантов, а покойник был и с подчиненными весьма спесив... Гаркнул
народу гадость, - в чиновников посыпался тухлый овощ, а кто-то выстрелил в
судью из самострела. Тут толпа оцепенела от ужаса и стала разбегаться, а
охранники, напротив, принялись ловить смутьянов.
- А что, господин Айцар так и сказал, что накормит всех в своем доме?
- полюбопытствовал Нан.
- Господин Айцар человек редкой добродетели! - заявил местный
секретарь, - всем известно, что он кормит народ три дня из семи, да и этот
раз ему только из-за спесивости прочих чиновников не удалось утихомирить
чернь!
- А какую должность занимает господин Айцар? - с чуть заметной
усмешкой полюбопытствовал инспектор.
- Гм... Кажется, сырной надзиратель в этой деревне... Дахтун... нет.
Алахтун!
Лицо столичного инспектора оставалось вполне бесстрастным. Сырной
инспектор. Чиновник низшего ранга с жалованьем в три шурра риса в год.
Неплохо живет господин сырной надзиратель, если может три дня из семи
кормить, как говорят, по шесть тысяч бездельников, а на праздники - и того
больше.
- Все это был хорошо поставленный спектакль, - продолжал господин
Бахадн, - всю охрану стянули к монастырю, беречь начальство, а в судебной
управе остался десяток стражников. В Иров день ворота в Верхнем Городе
открыты настежь, перепись входящих не ведут.
Перед часом Липы близ управы остановилась балаганная повозка, и на
ней обсыпанные хари стали представлять "Драму о козлоножке". Набилась
публика, охранники, забыв о долге, тоже пришли посмотреть лицедеев. Вдруг
с повозки засвистали, актеры поспрыгивали с ходуль, зрители схватились за
спрятанные ножи и кинулись на охранников. В ту же минуту несколько лодок
причалило у канала с задней стороны управы. Разбойники прикончили
зазевавшуюся стражу, похватали ключи, сбили замки, выпустили из камер
всех, кто мог ходить, погрузили тех, кто сам уже идти не мог, на свою
повозку и смылись из города.
- Обратите внимание, господин инспектор, - проговорил Бахадн, - что
сигнал к похищению арестованных был дан ровно в час Липы, каковой
называется в священных книгах мятежников часом Конца и служит у них лучшим
временем для совершения храбрых дел.
Инспектор кивнул, и, помолчав, спросил:
- Странно, не правда ли, если главной целью Кархтара было освободить
арестованных товарищей, то зачем убивать вашего начальника, господина
Шевашена.
- Ах, сударь, - возразил судебный чиновник, - неужели люди в толпе
спрашивают "зачем" и "почему"?
- Но ведь судью убили не камнем, а заранее припасенным самострелом, -
возразил Нан, - вот из этого-то и следует, что убийство было намеренным.
Ведь никто не будет таскать самострел просто так, рискуя за это на два
года отправиться в исправительные деревни!
И, помолчав, добавил:
- Двадцать человек стояли на балконе, - неужели никто не заметил
нацеленного оружия?
- Разбойники очень ловки в обращении с утварью для убийства.
- Но не настолько же, чтобы на глазах у всех стрелять незамеченными?
А не могли они выстрелить из рукавного самострела?
Господин Бахадн покачал головой.
- Это, конечно, объяснило бы, отчего никто не видел стрелявшего. Но
даже лучший рукавный самострел бьет не больше, чем на десять шагов, а
народ стоял шагах в сорока, и внизу.
- Стало быть, - подытожил инспектор, - если судью убили все-таки из
рукавного самострела, то это сделал не народ, а кто-нибудь из стоявших
рядом чиновников?
Бахадну даже икнулось.
- А о чем говорили между собой гости, перед тем, как выйти к народу?
- спросил инспектор.
Бахадн робко удивился: какое отношение разговор чиновников может
иметь к народному бунту?
- Так о чем говорили гости? - повторил столичный инспектор.
Бахадн вздохнул. То-то и оно, о чем говорили!
Иров день - проклятый день, и Иров монастырь - проклятое место.
Конечно, как зерно не хранится в государственных амбарах без отдушин, так
народ не соблюсти без карнавальных дней. Но то, что в мирные годы -
отдушина для воздуха, в скверные - лаз для грабителя.
И в этом году то всеобщее беспокойство, которое охватило провинцию к
Ирову дню, не сводилось без остатка к гнусным серым листкам...
Все большие боги Веи изготовлены руками людей и утверждены
государством - один Ир, как говорят, нерукотворен. Все праздники регулярны
- один Ир появляется, когда вздумает. Это, если подумать, ужас что бы было
с миром, если бы Солнце вздумало вертеться вокруг мира по собственному
желанию, или если бы цветы распускались не тогда, когда император отдает
указ о начале весны, а то зимой, то осенью, то когда им вздумается!
Все это, впрочем, придирки. Если есть боги с тысячью рук и ног -
почему бы не быть одному безглазому и безрукому. Если есть две луны на
небе, то почему бы не появляться одной время от времени на земле? Ира так
еще и называют - Лунный Брат. Говорят, он и в самом деле растет не как,
скажем, тыква, которая увеличивается в объеме, а как луна, которая объемом
высветляется. Сначала в главной целле желтого монастыря зависает золотая
корочка, а потом начинает крепнуть, словно озаряется высшим небесным
светом, и через месяц становится круглым белесым шаром величиной с персик.
А иные рассказывают и вовсе неведомщину с подливой: что, мол, одному
Ир представляется кувшином с молоком - если ты охотник до молока, а
другому в тот же самый момент черепахой или ящерицей, и что если бы кошка,
глядящая на Ира, могла говорить, она бы сказала, что Ир - это мышь.
Впрочем, в этакие истории про Ира Бахадн не верил. Наверняка это монахи
обманывали народ глупыми фокусами.
Плохо другое - Луны, как известно, омрачают человеческий разум, и во
время полнолуний некоторые люди, особенно из числа варваров и дальних
народов, дуреют или превращаются в волков. А свидание с Иром может свести
с ума и нормального человека. Поэтому желтым монахам предписано не иметь
вожделенья и алчности; поэтому год от года пустеют желтые монастыри.
Все в Иров день наизнанку и наоборот: низы мешаются с верхами, и
толстопузый горшечник, улыбаясь и поскребывая въевшуюся в пальцы глину,
рассуждает: "Так было в золотом веке, когда чиновников не было вообще, и
люди сами собой соблюдали законы". А его сосед, ткач с ногами, кривыми от
вечного сидения за станком, соглашается: "Так было в золотом веке, когда
чиновником был каждый, а не только начальник цеха".
Верхи мешаются с низами, а в монастыре за трапезой встречаются два
главы провинции: араван и наместник, которым в обычные дни видеться между
собой запрещено, для предотвращения сговора. Их свиты сидят вместе и
глядят врозь.
Ну а скажите, если двое человек ненавидят друг друга от волос до
ногтей, - мудрено ли им вцепиться друг другу в горло! И бывает так, что
проклятый Лунный Брат заставляет говорить за столом то, о чем полагается
писать лишь в доносах. Бог знает что ударяет человеку в печень и в сердце!
И наместнику и аравану еще хорошо, - все знают, что они ненавидят
друг друга. А как быть тем чиновникам, которые в обычное время ходят и к
аравану, и к наместнику, "играют в сто полей на двух сторонах?" Ой как
несладко приходится таким чиновникам...
За это-то, а не за безобидный карнавал, Иров день не любят местные
власти и высоко чтит столица.
- Так о чем же говорили в монастыре? - голос инспектора приобрел
неприятную твердость.
Господин Бахадн понурился. Все равно инспектора ждала в управе целая
куча доносов, каждый из них по отдельности был враньем, но все в целом...
Вот и выбирай - все рассказывать - подвести наместника, врать - себя же
обозначить лгуном.
А разговоры были как разговоры, разве что господин Арвадар ни с того
ни с сего сказал, что Ичаново место стоило Ичану восемь тысяч, хотя всем
