Кто-то неспешно возился с кремнем и трутом, стараясь разжечь
огонь. Наконец хорошо просмоленный факел зажегся и осветил
прогалину — замкнутое пространство под крышей из ветвей
могучего бука, окруженное зеленой стеной. Из темноты выступил
Хью и с улыбкой протянул руку, чтобы помочь монаху встать. И
тут с другой стороны поляны подскочил еще один человек. Факел
высветил смуглое, худощавое лицо с тонкими, высокими скулами,
яркие, золотистые глаза и черные как вороново крыло волосы.
— Оливье! — не веря своим глазам, воскликнул Кадфаэль.
— А я-то думал, что ты поехал по дороге на Освестри. Как ты
сюда попал?
— Милостью Божией, с помощью одного мальчонки-пастуха, ну
и, конечно, благодаря твоему зычному реву, — отвечал теплый,
веселый и такой знакомый голос. Оглянись-ка лучше по сторонам.
Видишь — поле битвы осталось за тобой.
Симон Поер, Уолтер Бэгот и Джон Шур удрали в чащу, однако
не было сомнений в том, что стражники Хью, благо он привел их с
собой добрую дюжину, скоро переловят беглецов. Всей шайке
придется держать ответ за куда более тяжкие прегрешения, нежели
надувательство при игре в кости.
Кадфаэль поднялся на ноги и только сейчас заметил, что
рукав его рясы распорот ударом кинжала.
Мэтью, по-прежнему прижимавшийся спиной к стволу, повел
широкими плечами, будто сбрасывая оцепенение, и сделал шаг
вперед. Обстановка переменилась столь внезапно, что он, похоже,
не вполне осознал, что случилось. А у ног Мэтью, скорчившись и
уткнув лицо в ладони, лежал Сиаран.
— Вставай, — бросил ему Мэтью. Сам он отошел от дерева,
но все так же сжимал в руке обнаженный клинок. Рука, державшая
кинжал, была окровавлена, костяшки пальцев ободраны, но и
стальное острие обагряла кровь. — Давай поднимайся. Я знаю,
что ты не ранен.
Сиаран медленно привстал на колени и поднял перепачканное,
пепельно-серое лицо, на котором читалось потрясение и
запредельный ужас. Глаза Сиарана и Мэтью встретились, и в этом
столкновении взглядов было нечто такое, что Берингар вздрогнул
и уже порывался вмешаться, что-то сделать или сказать, чтобы
разрядить обстановку, но Кадфаэль удержал его за руку. Хью
искоса взглянул на монаха, и, полагая, что коли тот
предостерегает, у него есть на то веские основания, не двинулся
с места.
На полотняной рубахе Сиарана расплывалось кровавое пятно.
Он медленно поднял словно налитые свинцом руки и, рванув ворот,
обнажил шею и грудь. С левой стороны шеи был отчетливо виден
глубокий и очень тонкий, будто сделанный бритвой, кровоточащий
порез. Ухватив первое, что подвернулось под руку, грабитель
сорвал тот самый заветный крест, с которым Сиаран никогда не
расставался. Теперь он лишился всякой надежды и, похоже,
смирился с неизбежностью. Кровавый след на шее казался
знамением, предвещавшим его ужасную участь.
— Я в твоих руках, — произнес он лишенным всякого
выражения голосом. — Видать, от судьбы не уйдешь. Я потерял
крест, а вместе с ним и жизнь. Убей меня. Мэтью стоял и молча
смотрел на оставленный шнуром глубокий порез. В воздухе повисло
напряженное, тягостное молчание. Оно затянулось, но молодой
человек никак не мог принять решение. Сомнения и колебания были
видны на его лице, освещенном пляшущим огнем факела.
— Он сказал правду, — спокойным и рассудительным тоном
промолвил Кадфаэль, — условия нарушены, крест утерян, а стало
быть, его жизнь принадлежит тебе. Бери ее.
По виду Мэтью трудно было сказать, услышал ли он слова
монаха, — разве что губы его сжались, словно от боли. Он не
отрывал глаз от униженно стоявшего на коленях, раздавленного и
сломленного Сиарана.
— Ты следовал за ним повсюду, никогда не преступая закона
и терпеливо дожидаясь своего часа, — настойчиво продолжал
Кадфаэль. — Этот час настал. Сделай то, к чему ты так долго
стремился.
Брат Кадфаэль был уверен, что его слова могут возыметь
разве что обратный эффект. Он не сомневался в том, что сейчас,
когда закон и обычай позволяют Мэтью расправиться с его врагом,
молодой человек не сможет нанести роковой удар. Столь долго
вынашиваемая жажда мщения сменилась отвращением и щемящей
тоской. Монах понимал, что Мэтью по натуре своей не способен
убить того, кто не только не сопротивляется, но даже не молит о
пощаде. Разве ему нужна смерть этого ничтожества?
— Все кончено, Люк, — негромко сказал Кадфаэль. — Делай
то, что ты считаешь нужным. Если Мэтью и понял, что монах
назвал его настоящее имя, то не подал виду. Сейчас это не имело
значения. Да и что могло казаться ему важным ныне, когда он
расстался с мечтой о мести. Молодой человек разжал
окровавленные пальцы, и клинок, выскользнув из его руки, упал
на траву. Повернувшись, он, не разбирая дороги, зашагал прочь и
исчез в темноте за окружавшей прогалину зеленой стеной.
Оливье, взиравший на эту сцену затаив дыхание,
встрепенулся, глубоко вздохнул и, схватив Кадфаэля за руку,
спросил:
— Так что, тебе удалось дознаться, кто он такой? Этот
юноша и вправду Люк Меверель?
Не дожидаясь ответа, в котором он и не сомневался, Оливье
сорвался с места и бросился было в кусты за Люком, но его
задержал Хью.
— Погоди малость. У тебя и здесь может найтись дело. Если
Кадфаэль прав — а он наверняка не ошибается, — здесь
находится убийца твоего друга. Если хочешь, ты можешь
рассчитаться с ним.
— Так оно и есть, — подтвердил монах. — Да ты сам его
спроси, нынче он отпираться не станет.
Сиаран, жалкий, растерянный и понурый, по-прежнему стоял
на коленях в траве и покорно ждал, когда кто-нибудь решит,
оставлять ли его в живых, и если оставлять, то на каких
условиях.
Оливье бросил на него задумчивый взгляд, а потом покачал
головой и потянулся к узде своего коня.
— Кто я таков, — сказал он, — чтобы судить этого
человека? Уж если Люк Меверель отказался покарать его, пусть он
идет своей дорогой. Грех его останется на его совести. Ну а у
меня другая задача.
Он вскочил в седло и, направив коня на завесу кустов,
пропал из виду.
Монах, к которому наконец вернулась способность
воспринимать окружающее, увидел, что, кроме него и Берингара,
на поляне есть и другие. Трое стражников сидели верхом на конях
с факелами в руках, и к стремени одного из них был крепко
прикручен ремнями за запястья Симон Поер. Самозванного купца
изловили ярдах в пятидесяти от прогалины, и вид у него был
весьма угрюмый. Откуда-то из лесу донесся шум — еще один
беглец был настигнут и схвачен. Третьего пока не поймали, но и
ему недолго оставалось гулять на воле. Главное было сделано, и
теперь по лесным тропам можно будет гулять без опаски.
— Ну а с этим что? — спросил Хью, бросив презрительный
взгляд на коленопреклоненного Сиарана.
— Раз уж Люк отказался от мщения, — ответил Кадфаэль, —
думаю, и нам не пристало вмешиваться в это дело. К тому же
можно сказать кое-что и в пользу этого бедолаги: он не пытался
смягчить свою епитимью, даже когда рядом с ним никого не было и
никто не мог его уличить. Конечно, не Бог весть какая заслуга
ходить босым и с крестом на шее, коли от этого зависит твоя
жизнь, но все же... А главное, Люк пощадил его. Так имеем ли мы
право карать?
Сиаран поднял голову и нерешительно переводил взгляд с
одного лица на другое. Кажется, он начинал понимать, что ему
сохранят жизнь, хотя боялся поверить в такую удачу. Слезы
ручьем лились по его щекам, на шее выделялся темный,
кровоточащий порез.
— Отвечай как на духу, — спокойно и холодно приказал
Берингар, — это ты заколол Боссара?
— Да, — дрожащим голосом произнес Сиаран. Лицо его было
мертвенно-бледным.
— Но почему? И зачем было нападать на писца королевы,
который всего-навсего исполнил свой долг?
На какой-то миг в глазах Сиарана вспыхнул огонь, но
отблеск былой гордыни и нетерпимости тут же угас.
— Этот писец вел себя высокомерно и своевольно. Он
держался вызывающе в присутствии епископа и всего легатского
совета. Мой лорд был оскорблен и разгневан...
— Твой лорд? — перебил его Хью. — Но ты говорил, что
служил приору Хайд Мида.
— Я солгал. Моим господином был сам епископ. Я служил
ему, пользовался его расположением и многого мог достичь. Увы,
теперь все потеряно. Я не смог снести дерзости этого Христиана.
Как посмел ничтожный писец противиться воле самого легата и
пытаться расстроить его планы. Я ненавидел его — вернее, тогда
думал, что ненавижу, — поправился Сиаран. И мне очень хотелось
угодить своему лорду.
— Но тут ты просчитался, — промолвил Кадфаэль, — кем бы
ни был Генри Блуа, он не убийца. А осуществить твой план
помешал Рейнольд Боссар — уважаемый человек и сторонник той же
партии, что и твой господин. Неужто ты счел его предателем
только из-за того, что он вступился за честного противника? Или
ты нанес удар в запале и убил его ненамеренно, не ведая, что
творишь?
— Нет, — отвечал Сиаран безжизненным, равнодушным тоном.
— Этот человек расстроил мои замыслы. Он встал у меня на пути,
и я был вне себя от ярости. Я знал, что делаю, считал, что
поступаю правильно, и был рад, когда мой удар достиг цели...
Тогда я был рад, — повторил Сиаран и тяжело вздохнул.
— А почему ты отправился в это покаянное паломничество?
Как я понимаю, жизнь была дарована тебе на определенных
условиях. На каких? И кто наложил на тебя епитимью?
— Мой лорд, епископ Винчестерский, — с содроганием
ответил Сиаран, ибо отвергнутая ныне преданность отозвалась в
его сердце болью. Ни одна душа не ведала, кто виновен в смерти
Боссара. — Я открылся лишь своему господину. А он... он не
стал передавать меня в руки закона. Видимо, побоялся, что
огласка может рассорить его с императрицей, ведь погибший
рыцарь был из ее стана. Но он не простил мне содеянного. Сам я
по крови наполовину валлиец, но родом из-за моря, из Дублина.
Поэтому лорд легат приказал мне отправляться к епископу
Бангора, дабы тот препроводил меня в Кэргиби, что в Энгсли, где
я смог бы сесть на корабль, отплывающий в Ирландию. Он дал мне
перстень как знак того, что я путешествую под его
покровительством, но в то же время наложил суровую епитимью.
Мне надлежало пройти весь путь босым, не снимая с шеи креста.
Нарушив эти условия, я поставил бы себя вне закона, и всякий,
кому вздумается, имел бы право невозбранно лишить меня жизни.
В глазах Сиарана вновь блеснул огонек — память о разбитых
в прах честолюбивых мечтах — и тут же угас.
— Постой, постой, — промолвил Хью, для которого кое-что
оставалось неясным. — Как я понял, о приговоре епископа Генри
никто, кроме него и тебя, и ведать не ведал. Как же об этом
прознал Люк Меверель? Как он тебя выследил?
— Почем мне знать... — вялым и тоскливым голосом отвечал
Сиаран. — Могу лишь сказать, что из Винчестера я вышел один, а
близ Норбери, где две дороги сходятся вместе, меня поджидал
этот малый. С того самого часа он неотступно следовал за мной
по пятам, словно демон. Он знал все, и терпеливо ждал, когда я
не выдержу и нарушу хотя бы одно из условий. Тогда он смог бы
убить меня, не понеся за это никакой кары. Он ни на миг не
упускал меня из виду и не делал никакой тайны из своих
намерений, а, напротив, всячески подбивал меня снять крест и
разом покончить со всеми мучениями. А крест был очень тяжел.
Мне он сказал, что его зовут Мэтью... А вы говорите, его имя
Люк? Стало быть, вы его знаете? А вот я никогда прежде с ним не
встречался. Так вот, этот Мэтью, то есть Люк, сказал, что я
убил его лорда, которого он почитал и любил, а потому он пойдет
за мной в Бангор, в Кэргиби, а ежели я сяду на корабль так и не
надев башмаков и не сняв креста, то и за море, в Дублин, но
рано или поздно все равно лишит меня жизни. Сегодня он мог
сделать то, чего так страстно желал, — и не убил меня. Почему?
В голосе Сиарана слышалось искреннее недоумение.
— Он счел тебя недостойным этого, — напрямик ответил
Кадфаэль. — Сейчас он наверняка горько сожалеет о потраченном
на тебя времени, которое мог бы употребить с куда большей
пользой. Все на свете имеет свою цену, нужно лишь уметь вовремя
и верно ее определить. Постарайся понять это, и тогда, может
быть, ты поймешь и его.
— Я все равно что мертвец, — с горечью сказал Сиаран,
без лорда, без друзей, без цели...
— Ты еще можешь обрести и то, и другое, и третье, если
будешь к этому стремиться. Ступай туда, куда ты послан, неси
возложенное на тебя бремя и пытайся уразуметь, ради чего ты
живешь на свете. В конечном счете так должно поступать и всем
нам.
Монах отвернулся и тяжело вздохнул. Он знал, что, к
сожалению, самые мудрые наставления и даже суровые уроки жизни
частенько пропадают впустую. Трудно сказать, тронуло сердце
Сиарана раскаяние либо он и сейчас думает только о себе.
Неожиданно монах почувствовал, что смертельно устал. Он искоса
взглянул на Хью и с улыбкой сказал:
— Больше всего мне сейчас хотелось бы оказаться в
постели. Ну что, Хью, вроде бы дело сделано. Можно
возвращаться.
Хью хмуро разглядывал уличенного и признавшегося убийцу,
корчившегося на земле, словно змея с перебитым хребтом.
Перепачканный, покрытый синяками и ссадинами, с распухшим от
слез лицом и кровоточащим порезом на шее, Сиаран представлял
собой жалкое зрелище, хотя, возможно, в этих обстоятельствах
жалость была неуместна. Но все же, как ни суди, а Сиарану не
более двадцати пяти лет, он вполне здоров, и, какой бы тяжкой
ни была его епитимья, он в состоянии ее выдержать.
Перстень епископа при нем, а значит, он может продолжить
свой путь, и никто, кроме разбойников, не посмеет его
потревожить. Ну а разбойников, во всяком случае здесь, в
Шропшире, пока опасаться нечего, потому как лес от них очищен.
Сиаран может благополучно завершить свой путь, сколько бы
времени на это ни потребовалось. Завершить не в Абердароне, не
на священной земле Юнис Энсли, а на его родине, в Дублине. А
там он сможет начать жить заново и, кто знает, возможно, со
временем станет совсем другим человеком. Вдруг он решит нести
бремя своего покаяния не только до Кэргиби, откуда отплывают
суда в Ирландию, но и до Дублина, а то и до конца своих дней?
Впрочем, что об этом гадать.
— Ступай, — промолвил Хью, — иди куда хочешь. Здесь
тебе некого бояться, а граница уже недалеко. Пусть Всевышний
будет тебе судьей.
Берингар резко отвернулся. По его движению стражники
поняли, что можно собираться в обратный путь, и занялись
пленниками и лошадьми.
— С ним все ясно, — сказал Хью, — но остается еще один
вопрос. Может быть, стоит послать кого-нибудь на тропу, чтобы
он подождал Люка и дал ему коня. Если сюда Меверель пришел
пешком, это еще не значит, что ему и возвращаться следует на
своих двоих. Или просто отправить людей на его поиски?
— Этого, пожалуй, делать не стоит, — заявил Кадфаэль. —
Оливье наверняка сам его отыщет. Не сомневаюсь, они вернутся
вместе. Но вот лошадь, думаю, не повредит: парень небось с ног
валится после всех этих событий.
Монах пребывал в благодушном настроении, да и было с чего.
Пусть чудом, но все завершилось наилучшим образом, Главное,
удалось предотвратить кровопролитие. Теперь Оливье последует за
Люком, мягко и ненавязчиво заговорит с ним, хотя тот, возможно,
попытается уклониться от беседы, и постарается вернуть молодого
человека к жизни. Мщение слишком долго было единственной целью
Люка, и сейчас, когда место справедливого гнева заняла гнетущая
пустота, дальнейшее существование, возможно, представляется ему
тягостным и бессмысленным. Ведь он даже не задумывался о том,
что ждет его в будущем, после того как возмездие осуществится,
потому и пожертвовал обители все деньги, до последней монеты.
Но ведь Люк молод, и впереди у него долгая жизнь, которая
вполне может быть счастливой, надо только поверить в это. У
парня наверняка полегчает на сердце, когда он узнает, что
Джулиана Боссар не сомневается в его невиновности и ждет его
возвращения. Ну а как только Люк опомнится и придет в себя,
Оливье непременно вернется с ним в аббатство. Ведь Оливье
обещал, что не уедет из Шрусбери, пока не посидит и не
потолкует неспешно с ним, Кадфаэлем, а на обещание Оливье монах
полагался твердо. Что же касается Сиарана...
Уже сев на коня, Кадфаэль оглянулся и бросил последний
взгляд на разоблаченного убийцу. Тот так и стоял под деревом на
коленях. Лицо его было обращено вслед отъезжавшим, но глаза
закрыты, а руки судорожно сцеплены на груди. Возможно, он
молился, а может быть, просто ощущал каждой частицей своей
плоти заново обретенную жизнь.
"Как только мы уедем, — подумал брат Кадфаэль,, — он
свалится и заснет на месте. Ни на что другое бедняга не
способен, потому как пережитое явно свыше его сил. Он уснет, и
сон его будет подобен смерти, но зато пробуждение станет,
возможно, пробуждением к новой жизни".
Отряд медленно потянулся к дороге, разбойники со
связанными руками семенили за всадниками. Факельщики покинули
прогалину, и она погрузилась во тьму. Скоро коленопреклоненная
фигура Сиарана пропала из виду, как будто была поглощена тенью
огромного бука. Хью и монах, выехав на тропу, повернули к дому.
— Знаешь, Хью, — позевывая, проворчал Кадфаэль, —
похоже, я становлюсь совсем старым. Ты и представить себе не
можешь, как меня тянет на боковую.
Глава 15
Когда Кадфаэль и Хью въехали через монастырские ворота на
залитый лунным светом большой двор аббатства, из церкви уже
доносились звуки полуночной службы. По дороге они не торопили
коней и почти не разговаривали, довольные и тем, что просто
едут рядом после удачно завершенного дела, как бывало и прежде.
Стражники, охранявшие схваченных разбойников, поотстали — ведь
пленники шли пешком, — но не приходилось сомневаться в том,
что еще до исхода ночи Симон Поер и его приятели окажутся в
подземелье Шрусберийского замка.
— Я подожду окончания службы, — промолвил Хью,
соскакивая с седла возле сторожки. — Отец аббат наверняка
захочет узнать, как у нас дела. Правда, я надеюсь, что он не
заставит нас прямо сейчас, ночью, выкладывать все подробности.
— Коли ты остаешься здесь, пойдем-ка со мной в конюшню. Я
хочу проследить, чтобы этого доброго скакуна поставили в стойло
и задали ему овса. Меня всегда учили сначала заботиться о коне,
а потом уж о себе, и эта привычка осталась на всю жизнь.
Над конюшенным двором ярко светила луна, и друзья вполне
могли обойтись без факелов и фонарей. Ночь была тихая,
безветренная, и возле конюшни был отчетливо слышен каждый звук
церковной службы. Кадфаэль сам расседлал своего коня и
позаботился о том, чтобы разгоряченное животное поставили в
стойло и накрыли легкой попоной — вдруг ночь выдастся
прохладной. В последние годы монаху не часто случалось
ухаживать за конями, и, выполняя этот обряд, он невольно
вспомнил былое: лошадей, на которых ему случалось скакать,
дальние дороги и битвы, далеко не всегда заканчивавшиеся так
счастливо, как сегодняшняя маленькая, но отчаянная стычка.
Хью стоял, склонив голову набок, и прислушивался к
церковному пению. Неожиданно он увидел на освещенной лунным
светом земле стройную тень и обернулся. В воротах конюшенного
двора, не решаясь войти, стояла Мелангель.
— Дитя, — участливо промолвил Кадфаэль, — что ты здесь
делаешь в такой час? Почему не спишь?
— Разве я могу заснуть? — отвечала девушка. — Никто и
не заметил, что я ушла. Все давно спят.
Мелангель держалась просто и говорила ровным, спокойным
голосом, будто это не она совсем недавно заливалась слезами в
сарайчике Кадфаэля и сетовала на судьбу. Сейчас ее тяжелые косы
были аккуратно уложены вокруг головы, а лицо выглядело
сосредоточенным и собранным.
— Вы нашли его? — спросила она.
Когда монах с ней расстался, Мелангель была почти
ребенком, а сейчас он видел перед собой взрослую женщину.
— Да, — отвечал Кадфаэль, — мы нашли их обоих. Ни с тем
ни с другим не случилось ничего дурного. Эти двое расстались
навсегда. Сиаран пошел своим путем — и пошел один.
— А Мэтью, — допытывалась Мелангель, — что с ним?
— С ним все хорошо, он встретил доброго друга. Мы их
опередили, но они обязательно придут сюда.
"Теперь, — подумал монах, — ей придется называть его
другим именем, но об этом пусть она узнает от него самого".
Будущее не обещало быть безоблачным ни для нее, ни для
Люка Мевереля, но ведь эти двое и познакомились-то лишь
благодаря удивительному стечению обстоятельств. Возможно, к их
встрече приложила руку Святая Уинифред. После всего
случившегося брат Кадфаэль вполне готов был в это поверить и
положиться во всем на святую — уж она-то непременно приведет
дело к благополучному завершению.
— Он вернется, — повторил Кадфаэль, встретив вопрошающий
взгляд девушки. В глазах ее ныне не было и намека на слезы. —
Непременно вернется, можешь не беспокоиться. Но помни, что он
перенес сильное потрясение, и в голове у него сейчас сумбур. Ты
должна быть терпеливой и осмотрительной. Не приставай к нему с
расспросами — со временем он сам все тебе расскажет. И ни в
чем его не укоряй...
— Боже упаси! — воскликнула девушка. — Как я могу его
укорять? И в чем? Это ведь я его подвела, значит, сама и
виновата!
— Вовсе нет. Ты ведь ни о чем не догадывалась. Но когда
он вернется, ничему не удивляйся. Просто радуйся тому, что он
рядом, так же как он будет радоваться тебе.
— Я подожду его, — промолвила Мелангель.
— Лучше бы тебе лечь в постель т выспаться, —
посоветовал монах. — Он утомлен, измучен, а потому ждать его,
возможно, придется долго. Но он обязательно придет.
Девушка покачала головой.
— Нет, брат, я буду ждать столько, сколько потребуется,
— заявила она и неожиданно улыбнулась, а потом, не проронив
больше ни слова, повернулась и ушла по направлению к
странноприимному дому.
— Это та самая девушка, о которой ты рассказывал? —
спросил Хью, с интересом глядя ей вслед. — Сестра чудесно
исцеленного юноши, которая приглянулась Люку Меверелю.
— Она самая, — подтвердил Кадфаэль, закрывая за собой
дверь конюшни.
— А тетушка ее, стало быть, имеет ткацкую мастерскую?
— Точно. Девица почитай что бесприданница и уж вовсе не
родовита, — невозмутимо, но с пониманием ответил монах. Но что
с того? Я ведь и сам не из знати. И мне кажется, что для такого
человека, как Люк, столько пережившего и почитай заново
родившегося на свет, такие вещи не имеют большого значения.
Надеюсь, что леди Джулиана еще не присмотрела ему в невесты
наследницу какого-нибудь соседнего манора, потому как сдается
мне, что этих двоих ей все равно не разлучить — чего-чего, а
упорства парню не занимать. К тому же, на мой взгляд, что
манор, что мастерская, не так уж важно — был бы человек
честным и знающим свое дело.
— Так или иначе, — откровенно признал Хью, — эта твоя
простолюдиночка так хороша собой, что достойна стать украшением
любого замка и ни в чем не уступит многим высокородным леди,
которых мне доводилось встречать. Но послушай, служба-то
подходит к концу. Пойдем-ка встретим отца аббата.
Когда по окончании службы аббат Радульфус, как всегда
невозмутимый и хладнокровный, вышел из церкви, он увидел
дожидавшихся его Кадфаэля и Берингара. Стояла великолепная
ночь, достойно завершавшая день чудес. С бархатного, усыпанного
мерцающими звездами неба проливала свой бледный свет луна, и
света этого оказалось достаточно, чтобы аббат заметил на лицах
монаха и шерифа спокойное, безмятежное выражение, скрыть
которое не могли даже явные признаки усталости.
— Вот вы и вернулись, — промолвил Радульфус и,
приглядевшись, добавил: — Но, я вижу, не все. Мессир де
Бретань еще не появлялся в обители. Вы его, случаем, не
встречали?
— Да, отец аббат, — ответил Хью, — мы его видели. С ним
все в порядке. Он нашел того, кого искал, и они вернутся в
обитель вместе.
— Но ведь ты, брат Кадфаэль, боялся, что может пролиться
кровь...
— Слава Богу, отец аббат, — откликнулся монах, — этого
не случилось. Сегодняшняя ночь не принесла неприятностей
никому, кроме разве что трех разбойников, прятавшихся в Долгом
Лесу. Их изловили и под стражей ведут в замок. Убийство,
которого я так страшился, удалось предотвратить, и теперь беда
миновала. Я говорил тебе, отец аббат, что чем быстрее мы
нагоним этих молодых людей, тем лучше будет для одного из них,
а то и для обоих. Так оно и вышло. Мы нагнали их как раз
вовремя, и это принесло пользу обоим.
— И все же, с сомнением заметил Радульфус, — мы с тобой
оба видели кровавый след на рубахе. И ты сам сказал, что мы
приветили под своим кровом убийцу. Ты по-прежнему так считаешь?
— Да, отец аббат. Однако дело обстоит не совсем так, как
ты полагаешь. Думаю, что все окончательно разъяснится, когда
вернутся Оливье де Бретань и Люк Меверель, а пока еще остаются
кое-какие вопросы. Но одно я могу сказать с уверенностью:
сегодня вечером все разрешилось наилучшим образом, и нам
остается лишь благодарить Всевышнего.
— Стало быть, все закончилось хорошо?
—Лучше и быть не могло, отец аббат.
— В таком случае с подробностями можно подождать до утра.
Вам обоим надобно отдохнуть. Может быть, прежде чем отправитесь
спать, вы зайдете ко мне, подкрепитесь и освежитесь вином?
— Искренне благодарю, отец аббат, — деликатно ответил
Хью, — но я и так припозднился. Боюсь, что моя жена уже начала
беспокоиться, а мне не хотелось бы ее волновать.
Настаивать аббат не стал.
— Благослови тебя Господь за то, что ты так ловко
отговорился, — сказал Кадфаэль, провожая Берингара к воротам,
где тот оставил коня. — Я засыпаю на ходу, и сейчас даже
хорошее вино меня не взбодрит.
Луна уже не светила, однако и солнце еще не взошло над
горизонтом, когда Оливье де Бретань и Люк Меверель медленно
въехали в ворота аббатства. Они и сами не смогли бы сказать,
далеко ли забредали в своих ночных скитаниях, ибо оба плохо
знали здешние края. Когда Оливье догнал Люка и осторожно
попытался заговорить с ним, тот не ответил, а продолжал брести
по лесу наугад, не разбирая дороги, ничего не слыша и не
замечая вокруг. Однако со временем где-то за гранью своей
отрешенности Люк почувствовал, что этот терпеливый,
неназойливый, но неотступный преследователь не враг ему, а друг
и желает только добра. Когда Люк, окончательно выбившись из
сил, повалился в густую траву на опушке леса, Оливье спешился,
привязал в сторонке своего коня и прилег неподалеку — не
слишком близко, однако же так, чтобы Меверель мог видеть его и
знать, что он терпеливо ждет. После полуночи Люка сморил сон,
что было для него величайшим благом, ибо молодой человек,
лишившись цели, поддерживавшей в нем волю к жизни на протяжении
двух последних месяцев, был полностью опустошен. У него не
осталось ничего, кроме неизбывной печали. В таком состоянии он
и смерть принял бы с благодарностью, ибо не переставал
терзаться горькими воспоминаниями: его лорд умер у него на
руках, и несмываемое кровавое пятно обагрило не только рубаху,
но и сердце молодого человека. Он хранил рубаху как залог
ненависти и грядущего мщения. Но теперь все миновало, и сон
должен был принести ему избавление.
Люк пробудился в тот таинственный предрассветный час,
когда ранние птицы только начинали оглашать своим пением
дремлющий лес, и, открыв глаза, увидел склонившееся над ним
лицо — незнакомое, но дружелюбное и доброжелательное.
— Я убил его? — спросил Люк, каким-то образом
догадываясь, что этот незнакомец наверняка знает ответ.
— Нет, — негромко, но отчетливо отвечал Оливье, — но в
том не было нужды. Для тебя он умер. Ты можешь забыть о нем.
Люк скорее всего не вполне понял сказанное, но тем не
менее принял на веру. Присев в густой прохладной траве, он
огляделся. К нему постепенно возвращалась способность
воспринимать мир. Он снова чувствовал сладкий запах земли и
видел, как в бледном, предрассветном небе тают последние
звезды. Люк внимательно всмотрелся в лицо Оливье, который молча
улыбнулся в ответ.
— Я тебя знаю? — спросил Люк.
— Нет, но мы сейчас познакомимся. Меня зовут Оливье де
Бретань, и я служу Лорану Д'Анже, вассалом которого был и твой
лорд. Я хорошо знал Рейнольда Боссара, мы вместе приплыли из
Святой Земли в свите барона Лорана и были друзьями. А сюда я
приехал для того, чтобы передать послание некоему Люку
Меверелю. Как я понимаю, это ведь и есть твое настоящее имя.
— Передать послание? Мне? — Люк недоуменно покачал
головой.
— Да, тебе, от твоей родственницы и госпожи леди Джулианы
Боссар. Она просила сказать, что ты нужен ей, она ждет твоего
возвращения и никто не может тебя заменить.
Похоже, что Люк, все еще пребывавший в некотором
