Детектив

выудил фамилию врача, у которого он пломбировал зубы. Тот в  свою  очередь
признался, что Крэнстон просил найти ему  хорошего  врача-терапевта.  Джон
побывал у него дважды. В последний визит тот ему без обиняков выложил свои
подозрения  и  посоветовал  Крэнстону  немедленно  лечь  в  онкологическую
клинику на серьезное обследование. Джон, рассказал врач, просто  обезумел.
Его последними словами были: "Я это узнаю и без клиники у того мерзавца! -
при этом Джон назвал чье-то имя, которое врач не расслышал. - И  пусть  не
думает, что это ему удастся замять!"
     - Все?
     - Нет. В магазине на Сант-Катрин Джон купил браунинг. Я обошел четыре
магазина, прежде чем  дознался,  что  Крэнстон  побывал  в  нем...  Хозяин
поначалу отпирался, но, когда я посулил ему полтинник, согласился и описал
Джона...
     - Выходит, Джон всерьез собрался с кем-то свести счеты?
     - Выходит.
     - Он приезжал в магазин на своем или чужом автомобиле?
     - Не знаю, на своем или чужом, - на красном спортивном "меркурии".
     - Это  автомобиль  Крэнстона...  Автомобиль  Крэнстона...  Автомобиль
Крэнстона... Автомобиль!
     - Ты чего, рехнулся? - спросил  Серж  и  сделал  два  больших  глотка
виски.
     - Серж, - сказал я, - встречаемся в 22:00 в пресс-баре  в  Центре  де
Жарден. - Если к тому времени меня не будет, немедленно  позвони  сержанту
Лавуазье и сообщи ему, что я отправился разыскивать автомобиль  Крэнстона.
Понял?
     - Ты, между прочим, - обиделся Серж, - мог бы меня  держать  в  курсе
дел - я же не мальчик на побегушках у тебя!
     - Не сейчас, Серж, дружище, не сейчас. Каждая минута дорога!  Я  тебе
обязательно обо всем расскажу. Ведь мы с тобой не конкуренты!
     День клонился к вечеру. Солнце садилось в тучи. Надвигалась  гроза  -
на западе уже полыхали зарницы и долетали раскаты грома.  Ветер  гонял  по
пустынным улицам обрывки газет и  раскачивал  темные  фонари.  Место  было
мрачное:  слева  уходили  вдаль  склады,  обнесенные  высоким  забором  из
гофрированного железа, справа тянулись пустыри. Таксист, высадивший меня у
начала забора, с жалостью посмотрел на мой светло-синий в полоску  костюм,
но наотрез отказался ехать дальше.
     - Когда будете возвращаться, -  посоветовал  он  на  прощание,  -  не
забудьте свернуть направо вон за тем столбом, иначе не попадете на станцию
подземки. А такси здесь днем с огнем не найдешь!
     - Ладно, разберусь как-нибудь -  не  слишком  приветливо  отрезал  я,
раздосадованный отказом таксиста довезти меня до нужного места.
     Честно говоря, знай я, что  придется  топать  так  далеко,  наверняка
перенес бы визит на завтра. Но отступать было поздно:  не  напрасно  же  я
проделал этот полуторачасовой путь - сначала в метро до станции "Лонгуэл",
затем в автобусе по автороут N_3  до  конечной  остановки  и,  наконец,  в
такси.
     Первое кладбище автомобилей оказалось закрытым еще с июля,  и  сторож
словоохотливо назвал дату, когда на огромный - теперь полупустой  -  склад
металлолома привезли  последнюю  машину.  "Еще  месячишко  -  и  конец,  -
пожаловался он. - Увезут последний металл, начнут строить завод. Знать  бы
только, понадобятся ли им сторожа... Наверное, нужны, не правда  ли,  сэр?
Ведь какое строительство может обойтись  без  охранниками?  А  ежели  так,
значит, и сыщется мне местечко... Правда же?" Ему хотелось поговорить,  он
изнывал  от  одиночества   и   удручающего   вида   ржавых,   разбитых   и
полуразобранных скелетов, что еще  недавно  были  "фордами"  и  "шевроле",
"лейландами" и "тойотами". Но мне было не до душеспасительных бесед.
     - А где-нибудь еще есть подобный  склад?  -  с  надеждой  спросил  я,
перебивая сторожа.
     Тот на мгновение умолк, переваривая  вопрос,  потом  путано  принялся
объяснять, как туда добраться.
     Однако и там меня ждало разочарование: на склад у Джерри  автомашины,
попавшие  в  катастрофу,  не  привозились,  для  таких   случаев   полиция
облюбовала  площадку  ("Чтоб  вам  ни  дна  ни  покрышки!"  -  обругал   я
монреальскую полицию, выбравшую это богом забытое место) на другом  берегу
реки, далеко за городской чертой.
     И вот теперь я шагал, взметая пыль, по узкому побитому шоссе.  Быстро
темнело, редкие фонари едва  разрывали  темень  надвигавшейся  грозы.  Мне
почудилось, что далеко позади заурчал мотор, и я с надеждой обернулся,  но
напрасно глаз пытался разыскать признаки движения.
     Грохотало ближе, сильнее. Ветер пронизывал  насквозь.  Забор  казался
бесконечным, сливаясь где-то вдали с таким  же  темно-серым,  без  единого
просвета, небом.
     С каждым шагом росла тревога. Пожалуй, я впервые понял, что  забрался
в своих действиях слишком далеко, и если у кого-то есть желание свести  со
мной счеты, я давал ему стопроцентный  шанс.  "Ведь  проще  простого  было
договориться  с  сержантом  и  вместе  подъехать  на  кладбище,  разыскать
автомобиль Крэнстона и осмотреть его до последней гайки, - корил  себя.  -
Существует же принципиальная договоренность  с  сержантом:  помогать  друг
другу..."
     Я, может, повернул бы назад, если б не ворота. Они оказались  наглухо
закрытыми - ни щелки, ни глазка. Лишь скрипел тусклый фонарь, раскачиваясь
под порывами ветра, да где-то тоскливо выла собака.
     На мой требовательный  стук  долго  никто  не  отзывался.  Забор  был
достаточно высок,  а  главное  -  без  единого  выступа,  и  мне  пришлось
отбросить мысль забраться на склад металлолома неофициальным путем.
     - Кого там несет? - раздался наконец из-за  забора  густой  невнятный
бас.
     - Хелло! - вскричал я. - Хелло, мистер, мне нужно с вами поговорить!
     - Никакой я тебе не мистер,  -  проворчал  все  тот  же  голос,  и  в
сплошной стене гофрированного  металла  вырезалась  невысокая  -  так  что
пришлось нагибаться, чтобы проникнуть внутрь, - калитка. - Что нужно?
     Это  был  двухметровый  гигант  в  грязной,   некогда   светло-синей,
нейлоновой  куртке,  в  грязных  джинсах,  из-под  широких  холош  которых
выглядывали  деревянные  клопсы  сорок  пятого   размера.   Густые   брови
наполовину закрывали глаза.
     - Послушайте, как там вас, - нерешительно пробормотал я, но  здоровяк
мрачно представился:
     - Брайан Гуделл, сэр.
     - Послушайте, мистер Гуделл, у меня к вам просьба: помогите найти мой
разбитый автомобиль. Его приволокла полиция чуть больше недели назад. А  я
кое-что в нем позабыл... Я заплачу...
     - Что за автомобиль?
     - Красный спортивный "меркурий".
     - За неделю их столько натаскивают, разве упомнить. -  Голос  сторожа
больше не гудел набатом. - Мое дело - открыть ворота,  закрыть...  Я  этот
хлам даже не смотрю. Впрочем, постойте, неделю назад, говорите?
     - Восемь дней, мистер Гуделл.
     - Не называйте меня мистером, - отмахнулся сторож. - Просто - Гуделл!
Идемте.
     Он захлопнул калитку,  щелкнул  замком  и  неожиданно  легко  зашагал
вперед, туда, где, вздымаясь в небо,  чернели  горы  металла.  Однако  при
ближайшем рассмотрении оказалось,  что  эти  "горы"  прорезают  аккуратные
"проспекты",  каждый  участок  пронумерован  и  помечен  буквами.  Мы  шли
довольно долго,  прежде  чем  очутились  у  сборного  деревянного  домика,
которые у нас называются финскими. Брайан Гуделл вошел в  открытую  дверь,
но меня не пригласил. Пробыл он там недолго и вернулся, неся в правой руке
фонарь, а в левой - моток белого нейлонового шнура.
     - Идите за мной, да не потеряйтесь, - сказал он, прикрывая  за  собой
дверь домика.
     Если б не фонарь, мы не могли бы  сделать  ни  шагу.  Город  светился
где-то далеко на западе - небо там было желтым и туманным. Гроза дохнула в
лицо свежестью, и первые капли упали на землю.
     - Ежели пойдет дождь, - словно  прочитав  мои  мысли,  сказал  Брайан
Гуделл, - влезем в автомобиль да пересидим. Ей-богу,  не  припомню  такого
мокрого лета.
     Минут через десять, после  бесчисленных  поворотов  в  этом  железном
лабиринте, Брайан Гуделл остановился и принялся фонариком  высвечивать  то
перевернутый "форд", то внешне почти новый "олдсмобиль",  то  раздавленную
коробку "фиата". Он переходил с места на место,  за  ним  как  привязанный
молча двигался я. Поиски долго не приносили  успеха,  и  надежда,  сначала
пылавшая во мне ярким огнем, постепенно гасла и вскоре едва теплилась.  Да
и как оно могло быть иначе, если автомобили громоздились друг на  друге  в
пять-шесть этажей?!
     - Глядите,  не  эта  ли?  -  спросил  Брайан  Гуделл,  направляя  луч
прожектора вверх.
     Это была машина Джоне Крэнстона, я ее  узнал  сразу.  Но  что  с  ней
сделалось: крыша была прогнута почти  до  спинки  сидений,  колеса  сняты,
стекла растрескались. Однако моторная часть сохранилась,  я  узнал  правую
разбитую фару, на которую обратил внимание еще в первую встречу с Джоном.
     - Лезьте, - сказал Гуделл. - Я вам посвечу.
     Я карабкался вверх, мельком подумав, что мой парадный  костюм  отнюдь
не  создан  для  подобных  экспедиций  и  вид  у  меня  будет  далеко   не
респектабельный, когда придется возвращаться в город. Машины или,  вернее,
то, что сохранилось от них, раскачивались, угрожающе кренились, но  я  лез
как одержимый.  Меня  словно  подгонял  Джон  Крэнстон,  который  невидимо
присутствовал здесь и требовал отмщения.
     Рискуя свалиться вниз, я обшарил "меркурий". Все было  напрасно,  это
сделали до меня. Но не мог же Джон сказать просто так, без всякого смысла:
"Это мой дом и мой сейф, если хочешь!" Тогда я не обратил внимания на  его
слова, но позже, перебирая в памяти  факты,  понял:  если  Джон  и  прятал
где-то свой дневник, то лишь в машине.
     Я нащупал все же этот чертов тайник - он был ловко скрыт под передним
сиденьем.
     Это был металлический ящичек, почти квадратный, и рука  моя  нащупала
кожу нетолстой папки. Сиденье  после  катастрофы  оказалось  продавленным,
пружины больно впивались мне в руку,  и  я  никак  не  мог  вытащить  свою
находку. Попробовал было приподнять сиденье, но  "меркурий"  подозрительно
зашатался подо мной, и Брайан Гуделл снизу предупредил:
     - Потише, сэр, как бы вам не свалиться вниз вместе с этой развалиной!
Можно подумать, что вы забыли там клад!
     Он так громко расхохотался собственной шутке, что его смех, наверное,
слышен был в Монреале.
     Я и сам понимал, что мое пребывание наверху затянулось, но мне  нужно
было - кровь из носу! - извлечь папку. Я подумал: если не  удастся  добыть
ее собственными силами, придется просить сторожа стащить "меркурий" вниз -
у входа на автомобильное кладбище я  приметил  электрокар  с  подъемником.
Если зацепить "меркурий" веревкой...
     Мне повезло: я все-таки  нашел  щель,  достаточно  широкую,  чтобы  с
великим трудом извлечь находку. Фонарь Гуделла  бил  мне  в  глаза,  но  и
беглого взгляда на папку было достаточно,  чтобы  сердце  мое  забилось  в
радостном предчувствии. Я готов был  поздравить  себя  с  успехом  и  едва
сдержался, чтобы не раскрыть папку тут же, сидя на капоте "меркурия",  еще
недавно несшего нас на Лунное озеро, где мы провели чудесные  дни  и  были
переполнены ожиданием радостных событий...
     - Не вздумайте прыгать, сэр, - предупредил Гуделл.  -  Эти  развалюхи
держатся на честном слове, и порой достаточно дуновения ветерка, чтоб  они
рухнули вниз. А при ваших восьмидесяти - никак  не  меньше  -  килограммах
это, считай, ураган!
     Сдерживая  себя,  я  начал  спускаться,  осторожно   проверяя   ногой
надежность каждого следующего шага. Я добился своего, и  теперь  ничто  не
должно помешать мне. "Вот так, Серж, а ты сомневался, - мысленно обратился
я к Казанкини. - Закрутим мы завтра с тобой историю, только дым пойдет  из
Маккинли и Кo!"
     Я спрыгнул на землю.
     - Посветите-ка мне сюда, мистер Гуделл, - сказал я.
     - А вы и впрямь клад сыскали, - протянул сторож и  поспешно  направил
луч фонаря на мои руки, лихорадочно пытавшиеся открыть змейку.
     Дождь полил сразу, без предупредительных  капель,  и  Гуделл  схватил
меня за рукав, увлекая за собой по дорожке.
     Здесь-то, за первым же поворотом, мы столкнулись с ними. Я  не  успел
сделать и вдоха, как тяжелый, до костного треска, удар в грудь бросил меня
на землю. Нападавший, по-видимому, метил в солнечное сплетение,  удар  был
профессиональный - прямым кулаком, всей тяжестью брошенного  вперед  тела.
Меня  спасло  расстояние:  он  не  рассчитал  в  темноте  или   не   успел
приготовиться к удару.
     Когда я открыл глаза, верзила уже держал папку в своих руках,  а  его
напарник, угрожая пистолетом, теснил Гуделла. Я услышал, как ныл сторож:
     - А мои денежки, господа, как же мои денежки? Этот сэр обещал...
     Кровь прилила к голове, руки  налились  свинцом,  от  гнева  я  почти
ослеп. Лежа на земле, я ударил того, что держал папку, по ногам, и он  как
подрубленный рухнул на землю. Мы вскочили почти одновременно, но его  руки
были заняты добычей, с которой он не пожелал расстаться, и я вложил в удар
всю свою ненависть и боль. Разве станешь в  такой  момент  объяснять,  что
спортивную карьеру я начинал с бокса, подавал надежды, и  меня  прочили  в
сборную, но я бросил бокс, потому что мне не нравилось бить человека, хоть
это допускалось правилами игры? Я старался никогда не ввязываться в драки,
потому что боялся покалечить кого-либо. Но здесь не опасался, и нападавший
почувствовал это на собственной шкуре: он силился подняться, но голова его
моталась из стороны в сторону, как надувной шарик на веревочке.
     Я выхватил папку, а он лишь мычал, не в состоянии произнести и слова.
Что-то в его облике заставило меня снова наклониться  и  в  неясном  свете
фонаря всмотреться в его лицо. Это был тот самый тип, что так бесцеремонно
схватил мою "ладанку" в ресторане и сделал вид, что ошибся.
     Эти несколько секунд едва не погубили меня. Пока я рассматривал  типа
с перебитым носом, его напарник обернулся. Я услышал истошный рев Гуделла:
     - Сэр, берегитесь!
     Выстрел треснул негромко, словно рядом рванули туго натянутый  парус.
Меня ударило в левое плечо, и я едва устоял на ногах. Бандит снова целился
в меня, и я рванулся к машинам, пуля со звоном впилась в металл.
     Лабиринты  автомобильного  кладбища  для  меня  были  одновременно  и
спасением, и пропастью, куда я мог свалиться в любой момент.
     Они преследовали меня вдвоем.  Правда,  тот,  которого  я  уложил  на
землю, был не слишком быстр, но зато ему не откажешь в собачьем  чутье,  и
он, не скрываясь, орал во всю глотку:
     - Билл, загляни-ка за тот дрянной автобус! Да не трусь, не трусь -  у
него ничего нет!
     Билл шел за автобус, и мне приходилось снова  бежать,  чувствуя,  что
пуля вот-вот настигнет меня. Ржавый металл дребезжал под порывами ветра, и
это приглушало топот.
     - Билл, - раздалось совсем рядом, - не спеши!
     Я растерялся: голос, только  что  подгонявший  моего  преследователя,
теперь требовал осмотрительности,  значит,  что-то  произошло  такое,  что
поставило меня в безвыходное положение. Но что?!
     - Билл, он у нас в руках, - ликовал голос. - Отсюда ему не драпануть,
это как пить дать! Не спеши, стреляй только наверняка!
     Я оглянулся вокруг и похолодел:  они  загнали  меня  в  тупик,  мятые
коробки уходили к самому небу,  оставалось  одно  -  карабкаться  вверх  и
ждать, когда раздастся выстрел и сбросит  меня  вниз.  Мелькнула  мысль  -
забиться куда-нибудь под эти  страшные  развалюхи  и  затаиться,  выждать.
Впрочем, они ведь не уйдут, пока не  доберутся  до  цели.  Кожаная  черная
папка была в моих глазах единственным оправданием ситуации,  в  которую  я
попал.
     Нужно было что-то придумать.  Не  мог  же  я  позволить,  чтобы  меня
пристрелили, как загнанного кролика, и забрали то, ради чего я решился  на
столь рискованный шаг, - папку с дневником Джона Крэнстона.
     Шаги - осторожные, медленные (а я все-таки напугал  их  прилично!)  -
приближались. Я вдавился спиной в какой-то старый кузов, в тень, и ждал.
     - Ни черта не видно! - выругался преследователь и остановился.
     - Сейчас я подойду, Билл!
     - Зайди слева, он за тем "фордом". Если вздумает драпануть вверх,  ты
его увидишь на фоне неба...
     - Достукался парень, достукался... Но ты, Билл,  не  спеши,  мне  еще
нужно с ним на прощание посчитаться... А потом уже...
     Так, переговариваясь, они затягивали петлю. Я нащупал  рукой  обрезок
трубы и решил драться до последнего, прекрасно понимая, однако, что против
пистолета безоружен.
     Левое плечо болело так, что я едва удерживал папку. Голова кружилась,
но меня спасал дождь - не сильный, но прохладный, он освежал разгоряченную
голову.
     "Ты многое учел в этой истории,  -  размышлял  я.  -  Додумался,  где
искать дневник. Но не учел одного, что за тобой уже следили. Если б ты  об
этом подумал, то позвонил бы сержанту Лавуазье и вместе вы преспокойненько
добрались бы до сути. Но ты хотел быть первым, ты хотел сам..."
     - Скорее всего он за тем грузовичком...
     - Нужно было захватить фонарь из автомобиля... Ну  да  ладно,  и  так
увидим. Смотри не спеши стрелять!
     - Вечно ты чудишь! Стрельну - и концы!
     - Нет, не спеши, Билл... Я сказал - не спеши...
     "Оно, может, и лучше, что Билл не станет спешить, -  холодно  подумал
я. - Ты-то рано радуешься,  потому  что  я  еще  успею  накостылять  тебе,
подонок..."
     Он шел, выставив вперед огромные  кулачищи.  Обрезок  трубы  медленно
пополз вверх...
     Внезапно позади, за спинами преследователей,  раздался  шум,  голоса,
топот ног.
     - Туда, туда, сэр, там - тупик, и им никуда не уйти! -  Я  узнал  бас
Брайана Гуделла.
     ...Когда все было кончено, сержант Лавуазье, вытирая  платком  мокрое
от дождя лицо, сказал:
     - Если начистоту - не ожидал от вас такой прыти!
     Мы двигались к выходу: впереди - в  наручниках  -  под  охраной  двух
полицейских шагали мои преследователи. Дождь лил как из  ведра.  Когда  мы
поравнялись с воротами, я остановился.
     - Погодите, сержант,  мне  нужно  рассчитаться  со  сторожем.  Я  его
должник. Он мне помог разыскать автомобиль Крэнстона.
     - Обойдется!
     - Нет, я привык выполнять свои обещания.
     Брайан Гуделл, услышав разговор, приблизился к нам.
     Я вытащил из внутреннего кармана десять долларов и протянул сторожу.
     - Спасибо, сэр, - горячо поблагодарил  он.  Ишь,  мерзавцы,  двое  на
одного! Да еще и мне под нос ту штуковину тыкали, чтоб помалкивал...
     За воротами я обнаружил три автомобиля - два  полицейских  "форда"  с
мигалками на крыше и отдельно стоявший красный "ягуар".  Догадка  потрясла
меня.
     - Да, тот самый "ягуар", - сказал довольный  Лавуазье.  -  Идемте,  я
познакомлю вас с его владельцем!
     Мы подошли к машине, сержант Лавуазье открыл дверцу и приказал:
     - Выходите!
     Человек, прятавшийся в  тени,  не  спешил,  и  сержант  негромко,  но
угрожающе повторил:
     - Выходите!
     В дверном проеме показался Дон Маккинли.
     Вслед за ним выбрался под дождь и Серж Казанкини.
     - Слава  богу,  вы,  наконец-то,  пришли,  потому  что  мне  хотелось
придушить этого подонка! - выпалил он. - Олех, Олех, разве можно  в  нашем
мире быть таким наивным!
     Теперь я понял, откуда появился  на  автомобильном  кладбище  сержант
Лавуазье.
     - Идите, Маккинли, в "форд!"  -  приказал  Лавуазье.  -  Эй,  Матиас,
заберите этого типа с собой. Да глядите за  ним  в  оба!  Гоните  прямо  в
комиссариат. Я поеду на "ягуаре". Всю жизнь мечтал покрутить баранку такой
шикарной машины!
     Когда "форды" отъехали, сержант сказал (и я уловил в его голосе плохо
скрытое нетерпение):
     -  Покажите  вашу  добычу,  мистер  Романько.  Выходит,  дневник-таки
существовал... А я-то, теперь не грех и признаться, не верил в вашу затею.
Думал, обычный трюк, у репортеров это часто прорывается...
     Он  включил  верхнее  освещение  в  салоне  "ягуара",  и  мы   втроем
склонились над черной папкой Крэнстона. Змейка  долго  не  поддавалась,  и
сержант  предложил  разрезать  кожу,  но  я  не  согласился.  Наконец  она
открылась. Я доставал бумаги, и сержант быстро просматривал их:  это  были
счета  из  магазинов,  номер  журнала  "Спорт  иллюстрейтед"  с  портретом
Крэнстона на обложке,  письма  из  Австралии,  видимо,  от  матери  Джона,
чековая книжка на предъявителя, цветной портрет Джейн...
     Дневника не было.
     У меня пересохло в горле. Руки лихорадочно шарили в пустой  папке.  Я
вынул  пачку  каких-то  пилюль,  запасные  ключи  от  машины  и  несколько
долларов.
     - Не может быть! - воскликнул сержант  Лавуазье,  выхватил  папку  из
моих рук и потряс ее над сиденьем.
     - Вот так история! - пробормотал Серж Казанкини. - Как же теперь?



                                    6

     Олимпиада,  уставшая   от   ликования,   от   талантливых   мистерий,
разыгрываемых то под чистым небом,  то  в  свете  стадионных  прожекторов,
вдоволь  наглядевшись  на  триумфаторов  и   бодрящихся,   жующих   слезы,
неудачников,  испытав  наивысшие  взлеты  человеческих  страстей,   словно
утомленный дальней дорогой путник, замедлила свой шаг, предвкушая  близкий
отдых.
     Опустели "Форум" и зал "Мориса Ришара", погасли  гирлянды  огней  над
бассейном, поредели толпы, недавно еще переполнявшие  дорожки  олимпийской
деревни.
     Но оставался последний день, и олимпийский стадион готовился к  нему,
как   симфонический   оркестр    к    премьере:    настраивались    мощные
стереофонические  динамики,  специальные  катки  укатывали  зеленое  поле,
служащие в разноцветных форменных костюмах приводили в  порядок  ложи  для
почетных гостей и прессы; служба  безопасности  с  первыми  лучами  солнца
выставляла посты на ключевых позициях.
     Делегация Москвы собиралась официально принять эстафету  Игр  из  рук
Монреаля;  больше  других  волновались  телевизионщики  -  им   предстояло
"перенести" через океан  и  показать  всем  ста  тысячам  гостей  Монреаля
советскую столицу.
     Я, как, впрочем, и мои коллеги, "закрыл" Игры за добрый десяток часов
до того, как погас огонь олимпиады: изучив расписанный поминутно  сценарий
торжественной церемонии, передал в Киев  последний  репортаж.  На  стадион
приехал к полудню, посмотрел состязания конников на Большой приз, но  этот
вид спорта никогда не волновал  меня,  и  я  отправился  в  последний  раз
побродить средь разноязычной толпы  на  пристадионной  площади.  Устав  от
калейдоскопа лиц, говора, грома оркестров,  от  бродячих  проповедников  и
вымогателей   сувениров,   нашел   местечко   на   крошечной,    аккуратно
подстриженной лужайке, кинул на траву белую сумку  и  растянулся  во  весь
рост.  Солнце  пригревало  сквозь  редкие   белые   облака,   воздух   был
сине-прозрачен, как вода в горном ручье в Карпатах.
     Но стоило закрыть глаза, как меня снова  окружили  события  последний
дней.
     ...Сержант Лавуазье  сам  вызвался  отвезти  меня  в  университетское
общежитие после того, как я подписал протоколы.
     - Гуд бай, мистер Олех Романько, - с чувством сказал он на  прощание.
- Благодарю вас за сотрудничество!
     - Гуд бай, сержант, - не слишком весело произнес я. - Жаль,  что  мне
не удалось найти главного - дневник Крэнстона.
     - Это теперь не столь важно.  Эти  двое  уже  раскололись,  и  убийцы
Крэнстона будут наказаны.
     - Это - пешки, сержант Лавуазье. Те, кто  убивал  его  на  протяжении
многих лет, останутся на свободе...
     - Вы - максималист, мистер Олех Романько, - усмехнулся сержант. - Нам
редко удается нащупать тех, кто отдает приказы. Так создан мир!
     - Мне было приятно с вами познакомиться, сержант Лавуазье,  -  сказал
я, заканчивая бесполезный разговор.
     Два дня я провалялся в номере. Рана на руке оказалась  неопасной,  но
болезненной. Серж Казанкини принес мне кипу газет - из Европы и  Азии,  не
говоря уж об американских и канадских. О Крэнстоне написали почти все,  но
как-то глухо, обходя главный вопрос: за что убили парня. Имя Дона Маккинли
практически не называлось. Как я и просил Сержа, он ни словом не  упомянул
меня в своем сообщении, распространенном  Франс  Пресс,  сдержал  слово  и
сержант Лавуазье....
     Когда в мою дверь раздался громкий стук и незнакомый  голос  спросил:
"Мистер Романько?", я поначалу решил не отвечать, но стук был настойчив.
     - Я - Романько, - пришлось в конце концов отозваться мне.
     - Вам пакет, - сказал посланец, мужчина  неопределенного  возраста  в
толстеннейших очках, выдававших его близорукость. - Будьте добры, покажите
документ, удостоверяющий личность.
     Я протянул ему свою "ладанку", и гость придирчиво изучил  ее.  Скорее
всего она его не удовлетворила, но, видя мое не слишком приветливое лицо и
слыша голос, в котором сквозили нотки недовольства, он сказал:
     - Пожалуйста, дайте мне расписку, что вы получили пакет из моих рук.
     Пакет был величиной в стандартный бумажный лист  и  не  тяжел.  Когда
посыльный удалился,  я  внимательно  осмотрел  его.  Никаких  отметок  или
штампов, свидетельствовавших о том, что пакет доставлен по почте,  -  лишь
мои имя и фамилия, наскоро написанные толстым зеленым фломастером.
     Я разрезал бумагу на сгибе, и в руках у меня оказалась толстая  общая
тетрадь, из нее выпал листок почтовой бумаги с гербом гостиницы "Шератон".

     "Мистер  Олег  Романько,   я   выполняю   последнюю   просьбу   Джона
Фицджеральда Крэнстона и пересылаю Вам  его  дневник.  Прочитав  последние
страницы, Вы поймете чувства, владеющие мной сейчас, и  простите,  что  не
нашла в себе мужества сделать это раньше.
     Ради бога, простите меня, мое малодушие, едва не стоившее Вам  жизни.
Я навсегда покидаю дом, где выросла  и  где  остались  люди,  еще  недавно
бывшие самыми близкими для меня...
                                           Джейн Префонтейн,
                                           Монреаль, 1 августа 1976 года".

     Я читал дневник Крэнстона,  и  его  недолгая  нелегкая  жизнь  встала
передо  мной.  Записи  относились  к  разным  годам  и  разным   событиям.
Естественно, тема плавания преобладала: Джон размышлял о  сути  спорта,  о
своем будущем, поверял бумаге самые тяжкие мысли.
     "Я зашел в тупик, и Дон использовал мое  состояние,  чтобы  еще  туже
закрутить гайки, - писал Джон 13 апреля 1974 года. - Все у меня валится из
рук - не плывется, сердце грохочет по ночам, как набатный  колокол,  я  не
сплю и прихожу на тренировки, едва волоча ноги. Дон издевается надо  мной,
мы ссоримся и едва не бросаемся друг на друга с кулаками; с Джейн  -  тоже
полная неразбериха, и это угнетает  меня  больше,  чем  что-либо  другое".
(Здесь на полях была сделана приписка рукой Джейн: "Это был период,  когда
отец запретил мне встречаться с Крэнстоном. И думаю, отец уже  догадывался
о возможных последствиях препарата, которым пичкал Маккинли Джона").
     Спустя месяц Крэнстон записывает:
     "До чего опасная штука - собственный дневник! Читаешь и диву даешься,
как можно так распускаться и делать из мухи слона. Уже неделю,  как  мы  с
Доном нежимся на белопенных пляжах Акапулько. Ничего подобного  я  никогда
не видел! Это настоящий рай! Плаваем в океане, охотимся под  водой,  а  по
вечерам кайфуем в баре отеля под мексиканские  гитары.  Я  -  точно  конь,
освобожденный от седла, во мне так и бурлит энергия. Я прошу, умоляю  Дона
начать тренировки, нет,  даже  не  тренировки  -  я  прошу  его  дать  мне
прошвырнуться сотню, я чувствую такой прилив  сил...  Но  Дон  тверд,  как
кремень:  никаких  тренировок,   никаких   стартов.   Регулярно   принимаю
успокоительные пилюли без названия - их где-то  добыл  Маккинли,  хотя  не
понимаю, на кой черт  они  мне  нужны!  Джейн,  Джейн,  Джейн!"  (И  снова
комментарий на полях: "Это был период, когда Джон дал клятвенное  обещание
выполнять - без всяких обсуждений и обструкций - указания Маккинли").
     До самой последней минуты  у  меня  возникали  сомнения  в  честности
Крэнстона, и в то же время я не мог поверить, что  Джон  позволил  себе  с
открытыми глазами пойти на этот чудовищный, предательский по  отношению  к
спорту, к товарищам, к соперникам по плаванию шаг - в  открытую  принимать
допинг с одной лишь целью - победить любой ценой. Теперь я убеждался,  что
Джон не ведал, чем его снабжал Дон Маккинли.
     И все чудовищнее вырисовывалась фигура тренера-убийцы.
     Не стану утомлять вас цитированием дневника Джона Крэнстона,  приведу
лишь его последнюю запись, сделанную, видимо, накануне гибели:
     "...все кончено... прощай, жизнь, честолюбивые планы, прощай,  Джейн,
моя единственная, моя любимая. Я слишком хотел скорости и делал все, чтобы
добиться ее, бассейн заменил  мне  и  родной  дом,  и  улыбку  любимой,  я
отодвигал их в будущее, не зная, что собственными руками  перерезал  трос,
на котором висел над  пропастью.  Дон  Маккинли...  честно  говоря,  я  не
слишком на него в обиде: своим непомерным честолюбием я разрешил ему взять
власть над собой...
     Я давно чувствовал  боль  в  боку,  но  не  обращал  на  нее  особого
внимания. Слова врача, сказанные несколько  минут  назад,  потрясли  меня:
"Вам, мистер Крэнстон, нужно  немедленно  обследоваться  в  онкологической
клинике. Немедленно! Я говорю это вам, нарушая врачебную этику, но времени
у вас в обрез. Вы можете безнадежно опоздать!" Ты можешь представить себе,
Джейн, что чувствовал я в тот миг?! Я, еще десяток минут назад пребывавший
в эйфорическом состоянии перед  завтрашним  стартом,  которого  ждал,  как
самого светлого и великого в моей жизни праздника, вдруг утратил все...
     Я нашел Дона и заставил его сесть со мной в машину.  Мы  отъехали  от
олимпийской деревни и остановились на обочине. Нас никто не мог  услышать.
Я спросил: "Дон, чем ты меня снабжал  эти  годы?  Что  за  пилюли  ты  мне
давал?" Он попытался взять надо мной верх, но я  вытащил  гаечный  ключ  и
пообещал размозжить ему голову. Дон понял, что я не  шучу.  Он  признался,
что пилюли были экспериментальными, их предложил  ему  мистер  Префонтейн,
твой отец, Джейн. Твой отец! Дон умолял молчать. Говорил, что еще  не  все
потеряно и меня вылечат. Обещал четверть миллиона за молчание, потому  что
"таблетки Крэнстона" уже  лежали  на  складах.  "Ты  проплывешь  завтра  и
станешь великим Крэнстоном! - юлил Дон. - Обещаю тебе, что  ты  проплывешь
так, как никто и никогда! А  потом  сойдешь  с  арены.  Мистер  Префонтейн
предоставит тебе лучших врачей, и ты  будешь  здоров!"  Тогда  я  и  понял
окончательно, что обречен...
     "Ты согласен, согласен?" - пытал он меня. Я сказал "да".