— Ты никогда ни о чем меня не расспрашивал. Ну, о том,
что я сделал. И о ней тоже...
— В этом нет никакой надобности, — сказал Кадфаэль. —
Захочешь — сам расскажешь.
— Понимаешь, до сих пор я не мог ни с кем говорить о ней.
Да и теперь я могу говорить только с тобой, потому что ты
знаешь. — Хэлвин произносил слова с трудом, запинаясь, как
человек, проведший много лет в одиночестве и отвыкший от
человеческой речи. После длительного молчания он продолжил: —
Она не была красавицей, как ее мать. В дочери не горел ее
неистовый огонь, но зато сколько чарующей мягкости!.. Ничего
темного, загадочного — она была открыта, распахнута навстречу
добру и свету, как цветок. И ничего не боялась — тогда не
боялась. Доверяла всем. Ведь ее никто не предавал — тогда не
предавал. Ее предали только раз и от этого она умерла. —
Хэлвин тяжело вздохнул и опять надолго замолчал. Потом спросил
робко: — Кадфаэль, ты долго прожил в миру, любил ли ты
когда-нибудь?
— Да, — ответил Кадфаэль, — любил.
— Тогда ты должен знать, что мы переживали в ту пору.
Ведь мы — она и я — любили друг друга. В юности это так
мучительно, — с болью в голосе вымолвил Хэлвин. — От любви не
спрячешься, от нее не прикроешься никаким щитом. Видеть ее
каждый день... знать, что она испытывает те же чувства...
Если Хэлвин все эти годы и гнал от себя мысли о Бертраде,
неутомимо предаваясь трудам на ниве Господней, загружая руки,
ум и душу служением делу, которому он себя посвятил, мысли эти
всегда таились в глубине его сердца. Как пламя, скрывавшееся
под пеплом, они вырвались наружу при первом порыве ветра.
Теперь, по крайней мере, он мог поделиться своим горем и
облегчить исстрадавшуюся душу. От Кадфаэля он не ждал слов
утешения, да и не нуждался в них. Ему достаточно было знать,
что его слушают.
Хэлвин уснул, последнее слово замерло у него на устах.
Кадфаэль не разобрал, то ли это было ее имя — Бертрада, то ли
"отрада". Впрочем, это не имело значения, главное, он уснул и
проспит еще какое-то время. Тем лучше, ему так необходим отдых.
И если лишний день, проведенный в пути, омрачит состояние духа
Хэлвина, его измученное бренное тело будет благодарно за
сбереженные силы.
Кадфаэль тихонько встал и спустился с сеновала. Хэлвин
продолжал спать крепким сном. Без посторонней помощи ему ни за
что не спуститься вниз по ненадежной лестнице, но через
отверстие в потолке будет слышно, когда он проснется. Старый
монах очень надеялся, что Хэлвин поспит подольше, набираясь сил
перед новым днем.
Утро было холодное. Кадфаэль вдохнул бодрящий воздух еще
не пробудившегося после зимы леса, в котором витали горьковатые
прелые запахи прошлогодних листьев. Рядом с избушкой деревья и
кусты были выкорчеваны, через редкие толстые стволы виднелась
изъезженная дорога. Какой-то малый катил по ней тачку с
хворостом; слева и справа от него с писком вспархивали
потревоженные пичуги. Лесничий уже поднялся и хлопотал во
дворе, собираясь доить корову. Собака вертелась у него под
ногами, не отходя ни на шаг. Было пасмурно, но светлые легкие
облака стояли высоко. Погода не предвещала ни дождя, ни снега
— подходящий день для путников. К вечеру они доберутся,
пожалуй, до самого Ченета и остановятся на ночь в королевском
маноре. А назавтра будут уже в Личфилде. Кадфаэль твердо решил
не поддаваться уговорам Хэлвина идти дальше, и переночевать
именно там. Оставшиеся же несколько миль они пройдут на
следующий день. Хэлвину необходимо как следует выспаться перед
ночным бдением у могилы Бертрады. После этого они смогут
отправиться в обратный путь, и тогда, хвала Всевышнему, Хэлвин
уже не будет так торопиться, надрывая последние силы.
В отдалении Кадфаэлю послышался далекий глухой топот
копыт, скорее даже не звук, а едва ощутимое сотрясение земли
под ногами. С той стороны, откуда они пришли вчера вечером,
быстро приближалась пара добрых коней. По всему чувствовалось,
что лошади хорошо отдохнули, и дорога им ничуть не в тягость.
Вероятно, это были путешественники, спешащие в Личфилд, а ночь
они, надо полагать, провели в маноре Стреттон, что в полутора
милях к западу.
Вскоре Кадфаэль увидел двух одинаково одетых в темную кожу
всадников, которые так естественно и непринужденно держались в
седлах, что старый монах даже залюбовался. Вероятно они
одновременно и с самого раннего детства учились искусству
верховой езды — их посадка и сама манера езды были удивительно
схожи. А может быть, старший научил младшего. Пожалуй, именно
так: Кадфаэль заметил, что один из них не только был гораздо
более солидного телосложения, но и годился другому в отцы.
Кадфаэлю даже показалось (хоть и было слишком далеко, чтобы
разглядеть их как следует), что они родственники. За каждым из
всадников в седле сидела женщина. Конечно, знатные дамы в
дорожных плащах все выглядят примерно одинаково, но внимание
Кадфаэля привлекла первая из них и он неотрывно следил за ней
глазами, пока лошади с седоками не скрылись из виду. Спустя
короткое время даже стука копыт уже не было слышно.
Та женщина все еще стояла перед его мысленным взором,
когда он повернулся к сараю. Память настойчиво твердила ему,
что он видит ее не в первый раз, а если он перестанет
упрямиться и отрицать очевидное, тогда сразу поймет, кто эта
женщина. Но Кадфаэль не желал верить своим глазам.
Да и кроме того, даже если ему и не померещилось, какой
прок забивать себе этим голову — он все равно бессилен
предотвратить последствия, какими бы они ни были. Кадфаэль
пожал плечами, еще немного поразмыслил над своим неожиданным
видением и отправился в сарай дожидаться пробуждения Хэлвина.
Прошли еще день и ночь.
Они миновали небольшую рощицу и вышли к обширным полям,
плодородным и хорошо обработанным, но еще не покрытым свежей
зеленью по причине затянувшихся холодов. Эти поля казались
настоящим оазисом среди множества брошенных и запущенных земель
графства — результат весьма сурового и жестокого подавления
крестьянского восстания пятидесятилетней давности. Перед ними
мягко змеилась речная гладь Тейма, вдоль его берегов теснились
дома, чуть поодаль стояла мельница с островерхой крышей — это
был Элфорд.
Прошлую ночь Кадфаэль с Хэлвином провели под гостеприимным
кровом личфилдских братьев, а с рассветом, получив подробнейшие
указания относительно самой короткой дороги в Элфорд, тронулись
в путь, чтобы преодолеть оставшиеся четыре мили. И вот они
достигли, наконец, цели своего странствия. Им осталось только
пройти через поля и пересечь деревянный мостик через Тейм.
Благодатный процветающий край, в то время как остальные
прозябают в скудости и убожестве. Земля тучная и жирная — там,
где она распахана, это видно даже издалека. И у них тут не одна
мельница, а даже две — вторая чуть выше по течению, они ее
сразу не разглядели. Поистине это благословенное место словно
действительно обещает умиротворение и долгожданный покой после
тяжких трудов и мучений.
Узкая тропинка, петляя, вела их за собой, перед братьями
вырастали крыши Элфорда, затененные пока еще темными ветвями
деревьев. Почки едва только начали появляться, и о настоящей
зелени говорить не приходилось, но какая-то неуловимая
зеленоватая дымка уже окутывала деревья и кусты. Они перешли
мостик (Хэлвину пришлось очень аккуратно ставить костыли, чтобы
не оступиться на неровных досках), и оказались между двумя
рядами домов. Обитатели Элфорда жизнерадостно хлопотали по
хозяйству, отвлекаясь от своих занятий, чтобы поздороваться с
двумя бенедиктинскими монахами. Приветливая доброжелательность
жителей сопровождала их всю дорогу до церкви. Хэлвин, и без
того крайне довольный тем, что сумел дойти до цели, при виде
такой радушной встречи испытывал необычайный душевный подъем.
Им не пришлось спрашивать, как пройти к церкви, они
заметили ее еще на подходе к Элфорду. Приземистый серый храм
был построен уже после завоевания Англии норманнами. Его
окружал высокий крепкий частокол из толстых бревен, за которым
в случае нужды могли укрыться жители Элфорда. В церковном дворе
росли могучие раскидистые деревья. Хэлвин и Кадфаэль вошли под
прохладную гулкость сводов, столь характерную для церквей,
построенных целиком из камня. Здесь царили тишина и полумрак,
слабо пахло восковыми свечами и пылью.
Хэлвин постоял немного, пытаясь успокоиться и собраться с
мыслями. Здесь не Гэльс, и фамильный склеп де Клари должен, по
всей вероятности, располагаться прямо в стенах церкви. При
свете алтарных свечей они увидели его. В нишу правой стены была
вделана громадная каменная плита, с высеченным на ней силуэтом
спящего рыцаря: не иначе то был первый де Клари, ступивший на
землю Англии вместе с Вильгельмом Завоевателем, прославленный в
боях воин, успевший насладиться заслуженной королевской
милостью. Хэлвин сделал несколько шагов и замер — возле
усыпальницы на коленях стояла женщина.
Они могли разглядеть лишь склоненный силуэт в темно-сером
плаще, который сливался в полумраке с такими же серыми камнями.
То, что это женщина, а не мужчина, они поняли сразу:
отброшенный назад капюшон открывал белый льняной чепец, лицо
было прикрыто вуалью. Они уже собирались вернуться к входу,
чтобы не мешать ей молиться, но она, наверное, услышала стук
костылей по каменным плитам пола и обернулась. Одним плавным
грациозным движением поднялась с колен и сразу же направилась
прямо к ним. Свет из окна упал на ее лицо — это было гордое,
стареющее, но все еще прекрасное лицо Аделаис де Клари.
Глава пятая
— Это вы? — удивленно спросила она, переводя глаза с
одного монаха на другого. Казалось, она пытается найти какую-то
логику в их появлении здесь и не находит ее. Голос Аделаис
звучал естественно, в нем не слышалось привета, но и досады
тоже не было. — Никак не ожидала увидеть вас так скоро. Ты,
Хэлвин, последовал за мной сюда, потому что хотел еще о чем-то
попросить? Проси. Я исполню твою просьбу.
— Госпожа, — запинаясь от волнения едва выговорил
Хэлвин, который был потрясен нежданной встречей, — мы не
следовали за тобой, мы не знали, что ты здесь. Я безмерно
благодарен тебе за твою доброту и никогда бы не помыслил еще
раз потревожить тебя. Поверь, я пришел в Элфорд с
одной-единственной целью — исполнить данный мною обет
помолиться на могиле моей возлюбленной. Я был уверен, что твоя
дочь похоронена в Гэльсе, но ее там не оказалось. Священник
направил нас в Элфорд, к усыпальнице ее предков, и сюда мы
пришли. Попросить тебя я могу лишь об одном: позволь мне
исполнить клятву и провести ночь в молитвах у могилы твоей
дочери. Потом я уйду и никогда больше не напомню о себе.
— Не стану отрицать, — гораздо более мягким, чем ранее
тоном произнесла Аделаис, — я буду рада, когда мы расстанемся.
Нет-нет, я не сержусь на тебя, но ты разбередил старую рану,
вызвал в памяти то, о чем я старалась забыть все эти годы. Твое
лицо напомнило мне о моем горе и рана кровоточит вновь. Иначе
зачем бы я приказала оседлать лошадей и помчалась сюда во весь
опор?
— Верю, — дрогнувшим голосом произнес Хэлвин, —
всемилостивый Господь дарует тебе успокоение. Я буду молиться,
чтобы время быстрее исцелило тебя и принесло мир твоей душе.
— Господь дарует мне успокоение! А тебе Он тоже дарует
его? — воскликнула Аделаис, движением руки приказывая ему
молчать. — Успокоение, — раздраженно повторила она. Горечь и
ожесточение портили ее благородно-строгое лицо. — Ты требуешь
от Господа слишком многого! — Она помолчала. — В своем
монастыре, Хэлвин, ты выучился цветистым речам. Что ж, времени
у тебя для этого было предостаточно. Когда-то твой голос звучал
легко и свободно и таким же был твой шаг. А нынче с тебя семь
потов сошло, пока ты доплелся до Элфорда, но ты все-таки здесь,
в упорстве тебе не откажешь. И теперь я попрошу тебя исполнить
мою просьбу, и не отвергать более моего гостеприимства. В
маноре моего сына у меня есть свой собственный дом. Приди туда
и отдохни хотя бы до вечерни, раз уж тебе обязательно надо
умерщвлять плоть на этих ледяных камнях ночными бдениями.
— Так ты позволяешь мне молиться всю ночь на могиле твоей
дочери? — тревожно переспросил Хэлвин.
— Почему бы и нет? Я сама только что возносила здесь
моления Богу, зачем же мне отказывать в этом тебе? Ты
превратился в калеку, но я вовсе не хочу, чтобы ты превращался
еще и в клятвопреступника. Поешь и отдохни в моем доме, а потом
исполнишь свой обет. Я сейчас же пошлю сюда за вами слугу,
чтобы он проводил вас, когда вы помолитесь.
Аделаис направилась к выходу, не слушая неуверенных
выражений благодарности Хэлвина и не давая ему возможности
отказаться от ее предложения. Почти дойдя до двери, она
неожиданно обернулась.
— Но никому ни слова, зачем ты здесь, — требовательно
проговорила она. — Доброму имени и чести моей дочери ничто не
угрожало под этим камнем восемнадцать лет, пусть же так будет и
дальше. Пусть тайна сия останется между нами двумя и этим
добрым братом, который сопровождает тебя.
— Госпожа, — проникновенно сказал Хэлвин, — ни одна
живая душа не услышит об этом ни сейчас, ни впоследствии, ни
здесь, ни в каком другом месте — обещаю тебе.
— Тогда я спокойна, — с этими словами Аделаис
повернулась и вышла, бесшумно притворив за собой дверь.
Хэлвин не мог опуститься на колени без помощи Кадфаэля и
не держась за что-нибудь руками. Они вместе сотворили молитву
перед алтарем, но и после этого Хэлвин долго оставался
коленопреклоненным. Кадфаэль украдкой разглядывал его
осунувшееся лицо. Да, конечно, Хэлвин сумел преодолеть пешком
расстояние от Шрусбери до Элфорда, но далось ему это очень
нелегко и выглядит он хуже некуда. Даже непонятно, как он
сможет простоять на коленях целую ночь в этом холоде, но он
простоит. Отговаривать его бесполезно. Но зато, после того как
этот последний долг будет исполнен, они смогут отправиться в
обратный путь. Разумеется, было бы очень кстати, сумей Аделаис
уговорить Хэлвина остаться еще на одну ночь в Элфорде. Отдых
перед долгой дорогой ему просто необходим. Неизвестно только,
захочет ли она уговаривать его, а уж это зависит от того, что
окажется сильнее — снисходительная доброжелательность или
болезненная, жгучая горечь воспоминаний.
Не исключено, что она говорила правду и именно неожиданный
приход Хэлвина побудил ее немедля броситься к могиле дочери.
Кадфаэлю представилась так поразившая его возле избушки
лесничего картина: Аделаис, сопровождаемая всего лишь одной
служанкой и двумя грумами, скачет по Ченетскому лесу. Возможно,
она говорила правду. А возможно, и нет. Уж больно она тогда
торопилась. Кадфаэлю вновь вспомнился стремительный бег коней,
словно и не сидело на их спинах по два седока. Действительно ли
Аделаис не терпелось попасть на могилу дочери, или же она
спешила, чтобы успеть добраться до Элфорда прежде них,
подготовиться и встретить Хэлвина во всеоружии? Она хотела
расстаться с ними по-доброму и никогда больше не видеть их. Но
это совершенно естественное желание, ведь они нарушили ее
покой, поднесли к ее прекрасному лицу старое растрескавшееся
зеркало.
— Помоги мне встать, — произнес Хэлвин и поднял руки как
ребенок. В первый раз он попросил о помощи, а раньше только
принимал ее, причем не столько с благодарностью, сколько
покоряясь неизбежности. Когда они уже шли к двери, Хэлвин вдруг
с удивлением воскликнул: — За все время, пока мы были здесь,
ты не вымолвил ни слова!
— Мне нечего было сказать, — ответил Кадфаэль. — Но я
слышал много слов и даже паузы между ними были исполнены
смысла.
Грум Аделаис де Клари ждал их у церкви, как она и обещала.
Он стоял, лениво прислонившись к стене, с таким видом, будто
ожидал их уже целую вечность, но готов был ожидать еще столько
же. Когда Кадфаэль увидел грума, то сам поразился, до чего
верно представил себе его внешность тогда в лесу, хоть и видел
его издалека и всего несколько мгновений. Этот коренастый
сероглазый молодой человек с бычьей шеей и крепкими мускулами
явно был нормандских кровей. Вероятно, представитель третьего
или четвертого поколения, сменившихся с тех пор, когда их
закованный в латы прародитель высадился на берег Англии со
своим командиром де Клари. Да, нормандское происхождение
чувствовалось в нем с первого взгляда, хотя смешанные браки и
смягчили отчасти резкие черты его лица, а волосам придали более
темный оттенок. Он стригся коротко, на нормандский манер,
подбородок был чисто выбрит. Увидев Хэлвина и Кадфаэля, грум
сразу же выпрямился. Судя по всему, двигаться ему было легче,
чем находиться в покое.
— Госпожа послала меня показать вам дорогу, — сказал он
отрывисто и, не дожидаясь ответа, бодро пошел впереди.
У ворот он оглянулся и остановился, поджидая. Уразумев,
что Хэлвину на костылях за ним не угнаться, он старался теперь
идти медленнее, хоть это явно раздражало его. По собственному
почину слуга Аделаис с ними не заговаривал, но отвечал на
вопросы достаточно вежливо, правда, очень уж кратко. Да, Элфорд
прекрасный манор, земля хорошая и господин тоже хороший. Когда
Кадфаэль одобрительно отозвался об Одемаре как правителе, грум
отнесся к этому безразлично. Вероятно, его лояльность
распространялась лишь на госпожу Аделаис, но не на ее сына. Да,
его отец тоже грум, и отец отца был грумом. К своим спутникам
он не проявлял внешне ни малейшего интереса. Холодные
светло-серые глаза его скрывали любые мысли, а может быть —
отсутствие оных.
Он привел их к воротам весьма обширного манора,
обнесенного надежной изгородью. Дом Одемара де Клари стоял
прямо посередине. Над низким каменным этажом возвышался высокий
деревянный, казалось, что над соларом находятся по крайней мере
еще две комнаты. На просторном дворе свободно размещались
небольшие жилые домики, конюшни, оружейные и прочие склады,
мастерские, пекарня и пивоварня. Казалось, здесь очень много
людей и все они заняты какой-то работой.
Грум подвел монахов к бревенчатому домику, стоящему возле
самой ограды.
— Моя госпожа велела приготовить для вас отдельные покои.
Здесь вы будете чувствовать себя свободно, а когда захотите
идти в церковь, сторож у ворот выпустит вас. Его уже
предупредили.
Аделаис позаботилась, чтобы у них были удобные соломенные
тюфяки и вода для умывания. Послала им угощение со своего
собственного стола. Велела передать, чтобы они без стеснения
обращались к ее слугам в случае любой надобности. Но к себе она
их не пригласила. Возможно, вид Хэлвина, терзаемого угрызениями
совести, был чересчур сильным испытанием для ее милосердия. А,
кроме того, здесь она сама не дома, и обихаживают ее не здешние
слуги, а два грума, приехавшие с ней из Гэльса. Старший из них
вскоре принес им мясо, хлеб, сыр и небольшую бутылку эля.
Кадфаэль верно угадал их родство, вне всякого сомнения, старший
приходился отцом младшему. Грубоватый, широкоплечий здоровяк
лет пятидесяти, привыкший проводить больше времени в седле, чем
на собственных ногах (отчего они навеки выгнулись колесом), был
так же неразговорчив, как и его сын. И глаза у него были такие
же холодные и недоверчивые, как у сына, и чисто выбритый
подбородок так же упрямо выдвигался вперед. Отличал их только
въевшийся в кожу отца бронзовый загар. Кадфаэль сразу понял что
к чему — такой загар имелся лишь у тех, кто провел годы под
жгучим солнцем Святой Земли. Его господин был крестоносцем и
он, вероятно, странствовал когда-то вместе с ним.
Этот же самый грум явился еще раз уже под вечер, но не к
Хэлвину, а к Кадфаэлю. Хэлвин заснул на своем тюфяке и, к
радости старого монаха, даже не услышал, как пришел слуга
Аделаис, правда, двигался тот, несмотря на некоторую
дородность, удивительно легко и бесшумно. Кадфаэль знаком
показал груму, что сейчас выйдет к нему. Мягко притворив за
собой дверь, он пояснил:
— Ему предстоит нелегкая ночь. Пускай поспит.
— Госпожа сказала нам, что он собирается провести ночь в
молитвах. Она просит тебя, а не его, пожаловать к ней, если,
конечно, ты ничего не имеешь против. Она сказала: "Пусть
молодой брат отдохнет, он еще не оправился после тяжелой
болезни". Да, что и говорить, у него мужественное сердце, иначе
ему ни за что не пройти бы столько на костылях. Пожалуйста,
сюда, брат!
Принадлежащий Аделаис по праву вдовьего наследства дом был
невелик и стоял в углу манора, защищенный от господствующих
ветров деревьями и изгородью. Пожалуй, больший дом был бы ей ни
к чему, она не слишком часто навещала сына в его владениях и не
оставалась здесь надолго. К дому была пристроена кухня, а сам
он состоял из узкого холла и комнаты. Грум не чинясь вошел к
своей госпоже, как это сделал бы сын или брат. Он знал, что ему
доверяют, и так же безоговорочно доверял сам. Аделаис де Клари
служили честно и без раболепства.
— Госпожа, я привел брата Кадфаэля из Шрусбери. Другой
брат сейчас спит.
Аделаис сидела за прялкой и левой рукой вращала веретено.
Завидев их, она сразу же перестала работать и аккуратно, чтобы
не спутать красивую темно-синюю шерсть, положила веретено.
— Очень хорошо, что спит. Ему это просто необходимо. А
теперь, Лотэр, можешь идти, наш гость сам найдет обратную
дорогу. Мой сын вернулся?
— Еще нет, но думаю, скоро появится.
— С ним Росселин, — сказала она, — и собаки. Дождись,
когда они приедут, и можешь идти отдыхать. Мне больше ничего не
понадобится. Ты и так уже сегодня достаточно потрудился.
Лотэр кивнул и молча вышел. В самом тоне сдержанного,
спокойного разговора ощущалась их незыблемая, как вросшая в
землю скала, уверенность друг в друге. Аделаис с легкой улыбкой
смотрела на брата Кадфаэля, храня молчание, пока Лотэр не
закрыл за собой дверь.
— Да, — проговорила она, словно отвечая на вопрос
монаха, — он больше, чем слуга. Лотэр всегда был надежным
товарищем моему супругу, плечом к плечу сражался с ним в
Палестине и не единожды спасал ему жизнь. И это не просто
проявление заурядной вассальной верности, это верность иного,
высшего рода. После смерти Бертрана он служит мне, как служил
раньше мужу — верой и правдой. Его сына зовут Люк. Копия
своего отца, да ты и сам это видел, их сходство невозможно не
заметить.
— Что правда, то правда. Я и сам догадался, откуда у
Лотэра его загар.
— Вот как? — в первый раз Аделаис взглянула на Кадфаэля
с неподдельным интересом.
— Я тоже пробыл несколько лет на Востоке, только это было
до того как твой супруг отправился туда с Лотэром. Если он
проживет достаточно долго, загар сойдет с него так же, как
сошел и с меня. Для этого требуется много времени.
— Получается, ты попал в монастырь отнюдь не в юном
возрасте? То-то я гляжу, в тебе совсем не чувствуется
девственной невинности, — с мягкой усмешкой произнесла
Аделаис.
— Я принял обет по своей собственной воле, — ответил
Кадфаэль, — когда пришло время.
— Он тоже принял обет по своей собственной воле. Только я
считаю, в отличие от тебя, поторопился, — непроизвольно
вздохнула Аделаис и уже другим тоном продолжила: — Я попросила
тебя прийти, потому что хотела спросить, всем ли вы довольны и
не требуется вам еще чего-нибудь. Достаточно ли хорошо мои
слуги заботятся о вас?
— Они очень внимательны и предупредительны. Мы
безгранично благодарны за это и тебе и им.
— А еще я хотела спросить тебя о... о Хэлвине. Сейчас он
в весьма удручающем состоянии. Будет ли ему когда-нибудь лучше?
Поправится ли он?
— Он никогда не будет ходить так, как ходил раньше, —
сказал Кадфаэль, — на это нечего и надеяться. Но со временем,
когда мускулы Хэлвина окрепнут, ему будет легче. Он думал, что
умирает, да и мы так думали, но не умер и, надеюсь, вскоре
научится видеть в жизни не одни лишь темные стороны — после
того, как душа его успокоится.
— А после сегодняшней ночи его душа успокоится? Ты
думаешь, ему необходимо это ночное бдение?
— Думаю, успокоится. И думаю — необходимо.
— Тогда я благословляю его на это. А потом вы отправитесь
в Шрусбери? Я могу дать вам лошадей. Лотэр потом заберет их.
— Ты очень добра, но он наверняка откажется, — ответил
Кадфаэль. — Хэлвин дал обет совершить паломничество пешком,
туда и обратно.
Аделаис понимающе кивнула.
— Тем не менее, я предложу ему это. Спасибо, брат, за то,
что ты пришел поговорить со мной. Если он откажется, я больше
ничем не смогу ему помочь. Впрочем, смогу! Я поговорю сегодня
со священником после вечерни и попрошу, чтобы никто —
абсолютно никто — не беспокоил Хэлвина ненужными вопросами. Ты
ведь понимаешь, насколько важно, чтобы ничего не просочилось
наружу? Скажи ему это. Тайну знаем только мы трое, пусть так и
будет. Что же до всего остального — на то Божья воля.
Когда Кадфаэль шел к домику, где спал Хэлвин, во двор
въехал Одемар де Клари на рослой гнедой лошади. Топот копыт,
бряцание сбруи и громкие голоса заранее оповестили слуг о
приближении кавалькады и, подобно пчелам из растревоженного
улья, они устремились со всех сторон навстречу хозяину. Сын
Аделаис, высокий статный мужчина, был одет подчеркнуто просто.
Ему не было нужды украшать себя — он и так достаточно ярко
выделялся на общем фоне своей уверенной властностью. Капюшон
его короткого черного плаща был откинут назад, открывая копну
темных, как у матери, волос. Зато крупные резкие черты лица,
высокий лоб, прямой нос и выступающие скулы Одемар унаследовал,
конечно, от предков по отцовской линии.
По виду Кадфаэль не дал бы ему и сорока. Упругий,
размашистый шаг, то, как он ловко спрыгнул с коня, легкость
движений, жест, которым он стянул с рук перчатки, — все
говорило о его молодости. Однако мужественное волевое лицо,
излучаемая Одемаром спокойная сила, а главное, великолепно
налаженное им хозяйство, старательность и четкость, с которой
слуги выполняли свои обязанности (иного от них он и не ожидал),
— все это не то чтобы старило его внешне, скорее делало не по
возрасту зрелым и опытным правителем. Кадфаэль припомнил, что
Одемару рано пришлось принять на себя обязанности главы семьи,
заменяя отца, уехавшего в Палестину, а ведь владения у де Клари
были не только обширны, но и далеко разбросаны друг от друга.
Что ж, за эти двадцать лет он многому научился. С таким, как
Одемар, особенно не поспоришь, однако слуги весело и
непринужденно обращались к нему и нетрудно было догадаться, что
его любят, но не боятся. А если Одемар и правил железной рукой,
можно поручиться, он всегда был справедлив.
Вместе с Одемаром во двор въехал раскрасневшийся от
прогулки на свежем воздухе юноша лет семнадцати-восемнадцати с
открытым жизнерадостным лицом, то ли его паж, то ли просто
чей-то сын, за ним пешком следовали псари, держа собак на
своре. Подбежавший грум принял у Одемара повод, юноша стоял
наготове, чтобы забрать плащ. Через несколько минут лошадей уже
вели в конюшню, а собак на псарню. Молодой Люк приблизился к
Одемару и, по-видимому, передал ему поручение своей госпожи,
потому что Одемар кивнул и сразу же направился к ее дому.
Взгляд его упал на Кадфаэля, почтительно стоявшего в сторонке.
На мгновение Кадфаэлю показалось, что сейчас он остановится и
заговорит с ним, но Одемар передумал и вошел в дом.
Судя по всему, Аделаис со своими слугами должна была
приехать сюда еще два дня назад. Им не было нужды оставаться
где-либо на ночевку, потому что расстояние от Ченетского леса
до Элфорда нетрудно покрыть на лошадях за один день, стало
быть, с сыном она уже могла успеть наговориться. Какие такие
новости могли появиться у Аделаис с тех пор, как она последний
раз виделась с Одемаром? Только одна — приход двух монахов из
Шрусбери. Этот приход ей и надо было как-то ему объяснить. В
момент смерти Бертрады Одемар, очевидно, находился в Элфорде.
Ему, как и всем остальным, было сказано, что она умерла от
лихорадки. Печальное событие, но вообще-то совершенно рядовое.
От лихорадки нигде не убережешься — ни в крестьянском, ни в
графском доме. И женщина с характером Аделаис никогда не стала
бы посвящать юного сына в такую ужасную тайну. Конечно, он
ничего не знает об истинных причинах смерти своей сестры. Об
этом может знать старая доверенная служанка, ведь Аделаис
трудно было бы обойтись тогда без чьей-либо помощи, а та,
вероятно, уже давно упокоилась вечным сном.
Если все это так, тогда нет ничего странного, что Аделаис
из кожи вон лезет, чтобы помочь Хэлвину выполнить свой обет, а
затем поскорее спровадить их со двора, и прилагает все силы,
стараясь оградить монахов от праздного любопытства и чьих бы то
ни было вопросов, не исключая даже священника элфордской
церкви. Теперь понятно, почему она с такой настойчивостью
требует от них с Хэлвином заверений, что они никому не
проговорятся и не назовут имя Бертрады. Понятно, почему она так
гнала лошадей, чтобы успеть в Элфорд до их прихода. И не
приходится удивляться, продолжал размышлять Кадфаэль, что, куда
ни повернись, Аделаис всегда оказывается между незваными
гостями из Шрусбери и всеми остальными. Они с Хэлвином живут
