Себастьян ЖАПРИЗО
ЛОВУШКА ДЛЯ ЗОЛУШКИ
1
Жили-были когда-то, давным-давно, три девочки. Первой считалась Ми,
второй - До, третьей - Ля. Была у них крестная, душистая-предушистая, и
она никогда не читала детям нотаций, и ее прозвали "крестная Мидоля".
Самая красивая из трех этих девочек - Ми, самая умная - До, ну а Ля
скоро умрет.
День ее похорон - памятный день в жизни Ми и До. Вереницей стоят
зажженные свечи, горкой высятся шляпы на столе в церковном притворе.
Гробик Ля - белый, земля на кладбище - сырая, вязкая. Яму роет человек в
куртке с золотыми пуговицами. На похороны приехала крестная Мидоля. И
когда ее целует Ми, крестная говорит: "Ненаглядная моя". А До она говорит:
"Ты пачкаешь мне платье".
Проходят годы. Крестная Мидоля живет далеко-далеко, и шлет она письма
с грамматическими ошибками, а рассказывают о ней шепотом. Сначала - она
бедная и шьет дорогие туфли для богатых дам. Потом разбогатела и делает
дешевые туфли для бедных. А потом накопила столько денег, что покупает
красивые дома. И однажды - потому что умер дедушка - она приезжает в
большущей машине. Она дает Ми примерить свою красивую шляпку, а на До
смотрит и не узнает ее. Земля на кладбище сырая, вязкая, а человек,
который засыпает дедушкину яму, носит куртку с золотыми пуговицами.
Со временем До станет Доменикой, а Ми - далекой Мишелью: они видятся
только изредка, когда Мишель приезжает на каникулы и дает кузине До
примерять свои пышные наряды из органди, и все кругом умиляются, что бы
Мишель ни сказала, и крестная шлет ей письма, в которых называет ее своей
ненаглядной. И настанет день, когда Ми заплачет над могилой матери. Земля
на кладбище сырая, вязкая, крестная обнимает за плечи Ми, Мики, Мишель и
что-то ей нежно шепчет, а что - До не слышит.
И потом Ми - она в трауре, потому что у нее нет больше матери, -
скажет кузине До: "Мне так нужно, так нужно, так нужно, чтобы меня любили.
"
А через небольшое время, то ли через два, то ли через три года, ми
простится с отцом на асфальтовой дорожке аэродрома, у огромной птицы, что
унесет его вдаль, в свадебное путешествие с крестной Мидоля, в город,
который До разыскивает, водя пальцем по картам своего школьного атласа.
А еще через некоторое время Ми уже больше нигде не встретишь, разве
что на фотографиях в журнале с глянцевитой обложкой. То увидишь ее с
распущенными по плечам длинными черными волосами, в бальном платье
входящей в огромный зал, весь в мраморе и позолоте. То предстанет перед
тобой длинноногая девушка в белом купальном костюме, лежащая на палубе
белого парусника. А иной раз она ведет маленькую открытую машину, на
которую карабкаются, цепляясь друг за друга и размахивая руками, какие-то
молодые люди. Иногда хорошенькое личико Мики серьезно, брови над красивыми
светлыми глазами немного насуплены, но это потому, что ее слепит солнце,
играющее на снегу. А иногда она улыбается совсем близко, глядя прямо в
объектив, и под фотографией написано по-итальянски: "когда-нибудь эта
девушка станет одной из самых богатых наследниц в стране".
Пройдут еще годы, крестная Мидоля умрет, как умирают феи, в своем
дворце - то ли во Флоренции, то ли в Риме, то ли на берегу Адриатического
моря, и не кто иной как До выдумает эту сказку, хоть и отлично знает -
ведь она уже не маленькая, - что сказка эта - ложь.
Правды в ней чуть, но и этого довольно, чтобы До не спалось, да ведь
крестная Мидоля и не фея, а всего лишь богатая старуха, которая пишет
безграмотные письма, и До видела ее только на похоронах, и она вовсе ей не
крестная, да и Мишель ей вовсе не кузина; это просто пустые слова, которые
говорят детям прислуги, таким, как До и Ля: и звучит приятно, и вреда
никому не принесет.
Сверстница юной принцессы с длинными волосами, украшающей
иллюстрированные журналы, двадцатилетняя До, всю свою жизнь получает на
рождество открытые туфельки, шитые во Флоренции. Оттого, может быть, она
считает себя золушкой.
2
Вспышка яркого света вдруг ножом полоснула по глазам. Кто-то
склоняется надо мною, чей-то голос пронзает мой мозг, я слышу крики,
отдающиеся эхом в дальних коридорах, но знаю: это кричу я. Я вдыхаю
открытым ртом тьму, тьму, наполненную незнакомыми лицами, какими-то
шепотами, и снова умираю, счастливая.
Через одно мгновение - через день, через неделю, через год - свет
вспыхивает снова, по другую сторону моих смеженных век, мои руки горят, и
рот и глаза тоже. Меня катят по пустым гулким коридорам, я опять кричу,
это тьма.
Иногда боль сосредотачивается в одной точке, где-то в затылке. Иногда
я чувствую, что меня передвигают, катят куда-то, и боль растекается по
жилам, как поток пламени, иссушающий кровь. Во тьме подчас возникает
огонь, подчас вода, но я больше не мучаюсь. Полосы огня наводят ужас. А
водяные струи - холодные, от них мне сладко спится. Так хочется, чтобы
растаяли эти лица, чтобы угасли эти шепоты. Когда я ловлю ртом тьму, я
жажду чернейшей, беспросветной тьмы, жажду погрузиться как можно глубже в
ледяную воду, никогда из нее не выплывать.
И вдруг я всплываю, вытолкнутая болью во всем теле, пригвожденная
глазами к белому свету, возникшему надо мной. Я отбиваюсь, воплю, я слышу
свои крики где-то очень далеко, и голос, пронзающий мне мозг, что-то грубо
говорит, того что - я не понимаю.
Тьма. Лица. Шепоты.
Белизна. Болят руки, рот, глаза.
"Не шевелитесь. Не шевелитесь, моя маленькая. Вот так, тихонечко. Я
ведь не делаю больно. Кислород. Тихонечко. Вот так, умница, умница".
Тьма. Лицо женщины. Дважды два - четыре, трижды два - шесть, линейкой
ее по пальцам. У выхода стройся в ряды. Хорошенько открывай рот, когда
поешь. Все лица всплывают, построясь попарно. Где сиделка? Я не хочу,
чтобы в классе шептались. Когда будет хорошая погода, пойдем купаться. Она
разговаривает? Сначала она бредила. После пересадки ткани жалуется на боль
в руках, на лицо не жалуется. Море. Если ты далеко заплывешь, утонешь. Она
жалуется на мать и на какую-то учительницу, которая била ее линейкой по
пальцам. Над моей головой прокатились волны. Вода, волосы в воде, ныряй,
воскресни, свет.
Я воскресла в одно сентябрьское утро, лежа на спине, укутанная в
чистые простыни, руки и лицо у меня больше не горели. Моя кровать была у
большого окна, передо мной плясал большой солнечный зайчик.
Вошел какой-то человек, говорил со мной очень ласково, жаль, что так
мало. Он просил меня быть умницей, не пытаться поворачивать голову или
шевелить руками. Он говорил, отчеканивая каждое слово по слогам. Он был
спокоен и внушал спокойствие. У него длинное, угловатое лицо, большие
черные глаза. Больно мне было только от его белого халата. Он это понял,
заметил, что я жмурюсь.
Во второй раз он пришел в сером пиджаке. Опять говорил со мною.
Попросил закрывать глаза, когда я хочу сказать "да". Мне больно? Да.
Голова? Да. Руки? Да. Лицо? Да. Я понимаю, что он говорит? Да. Потом он
спросил, знаю ли я, что случилось. Увидел, что я отчаянно раскрыла глаза.
Он ушел, и моя сиделка сделала мне укол, чтобы я спала. Она большая,
с большими белыми руками. Я поняла, что мое лицо не голо, как у нее, а
закутано. Я постаралась ощутить на своей коже повязки, мази. Я мысленно
проследила - круг за кругом - бинт, который окутывал мою шею, переходил на
затылок и темя, потом на лоб, оставляя глаза свободными, спускался к
нижней части лица и дальше - кругами, кругами. Я заснула.
Затем наступили дни, когда я стала кем-то, кого перекладывают,
кормят, возят по коридорам, кто закрывает глаза один раз, если хочешь
сказать "да", а если - "нет", то два раза, кто не хочет кричать, но
истошно вопит во время перевязок, кто не может ни говорить, ни двигаться;
я превратилась в животное, чье тело очищают мазями, а мозг - уколами, в
существо безрукое, безликое; я стала - никто.
- Через две недели снимем с вас повязки, - сказал доктор. - По правде
говоря, мне немножко жаль: я вас очень люблю такой, похожей на мумию.
Он сказал мне свою фамилию: Дулен. Радовался, что я через пять минут
помнила ее, и еще больше радовался, что я способна повторить ее не
коверкая. Сначала, когда он наклонялся надо мною, он говорил только: "моя
барышня", "малютка", "умница". Я повторяла: "мобашкола", "малинейка",
"умнисердие" - слова, которые мое сознание отмечало как неправильные, но
одеревеневшие губы выговаривали помимо моей воли. Позднее доктор Дулен
назвал это "столкновением поездов", он говорил, что это не так неприятно,
как прочее, и очень быстро пройдет.
И действительно, мне понадобилось меньше десяти дней, чтобы научиться
узнавать услышанные мною глаголы и прилагательные. На имена нарицательные
у меня ушло еще несколько дней. Но я никак не могла осмыслить имена
собственные. Мне удавалось повторять их так же правильно, как и все
другое, но они не вызывали в памяти ничего, кроме слов доктора Дулена. За
исключением некоторых, как "Париж", "Франция", "Китай", "площадь Массены"
или "Наполеона", они оставались запертыми в неведомом мне прошлом. Я
заучивала их наново, и все. И бесполезно было объяснять мне, что значит
"есть", "ходить", "автобус", "череп", "клиника" или любое другое слово,
если оно не подразумевало определенного человека, место, событие. Доктор
Дулен говорил, что это нормально и не надо волноваться.
- Вы помните мою фамилию?
- Я помню все, что вы говорили. Когда мне можно будет себя увидеть?
Он куда-то шагнул, и когда я попыталась проследить за ним, у меня
заболели глаза. Вернулся он с зеркалом. Я погляделась в зеркало, вот она
я: два глаза и рот в длинном твердом шлеме, окутанном марлей и белыми
бинтами.
- Чтобы разбинтовать все это, нужно больше часа. А то, что спрятано
под этим, кажется, будет прелестно.
Он держал зеркало передо мной. Я полусидела, опираясь на подушки,
руки мои, привязанные к краям кровати, были вытянуты вдоль тела.
- Когда мне развяжут руки?
- Скоро. Надо быть умницей и поменьше шевелиться. Их привязывают,
только когда вам надо спать.
- Я вижу свои глаза. Они голубые.
- Да. Голубые. А теперь не двигаться, не думать. Спать.
Зеркало исчезло, а с ним эта штуковина с голубыми глазами и ртом.
Длинное, угловатое лицо доктора снова оказалось передо мной.
- Бай-бай, мумия.
Я почувствовала, что соскальзываю с подушек и меня опять укладывают
на спину. Мне хотелось увидеть руки доктора. Лица, руки, глаза, - сейчас
для меня это было самое важное. Но он ушел, и я уснула без укола, всем
своим телом ощущая усталость и повторяя имя, такое же незнакомое, как все
другие, - мое собственное имя.
- Мишель Изоля. Меня зовут Ми или Мики. Мне двадцать лет. Будет
двадцать один в ноябре. Я родилась в Ницце. Мой отец живет всегда в Ницце.
- Потихонечку, мумия. Половину слов вы проглатываете, вы
переутомитесь.
- Я понимаю все, что вы говорите. Несколько лет я жила в Италии с
тетей; в июне она умерла. Я получила ожоги во время пожара три месяца
назад.
- Я вам не так говорил.
- У меня была машина. Марка "MG". Зарегистрирована за номером
TT-X-66-43-13. Белого цвета.
- Молодец, мумия.
Я хотела его удержать, но вверх по руке, до самого затылка, побежала
острая боль.
Он всегда бывал у меня не больше нескольких минут. Затем мне давали
какое-то питье со снотворным.
- Моя машина была белая. Марка "MG". Зарегистрирована за номером
TT-X-66-43-13.
- А дом?
- Он стоит на мысе, который называется мыс Кадэ. Это между Ля-Сьота и
Бандоль. Он двухэтажный, три комнаты и кухня внизу, три комнаты и две
ванны на верху.
- Не так быстро. Ваша спальня?
- Выходит окнами на море и на поселок, который называется Лек. Стены
окрашены в голубую и белую краску. Я же вам говорю, что это идиотство. Я
помню все, что вы говорите.
- Это важно, мумия.
- Важно то, что я это повторяю. А в памяти это ничего не вызывает.
Одни слова и все.
- Вы бы могли повторить их по-итальянски?
- Нет. Я помню только: "camera", "casa", "machina", "bianka"
<комната, дом, машина, белая - итал.>. Я ведь вам уже говорила!
- Ну, на сегодня довольно. Когда вы будете чувствовать себя лучше, я
покажу вам фотографии. Мне дали три большущих коробки со снимками. Я знаю
вас лучше, чем вы сами, мумия.
Оперировал меня некто доктор Шавер, в Ницце, через три дня после
пожара. По словам доктора Дулена, наблюдать работу Шавера, проделанную
после перенесенных мною в тот же день двух кровотечений из ран, было одно
удовольствие, каждая деталь в ней - просто чудо, но он не пожелал бы ни
одному хирургу повторить эту операцию.
Затем я лежала в Булони, в клинике доктора Динна, куда меня поместили
через месяц после первой операции. В самолете у меня было третье
кровотечение, потому что летчику за четверть часа до посадки пришлось
набирать высоту.
- Доктор Динн занимался вами после того, как пересадка кожи прошла
благополучно. Он сделал вам красивый носик. Я видел слепки. Уверяю вас,
получилось очень красиво.
- А вы кто?
- Я зять доктора Шавера. Служу при святой Анне (больница святой Анны
- городская психиатрическая больница в Париже). Наблюдаю вас с того самого
дня, как вас перевезли в Париж.
- А что со мной делали?
- Здесь? Вам, мумия, сделали хорошенький носик.
- А раньше?
- Это уж не существенно, раз это позади. Ваше счастье, что вам
двадцать лет.
- Почему мне нельзя никого видеть? Я уверена, что если б я увидела
отца или кого-нибудь, кого я прежде знала, я бы с ходу все вспомнила.
- У вас удивительная способность находить нужное слово, моя крошка.
"с ходу" вы уже получили несколько ударов по черепу, причем один нам
порядком докучал. Чем меньше вы будете получать их теперь, тем лучше.
Он улыбнулся, медленно протянул руку, осторожно, не нажимая на
секунду положил ее на мое плечо.
- Не терзайтесь, мумия. Все образуется. Через некоторое время ваши
воспоминания вернутся к вам, одно за другим, потихонечку, чтобы вам не
было больно. Есть много видов амнезии, почти столько же, сколько больных
ею. А у вас очень, очень симпатичная амнезия. Ретроградная, частичная, без
потери речи, без малейшего даже заикания, но при этом с таким широким и
мощным кругом действия, что теперь этот зияющий провал непременно будет
зарастать. И останется от него только вот этакая, совсем-совсем махонькая
щелка.
Он показал пальцами, сблизив большой с указательным, - какая
малюсенькая останется щелка. Улыбаясь, он намеренно медленно встал, чтобы
я не слишком быстро повернула глаза.
- Будьте умницей, мумия.
Он пришел как-то, когда я была настолько "умницей", что меня
перестали глушить трижды в день пилюлями снотворного - их давали мне в
бульоне. Это было в конце сентября, спустя примерно три месяца после моей
катастрофы. Я могла притворяться спящей, а моя память - вдоволь биться о
прутья своей клетки.
Где-то были залитые солнцем улицы, пальмы у моря, школа, класс,
учительница с гладко причесанными волосами, купальный костюм (красный
шерстяной), ночи, озаренные огнями иллюминации, военный оркестр, шоколад,
который протягивает американский солдат, и сразу - провал.
Затем - вспышка яркого света, руки сиделки, лицо доктора Дулена.
Временами я очень ясно, с гнетущей и пугающей ясностью видела перед
собою толстые руки мясника, топорные как будто, а все же ловкие, и
одутловатое мужское лицо, бритую голову. То были руки и лицо доктора
Шавера, видела я их между двумя погружениями в забытье, между двумя
комами. Воспоминание о Шавере относилось, должно быть, к июлю, когда он
вернул меня в этот мир - белый, равнодушный, непонятный. Умостив больной
затылок на подушке, закрыв глаза я подсчитала в уме. Подсчеты эти
складывались передо мною столбиками на грифельной доске. Мне двадцать лет.
американские солдаты, по словам доктора Дулена, раздавали шоколад детям в
1944 или в 1945 году. Предел моей памяти - первые пять-шесть лет моей
жизни. Пятнадцать лет как резинкой стерло.
Я привязалась к именам собственным, цепляясь за них, потому что это
были слова, ничего во мне не вызывавшие, никак не связанные с этой новой
жизнью, которой меня заставляли жить. Жорж Изоля, мой отец. Флоренция,
Рим, Неаполь, Лек, мыс Кадэ. Но тщетно я их твердила. Потом я узнала от
доктора Дулена, что это как об стенку горох.
- Я же говорил вам, мумия, лежите смирно. Если имя вашего отца ничего
вам не напоминает, то, следовательно, вы забыли отца вместе со всем
прочим. Это еще ничего не значит, что вы не помните его имя.
- Но я знаю, когда говорю "река", "лисица", о чем я говорю. А разве я
после несчастья видела реку, лисицу?
- Слушайте, цыпушка, когда вы встанете на ноги, у нас с вами обо всем
этом будет длинный разговор, обещаю вам! А сейчас мне бы хотелось, чтобы
вы были умницей. Но одно вам надо усвоить: Вы замкнуты в рамках
определенного, изученного, можно сказать, почти "нормального" процесса. Я
вижу каждое утро десять стариков, которые не разбили себе голову, однако
испытывают почти в точности то же самое. Пяти- или шестилетний возраст -
таков, примерно, предел их памяти. Они помнят свою школьную учительницу, а
вот собственных детей или внуков не помнят. Это не мешает им
перебрасываться иной раз в картишки. Они забыли почти что все, а карточные
ходы и как скрутить цигарку - помнят. Вот так-то. Вы наделали нам хлопот
своей амнезией, которая носит старческий характер. Будь вам сто лет, я бы
сказал: "желаю здравствовать" и сбросил бы вас со счетов. Но вам двадцать.
Поэтому нет и одного шанса на миллион, что вы останетесь такой, как
сейчас. Поняли?
- Когда мне можно будет увидеть отца?
- Скоро. Через несколько дней с вашего лица снимут это средневековое
украшение.
- Я бы хотела знать, что было.
- Немного погодя, мумия. Есть вещи, в которых я хочу быть вполне
уверен, а если я слишком долго буду сидеть у вас, вы устанете. Ну-ка,
номер вашей машины?
- 66-43-13 "TT-X".
- Вы нарочно называет номер в обратном порядке?
- Да, нарочно! Хватит с меня! Я хочу двигать руками! Хочу видеть
отца! Хочу отсюда выйти! Вы каждый день заставляете меня повторять всякую
чушь! Хватит с меня!
- Смирно, мумия.
- Не называйте меня так!
- Прошу вас, успокойтесь!
Я подняла руку - огромный гипсовый кулак. В этот вечер со мной было
то, что врачи назвали "кризисом". Пришла сиделка. Мне снова привязали руки
к кровати. Доктор Дулен стоял передо мной у стены, пристально глядя на
меня злым, полным обиды взглядом.
Я бешено выла, не ведая, на кого я злюсь, - на него или на себя. Мне
сделали укол. Я заметила, что пришли еще сиделки, еще врачи. Именно тогда,
кажется, я впервые ясно представила себе свой физический облик. У меня
было такое ощущение, словно я вижу себя со стороны, глазами тех, кто на
меня в эту минуту смотрел. Бесформенное существо с тремя отверстиями,
уродливое, постыдное, воющее. Я выла от омерзения.
Доктор Дулен не навещал меня целую неделю. Я сама много раз просила
вызвать его. Моя сиделка, которой, должно быть, сделали выговор после
моего "кризиса", отвечала на вопросы нехотя. Руки мне она отвязывала
только на два часа в день и эти два часа не спускала с меня глаз,
подозрительно и напряженно следя за мною.
- Это вы дежурите при мне, когда я сплю?
- Нет.
- А кто?
- Другая.
- Я хотела бы видеть отца.
- Нельзя.
- Я хотела бы видеть доктора Дулена.
- Доктор Динн не позволяет.
- Скажите мне что-нибудь.
- Что?
- Что угодно. Поговорите со мной.
- Запрещено.
Я смотрела на ее большие руки, они казались мне такими красивыми и
надежными. Наконец она почувствовала мой взгляд, он ее стеснял.
- Нечего следить за мной, перестаньте.
- Да ведь это вы следите за мною.
- Приходится, - отвечала она.
- Сколько вам лет?
- Сорок шесть.
- Сколько времени я здесь?
- Семь недель.
- Это вы ходили за мной все семь недель?
- Я. Теперь уж хватит.
- А какая я была в первые дни?
- Лежали неподвижно.
- Бредила?
- Случалось.
- А что я говорила?
- Ничего интересного.
- Ну что, например?
- Не помню.
К концу второй недели, второй вечности доктор Дулен зашел в мою
комнату с каким-то свертком под мышкой. На нем был непромокаемый плащ,
забрызганный грязью. В оконные стекла барабанил дождь.
Он подошел ко мне, очень быстро, не нажимая, чуть-чуть прикоснулся к
моему плечу, сказал:
- Здравствуйте, мумия.
- Долго же я ждала вас.
- Знаю, - ответил он. - А я зато получил подарок.
Он рассказал мне, что кто-то, кто живет за стенами клиники, прислал
ему после моего "кризиса" цветы. Букет из георгин, потому что это любимые
цветы госпожи Дулен, а к букету был приложен брелок с кольцом для ключей
от машины. Дулен показал мне эту вещицу. Она была золотая, круглая,
похожая на висячий замочек, заводилась как будильник. "это очень удобно,
когда стоишь в "голубой зоне"", - сказал Дулен и объяснил, что такое
"голубая зона" (голубая зона - район внутри города, где установлены особые
правила уличного движения, в частности, ограничивающие время стоянки
автомобиля).
- Это вам мой отец подарил?
- Нет. Одна дама, она взяла вас на свое попечение после кончины вашей
тетушки. В последние годы вы встречались с ней гораздо чаще, чем с отцом.
Зовут ее Жанна Мюрно. Она поехала вслед за вами в Париж, когда вас сюда
перевезли. Справляется о вас три раза в день.
Я ответила, что это имя ничего мне не говорит. Дулен взял стул,
подсел ко мне, завел свой будильничек-брелок и положил его у моего плеча
на кровать.
- Через четверть часа он зазвонит. И мне надо будет уходить. Вы
хорошо себя чувствуете, мумия?
- Мне не хочется, чтобы вы меня так называли.
- Завтра я перестану вас так называть. Утром вас повезут в
операционную. С вас снимут повязки. Доктор Динн думает, что все хорошо
зарубцевалось.
Он развернул сверток. В нем оказались фотографии, на них была снята
я. Он показывал мне их по одной, следя за моим взглядом. Кажется, он и не
ждал, что они пробудят во мне хоть какое-нибудь воспоминание. Впрочем, я
ничего и не вспомнила. Я увидела черноволосую девушку: на одной фотографии
- лет шестнадцати, на других - лет восемнадцати, и нашла, что она
прехорошенькая; она охотно и много улыбалась, у нее были длинные ноги и
тонкая талия.
Снимки были блестящие, обворожительные, но при взгляде на них меня
охватывал ужас. Я даже не пыталась вспоминать. Напрасный труд - я поняла
это сразу, едва взглянула на первое фото. Я жадно разглядывала себя и была
счастлива и несчастна; такой несчастной я еще ни разу не чувствовала себя
с тех пор, как открыла глаза под белым светом лампы. Мне хотелось и
смеяться и плакать. В конце концов я заревела.
- Ну-ну, цыпушка. Не глупите.
Он убрал фотографии.
- Завтра я покажу вам другие снимки, где вы не одна, а с Жанной
Мюрно, с тетушкой, отцом, с друзьями, - ведь всего три месяца назад у вас
были друзья. Не надо особенно надеяться, что это вернет вам прошлое. Но
это вам поможет.
Я сказала: "да, я вам доверяю".
Будильничек с кольцом для ключей зазвонил у моего плеча.
Из операционной я пришла на собственных ногах, но меня поддерживали
сиделка и ассистент доктора Динна. Тридцать шагов по коридору; правда,
из-под полотенца, которым закутали мне голову, я видела перед собой только
каменный пол в черную и белую клетку. Меня снова уложили в постель. Руки
мои устали больше, чем ноги, потому что кисти еще не освободили от тяжелых
шин, вложенных в повязки.
Меня усадили, подложив под спину подушку. Доктор Динн, в пиджаке, без
халата, пришел вслед за нами в мою комнату. По-видимому, он был доволен.
смотрел он на меня как-то странно, внимательно следя за каждым моим
движением. Мое голое лицо казалось мне холодным как лед.
- Я бы хотела себя увидеть.
Доктор Динн кивнул сиделке. Он был низенький, тучный, лысоватый.
Сиделка подошла к моей кровати с тем самым зеркалом, в котором я две
недели назад увидела себя в своей маске.
Мое лицо. Мои глаза, смотрящие мне в глаза. Короткий прямой нос.
Гладкие, выдающиеся скулы. Пухлые губы, приоткрывшиеся в тревожной, чуть
жалобной улыбке. Кожа не мертвенно-бледная, как я ожидала, а розовая,
словно свежевымытая. Лицо, в общем, приятное, но неподвижное - я еще
боялась напрягать мускулы под его новой кожей и мне показалось, оно
приобрело ярко выраженный азиатский облик, который придавали ему
выдающиеся скулы и раскосые глаза с уголками, подтянутыми к вискам. Мое
неподвижное и ошеломляющее лицо... По нему скатились две теплые слезы, а
вдогонку за ними еще, и еще, и еще... Мое собственное лицо заволоклось
туманом и стало неразличимо.
- Волосы у вас отрастут быстро, - сказала сиделка, - поглядите, как
они погустели за три месяца под повязкой. Ресницы у вас тоже станут
длинней.
В больнице ее звали сестрой Раймондой. Она прилагала все свое
старание, пытаясь сделать мне "прическу": мои жалкие волосенки,
прикрывавшие шрамы на голове, она начесывала прядку за прядкой, чтобы они
выглядели гуще. Протирала ватой мне лицо и шею, приглаживала щеточкой
брови. Должно быть, она больше не сердилась на меня за "кризис". Каждый
день она наводила на меня такой лоск, словно собиралась выдать замуж. Иной
раз она говорила:
- Вы похожи на китайского божка, а еще на Жанну д'Арк. Вы знаете, кто
такая Жанна д'Арк?
По моей просьбе она принесла откуда-то большое зеркало, и оно висело
на спинке кровати, у меня в ногах. Я не отрывала от него глаз, разве
только когда засыпала.
Сиделка стала разговорчивее, болтала со мною в долгие послеобеденные
часы. Она вязала, покуривала и сидела так близко ко мне, что я могла,
чуть-чуть нагнув голову, увидеть в зеркале и ее, и свое лицо.
- Давно вы работаете сиделкой?
- Двадцать пять лет. А здесь-десять.
- У вас бывали такие больные, как я?
- Есть много людей, которым хочется переделать себе нос.
- Я же не о таких говорю.
- За больной, потерявшей память, я однажды ухаживала. Это было давно.
- Она выздоровела?
- Она была очень старая.
- Покажите мне еще раз фотографии.
Она брала с комода коробку, оставленную нам доктором Дуленом. Один за
другим показывала мне кадры, которые так ничего и не воскрешали в моей
памяти, и даже не доставляли мне удовольствия, как в первые минуты, когда,
казалось, я вот-вот припомню, что было потом, после сцены, запечатленной
на куске глянцевитой бумаги размером 9 х 13.
В двадцатый раз я разглядывала эту незнакомку - ту, кем прежде была
я, - и теперь она нравилась мне меньше, чем девушка с короткими волосами,
поселившаяся в ногах моей кровати.
Рассматривала я и тучную женщину в пенсне, с обвислыми щеками. Это
была моя тетя Мидоля. Она никогда не улыбалась, носила вязаный платок на
плечах и всегда снималась сидя в кресле.
Я изучала Жанну Мюрно, которая пятнадцать лет преданно служила моей
тетке, а последние шесть-семь лет не разлучалась со мной и поехала вслед
за мною в Париж, когда меня перевезли сюда после операции в Ницце. А
пересадка кожи? Ведь квадратный лоскут кожи - двадцать пять сантиметров на
двадцать пять - я получила от нее. И свежие цветы ежедневно, и ночные
рубашки (правда, я пока только любовалась ими), и всякая косметика (ею мне
еще не разрешили пользоваться), и бутылки шампанского, стоявшие в ряд у
стены, и сладости, которые сестра Раймонда раздавала в коридоре своим
товаркам, - всем этим я тоже обязана Жанне Мюрно.
- Вы ее видели?
- Эту молодую женщину? Ну как же, много раз после двенадцати, когда у
меня перерыв на завтрак.
- Какая она?
- Как на фото. Через несколько дней вы ее увидите.
- Она с вами разговаривала?
- Не раз.
- А что она вам говорила?
- "Не спускайте глаз с моей девочки". Она была при вашей тетушке
чем-то вроде компаньонки, а может - секретаршей или экономкой. Она и о вас
заботилась в Италии. Тетка ваша уже почти не двигалась.
Судя по фотографиям, Жанна Мюрно была высокая, спокойная, красивая,
элегантная и довольно-таки строгая дама. Есть только одна карточка, где
Жанна снята со мной. Мы стоим на снегу. На нас лыжные костюмы с узкими
брюками, вязаные шапочки с помпонами. Но от снимка не оставалось
впечатления, что мы были беспечны и дружны.
- Она здесь как будто сердится на меня...
Сестра Раймонда повернула к себе фотографию, поглядела и с фатальным
видом кивнула:
- Не без причины, как видно. Вы, знаете ли, были мастерица делать
глупости.
- Откуда вы это взяли?
- Из газет.
- Ах так!
Июльские газеты поместили сообщения о пожаре на мысе Кадэ. Доктор
Дулен, сохранивший номера газет, в которых рассказывалось обо мне и той,
другой девушке, пока не хотел их мне показывать.
Та, другая девушка, тоже имелась в моей коллекции. Все они были там,
в коробке: большие и маленькие, привлекательные и не привлекательные, и
все мне незнакомые, с застывшей на лице улыбкой, от которой мне уже
становилось тошно.
- На сегодня хватит, насмотрелась.
- Хотите, я вам что-нибудь прочитаю?
- Письма отца.
От него было три письма, а от родных и друзей - пожелания скорейшего
выздоровления. Мы-де живем в постоянной тревоге за тебя. Мне, мол, жизнь
