Фарли МОУЭТ
НЕ КРИЧИ, ВОЛКИ!
Посвящается Ангелине
1
Долгие годы и большое расстояние разделяют ванную комнату моей
бабушки в Оквилле (Онтарио) и волчье логово в тундре центрального
Киватина. В мои намерения не входит описание всего жизненного пути,
лежащего между этими крайними точками. Но у всякого рассказа должно быть
начало, поэтому б историю моего житья-бытья среди волков следует начинать
с бабушкиной ванной.
В пятилетнем возрасте я не обнаруживал ни малейших признаков будущего
призвания, хотя у большинства одаренных детей они появляются значительно
раньше. Возможно, именно огорчение, вызванное моей неспособностью хоть
как-то проявить себя, побудило родителей отвезти меня в Оквилль. Там они
подкинули незадачливого сына бабушке с дедушкой, а сами укатили отдыхать.
В оквилльском доме, носившем название "Живая изгородь", царил дух
необычайной чопорности, и я там чувствовал себя не в своей тарелке. Мой
двоюродний брат, постоянный обитатель дома, был немногим старше меня, но
он уже твердо выбрал для себя профессию военного - собрал огромную армию
оловянних солдатиков и целеустремленно готовился стать вторым
Веллингтоном. Моя полная непригодность к роли Наполеона так его разозлила,
что последовал разрыв всяких отношениймежду нами, если не считать самых
официальных.
Моя бабка, валлийская аристократка, так никогда и не простившая мужу
его скобяной торговли, относилась ко мне вполне терпимо, но я никак не мог
преодолеть страха перед ней. Впрочем, ее боялись все, включая дедушку,
который давненько нашел спасение в притворной глухоте. Целые дни дед
проводил вбольшом уютном кожаном кресле, спокойный и невозмутимый, словно
Будда, недоступный житейским бурям, проносившимся по коридарам "Живой
изгороди". Однако могу поклясться, что он отлично слышал слово "виски",
даже сказанное шепотом за три этажа от его комнаты.
В этом доме для меня не нашлось задушевного друга, и я стал повсюду
бродить один, решительно отказываясь расходовать энергию на что-либо
полезное; именно тогда и так неожиданно проявились мои будущие
наклонности.
Однажды жарким летним днем я бесцельно брел вдоль сильно петлявшего
ручейка, как вдруг вышел к пересохшей заводи. На дне ее, чуть прикрытые
зеленым илом, лежали при последнем издыхании три вьюна. Рыбки
заинтересовали меня. Палкой я вытащил их на берег и с нетерпением стал
ждать, когда они заснут, но вьюны никак не хотели умирать. Только я решал,
что они уже окончательно мертвы, как вдруг широкие, безобразные рты
открывались еще для одного вздоха. Столь упорное нежелание подчиниться
судьбе так потрясло меня, что я нашел консервную банку, положил туда
вьюнов, прикрыл илом и понес домой.
Рыбки начинали мне нравиться, и я страшно захотел узнать их поближе.
Только вот вопрос - где их держать? Стиральных корыт в "Живой изгороди"
нет; есть, правда, ванна, но пробка плохо подходит и не держит воду.
Настало время ложиться спать, а я все еще не решил проблему, хотя и
понимал, что даже такие стойкие рабы вряд ли выдержат целую ночь в
консервной банке. Не найдя приемлемого выхода, подгоняемый отчаянием, я
пошел на все и решил пустить рыбок в унитаз бабушкиного старомодного
туалета.
Я был тогда слишком мал и не мог понимать всех специфических
особенностей, которые присущи старости. Одна из них и послужила
непосредственной причиной неожиданного и весьма драматического
столкновения между бабушкой и рыбами, происшедшего глубокой ночью.
Переживание оказалось слишком сильным и для бабушки, и для меня, и,
вероятно, для вьнов тоже. До конца своей жизни бабушка в рот не брала рыбы
и, отправляясь в ночные странствия, неизменно вооружалась электрическим
фонариком. Признаться, я так и не знаю, какой эффект это событие произвело
на вьюнов, так как мой жестокий кузен безжалостно спустил воду, едва
тревога улеглась. Что касается меня самого, то это происшествие послужило
первым толчком к моему увлечению малыми тварями, которое сохранилось и
поныне. Одним словом, приключение с вьюнами положило начало моей карьере
натуралиста и биолога.
Так начался путь, который привел меня в волчье логово.
Мое увлечение животным миром вскоре перешло в настоящую страсть. Мне
казалось, что и люди, разделяющие мою любовь к природе, тоже совершенно
исключительные личности. Моим первым наставником был шотландец средних
лет, который развозил лед и тем самым зарабатывал на жизнь, но страстно
увлекался изучением млекопитающих. В раннем детстве бедняга перенес
чесотку или еще какую-то другую болезнь; в результате у него вылезли все
волосы. Возможно, именно из-за этой трагедии он ко времени нашей встречи
целых пятнадцать лет своей жизни посвятил изучению влияния летней линьки
на гоферов. Этот человек сумел настолько приручить пугливых зверьков, что
свистом вызывал их из норок и не торопясь осматривал шерсть на спинках.
Не меньший интерес представляли ученые-биологи, с которыми мне
довелось встретиться позже. Когда мне исполнилось восемнадцать, я целое
лето вел полевые наблюдения под руководством весьма почтенного специалиста
по млекопитающим. Семидесятилетний ученый оказался до отказа набитым
всякими учеными степенями, причем своим высоким положением в мире науки
был обязан главным образом неустанным исследованиям маточных рубцов у
землероек. Да, этот уважаемый профессор крупного американского
университета знал о матке насекомоядных больше кого бы то ни было другого.
К тому же он мог бесконечно говорить на излюбленную тему. Мне никогда не
забыть одного из вечеров, когда маститый ученый перед лицом весьма
разнородной аудитории (состоявший из торговца пушниной, почтенной
индейской матроны из племени кри и англиканского миссионера) разразился
вдохновенным часовым диалогом о половых отклонениях у самок карликового
крота. (Торговец в первый момент неправильно понял смысл лекции, но
миссионер, привыкший к скучным проповедям, быстро разъяснил ему, в чем
дело.)
Первые годы увлечения естествознанием пролетели незаметно. Но вот
наступила пора зрелости, и стало ясно, что прежняя забава становится
профессией. Кончились беззаботные дни общеобразовательной подготовки,
когда можно было интересоваться сразу всеми областями естественной
истории. Наступил момент, когда пришлось столкнуться с малоприятной
необходимостью специализации. Я все это отлично понимал, и все-таки в
начале университетского курса мне было очень трудно выбрать узкую стезю.
Одно время я всерьез собирался пойти по стопам одного приятеля,
который специализировался в области скатологии (раздел биологии, связанный
с изучением экскрементов животных) и впоследствии стал весьма уважаемым
скатологом Биологической службы США. Предмет показался мне довольно
увлекательным, но все же не захватывал настолько, чтобы я мог посвятить
ему всю свою жизнь. А кроме того, в эту область науки стремилось слишком
много желающих.
Пожалуй, больше всего меня привлекало изучение животных в
естественной среде. Я придерживался буквального смыслы слова биология,
что, как известно, означает изучение жизни, и был искренне озадачен тем,
что мои сверстники бежали, как черт от ладана, от всего живого, радовались
возможности укрыться в стерильной атмосфере лабораторий и корпеть там над
мертвым материалом. В самом деле, в мое время в университете считалось
немодным возиться с животными - не только с живыми, но и с мертвыми.
Ученые-биологи зарылись в статистические и аналитические исследования, в
то время как сама жизнь служила лишь пищей для вычислительных машин.
Неумение приспосабливаться к новым течениям отрицательно сказалось на
моей научной карьере. Все студенты очень рано приобрели различные
непонятные специальности, которые они изобретали, исходя из теории, что
единственному специалисту в редкостной отрасли нечего бояться конкуренции.
Я же по-прежнему не мог переключиться с общего на частное. Приближался
выпуск, и оказалось, что большинству моих однокурсников уже уготованы
тепленькие местечки в исследовательских учреждениях. Только я не мог
предложить ничего достаточно привлекательного для биологического рынка.
Поэтому мне суждено было поступить на государственную службу.
Жребий был брошен в одно прекрасное зимнее утро, когда почтальон
вручил мне вызов Службы изучения животного мира Канады. В нем сообщалось,
что я принят на "щедрый" оклад в 120 долларов в месяц и должен немедленно
явиться в Оттаву.
Пришлось подчиниться властному приказу и подавить в себе остатки
мятежного духа. Ведь за годы учебы я превосходно усвоил, что иерархия в
науке требует от своих служителей если не подхалимства, то уж, во всяком
случае, полной покорности.
Через два дня я прибыл в открытую всем ветрам серую столицу Канады и
в лабиринте темных коридоров вместительного здания отыскал Службу изучения
животного мира. Там я представился главному маммологу, который оказался
моим школьным товарищем. Увы, беззаботные дни детства миновали, и теперь
предо мной сидел махровый чинуша, преисполненный чувства собственного
достоинства. Ну, его, видно, ничем не проймешь! Я ограничился тем, что
воздержался от изъявления своего глубочайшего почтения.
Мне предоставили несколько дней для так называемого ознакомления;
по-моему, штука эта придумана, чтобы довести человека до безнадежного
отчаяния и сделать его уступчивым. Во всяком случае, легионы
ученых-педантов, которых я посетил в их мрачных, пропахших формалином
каморках - там они бесконечные часы обрабатывают скучнейшие данные или
сочиняют никому не нужные доклады, - отнюдь не вдохновили меня. За это
время я твердо усвоил лишь одно: в отличие от бюрократической иерархии
научная иерархия Оттавы больше смахивает на анархию.
Наконец наступил достопамятный день. Я был признан годным для
инспекционного смотра и торжественно препровожден к заместителю министра.
Должен признаться, я так растерялся, что назвал его просто "мистер".
Сопровождавший меня начальник, побледнев от страха, мгновенно выставил
меня из зала аудиенций и окольными путями провел в мужской туалет. Там он
прежде всего присел на корточки и поочередно заглянул под двери всех
кабинок, чтобы убедиться, что нас никто не подслушивает, а затем зловеще
прошептал: "При обращении к заместителю министра никогда не смейте
называть его иначе как "шеф" или, еще лучше, "полковник", в память об
англо-бурской войне, в которой ему довелось участвовать!"
К слову сказать, военные звания в этом гражданском ведомстве
считаются большим шиком. Все документы подписываются обязательно с
указанием чина: капитан такой-то, лейтенант такой-то (если они исходят от
младших чинов) или полковник имярек, бригадир имярек (если документ
спускается сверху). Сотрудники, которым не представилось случая приобрести
хотя бы псевдовоенную профессию, вынуждены были сами сочинять себе
подходящие звания: штаб-офицерские - для пожилых и субалтернские - для
молодежи. К сожалению, не все относились к этому с должной серьезностью. Я
знал одного новичка из ихтиологического отдела, который вскоре прославился
тем, что докладную записку на имя шефа подмахнул следующим образом: "Д.
Смит, исполняющий обязанности ефрейтора". Через неделю отчаянный юнец был
уже на пути к самой северной оконечности острова Элсмир, где ему
предстояло влачить жизнь изгнанника и заниматься изучением биологии
девятииглой колюшки.
Легкомыслие не встречает благосклонного отношения в аскетически
суровых канцеляриях. Мне пришлось убедиться в этом на собственном опыте,
когда обсуждались вопросы снабжения моей экспедиции. На совещании
присутствовало много важных людей, которым надлежало обсудить и утвердить
список необходимого снаряжения. Это был солидный документ, согласно
инструкции отпечатанный в пяти экземплярах и внушительно озаглавленный
"заявка на материально-техническое снабжение полевых работ по волкам".
И без того взвинченный утомительными сборами в дорогу, я окончательно
потерял голову, когда почтенное собрание перешло к обсуждению двенадцатого
пункта этого ужасающего списка: Бумага туалетная, правительственный
стандарт: 12 рулонов.
Резкое замечание представителя финансового отдела, что по этой статье
возможна экономия, если полевая партия (состоявшая из меня одного) будет
проявлять должную воздержанность, вызвало у меня истерический смешок.
Правда, я почти моментально подавил его, но, увы, слишком поздно. Двое из
присутствующих, старшие по званию - оба "майоры", - молча поднялись,
холодно поклонились и вышли из комнаты.
Оттавское испытание подходило к концу, но его кульминационная точка
была еще впереди. Как-то рано утром я был вызван в кабинет своего
непосредственного начальника для заключительной беседы "перед отъездом в
поле".
Шеф восседал за порытым пылью массивным письменным столом, на котором
в беспорядке валялись пожелтевшие черепа сурков (со времени поступления в
отдел - а это было в 1897 году - он занимался определением скорости
разрушения зубов у этих грызунов). На стене висел портрет хмурого
бородатого ученого; покойный основоположник школы по изучению
млекопитающих неприязненно взирал на меня. Пахло формалином - этот запах
ассоциировался с тошнотворным ароматом задних помещений похоронного бюро.
После длительного молчания, во время которого он рассеянно вертел в
руках череп сурка, шеф наконец с чрезвычайной серьезностью приступил к
инструктажу:
- Как вам известно, лейтенант Моуэт, проблема Canis lupus приобрела
общенациональное значение. За один только прошлый год наше министерство
получило не менее тридцати семи меморандумов от депутатов парламента, и
все они от имени избирателей настойчиво требуют принять меры против
волков. В большинстве случаев жалобы исходят от таких мирных и
незаинтересованных общественных организаций, как рыболовные и охотничьи
клубы. Что же касается деловых кругов, преимущественно крупных фабрикантов
по производству боеприпасов, о их поддержка придает особый вес законным
протестам избирателей, граждан нашей великой страны. Претензии сводятся к
тому, что волки уничтожают оленей, поэтому наши сограждане все реже
привозят с охоты богатую добычу.
- Вы, очевидно, знаете, - продолжал шеф, - что мой предшественник
подготовил для министра справку, в которой резкое сокращение поголовья
оленей объяснялось ростом числа охотников (по его данным, на каждого оленя
приходится пять человек). Министр, поверив ему на слово, начал было
зачитывать этот документ в палате общин, но его быстро заставили замолчать
криками "Лжец!", "Волчий прихвостень!". Через три дня моему злополучному
коллеге пришлось оставить государственную службу, а министр выступил в
печати со следующим заявлением: "Министерство по делам Севера и ресурсам
намерено сделать все возможное, чтобы положить конец кровавой резне
оленей, чинимой стаями волков. Предусмотрена широкая программа
исследований этой жизненно важной проблемы с привлечением всех имеющихся в
распоряжении министерства сил и средств. Население Канады может быть
уверено, что правительство, членом которого я имею честь являться, примет
все меры для устранения нетерпимого положения".
С этими словами шеф взял со стола самый крупный череп сурка и начал
ритмически пощелкивать его челюстями, как бы подчеркивая значимость
заключительных фраз:
- Вам, лейтенант Моуэт, предстоит осуществить этот великий подвиг.
Вам надлежит немедленно отправиться в поле и энергично взяться за работу в
духе лучших традиций нашего отдела. Помните, лейтенант Моуэт, волки - это
ваша проблема!
Собравшись с силами, я встал по стойке смирно, при этом моя правая
рука непроизвольно вскинулась вверх, и, лихо отсалютовав, выскочил из
комнаты.
В тот же день я вылетел из Оттавы на транспортном самолете канадских
военно-воздушных сил. Местом моего назначения пока был Черчилль на
западном побережье Гудзонова залива, но значительно дальше, где-то в
пустынных просторах субарктических Бесплодных земель, меня ждала конечная
цель - встреча с волками.
[Бесплодными землями (Barren Lands или Barren Grounds) в Канаде
принято называть районы тундры.]
2
Раасказы о моей миссии вызывали либо настороженное недоверие, либо
заговорщическое подмигивание. А между тем я вовсе не стремился к нарочитой
уклончивости. Просто я руководствовался приказом, врученным мне перед
отъездом из Оттавы:
"Тотчас по прибытии в Черчилль вам надлежит зафрахтовать самолет и
следовать дальше в соответсвующем направлении на нужное расстояние. Вы
должны организовать базу в том месте, где с уверенностью можно
рассчитывать на достаточное количество волков и где будут вполне
благоприятные условия для работы."
Тон приказа был весьма решительный, однако в нем явно отсутствовали
конкретные указания. Ничего удивительного, что добрая половина населения
Черчилля решила, что я принадлежу к банде грабителей золота, тогда как
другие увидели во мне старателя какого-то неведомого прииска, затерянного
в бескрайних просторах тундры. Позднее на смену этим версиям пришла
третья, еще более захватывающая. По возвращении в Черчилль после
длительного отсутствия я с изумлением узнал, что, оказывается, все эти
месяцы плавал на льдине вокруг Северного полюса и следил за деятельностью
группы русских, дрейфовавших рядом на своем плавучем поле. Оба бидона для
спирта или, как здесь полагали, с водкой предназначались якобы для того,
чтобы развязать языки томимых жаждай русских и выведать у них самые
сокровенные секреты. Двухмоторный транспортный самолет, рассчитанный на
тридцать пассажиров, был так забит моим снаряжением, что в нем едва
хватило места для меня самого и членов экипажа. Пилот, симпатичный
лейтенант с усами, загнутыми точно велосипедный руль, с изумлением
наблюдал за погрузкой. Он знал лишь, что я правительственный агент и
направляюсь в Арктику с каким-то специальным заданием. Выражение
любопытства на его лице усиливалось по мере того, как в кабину стали
запихивать необычный багаж: три большие связки лязгающих волчьих капканов
и среднюю секцию разборной лодки, которая походила на ванну с отрезанными
концами. (Благодаря существовавшим в отделе порядкам носовая и кормовая
части каноэ были отгружены другому биологу, который изучал гремучих змей в
безводной пустыне южного Саскачевана!)
Затем на борт приняли мое оружие - две винтовки, револьвер с кобурой
и поясом-патронташем, два дробовика и ящик со слезоточивыми гранатами;
последние предназначались для того, чтобы выгонять волков из их логовищ
под верный выстрел. Тут же были два больших генератора дыма с броской
надписью: "ОПАСНО!" Предполагалось, что с их помощью я смогу подать сигнал
бедствия, в случае если заблужусь или попаду в безвыходное положение
(например, буду осажден волками). Грозный арсенал завершался ящиком, в
котором находился "истребитель волков" - дьявольское изобретение,
посылающее заряд цианистого калия прямо в пасть хищника, если тот
попытается отведать приманку.
Затем последовало научное снаряжение, включающее два двадцатилитровых
бидона, при виде которых брови пилота вовсе ушли под козырек фуражки. На
бидонах значилось: абсолютный спирт для консервирования желудков.
Наконец вереницей потянулись палатки, примусы, спальные мешки, связка
из семи топоров (до сих пор не понимаю, почему именно семь? Ведь я ехал в
совершенно безлесную страну, где и одного топора более чем достаточно!),
лыжи, снегоступы, собачья упряжь, радио (приемо-передатчик) и бесчисленное
количество ящиков и тюков, содержимое которых даже для меня было
совершенной загадкой.
Когда все было уложено и надежно закреплено веревками, пилот, второй
пилот и я кое-как перелезли через гору груза и втиснулись в кабину.
Летчик, привыкший по службе к военным тайнам, сумел подавить жгучее
любопытство, вызванное непонятным назначением столь странного снаряжения,
и ограничился мрачным замечанием:
- Вряд ли эта старая корзина взлетит с такой уймой всякой всячины на
борту.
По правде говоря, я тоже сильно сомневался, но самолет с невероятным
грохотам скрипом все же оторвался от земли.
Полет на север продолжался долго и не был богат событиями, если не
считать того, что над заливом Джеймса заглох один мотор и остальной путь
мы летели на небольшой высоте в довольно густом тумане. Эти "мелкие"
неприятности временно отвлекли пилота от раздумий о том, кто же я такой и
для чего послан. Но едва мы приземлились в Черчилле, как его прорвало.
- Конечно, это не мое собачье дело, - начал он извиняющимся тоном,
пока мы шагали к ангару, - но, бога ради, дружище, в чем дело?
- Ничего особенного, - бодро ответил я, - просто мне предстоит
провести годик-другой в компании волков, вот и все!
Пилот состроил гримасу - точь-в-точь как мальчишка, которого
выбранили за назойливость.
- Виноват, - пробормотал он покаянно, - ведь знаю, что никогда не
надо спрашивать.
Но не только экипаж самолета проявлял повышенный интерес к моей
персоне. В Черчилле все мои попытки договориться о случайном самолете,
который забросил бы меня в глубь тундры, ни к чему не привели. Не помогли
ни правдивые объяснения целей экспедиции, ни честное признание того, что я
и сам не ведаю места высадки. Ответом было либ
После того как эта сногсшибательная версия облетела город, я стал
местной знаметитостью. Но все это случилось гораздо позже, а сейчас,
впервые прилетев в Черчилль, я уныло шагал на пронизывающем ветру по
улицам города, доверху засыпанного снегом. Тщетно обивал я пороги в
поисках летчика, который согласился бы доставить пассажира в неизвестном
направлении. Я еще не стал героем, и никто не хотел помочь незнакомому
чудаку.
После долгих поисков мне наконец удалось найти пилота, летавшего на
древнем как мир "Фэйрчайлде", поставленном на лыжи. Он зарабатывал на
жизнь первозкой трапперов в дальнюю тундру в уединенные промысловые
избушки. Когда я выложил перед ним, что от него требуется, он рассвирепел:
- Послушай, малый, - заорал он, - только психи нанимают самолет
неизвестно куда и только психу может взбрести в голову, что парень вроде
меня всерьез поверит, будто ты хочешь пожить бок о бок со стаей волков!
Поищи-ка себе другого воздушного извозчика, понял? Мне некогда валять
дурака!
Нужно же было такому случиться, что в Черчилле, этом унылом городишке
лачуг, в тот момент не оказалось других воздушных извозчиков, хотя
незадолго до моего приеэда их было трое. Один из них немного не рассчитал,
когда садился на лед Гудзонова залива в надежде подстрелить белого
медведя. В итоге медведь оказался единственным оставшимся в живых
участником охоты. Второй летчик находился в Виннипеге, где надеялся
подсобрать денег на покупку нового самолета - у прежнего при взлете
отвалилось крыло. Ну, а третьим был, разумеется тот, которому "некогда
валять дурака".
Поскольку я оказался бессильным выполнить приказ, мне не оставалось
ничего иного, как запросить по радио из Оттавы новые распоряжения. Ответ
пришел быстро - через каких-нибудь шесть дней.
НЕ МОЖЕМ ПОНЯТЬ ВАШИХ ЗАТРУДНЕНИЙ ТЧК ИНСТРУКЦИИ СОВЕРШЕННО ЯСНЫ ТЧК
ПРИ ТОЧНОМ ВЫПОЛНЕНИИ ТРУДНОСТИ ИСКЛЮЧЕНЫ ТЧК ПОСЫЛАТЬ СЛУЖЕБНЫЕ
РАДИОГРАММЫ В МИНИСТЕРСТВО ПО ИНСТРУКЦИИ СЛЕДУЕТ ЛИШЬ В ИСКЛЮЧИТЕЛЬНЫХ
СЛУЧАЯХ И НИ ПРИ КАКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ ПОВТОРЯЕМ НИ ПРИ КАКИХ
ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ ОНИ НЕ ДОЛЖНЫ ПРЕВЫШАТЬ ДЕСЯТИ СЛОВ ТЧК ЧЕРЕЗ ДВЕ НЕДЕЛИ
ОЖИДАЕМ ОТЧЕТ О ПРОДЕЛАННОЙ РАБОТЕ И РАССЧИТЫВАЕМ ЧТО ЗА ЭТОТ СРОК ВЫ
УСТАНОВИТЕ ТЕСНЫЙ КОНТАКТ С КАНИС ЛУПУС ТЧК РАДИОГРАММЫ ЗА СЧЕТ
МИНИСТЕРСТВА НЕ ДОЛЖНЫ ПРЕВЫШАТЬ ДЕСЯТИ СЛОВ ЗПТ СЛЕДУЕТ ОГРАНИЧИВАТЬСЯ
ТОЛЬКО ВАЖНЕЙШИМИ СООБЩЕНИЯМИ ИЗЛОЖЕННЫМИ ПРЕДЕЛЬНО СЖАТО ТЧК КАК ПОНИМАТЬ
ЧТО У ВАС ТОЛЬКО ПОЛОВИНА КАНОЭ ТЧК СТОИМОСТЬ ВАШЕЙ РАДИОГРАММЫ БУДЕТ
УДЕРЖАНА ИЗ ЖАЛОВАНЬЯ
Начальник отдела по растратам и хищениям
Ясно. Делать нечего - оставалось ждать возвращения пилота, уехавшего
в Виннипег. Жил я в местном отеле - скрипучем сарае, сквозь его щели в
ветреные дни наметало немало снега. Впрочем, других дней в Черчилле не
бывает.
И все же я не бездельничал. В то время город был наводнен
миссионерами, проститутками, полицейскими, торговцами спиртными напитками,
трапперами, контрабандистами, скупщиками мехов и прочими весьма
занимательными личностями. Все они оказались величайшими знатоками по
волчьей части. Я беседовал то с одним, то с другим и старательно записывал
все, что мне говорили. Таким путем я узнал совершенно изумительные факты,
которые никогда еще не отмечались в научной литературе. Так, например,
выяснилось, что, хотя, по единодушному мнению, в арктической зоне от
волков ежегодно гибнет несколько сотен людей, волки никогда не нападают на
беременных эскимосок. (Миссионер, сообщивший мне столь ценные сведения,
был твердо убежден, что именно отвращением волков к мясу беременных женщин
объясняется высокий коэффициент рождаемости у эскимосов. Впрочем, это
обстоятельство является также результатом прискорбной склонности последних
скорее заботиться о продлении рода, чем о спасении души.) Мне рассказывали
также, что каждый четвертый год волки подвержены странной болезни, из-за
которой напрочь сбрасывают шкуру. Пока им приходится бегать "голышом", они
настолько беспомощны, что немедленно свертываются в клубок, если подойти к
ним вплотную. По утверждению охотников, волки вскоре окончательно
уничтожат оленьи стада - ведь каждый волк ежегодно режет несколько тысяч
карибу, просто так, из кровожадности, тогда как ни один траппер и подумать
не смеет о том, чтобы застрелить карибу, разве что в порядке самозащиты. А
одна женщина обогатила мои знания весьма странным сообщением: по ее
словам, с тех пор как здесь создана американская авиационная база,
количество волков перешло всякие границы, и теперь остается один выход -
если тебя укусят, отвечать тем же.
Как-то один из моих собеседников, старый охотник, предложил мне
отведать "волчьего коктейля", если уж я такой энтузиаст волковедения. Я
ответил, что выпивка как таковая меня не прельщает, но меня интересует
все, что относится к волкам, поэтому я, как ученый, просто обязан
попробовать, что это такое. Тогда старик привел меня в единственный в
Чкерчилле пивной бар (который в обычных условиях я обходил бы стороной) и
налил стаканчик. Напиток оказался адской смесью из бурды, известной в
здешних местах по названием пива "Лось", и антифриза, добытого у солдат с
авиационнной базы.
Тотчас после крещения "волчьим коктейлем" я отправил простым письмом
свой первый отчет о работе, который (к счастью для моей дальнейшей службы
в министерстве) оказался совершенно не поддающимся расшифровке. Никто в
Оттаве не смог в нем разобраться, поэтому отчет был признан верхом научной
мысли. Я уверен, что это бредовое сочинение и посейчас хранится в архиве
министерства и к нему обращаются правительственные специалисты, когда
появляется необходимость проконсультироваться у эрудированного эксперта по
волкам. Кстати, всего месяц назад я встретил одного биолога, которому
довелось видеть отчет; по его уверениям, многие крупные ученые до сих пор
считают, что это - последнее слово науки о Canis lupus.
За время вынужденного пребывания в Черчилле мне удалось не только
собрать массу интереснейших сведений о волках, но и сделать
самостоятельное открытие, которое, с моей точки зрения, имело весьма
большое практическое значение: я обнаружил, если смешать лабораторный
спирт с пивом упомянутой марки "Лось" (в равных частях), то получается
напиток, который не уступит божественному нектару! Поэтому я спешно
добавил к своим продовольственным запасам пятнадцать ящиков пива. Кроме
того, я запасся достаточным количеством формалина - в нем, как подтвердит
любой препаратор, ткани мертвых животных сохраняются ничуть не хуже, чем в
чистом спирте. А отпущенный мне спирт, право, жаль на это тратить!
3
В последних числах мая мне наконец удалось выбраться из
осточертевшего Черчилля. Перед эти в течение трех суток бушевала пурга; на
третий день, когда слепящие снежные шквалы свели видимость к нулю, над
самой крышей отеля проревели моторы. Самолет плюхнулся на лед ближнего
озерка. Ветер едва не понес его дальше, но несколько человек, сидевших в
пивном баре, в том числе и я, успели вовремя выскочить и ухватиться за
крылья.
Это была донельзя изношенная двухмоторная учебная машина образца 1938
года, отработавшая все мыслимые сроки и в конце концов списанная военным
ведомством на слом. Теперь эта развалина ожила в руках бывшего английского
военного летчика, долговязого малого с ввалившимися глазами, одержимого
манией открыть собственную авиалинию на севере Канады. Пилот вылез из
своей скрипучей колымаги, которую мы с трудом удерживали на месте, и
разматывая длиннющий светло-вишневый шарф, представился. По его словам, он
летел из Йеллоунайфа, что находится в тысяче с лишним километров к
северо-западу отсюда, в Пас.
- Ведь это Пас? - с надеждой спросил он.
Мы деликатно намекнули ему, что Пас лежит приблизительно в шестистах
километрах к юго-западу. Однако такая неожиданность ничуть не обескуражила
