Уоррен Мерфи, Ричард Сэпир.
Узы крови
| Цикл "Дестроер" |
| Перевод Эвелины Меленевской |
+—————————————————————+
| Warren Murphy, Richard Sapir |
| Blood ties (1987) |
+—————————————————————+
| Америка славит Лайла Лаваллета, изобрев-|
|шего автомобиль, который превращает авто-|
|мобили с двигателем внутреннего сгорания в|
|допотопных монстров. Лишь немногим удается|
|разглядеть под этой личиной авантюриста,|
|поставившего США на грань краха. Римо|
|Уильямс и Чиун, призванные охранять мошен-|
|ника, сталкиваются с единственным челове-|
|ком на Земле, которого не в силах уничто-|
|жить Дестроер. Это... отец Римо Уильямса! |
+—————————————————————+
Этот файл из коллекции художественной литературы
Андрея Федоренко (2:4641/127)
Sysop: Andrey Fedorenko Fido: 2:4641/127
Modem: USRoboticks Sportster 33600, V34+
Data: (0612) 64-20-97 Voice: (0612) 64-16-43
Work time: 00.00 — 23.59
Перевод с английского Эвелины Меленевской
ПРОЛОГ
Чиун, правящий Мастер Синанджу, почтенный глава древнего рода наемных
убийц-ассасинов, служившего властителям мира с древних времен, недоуменно
вздохнул:
— Ничего не понимаю!
— Я не сомневался: рано или поздно ты придешь к моему образу мыслей, —
сказал Римо Уильямс, его ученик и последователь.
— Молчи, белый! Что за манера все на свете обращать в шутку!
— А я не шучу.
— Поговорим в другой раз, когда ты сумеешь вести себя как подобает и
держать свой бестолковый язык за зубами.
"Как угодно", хотел было сказать Римо, но, сообразив, что, сделай он так,
жизнь его станет сущим несчастьем, а выслушать Чиуна все равно придется,
склонил голову:
— Прости, папочка. Что именно ты не понимаешь?
— Так-то лучше, — сказал Чиун. — А не понимаю я, что за чепуха с этими
канцерами.
— С чем?
— С канцерами. Ведь канцер — это болезнь?
— Да. И весьма опасная — рак.
— Но если рак так ужасен, почему все стремятся приобщиться к нему?
— Не встречал никого, кому хотелось бы заполучить рак, — сказал Римо.
— Я сам видел. Или ты думаешь, я совсем глупец? Люди собираются в толпы,
чтобы иметь канцер! Много раз видел. Своими собственными глазами.
— Ну теперь уже я ничего не понимаю! — воскликнул Римо.
— Собственными, — настойчиво повторил Чиун.— По телевизору. Ради
канцеров прерывают даже регулярные передачи, и все эти длинноволосые и
неряшливые люди поют, танцуют и кричат: "Канцер для фермеров!", "Канцер для
шахтеров!"
Некоторое время Римо обдумывал услышанное. Чиун длинными ногтями выбивал
дробь по натертому до блеска полу гостиной занимаемых ими гостиничных
апартаментов.
Наконец Римо сказал:
— Может, ты имеешь в виду концерты? Благотворительные концерты в помощь
сельскохозяйственным рабочим и прочим?
— Именно. "Канцер для фермеров!"
— Чиун, канцер и концерт — разные вещи. Концерт — это представление.
Денежный сбор от благотворительных концертов идет в пользу больных и
неимущих.
Теперь призадумался Чуин.
— Кто это — неимущие?
— Таких много. И в Америке, и по всему миру. Это бедные люди, которым
нечего есть. Даже прикрыть наготу нечем.
— В Америке? В Америке есть такие бедные?! — недоверчиво переспросил
Чиун.
— Да. Встречаются.
— Не верю! В жизни своей не видел страны, которая бы так швырялась
деньгами. В Америке не может быть бедных.
— И все-таки они есть.
Чиун покачал головой.
— Никогда не поверю. — Он отвернулся к окну. — Вот я — я могу
рассказать тебе, что такое бедность. В стародавние времена...
И поняв, что ему предстоит в десятитысячный раз услышать о том, как
невыносимая нищета заставила жителей северокорейской деревушки Синанджу
податься в наемные убийцы, Римо тихо выскользнул за дверь.
x x x
Когда Римо вернулся, то, замерев в гостиничном коридоре, услышал
доносящиеся из номера горестные всхлипывания. Чье-то пение служило им фоном.
Он толкнул незапертую дверь. Чуин, сидевший перед телевизором на татами,
поднял на него ореховые глаза, в которых сверкали слезы.
— Римо, я все понял!
— Что именно, папочка?
— Что нищета и голод — бедствие, поразившее Соединенные Штаты. — Он
показал на экран, на котором распевал какой-то парень. — Ты только взгляни
на этого беднягу. Ему не на что купить себе нормальные штаны. Он вынужден
покрывать голову тряпьем. У него нет денег, чтобы постричься или хотя бы
купить мыла, и все-таки он поет вопреки своему убожеству! О, невыносимая
противоестественность нищеты в этой злобной и беспечной стране! О, величие
бедняка, не согнувшего спину перед несчастьями! — причитал Чиун.
— Папочка, это Уилли Нелсон.
— Привет тебе, Нелсон, — откликнулся Чиун, смахивая слезу. — Привет
тебе, мужественный, непокоренный бедняк!
— Уилли Нелсон, к твоему сведению, может скупить пол-Америки.
— Что!?
— Он певец. Очень богатый и знаменитый.
— Почему же он в лохмотьях?
Римо пожал плечами.
— Это концерт в пользу фермеров. Чтобы собрать для них денег.
Чиун снова вперился в экран.
— А может, он не откажется устроить такой же и тем самым принести этой
штуке, — он махнул рукой на телевизор, — наипочетнейшее место в истории
человечества?
— Нельзя ли поточнее? — осведомился Римо.
— Концерт в пользу ассасинов, — пояснил Чиун. — И чтобы все вырученные
деньги пошли мне.
— А что, неплохая идея.
— Рад, что тебе нравится. Пожалуй, я поручу тебе организационные вопросы.
— Почту за честь, папочка, — откликнулся Римо, и Чиун поглядел на него с
недоверием. — Но, к несчастью, я позвонил Смиту и у него для меня нашлось
дело.
— Пустяки! — отмахнулся Чиун. — Концерт в пользу убийц — вот настоящее
дело.
— Обсудим это, когда вернусь.
Уходя, Римо слышал, как Чиун кричит ему вслед:
— Концерт! Специально к случаю я напишу стихотворение в традиционном
корейском стиле "Унг" и сам его прочитаю. "Привет тебе, Нелли Уилсон,
надежда бедных!" Ему понравится.
— За что караешь, Господи? — пробормотал Римо себе под нос.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
У Марии был Дар. Другие могли бы назвать его талантом или могуществом,
однако Мария была преданной католичкой, каждый день причащалась святых тайн
в церкви Св. Девина, твердо верила, что все хорошее в этой жизни — от
Создателя нашего, и не позволяла себе думать, что способность проникать
взором в будущее — что-либо иное, как не Дар Божий.
Этот Дар и раньше спасал ее. И сейчас, когда она отъехала от цветочного
магазина, положив на сиденье рядом с собой букет весенних цветов, ему вновь
предстояло сохранить ей жизнь.
На этот раз ненадолго.
Мария держала руль, как всегда сжимая в правой руке нитку черных четок.
Посмотрев в зеркало заднего вида, не обнаружила серебристого седана, который
ожидала увидеть, коротко выдохнула: "Слава Богу!" и отсчитала еще одну
бусину на четках, доставшихся ей от матери, а той — от ее матери, еще в
Палермо, на родине.
Напрасно я с ним пререкалась, думала она. Надо было идти прямо в полицию.
Почти на выезде из Ньюарка ее посетило видение. Впереди был спокойный
перекресток, и вдруг на Марию снизошла странная легкость. Мир вокруг
сделался серым и плоским, и крест-накрест заплясали в глазах непонятные
тоненькие черные полоски, уже не раз виденные раньше. Она нажала на тормоз.
Когда, через мгновение, зрение прояснилось, перед ней снова лежал
перекресток, но не такой, как раньше, а каким ему предстояло стать.
Мария увидела, как ее маленькая "хонда" приближается к перекрестку,
тормозит, едет снова, и вдруг огромный трейлер накатывается прямо на нее. Из
разбитого ветрового стекла "хонды" торчит женская рука, и с замиранием
сердца Мария узнала черные четки, стиснутые в безжизненных пальцах. Своих
собственных безжизненных пальцах.
Когда видение померкло, Мария отъехала к обочине и остановилась. Мимо по
направлению к перекрестку проехал золотистый фургон. Она уткнулась лицом в
руль, но уже через секунду душераздирающий визг тормозов заставил ее поднять
голову.
Это рваными рывками пытался остановиться фургон, но его с силой
развернуло, и послышался глухой удар. Трейлер — тот самый, из видения —
снес ему радиатор и с воем пополз дальше.
— О, Господи!
Выскочив из машины, Мария побежала к покалеченному фургону, из кабины
которого на ватных ногах выбирался парень в джинсах.
— Вы не пострадали? — спросила Мария.
— Нет... кажется, нет, — неуверенно проговорил парень и поглядел на
смятый передок своей машины. — Ух ты! Пожалуй, мне еще повезло!
— Повезло нам обоим, — сказала Мария и пошла назад к "хонде", оставив
озадаченного этими странными словами водителя посреди дороги.
Уже второй раз Дар спасал Марию. Тогда, впервые, она тоже была за рулем,
на пути в Ньюаркский аэропорт. На Бельмонт-авеню застряла в дорожной пробке
и, нервничая, ждала. Все те же черные полоски вдруг застили ей зрение, а
потом она увидела авиалайнер, с натугой взлетающий в небо... выше... выше —
и вдруг он пал камнем, взорвался и дымно сгорел где-то в районе Байонского
парка. Мария знала, что это тот самый самолет, на котором ей предстояло
лететь. Непонятно откуда, но знала, и все тут. Знала она и то, что взлет еще
не объявлен и что время у нее есть.
Она выскочила из машины, не обращая внимания на гудки и ругань, бросилась
к телефону и трясущимися руками стала набирать телефон аэропорта.
Дозвонилась, но никто даже не подумал прислушаться к ее словам. Сгорит на
взлете, спросили ее, там что же, подложена бомба? Нет?
Тогда откуда же ей известно, что самолет разобьется, едва оторвавшись от
земли?
— У меня было видение, — опрометчиво призналась Мария, сама понимая, что
этого говорить не стоит.
— Ах, вот как, — сказали в аэропорту. — Тогда спасибо, что позвонили,
— и повесили трубку.
Заливаясь слезами, Мария вернулась к машине. Лучше бы мне солгать, думала
она, насочинять небылиц, только б они поверили и отменили взлет. Например,
что я — террористка и требую выкупа.
Она вывела машину из пробки, направилась к дому и проехала всего несколько
кварталов, когда заметила в окно "хонды" самый обычный на вид самолет.
Задрав нос, он поднимался в воздух — тяжело, медленно, с бликами солнца на
остроконечных крыльях. На мгновение ей показалось, что все обойдется. И тут
он рухнул. Мария зажмурилась, изо всех сил стиснула руль, надеясь ничего не
услышать. Тщетно — где-то вблизи парка раздался глухой взрыв, похожий на
отдаленный раскат грома.
В этот день погибли 128 пассажиров. Но Марии среди них не было.
Способность к предвидению открылась у нее еще в детстве. Она умела,
например, не снимая трубки, угадывать, кто звонит. С годами Дар креп, но
вплоть до выпускного класса школы Мария не принимала его всерьез.
Тогда, на занятиях по изобразительному искусству, мистер Зенкович дал
всему классу задание лепить из глины. Мария обнаружила, что разминать ее в
руках, влажную, серую, податливую, доставляет успокоительное удовольствие, и
как бы сам собой вылепился бюст неведомого молодого человека с твердыми
чертами привлекательного лица, глубоко посаженными глазами и высокими
скулами. Все были просто поражены жизнеподобием этой скульптуры, все,
включая Марию, которая никогда раньше лепить не пробовала.
Бюст обожгли в муфельной печке, Мария принесла его домой, поставила на
книжную полку и думать о нем забыла — до того дня, когда привела домой,
чтобы познакомить с родителями, своего жениха. Ее мать первой обратила
внимание, как удивительно схож молодой человек с достопамятным бюстом. И
прежде чем этот молодой человек стал ей мужем, Мария, не желая вопросов,
ответов на которые у нее все равно не было, разбила скульптуру.
Насчет мужа она ошибалась. Он не собирался донимать ее своим любопытством
— в той же мере, как не желал отвечать на ее расспросы, связанные с
работой, то и дело задерживающей его вне дома. Они жили как чужие, связанные
только постелью, и когда терпение Марии иссякло, она поразила свое семейство
требованием развода. У них был маленький сын, который остался с отцом, и
больше Мария его не видела. А теперь он лежал на маленьком ньюджерсийском
кладбище, и только мать приносила цветы на могилу.
Ей было 56. В глазах цвета кленового сиропа светились боль и мудрость.
Темноволосая, сохранившая фигуру тридцатипятилетней, в пальто цвета лаванды,
она вышла из машины у кладбища, проскользнула в щель между створками ворот и
привычно направилась по отороченной зеленью дорожке. Сладкий воздух пах
свежей хвоей. Прижимая к себе букет, она думала о смерти.
Смерть сопровождала ее всю жизнь — из-за Дара. Не такая уж это радость —
знать будущее. Иногда это полезно, но способность предвидеть смертный час
тех, кого любишь, и порой надолго вперед, — сомнительное удовольствие.
Целых три года Мария с точностью до дня и часа знала, когда рак доконает ее
мать. Долгих три года она хранила этот секрет в своем сердце, умоляя мать
лечь на обследование. Когда та наконец согласилась, было уже поздно.
Так и пришлось Марии научиться держать свое знание при себе, усвоив: чему
быть, того не миновать. Но дважды она видела собственную смерть и дважды
избегала ее. И все-таки когда-нибудь это ей не удастся.
Мария миновала мужчину, склонившегося над чьей-то могилой. Она думала о
еще одной смерти — своего сына. Дар ей тогда не помог, смерти сына она не
предвидела, даже вообразить не могла, что его арестуют и казнят в тюрьме за
преступление, которого он не совершал.
После развода она оставила ребенка мужу, надеясь, что, как мужчина, тот
сумеет лучше подготовить мальчика к жизни. Тогда она убедила себя, что это
решение правильное. Кто мог предвидеть, чем все обернется?
Я могла, сказала себе Мария.
Сейчас она в последний раз поклонится могиле сына, потом пойдет в полицию,
а что уж там будет дальше — все равно.
Постукивая каблучками, она дошла до знакомой развилки, у которой высился
засохший старый дуб, а под ним стоял мраморный обелиск с высеченным на нем
именем Дефуриа. Тут ей надо было сойти с дорожки.
Так она и сделала.
Подходя к родной могиле, Мария услышала за собой размеренную поступь и,
побуждаемая скорее любопытством, чем интуицией, обернулась на звук. К ней
шла смерть.
Это был высокий мужчина в габардиновом пальто, с глубоко посаженными
глазами на чеканном лице. Шрам, пересекавший правую скулу, делал его еще
бездушней. Такого жестокого выражения на этом лице она еще никогда не
видела.
— Что, выследил?
— Да, Мария. Я знал, что ты приедешь сюда. В это время ты всегда здесь
бываешь. Все не можешь расстаться с прошлым?
— Это мое прошлое. Я вольна поступать с ним как вздумается.
— Это наше прошлое, — сказал человек со шрамом, — наше общее прошлое,
Мария. Мы повязаны им. Я не могу допустить, чтобы ты пошла в полицию.
— Ты убил нашего... моего сына!
— Ты же знаешь, что это не так.
— Ты мог спасти его! Ты знал правду. Он был невиновен. Но ты, ты
отстранился. Ты позволил ему умереть.
— Напрасно я рассказал тебе об этом. Но, видишь ли, я хотел, чтобы ты
вернулась. Я надеялся, ты поймешь.
— Пойму? — Потоком полились слезы. — Пойму? Я поняла только одно: я
отдала тебе мальчика, а ты позволил его казнить.
Высокий протянул к ней руки.
— Мне нужен был еще один шанс, Мария. — Он улыбнулся. — Мы уже не
молоды. Мне так грустно видеть тебя отчаявшейся. — Улыбка была печальной,
умудренной. — Я думал, мы сможем поладить.
Мария крепче прижала цветы к груди, а высокий небрежно вынул из-за пазухи
длинноствольный пистолет.
— Если бы я не знал тебя так, как знаю, я бы выторговал у тебя в обмен на
жизнь обещание держать язык за зубами. Я знаю: твое слово дорогого стоит. Но
ведь ты мне его не дашь, верно?
Голос Марии остался чистым, твердым, бесстрашным.
— Верно, — сказала она.
— Так я и знал, — сказал высокий.
В этот момент тонкие черные полоски снова запестрили в глазах Марии, и она
увидела будто со стороны, как из дула вырывается огонь, как пули вонзаются в
ее тело, как она падает. На этот раз предвидение опоздало. На этот раз
спастись не удастся. Но Мария не испугалась. Поразительное спокойствие
снизошло на нее. Ибо видела она дальше смерти, дальше этого прохладного
весеннего вечера с солнцем, умирающим в верхушках сосен. С небывалой
ясностью увидела она судьбу своего убийцы, своего бывшего мужа, и произнесла
последнее пророчество:
— К тебе придет человек. Мертвый, поправший смерть, он принесет тебе
гибель в пустых руках. Он будет знать, как тебя зовут, ты будешь знать его
имя, и имя это явится тебе смертным приговором.
Улыбка исчезла с лица убийцы, как изгнанный молитвой дьявол.
— Благодарю за предсказание, — сказал он. — Я слишком хорошо тебя знаю,
чтобы пренебречь им. Но всему свое время. Сейчас у меня другая забота.
Извини, что так получилось. — Он прицелился. — Прощай, Мария!
Глушитель выкашлянул два звука, подобных хлопкам шутих. От ударов в грудь
Мария пошатнулась, оступилась и потеряла туфельку с открытым носком. Тело ее
перекрутило, она упала, и воротник лавандового пальто потемнело от крови.
Она умерла мгновенно, прежде, чем ударилась головой о чью-то надгробную
плиту.
Не такой представляла себе Мария смерть. Душа ее вовсе не выскользнула из
тела. Нет. Но сознание сгустилось и стало сжиматься в мозгу все туже и туже,
все плотней, пока не сделалось как бы величиной с горошину, но и на этом не
остановилось, а продолжало сокращаться до точки невыразимо крошечной, с
атом. И когда стало ясно, что дальше уже не уменьшится, взорвалось
ослепительно белой вспышкой, осыпав сиянием Вселенную.
Мария увидела себя плывущей в теплом золотом свете. и это было похоже на
возвращение в материнское лоно, пребывание в котором вдруг вспомнилось с
непостижимой ясностью. Видеть она могла во все стороны одновременно, и это
было чудесно. При этом смотрела она отнюдь не глазами, нет. Скорее, перед
ней расстилались видения, подобные тем, какие посещали ее при жизни.
Невозможно было понять, как она могла видеть без глаз, но так было. И во
всех направлениях золотой свет расстилался до бесконечности далеко. Кое-где
в этой беспредельности мерцали крошечные искры. Где-то за границей ее
видения, она это знала, сияют звезды.
Но к звездам Мария была равнодушна. Она просто парила себе покойно в
теплом беспамятном свете и ждала. Ждала, когда придет срок родиться снова.
Человек в габардиновом пальто, опустившись на колени, смотрел, как угасают
цвета кленового сиропа глаза Марии. Сняв перчатку, он нежно прикрыл ей веки.
Прощальным благословлением упала на мертвый лоб слеза.
Он поднялся с колен и тут заметил букет — белые пионы в облаке крошечных
звездочек подмаренника, букет, который Мария уронила на ближайшее надгробие.
Это была совсем простая гранитная плита с выбитым на ней крестом.
И двумя словами. Именем усопшего.
РИМО УИЛЬЯМС
Человек со шрамом оставил цветы лежать там, где они упали.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Его звали Римо, и он терпеливо втолковывал своему попутчику, что на
самом-то деле вполне жив.
— Да ну? — отзывался попутчик преувеличенно скучающим голосом, уставясь
в иллюминатор и гадая, долго ли еще им кружить над лос-анджелесским
аэропортом.
— Ей-богу, — без тени юмора подтвердил Римо. — Все думают, что я умер.
У меня даже могила имеется. Юридически говоря — да, умер. Но фактически —
ничего подобного.
— Вот как? — отсутствующе пробормотал попутчик.
— Случается, люди совершенно не обращают на меня внимания. Вот как ты
сейчас. И это меня беспокоит. Серьезно. Это, знаешь ли, форма дискриминации.
Ведь не будь я юридически мертв, стал бы ты пялиться в окно, когда я с тобой
разговариваю?
— Не знаю и не хочу знать.
— Мортизм! Вот как это называется. Или смертизм. Как тебе больше
нравится. Бывают сексисты, бывают расисты, а ты — мортист. Думаешь, раз там
на кладбище в Нью-Джерси установили плиту с моим именем, так можно со мной и
не разговаривать? Ошибаешься! У мертвых тоже есть свои права.
—Я и не спорю, — сказал попутчик, которого звали Леон Хискос-младший.
Это был непринужденных манер, с мягким взором голубых глаз и пышными
пшеничными волосами молодой человек в полотняном пиджаке от Версаче, без
галстука. Сидел он себе в салоне для курящих "Боинга-727", никого не трогал,
как вдруг — здрасьте! — подходит к нему этот худощавый тип с
непропорционально широкими запястьями, плюхается в соседнее кресло и
сообщает, что зовут его Римо Уильямс, но говорить об этом никому нельзя,
потому что юридически он, видите ли, покойник. Хискос с первого взгляда
решил, что у этого Римо — шпаны-шпаной в солдатских брюках и черной
футболке — не все дома, и отвернулся к окну, но недоумок этот как сел, так
пошел трепаться и никак не угомонится.
— Вот признайся честно, что не принимаешь меня всерьез, — приставал
Римо.
— Ох, да отвяжись ты!
— Ну вот! А я о чем говорю! А знаешь, я ведь не рассказываю эту историю
кому попало. Это в некотором роде честь. Ценил бы! А началось все, еще когда
я был полицейским в Нью-Джерси.
— Ты что, легавый? — вскинулся вдруг Леон Хискос-младший, впервые
взглянув Римо прямо в глаза — темные, глубоко посаженные, без блеска. И
взгляд у них был и впрямь, как у мертвеца.
— Был когда-то, — кивнул Римо. — Пока меня не казнили.
— А, — неопределенно протянул Хискос.
— В парке нашли забитого до смерти торговца наркотой, а рядом валялся мой
полицейский значок. Но я этого типа не трогал. Меня подставили — и под суд.
Не успело до меня дойти, что никакой это не показательный процесс на радость
общественности или что-то вроде того, смотрю — уже привязывают к
электрическому стулу. Впрочем, стульчик-то оказался липовый. Скоро я
очухался и услышал радостную весть, что с этого дня вычеркнут из списка
живых.
Может, если отвечать, он отвяжется, подумал Хискос и сказал:
— Наверно, твоя семья очень переживала.
— Нет, не очень. Я сирота. Отчасти по этой причине меня и выбрали для
работы.
— Работы? — переспросил Хискос, поневоле признаваясь себе, что слушает с
интересом — может, из-за этих мертвенных глаз?
— Ну да. Это, вообще-то, нелегко объяснить. Видишь ли, некоторое время
назад один из президентов решил, что плохи наши дела. Правительство
проигрывает войну с мафией. Мошенники вертят конституцией как хотят,
уклоняясь от ответственности перед нацией. Еще немного посадит
организованная преступность своего человека и Белый дом, и тогда — прощай,
Америка! Ну и что тут мог президент? Не отменять же конституцию! И тогда он
надумал создать суперагентство под названием КЮРЕ и поручил парню по имени
Смит наладить его работу.
— Смит? Хорошее имя, — ухмыльнулся Хискос.
— Да и парень хороший, — сказал Римо. — Доктор Харолд У. Смит. Его
прерогатива — бороться с преступниками неконституционными методами.
Нарушать закон во имя торжества справедливости. Во всяком случае, так было
задумано. Ну, Смит начал действовать и через какое-то время понял, что КЮРЕ
позарез нуждается в собственном подразделении, которое выполняло бы функции
правосудия. В собственном, так сказать, карательном органе. Не всегда ведь
можно надеяться, что суд отправит преступника в тюрьму. Вот тут-то я и
вступаю в дело.
— Так ты, что ли, ходячее правосудие?
Римо кивнул.
— Именно. Причем действую в одиночку.
— А не многовато будет?
— Для обыкновенного человека — да, многовато. Но, видишь ли, я —
необыкновенный.
— И ненормальный к тому же, — прибавил Хискос.
— Ну вот ты снова! Мортизм в чистом виде. Но я тебе объясню, в чем тут
дело. Поднатаскать меня КЮРЕ подрядил главу корейского рода наемных убийц.
Его зовут Чиун. Он последний Мастер Синанджу.
— Что это еще за Синанджу?
— Это название рыбацкой деревушки в Северной Корее, где тысячи лет назад
основался род наемных убийц. Земля там такая скудная, что жителям порой
нечем было прокормить младенцев, и они бросали их в Западно-Корейский залив,
называя это: "отправить детей на их морскую родину". В конце концов они
стали наниматься убийцами сначала к окрестным императорам, а потом и к
любому, кто позовет. Сам Александр Македонский пользовался их услугами. Со
временем они выработали свойственные только им приемы, в совокупности
известные как боевое искусство Синанджу.
— Мне показалось, что это деревня называется Синанджу? — перебил Хискос,
снова теряя интерес к разговору.
— Верно. Но так же называется и изобретенная местными жителями техника
боя.
— Похоже, эти корейцы экономят на словах!
Римо пожал плечами.
— Может быть. Но позволь, я закончу. Скоро посадка. Ты, конечно, слышал о
школах карате, кун-фу и ниндзя? Так вот, все они — только жалкое подражание
Синанджу. Синанджу — первоисточник, основа, подлинник, и если не сломаешься
в период подготовки, то получаешь возможность в полной мере раскрыть свои
физические и умственные возможности. Твои чувства предельно обостряются.
Твоя сила достигает небесных высот. Владея приемами Синанджу, можно
совершать подвиги, немыслимые для обыкновенных людей. Это все равно что
стать суперменом, только не нужно рядиться в маскарадный костюм. Вот кем я
стал благодаря Синанджу.
— Вот повезло-то! Ну и каково в суперменах?
— Повезло-то повезло, да только не думай, что это сплошная клубника со
сливками. К примеру, я не могу есть обычную пищу. Один рис. И ни грамма
спиртного. Знаешь, что бы я отдал за глоток пива? И к тому же еще Чиун!
Ква-ква-ква, непрестанные жалобы и попреки. Дескать, что с меня взять, с
бестолкового белого! Ничего-то я толком не умею!
— Что, не любит тебя?
— Нет, так бы я не сказал. Просто он пытается добиться от меня
совершенства. Он, видишь ли, вбил себе в голову, что во мне воплощается
древняя легенда о некоем белом мертвеце, который на самом деле —
воплощение, ни много ни мало, индуистского бога Шивы, и когда Чиун умрет мне
выпадет стать его преемником, следующим Мастером Синанджу. Да, ладить с ним
нелегко. Теперь ему вздумалось, чтобы я уломал Уилли Нелсона устроить
благотворительный концерт в его, Чиуна, пользу. Это при том, что в мире не
так уж и много людей богаче него. Ну, можно в это поверить?
— Нельзя, так же, как и во все остальное, — сказал Леон Хискос-младший.
— Очень жаль, потому что это все правда.
— А зачем ты мне это рассказываешь?
— Чиун не смог отправиться на задание вместе со мной, он готовится к
перезаключению контракта, поэтому мне пришлось действовать самому. Чтото
одиноко стало, захотелось душу излить. А ты, Леон, производишь впечатление
человека здравого, рассудительного.
Когда Римо неожиданно назвал его по имени, у Хискоса затряслись руки. Он
помнил, хорошо помнил, что не говорил Римо, как его зовут. Чтобы унять
дрожь, он ухватился за подлокотники. Это подействовало. Теперь тряслись
только бицепсы.
— А ты что, сейчас на задании? — выговорил он тоненьким голосом.
— Ну да. И должен сказать, что это как раз тот случай, когда я выполню
его с чувством глубокого внутреннего удовлетворения. Видишь ли, я
представляю интересы покойников и, будучи покойником сам, нахожу в этом
глубокий смысл. Хочешь взглянуть на фотографии моих доверителей?
— Нет, спасибо, — отказался Хискос, возясь с замком привязного ремня. —
Кажется, мы сейчас приземлимся.
— Позволь, я тебе помогу.
Римо взял у него короткий конец и с такой силой затянул ремень, что ткань
задымилась, а Леон Хискос-младший почувствовал, как содержимое его желудка
выдавилось назад в пищевод. Издав что-то хрипло-нечленораздельное, он
посерел.
— Вот так-то лучше, — сказал Римо. — А то, чего доброго, упадешь,
разобьешься, будет бо-бо.
Он достал из кармана брюк аккуратный пластиковый альбомчик с фотографиями,
раскрыл, поднял к взмокшей физиономии Хискоса и, перелистывая страницы,
принялся рассказывать — так гордый родитель перечисляет своих отпрысков:
— Вот это — Джеки Сандерс, когда ей было шестнадцать. Хорошенькая,
верно? Увы, семнадцать ей так и не исполнилось. Ее тело нашли в лощине
неподалеку от Куинси, штат Иллинойс. Ее изнасиловали, а потом задушили.
Леон Хискос-младший пытался что-то сказать, но сумел лишь зловонно
хрюкнуть.
— А эту девочку звали Кэти Уолтерс. Я сказал "звали", потому что, когда
ее фотографировали, она была уже мертва. Ее тоже нашли в лощине. Тот же
случай, только лощина другая. Подобная история произошла и с этой юной леди,
Бет Андерс. Ее тело обнаружили в городе Литл-Рок, в песчаном карьере.
