Детектив

в уборную.
     -  Не  ходи,  Файка,  -  сказал  Колька,  он  сидел  на  крае  стула,
оглядывался, как волк, всем телом, бобочка топорщилась на спине. - Не ходи
никуда одна, и вообще, не шастай. Свои не приштопают, так начальнику опять
какому-нибудь на глаза попадешься...
     - Начальники сюда не ходят, -  усмехнулась  Файка,  -  они  на  дачах
Лещенко и Русланову слушают. И зовут меня теперь не  Файка,  а  Резеда,  а
Файку мы с тобой утром в печи истопили, а наших здесь еще нет, они  раньше
десяти не приходят...
     - Не ходи, - Мишка дождался, пока  она  высказалась,  опровергать  не
стал - просто приказы. И она осталась. Принесли кофе,  мороженое  текло  в
мельхиоровых вазочках, и струйки варенья расплывались в  белой  жиже,  как
кровь в талом снегу. Оркестр заиграл для начала  "Блондинку",  потом  "Мою
красавицу" - причем, конечно, за половиной столиков при этом затянули "Фон
пер Пшика", - а потом взялся за  более  новое:  из  "Судьбы  солдата",  из
"Серенады". Между столиками уже танцевали,  тряслись,  положив  руки  друг
другу на плечи, первые, но не самые отборные  танцоры:  ребята  в  как  бы
стильных, а на самом деле просто с чужого плеча пиджаках чуть не до колен,
с блестящими от помады прилизанными висками,  девочки  с  модной  стрижкой
веночком, но в давно  ушедших  английских  жакетах  с  плечами  и  слишком
коротких юбках  стиля  Марлен  Дитрих  -  в  общем,  Измайлово,  Каляевка,
Сущевский вал, не ближе. Высокий скрипач  вышел  на  край  эстрады,  повел
мощным носом поверх усиков:
     - А теперь дамы меняют кавалеров... одного на двух, многосемейных  не
предлагать!..
     В зале привычно засмеялись.
     - ...Танец с хлопками! - закончил скрипач, оркестр  сразу  же  врезал
"Сан Луи" в невиданном темпе, и Файка, наклонившись к Михаилу, прокричала:
     - Пришли! Вон они!
     Кристапович  оглянулся.  Фред,  все  в  том  же  коричневом  пиджаке,
танцевал с какой-то девушкой в широкой юбке до щиколоток  -  по  последней
моде.
     - Пойди, отхлопай, - сказал Кристапович Файке.  Чуть  побледнев,  она
пошла к Фреду и его партнерше. - Ты меня прикрывай внимательно,  -  сказал
Михаил Кольке, -  но  только  руками,  не  вздумай  вытащить  здесь  пушку
энкавэдэшную, что бы ни было, понял?
     Колька мрачно  наклонил  голову,  с  первой  минуты  в  ресторане  он
нервничал.  Файка  подошла  к  паре,  демонстрирующей  отличный  стиль   -
сцепленные ладони опущены прямо вниз, правая рука Фреда свободно лежит  на
копчике дамы, ноги, тесно прижатые друг к другу, подпрыгивают  в  идеально
неизменяемом ритме - как метроном - словом, стиль! Файка  похлопала,  Фред
недоуменно обернулся, Мишка увидел его лицо - да, следы есть,  хотя  пудры
много - но молодец парень: даже не моргнул. Извиняется перед  девицей,  та
обиженно идет к дверям - ага,  значит,  там,  в  скапливающейся  с  каждым
очередным модным танцем у входа стильной толпе и вся Фредова компания -  а
он сам уже прижал Файку, уже трясется, нащупав ее задницу, как ни в чем не
бывало... И Файка - железные нервы - чуть-чуть тянет, направляет, вот  они
уже обошли барьер, вот они уже возле столика...
     - Может, присядешь? - встав, Михаил точно оказался  лицом  к  лицу  с
Фредом. - Сядь, я тебе твои подотчетные принес.
     Фред улыбнулся, глубоко справа блеснула железная фикса.
     - Что принес - молодец, но беседовать  здесь  не  будем,  здесь  люди
танцуют, обжимаются, водку пьют... Я тебя в машине подожду.
     Заехали  за  арку,  за  углом,  встали   в   глухой   подворотне.   В
малолитражке, считая с Фредом, было трое. Мишка  поставил  "опель"  рядом,
Колька, сидящий справа, открыл окно, Фред сделал то же.
     - В общем, товарищ легавый, предисловий  не  будет,  -  Фред  говорил
тихо, не поворачивая головы, но внятно.  -  Дело,  которое  ты  предложил,
народ  одобрил,  -  сидящие  сзади  при  этих  словах  чуть  шевельнулись,
Кристапович покосился на них. Даже в темноте было видно, что не стиляги, а
обычные блатные: из-под коротких полупальтишек - белые кашне, восьмиклинки
на самых  макушках.  Фред  продолжал:  -  Но  есть  желание  знать,  зачем
карающему мечу понадобилось наводить народ в  законе  на  богатую  хавиру,
брать какого-то фраера на понтовый шмон - зачем? Вас двое и эта  принцесса
цирка - нам, конечно, страх небольшой, вы нас не поверстаете, но  если  за
вашей лайбой другие шурики-мурики пойдут... Нехорошо, Миша.
     - Да, плохой ты мыслитель, -  Мишка,  закурив,  специально  долго  не
гасил спичку: по идее, то, что говорит Фред, может означать, что  как  раз
блатные страхуются еще одной командой, человек шесть за  колоннами  вполне
могло стоять. Мишка знал -  обычно  подозревают  в  том,  что  сделали  бы
сами... Спичка могла спровоцировать  прячущихся  на  решительные  действия
именно сейчас, когда Михаил готов и собран. Но спичка догорела,  и  ничего
не произошло. - ...Плохой мыслитель: сам  не  понял  ничего  и  народу  не
объяснил толком. А дело простое: если бы я был из ребят  с  Каретного,  вы
все уже давно бы парились в предварилке, мы вас можем брать хоть сейчас  -
ты меня, Фред, знаешь, я  вас  и  один  повязал  бы...  -  Мишка  нагнетал
сознательно: всегда шел на наглость, чтобы противник потерял самоконтроль.
- Нет, Фредик, мы вам даем дело,  сделаете  -  мы  вас  не  знаем,  живите
дальше, пока вас Петровка на какой-нибудь еще артели не повяжет. Был бы  я
сукой - разве я так бы действовал? Глупый ты, Федя, и слова у тебя глупые,
и дела. Из-за тебя вчера человека машина на Владимирке сбила...  В  общем,
кончай базар. Берешь дело? Вот тебе три ксивы, три пушки могу ссудить -  с
возвратом, пересаживайся со своими друзьями в  мою  машину  и  действуйте.
Подотчетные получишь потом, когда делиться будем... Адрес я тебе скажу, на
твоем "киме" дорогу покажем...
     - Ксивы предъяви, - сказал Фред.  Кристапович  достал  удостоверения,
все три поднес к окну, перегнувшись через Кольку. В ту  же  секунду  сзади
хлопнула дверца, низкий голос с хорошим культурным выговором произнес:
     - Не волнуйтесь, пожалуйста, Миша...
     Кристапович  обернулся,  из-за  приподнятого  левого   плеча   увидел
давешнего туберкулезного мэтра - без пальто выскочил, на минуту, значит, в
левой руке револьвер, ствол смотрит прямо Мишке в переносье...
     - Не будем играть в индейцев, Кристапович,  -  сказал  мэтр.  -  Дело
ясное:  я  пока  командую   этой   шпаной,   и   меня   ваше   предложение
заинтересовало. Если вы ручаетесь, что у этого энкавэдэшника действительно
награблено много...
     - Ручаюсь, мэтр, - сказал Кристапович, не удержавшись от  хамства,  и
тут  же  пожалел:  тон,  который  годился,  чтобы  вывести  из  равновесия
мальчишку, вроде Фреда, совершенно  не  подходил  для  разговора  с  таким
человеком. - Ручаюсь, он всю профессуру брал и на руку нечист...
     - ...Если вы ручаетесь и даете документы его коллег, - мэтр  кашлянул
осторожно, как кашляют люди, поминутно опасающиеся приступа, - то мы можем
взять это дело. Да,  на  будущее:  вы  ведь  по  званию  капитан?  Ну  так
называйте меня  подполковник,  так  будет  проще,  да  и  действительности
соответствует... Значит, договорились? Но одно условие...
     Мэтр сделал паузу, взглянул, будто с удивлением, на  оружие  в  своей
руке, сунул револьвер назад, под пиджак, за пояс, видимо.
     - ...Условие: вы едете с нами и входите в качестве понятого.
     - Невозможно, - быстро ответил Мишка, - понятыми  идут  либо  соседи,
либо дворник, незнакомый  вызовет  подозрение,  да  и  вообще  -  положено
двоих... Мы будем ждать внизу, метрах в ста...
     - Не валяйте дурака, капитан, - сказал  мэтр.  Усмешка  у  него  была
настолько  естественная,  что  Михаил   позавидовал   и   сразу   поверил:
действительно, не меньше, чем подполковник, да еще, небось,  из  разведки,
если не из списанных смершевцев. - А то вы не знаете, что все это не имеет
никакого значения - положено, не положено... Той организации,  за  которую
мы с вами будем работать, все положено... А нам важно, чтобы вы  были  все
время на глазах. А то мы там будем с этой  сволочью  мучиться,  а  вы  тем
временем снизу, из автоматика, звоночек: так  мол  и  так,  пороча  звание
советских  чекистов,  можете  брать  в  данный  момент...  То-то  товарищи
обрадуются: они на нас всю "черную кошку" спишут...
     - Ладно, пойду с вами, - сказал  Мишка  совершенно  спокойно.  Глупая
мысль дергалась в голове - может, действительно  есть  люди,  читающие  по
глазам, как по книге? Ведь видел гипнотизера в парке Горького, он еще и не
то делал... Может, и мэтр-подполковник такой же гипнотизер, может, и он не
догадался, не вычислил, а просто прочел Мишкин  план  по  глупым  Мишкиным
глазам?.. - Пойду...
     - И правильно сделаете, - вяло, будто вдруг потеряв интерес ко  всему
происходящему, закончил мэтр. Мишка оглянулся.  Фред  и  те  двое  стояли,
вылезши из малолитражки, у каждой двери "опеля", кроме той, через  которую
влез мэтр. - Сейчас соберемся, да и можно ехать, если не возражаете...
     ...Возле "Москвы"  было  шумно,  народ  расходился  из  ресторана,  и
какая-то загулявшая, в маленькой, косо сидящей каракулевой  шапочке  висла
на мужике в шикарных, не по погоде - дальний, видно, человек  -  бурках  и
черной  короткой  дохе.  "...А-поза-растали  мохом-травою..."  -  голосила
веселая дама, и  доха  солидно  оглядывалась  вокруг  -  правильно  мужик,
по-северному гулял... "Победы" и "зимы", бессовестно сигналя,  сворачивали
на Горького, и милиционер в щегольских ремнях посматривал с ответственного
поста возле  правительственного  подъезда  вполне  снисходительно  на  это
невинное бесчинство подгулявших тружеников. Недавно  закончился  последний
сеанс, между Пушкинской и коктейль-холлом бродили  парочки,  не  находящие
сил разойтись по  коммуналкам,  нетерпимым  к  неофициальной  любви...  Из
дверей "кока" вышел хромой пианист - пару  раз  бывал  в  этом  знаменитом
заведении   Мишка,   но   успел   приметить   этого   молодого   еврея   с
безразлично-жестким   выражением   тонкого,    очень    красивого    лица,
светлоглазого и  кудрявого  поперек  модной  стрижке...  Парень  выглянул,
поманил кого-то и скрылся внутри, и уже осталось позади это известное всей
Москве место, и остался позади постоянно маячащий на углу, возле  винного,
полусумасшедший книжный вор и бывший поэт, которого можно было встретить в
центре в любое время суток,  и  промелькнул  справа  урод  на  тяжелозадом
битюге, все еще непривычный глазу, и Мишка резко крутнул влево и поймал  в
зеркальце послушно пошедший следом за этим несчастным "кимом" свой "опель"
- эх, хороша все-таки машина, долго будет вспоминаться...
     Желтыми кляксами пробивались фонари сквозь  сырость,  шли,  утекая  в
переулки и тупички, по  улице  люди,  из  какого-то  окна  донесся  жирный
одесский голос, одобряющий сердце, которому  не  хочется  покоя,  и  вдруг
Мишка понял, что он уже не может ни на что рассчитывать. Уже идут к  концу
вторые сутки, как он - чужой всем этим лючиям, он да эти несчастные парень
с девкой сзади него - отдельно, а все остальные  вокруг  -  отдельно,  все
может сорваться, и в следующий раз он  проедет  по  этой  улице  в  глухом
фургоне, за стенками которого мало кто предполагает живых людей...  Чужой,
и не двое суток, а всегда, с того проклятого вечера, такого  же  вечера  в
ноябре, когда отец спускался по лестнице, а сзади, умеряя шаг за намеренно
не спешащим отцом, шел тот человек... Чужой.
     Проехали мимо краснокирпичного, четырьмя иглами башен воткнувшегося в
сизое небо собора, справа открылись ворота - из двора какой-то  типографии
выехала полуторка - вышли свежие газеты.  Свернули,  свернули  еще  раз...
"Чужой, - думал Мишка, - если честно - то и Колька чужой..."
     Они остановились, не доезжая метров трехсот до угла.
     - Той же дорогой ехали, - бормотала сзади, как во сне, Файка,  -  той
же дорогой...
     Невдалеке, на Спиридоновке, время  от  времени  с  рычаньем  проходил
грузовик, здесь, на тихой и короткой улице народу  в  середине  ночи  было
поменьше, чем в центре, но и тут гуляли - со звоном распахнулось окно, и в
многоэтажном клоповнике напротив кто-то припадочно заголосил: "Ты, овчарка
бандеровская, на чьей площади  прописана?!  На  чьей  пло..."  -  и  вдруг
заткнулся, будто убили его, а может, и вправду трахнули  чем-то  но  башке
неразумной - и конец разговору...
     Подручные Фреда уже были приведены в более или менее официальный вид:
чубы косые убраны под кепки, воротники пальто подняты,  сам  Фред  зеленую
шляпу надел ровно. Пересели - теперь в "опеле" за рулем был Колька,  рядом
сидел Фред, сзади поместился Михаил с  двумя  блатными.  Мэтр-подполковник
остался  сутуло  сидеть  за  рулем  малолитражки,  на  ее  заднем  сиденье
скорчилась в углу Файка - ее снова начинало трясти, не то виденья  прошлой
ночи вернулись, не то боялась дружков своих - урок, не то  предстоящего...
А может, и просто застудилась в лесу у обрыва...  "Опель"  тихо  тронулся,
свернул за угол и стал прямо перед подъездом, под мемориальной доской. Все
полезли наружу, резко,  молча,  захлопали  дверцы,  и  Мишка  похолодел  -
знакомые были звуки, привык к ним  этот  дом,  и  сам  Мишка  помнит,  как
раздавалось это хлопанье тогда почти каждую ночь... И вид бандитов поразил
Кристаповича - серьезные, ответственные лица, и легкое выражение  тайны  и
превосходства, которое связано с этой тайной, с причастностью - до чего же
легко входят даже такие в эту роль! Или именно такие легко-то и входят...
     В подъезде Фред резко двинул к глазам ничуть не удивившегося мужика в
форме удостоверение, один из шпаны тоже показал корочки, быстро прошли  на
второй этаж, позвонили. Шаги послышались сразу - в половине  второго  ночи
хозяин словно за дверью стоял.
     - Кто? - голос не изменился, совершенно не изменился голос!
     - Откройте, - сказал Фред как раз так, как нужно, не громче, не тише.
Дверь медленно сдвинулась, ушла вглубь, Мишка на минуту  прикрыл  глаза  -
все в прихожей было на  тех  же  местах,  косо  поставленное  зеркало  под
потолок, и рога, и кожаный сундуке.
     Хозяин был в форменных брюках и  в  штатской  рубашке,  бритая  плова
белела в полутьме. Мишка совсем не помнил ем, а теперь сразу вспомнил  все
- голос, бритую голову, руки с очень крупными плоскими ногтями...
     - Понятой, побудьте с гражданином, - приказал  Фред,  и  Мишка  опять
изумился его естественности в противоположном природной сущности амплуа, и
опять успел подумать - в противоположном ли? Шпана уже шуровала вовсю.  На
столе лежала чистая наволочка, в нее бросали  сначала  облигации,  деньги,
потом, когда дело  дошло  до  нижнего  ящика  буфета,  -  кольца,  брошки,
какие-то браслеты, опять кольца, часы на неновых, скрюченных ремешках... И
буфет был тот самый - с витыми колонками, гроздьями, листьями и когтистыми
ногами, со множеством выдвижных ящичков. Ручки этих ящичков были  точеные,
похожие  на  шахматные  пешки,  постоянно  они  вываливались,  и  мать  их
укрепляла, оборачивая бумажками, и пеняла отцу, что у нет дома ни до  чего
руки не доходят, и отец всякий раз предлагал одно и  то  же:  "А  если  их
того... шашкой и до пояса? А?..", и мать  всегда  возмущалась  его  юмором
висельника...
     - Вот ваше истинное лицо, - бросил разыгравшийся  окончательно  Фред,
когда обыск переместился  в  кабинет,  откуда  малый  с  мелким,  тощим  и
пакостным  лицом  грязного  мальчишки  уже  горстями  таскал  в  наволочку
побрякушки - вспыхивали камни,  обволакивающе  желтел  металл.  Перешли  в
спальню, оттуда Фред опять сказал издевательским тоном:
     - И ведь семьи даже нет  -  вот  оно,  звериное  лицо  примазавшегося
врага...
     Кристапович сидел на стуле возле стола с наволочкой,  напротив  сидел
хозяин. Михаил встал, обошел стол, тихо спросил:
     - У вас есть оружие?
     Человек поднял глаза, и Мишка отвернулся.
     - Эй, кто  там  ходит?  -  крикнули  из  спальни.  Фред  и  помощники
вернулись. Мишка отошел к окну. В "опеле" теперь никого не было, а  из-под
машины едва заметно выглядывал сухумский  башмак.  Колька  спешил,  башмак
дергался...
     Один из вошедших в комнату бандитов держал в левой руке хромированный
"кольт" с именной дощечкой - чуть прихваченным манжетом рубашки  за  самый
край ствола, весь револьвер был тщательно протерт заранее. Фред  незаметно
покосился на Кристаповича - видимо, намеченный план  казался  ему  слишком
рискованным. Михаил  так  же  незаметно  расширил  глаза  -  мол,  никаких
импровизаций, все согласовано с мэтром. Фред кивнул блатному, тот  как  бы
нечаянно положил пистолет на стол. Отойдя к окну, где стоял Кристапович  -
Михаил передвинулся, перекрывая видимость на машину, - Фред сухо сказал:
     - Ну что ж, одевайтесь.
     Мишка увидел, как при этом Фред сжал в кармане пальто  пистолет,  как
напряглись  кулаки  и  в   карманах   остальных.   Но   вмешательства   не
потребовалось.
     Человек встал, бритая голова двигалась  на  вдруг  ставшей  тонкой  в
распахнутом вороте рубашки шее, глаза ползли  в  стороны,  рука  легла  на
скатерть, дернулась - и в  следующее  мгновение  негромкий  хлопок  слегка
сотряс воздух этой комнаты, где каждая дощечка паркета была знакома  Мишке
до последней трещинки, где,  может,  и  до  сих  пор  валялся  за  диваном
оловянный солдатик в буденовке с облезлой звездой...
     Когда они выходили, человека в подъезде уже не было.
     - Боятся смотреть, как начальство за жопу берут, - сказал  Фред.  Это
были последние слова, которые Кристапович от него услышал.
     Возле "опеля"  стоял  Колька.  Фред  покосился  на  него  недовольно,
Самохвалов ответил на взгляд:
     - Долго вы очень, я уже психовать стал, хотел сам идти...
     Двое бандитов уже сидели в машине, Фред хмуро  полез  за  непривычную
баранку. Мишка с Колькой вдоль стены уходили к малолитражке, навстречу, не
слишком торопясь, но и не мешкая, шел мэтр.
     - Где остановимся для беседы? - спросил он на ходу.
     - Мы покажем, - так же, не замедляя шага, ответил Михаил,  -  поедете
за нами, встанем, где поспокойнее...
     Словно и не было суток  -  снова  поблескивало  мокрое  шоссе,  снова
взревывал мотор на подъемах,  только  мощный  "опель"  теперь  шел  сзади,
раздраженно рыча на малых оборотах, а Мишка  горбился  за  рулем  паршивой
блатной тарахтелки... Повернули на Дмитров -  мост  должен  был  появиться
километра через полтора. Кристапович прижал газ  так  -  казалось,  сейчас
проломится пол бедной машинешки. "Опель" шел сзади как привязанный - вроде
бы опасаться мэтру  было  нечего,  наволочка  лежала,  небось  у  него  на
коленях, но держались на  всякий  случай  к  Мишке  поближе  -  опасались,
видимо, сами не понимания, чего, и из-за этого  еще  больше  опасались,  и
Фред все ближе прижимался высоким домиком хромированного опелевского  носа
к обшарпанному задку с давно  снятым  запасным  колесом  -  может,  просто
прощался со своим верным "кимом"...
     Мост возник в тумане сразу. Мишка, напрягшись,  всей  силой  придавил
тормоз,  сосчитал   "ноль-раз",   отпустил   тормоз   и   резко   газанул,
малолитражка, на полсекунды застыв перед вылупленными  Фредовыми  глазами,
прыгнула вперед, и сразу за мостом  Михаил  развернул  ее  поперек  долги.
"Опель" дергался, было видно страшное лицо мэтра за стеклом, а  Мишка  уже
пер им навстречу, парализуя своим явным безумием, стараясь держать правыми
колесами обочину, чтобы успеть вильнуть, если  Фред  не  успеет,  но  Фред
успел, кривя распахнутый в неслышном крике рот, крутнул баранку, и тяжелое
черное тело, проломив ограду, длинным как бы прыжком ушло в мутную воду  -
и снова будто прошлая ночь надвинулась на Мишку.
     - Ни машины, ни монеты, - сказала сзади Файка.  Мишка  молча  вытащил
из-под ног чемодан-балетку, бросил назад - услышал, как  замок  щелкнул  и
посыпались бумажные пачки, и  одна  сторублевка  голубем  перепорхнула  на
правое переднее сиденье. Колька кашлянул, поперхнулся,  зашелся  хрипом  и
матом. От воды шел туман.
     -  Провалились-таки  тормоза,  -  хрипел  Колька  сквозь  кашель,   -
провалились, мать их в дых, ну, Мишка, Капитан Немо! И денежки взял...
     - А я их и не отдавал, вы забыли, дураки, - сказал Мишка.  Он  сидел,
опираясь на руль, его опять познабливало и тошнило, косое зеркало, рога  и
кожаный сундук в прихожей плыли к нему в тумане, поднимающемся от воды...
     И ни он, ни Колька не увидели ползущего  от  берега  Фреда  с  мокрой
головой, по которой кровь текла, смешиваясь с какой-то  речной  грязью,  и
лишь когда  разлетелось  заднее  стекло  малолитражки,  они  оглянулись  и
увидели сразу все - ткнувшегося без сил в берег  уже  мертвого  стилягу  с
проломленным черепом  и  сползающую  по  заднему  сиденью,  отвалившись  в
сторону от Кольки, красавицу-татарку с уже остановившимися синими глазами,
все больше скрывающимися под неудержимо льющейся из-под коротких  завитков
кровью...


     Потом  была  зима.  Кристапович  жил  у  Кольки,  на  стройку   ездил
электричкой. В феврале поехали на Бауманскую, купили "победу" на  Колькино
имя. А весной кое-что всплыло на подмосковных реках, да той  весной  много
чего всплыло, а еще больше - летом... К сентябрю же Колька  женился  -  на
какой-то штукатурше из Ярославля, ремонтировавшей министерство, которое он
по-прежнему охранял.
     И Кристаповичу пришлось всерьез подумать о жилье  -  тем  более,  что
летом умерла Нинка - за каких-то  два  месяца  сожрал  ее  рак  -  женское
что-то, вроде.



                       3. ВАМ ОТКАЗАНО ОКОНЧАТЕЛЬНО

     Вечерами он сидел на своем низком  балконе  -  малогабаритный  второй
этаж, -  прислушиваясь  к  надвигающемуся  приступу.  По  старому  рецепту
закуривал папиросу с астматолом - где-то по своим хитрым каналам  доставал
Колька - хрипел, успокаивался, рассматривал скрывающийся в  сизом  воздухе
свой двор, даже не двор, а так, проезд между хрущевским пятиэтажками. Сняв
очки, чтобы лучше видеть вдаль, наблюдал за одной соседкой, из примыкающей
к его дому девятиэтажной башни. Крупная, очкастая, плохо  и  невнимательно
одетая, в кривоватых туфлях на  огромных  ступнях,  она  была  удивительно
похожа на его мать, и он вспоминал ледяные довоенные зимы, проклятые годы,
и письмо соседки из эвакуации, которое он  прочел  на  переформировании  в
Троицке. "Мамаша ваша умерла сыпняком... аттестат нигде не нашли, так  что
извините... с приветом из города Алма-Ата, что означает "отец яблок"...
     Отец яблок, думал он. Наш мудрый, великий,  самый  человечный,  самый
усатый отец яблок, думал он.
     Раз в неделю приезжал Колька - в важной шапке, в  дубленой  шубе,  на
совершенно уже ни в  какие  представления  не  вписывающемся  животе  шуба
натягивалась неприлично.  Колька  долго  пыхтел  внизу,  снимая  щетки  со
стеклоочистителей   "жигуля",   потом   с   трудом   задирал   голову   на
апоплексической шее, смотрел на балкон, часто мигая. "Давай, поднимайся, -
хрипел астматик,  выбираясь  из  старого,  навеки  помещенного  на  балкон
кресла, - давай, жиртрест..." Шел открывать дверь, волоча за собой  рваный
клетчатый плед - подарок еще  к  пятидесятилетию  от  тогдашней  очередной
Колькиной жены. Нынешняя, в крашеной  копне  сухих  волос  над  совершенно
белым, мучного цвета лицом, с широкой спиной  и  низкими  ногами,  шла  на
кухню, сразу принималась мыть тарелки и  готовить  еду  -  была  она,  при
внешности самой злобной из торговок,  бабой  доброй  и  Кольке  невероятно
преданной  -  последняя,  видать.  Выпивали  немного,  Колька  с  большими
подробностями  рассказывал  о  делах  в  тресте  -  хотя  служил  он   там
начальником АХО, но  все  трудности  в  строительстве  принимал  близко  к
сердцу.   "Это   друг,   -   думал    старик,    дыша    какой-то    новой
противоастматической гадостью, - это друг, и  он  может  быть  и  таким  -
любым..."  Потом  Колька  начинал  клевать  носом,  жена  укладывала   его
подремать на часок, потом они уезжали - Колька,  неделикатно  разбуженный,
ничего не понимал, хлопал белыми ресницами, жевал  кофейное  зерно,  долго
искал ключ от машины...
     Гораздо реже заходил Сережа Горенштейн -  один  из  новых  приятелей.
Познакомились еще тогда, в шестьдесят  девятом,  в  той  шумной  и  полной
глупых надежд очереди... Для Сережки она стала первой - он некоторое время
еще пошумел, и в калининской приемной, и на  Пушкинской,  и  вывозили  его
однажды на милицейском автобусе за сорок километров ночью - пока, наконец,
не сник, не притих,  умеренно  приторговывая  своими  поделками,  довольно
популярными в дипкорпусе. Что-то там такое,  недостаточно  выдержанное  он
ваял,  что-то  малевал,  про   какие-то   выставки   бубнил   в   каких-то
пчеловодствах - старик этим  не  интересовался,  детство  все  это,  милое
детство... Сам он, получив отказ, дергаться не  стал,  стал  думать  -  но
подоспела болезнь, и думать стало бессмысленно,  нужно  было  доживать  на
пенсию по инвалидности и зарплату сторожа  соседней  платной  автостоянки,
потом - только на пенсию... "Им повезло, - думал астматик, -  у  меня  под
ногой оказалась банановая корка... Если бы не астма, мы бы еще посмотрели,
кто кого - у этой уважаемой конторы с Кристаповичем бывало много хлопот, и
не всегда в их пользу. Им повезло, - думал он, - им  придется  возиться  с
похоронами..."  Мысли  были  нелепые,  он  сам  отлично  понимал,  что   с
похоронами будет возиться Колька  или  собес,  но  ему  было  лень  думать
умно...
     С Сережей подружились после того,, как обнаружилось, что  Кристапович
отлично помнит его еще по коктейль-холловским  временам  -  разносторонний
Сережа играл там на рояле. Кристаповичу был симпатичен  этот  лихой,  явно
неглупый и добрый еврей, весь в  седых  кудрях,  сильно  хромой  красавец,
непременный человек всюду, где шла эта нынешняя странная московская  жизнь
- на каких-то ночных концертах  нового,  не  похожем  на  джаз  джаза,  на
вернисажах  в  обычных  квартирах  где-нибудь  у   черта   на   рогах,   в
новостройках,  на  приемах  у  дипломатов,  куда  приглашали  со  смыслом,
которого Кристапович никак не мог понять...
     - Многое изменилось  в  семидесятые,  -  говорил  Сережа,  вытаскивая
бутылку коньяка из джинсов, ПИПаковатых этих штанов, к которым старик  так
и не притерпелся. - Многое изменилось, и контора - уже не та контора...
     - Контора - это всегда контора,  -  говорил  Кристапович.  -  Честное
слово, Сережа, вы ошибаетесь... Если бы вы были правы, и это была  бы  уже
не та контора, мы бы не здесь сейчас с вами выпивали, а там...  Где-нибудь
на Майорке...
     И однажды Горенштейн сказал:
     - Вы были правы, Миша...  Я  понял  -  здесь  нужно  по-другому...  И
кажется, теперь есть случай... Мне нужен именно ваш совет...
     - Почему именно мой?  -  поинтересовался  Кристапович,  хотя  он  уже
догадывался, почему.
     - Вы мне кое-что рассказывали о той вашей жизни... На войне  и  после
войны... О вашем принципе ударом на удар... - сказал Сережа. - Если вы  не
придумаете, что сделать в этом случае, никто не придумает.
     - Я придумаю, - пообещал Кристапович.
     Он и действительно придумал.


     ...Елена Валентиновна провела  август  на  юге,  а  в  первых  числах
сентября ехала с Курского  домой  -  по  обыкновению,  с  одним  клетчатым
чемоданишкой на молнии и никуда  не  влезающими  ластами.  Отпуск  удался,
плавала  она,  как  всегда,  часами,  вызывая  неодобрительное   удивление
курортных дам отсутствием  -  почти  полным  -  нарядов,  живота,  дамских
интересов, наличием очков и отличным кролем. Местные молодые люди - не те,
которые проводили дни, рыская в изумительных плавках по пляжам  санаториев
и поражая приезжих водобоязнью и буйной растительностью, а вечера  сидя  в
машинах с открытыми в сторону тротуара дверцами, выставив  наружу  ноги  в
спортивной обуви и руки в затейливых  часах,  -  а  те,  что  днем  делали
какую-то необходимую даже в этой местности работу, а под вечер приходили к
морю и сразу выныривали метров за  десять...  Эти  прекрасно  сложенные  и
молчаливые юноши, явно побаивающиеся  женщин,  и  особенно  блондинок,  ее
почему-то  отличали,  звали  играть  в  волейбол,  и  Елена   Валентиновна
старалась принимать пальцами, иногда забывая даже беречь очки...
     Один из этих смуглых атлетов, механик с местной ТЭЦ, разрядник,  едва
ли не по всем существующим видам, причем не на словах, как водится  в  тех
краях,  а,  судя  по  плаванию  и  волейболу,  и,  правда,   первоклассный
спортсмен, вскоре начал приходить на этот, числящийся закрытым, пляж  чаще
других. Они плавали вместе, он выныривал то справа, то слева, вода стекала
с его сверкающих, как котиковый мех, коротко стриженных  волос,  он  молча
улыбался ей, вода затекала за его плотно стиснутые зубы, каких она  прежде
в жизни не видела, вода сверкала на его ресницах, более  всего  подходящих
томной девушке, а не восьмидесятикилограммовому грузину, вода  поднималась
к горизонту зеленым горбом, над которым едва возвышалась зубчатая черточка
пограничного катера, и  вода  уходила  назад,  к  пляжу,  косыми  отлогими
волнами, неся редкие головы робких санаторных пловцов,  зеркально  отражая
солнце, и в  этом  блеске  слабо  вырисовывался  исполосованный  балконами
корпус и чье-то яркое полотенце рвалось с чьего-то шезлонга в небо - и  он
снова нырял, не гася улыбку и так и не  разжав  хотя  бы  в  едином  слове
изумительных зубов.
     За два дня до отъезда она привела его к себе в номер.
     Соседка уже улетела в свой Харьков, заезд  бесповоротно  кончался,  а
новый еще не начался - она  была  одна.  Он  пришел  в  белой  рубашке  и,
конечно, в нескладных местных джинсах. И только  теперь,  в  темноте,  она
заметила, что глаза у него светлые, очень светло-серые  глаза,  совсем  не
здешнего, масличного цвета... Среди ночи на него напал кашель, он давился,
зажимая рот подушкой и испуганно косясь на тонкие казенные стены. Он всего
боялся, и его испуг едва не помешал всему - а она изумлялась  его  светлым
глазам, своей ловкости и настойчивости и  вообще  всему  -  механик,  Боже
мой...
     Дато проводил ее до вокзала,  а  к  поезду  почему-то  не  подошел  -
повернулся, перебежал площадь, зажимая в руке адрес и телефон, и вскочил в
раскаченный вонючий автобус, отходящий в селение, откуда он  был  родом  -
она не смогла отговорить его от сообщения матери. Ночью,  в  темном  купе,
измученная прокисшим поездным воздухом  и  собственной  трудно  поправимой
глупостью, она расплакалась, яростно утираясь отвратительной даже на ощупь
простыней.
     В нижней квартире она забрала кипу газет, какие-то счета и  переводы,