Детектив

недосказанностью, что была характерна для его  поведения;  я  видел,  чуял
глубокий и трагический разлад в  его  жизни,  но  никак  не  мог  ухватить
главное, то есть не догадки, не предположения,  а  суть,  факты,  и  ждал,
когда Зотов расскажет обо всем сам. Мне это  казалось  важным,  тем  самым
недостающим звеном, чтобы напрочь связать его прошлое  и  настоящее  и  уж
затем выносить окончательный приговор...
     Впрочем, я не мог ни  в  чем  упрекнуть  Зотова:  он  не  только  при
встречах, но и в передачах по Би-би-си старался  держаться  лояльно  (если
это слово вообще применительно к передачам, несущим в  себе  прежде  всего
политические мотивы и идеи Запада, направленные против моей страны...), но
все же нет-нет да проскользнет  фраза,  слово,  намек,  явно  сказанные  с
чужого голоса.
     Впрочем, я не заблуждался, что не  будь  этого,  Зотова  вряд  ли  бы
держали в Би-би-си...
     Но в Лондон я приехал впервые в августе прошлого года.  В  английской
столице как раз оказался Дик Грегори - он несколько лет работал  в  Англии
корреспондентом. Когда Грегори возвратился в США, то вскоре прославился на
Уотергейтском  деле:  поговаривали,  что  он  был  одним  из  первых,  кто
докопался до истины. С той поры Грегори стал  независимым  журналистом  на
договорных началах, и страсть к "раскопкам", как он называл  всякого  рода
расследования, превратилась в главную цель его жизни.  Впрочем,  тогда,  в
августе семьдесят девятого, встретившись с Грегори, я толком не знал,  чем
он занимается теперь и что волнует кудрявую красивую голову.
     - Не обессудь, но, по-моему, я посягаю на  твой  хлеб,  -  усмехнулся
Грегори, когда мы уселись на заднем сидении старомодного  такси,  нанятого
Зотовым (Дима никогда не держал  собственную  машину  из-за  непреодолимой
страсти к спиртному).
     - Переквалифицировался в спортивные журналисты? Да ведь ты не знаешь,
чем европейский футбол отличается от американского,  а  Пеле  для  тебя  -
африканский набоб, а лучший в мире  хоккей  -  в  Рио!  -  развеселившись,
выпалил я.
     - О Пеле я слышал, и этого для меня вполне достаточно, - отрезал Дик.
Он не обиделся, но и не откликнулся на шутку. - Но спортом я действительно
занялся. Правда, не спортом вообще, а Олимпийскими  играми,  а  не  Играми
вообще, а Московской олимпиадой.
     - Ты собираешься приехать к нам на олимпиаду? Милости просим!
     - Нет, на олимпиаду к вам я не приеду. Извини, к сожалению.
     - Что ж так?
     - У меня есть серьезные опасения, что она вообще не состоится в вашей
столице!
     - Как это не состоится? - растерялся  я.  -  Только  что  закончилась
Спартакиада народов  СССР,  тысячи  зарубежных  спортсменов  увидели,  что
Москва готова к Играм, а ты утверждаешь, что олимпиада  не  состоится!  От
тебя я подобных заявлений не ожидал, Дик Грегори!
     - Удивительный вы народ, русские! Просто сатанеете, стоит  произнести
что-то не соответствующее вашим догмам!
     - Такие уж есть, извини! -  Я  не  на  шутку  разозлился.  Одно  дело
встречаться с подобными типами в пресс-центрах - там в выборе выражений не
стесняешься и называешь вещи своими именами, но совсем иное -  садиться  с
таким субчиком за один стол, да еще угощать икрой, которую вез  в  подарок
Юле - Диминой жене, я с ней был знаком заочно. Настроение  у  меня  готово
было окончательно испортиться, и я уже  волком  вызверился  на  ничего  не
понимающего Диму, хотя тот вообще  не  слышал  нашего  разговора,  занятый
объяснением таксисту, как лучше проехать на его Холландпарк-авеню.
     - Ого, если я сейчас не схлопочу по физиономии, то лишь  потому,  что
поспешу  объясниться!  -  расхохотался  Грегори.  Но  тут  же   лицо   его
посерьезнело. - Мне было бы крайне тяжело узнать, что Игры будут  сорваны.
Хотя бы потому, что по горло сыт нашими приготовлениями к новой  войне.  Я
никогда не увлекался спортом, это  правда,  но  не  такой  уж  законченный
дурак, чтобы не уразуметь: чем больше будет таких встреч,  как  олимпиады,
тем значительнее станут шансы, что наша крошечная планетка не провалится в
тартарары. Словом, я хочу сделать все, что в моих силах, чтобы  ваши  Игры
состоялись.
     - С этого бы и начинал! - с  облегчением  сказал  я.  -  Удивительный
народ вы, американцы, - передразнил Дика, - нет бы начать с конца...
     - Послушай, Олег, дело не так просто, как  тебе  кажется.  Существуют
силы, способные торпедировать олимпиаду в Москве...
     - Знаю. Год тому назад один из не  очень  уважаемых  мною  английских
министров уже призывал бойкотировать Московскую олимпиаду. И что из  этого
вышло? Пшик. Даже английские газеты не поддержали этого заявления.
     - Не спеши. Все куда сложнее, чем тебе видится. Поверь мне на слово -
пока я ничего конкретно не могу тебе сказать. Только не забывай, что когда
у нас стреляют в президента, то это  отнюдь  не  является  волеизъявлением
народа. Скорее наоборот!
     Кто бы мог предположить, что пройдет всего лишь чуть  больше  четырех
месяцев, и опасения Дика Грегори обретут  реальные  черты,  и  мир  станет
свидетелем разворачивающейся по всем законам детективного жанра  драмы,  в
которую будут вовлечены сотни и тысячи людей; включат на полную мощь  свои
возможности разные организации, что предпочитают действовать в  "темноте",
и вопрос о том, быть или не быть Московским  Играм,  из  чисто  спортивной
проблемы перерастет в политическую, и мир разделится  на  тех,  кто  перед
лицом реальной угрозы отбросит прочь сомнения и ринется на защиту  Игр,  и
на тех, кто станет изо дня в день накалять обстановку и,  наконец,  дойдет
до последней черты...
     Впрочем, об этом рассказ лишь предстоит.
     А тогда, теплым августовским предвечерьем, когда клонящееся к  западу
солнце заливало округу неярким прозрачным  светом  и  мир  выглядел  таким
прекрасным  и  добрым,   мы   выбрались   из   старенького,   дребезжащего
таксомотора,  и  навстречу  нам  вышла  Юля  -  худющая,  темноволосая   и
смуглолицая женщина, похожая  на  девочку-подростка,  с  тонкими  длинными
руками  и  каким-то  мягким,  материнским  выражением  лица.  Дима   сразу
переменился, весь его гонор растворился в ее доброте, и он  превратился  в
простого и бесхитростного парня, у которого если есть в жизни свет в  окне
- так это Юля. У меня вдруг сжалось до боли сердце, когда я, сам  того  не
желая, проник в тайну страшного одиночества этого человека...
     Мы познакомились. Юля говорила  на  чистом  русском  языке,  и  Дима,
уловив мое недоумение, объяснил:
     - Юля - гречанка, но  родилась  и  выросла  в  Мариуполе,  это  такой
красивый город на море, название которого я позабыл.
     - На Азовском. И не такое уж оно и маленькое, в Жданов -  так  теперь
называется Мариуполь - заходят даже английские корабли, - сказал я.
     - Вы бывали в Мариуполе? - вспыхнула Юля.
     - Бывал? Там прошло мое детство...
     - А мы жили на Слободке. Отец рыбачил, и еще у  нас  был  собственный
виноградник. - Она счастливо рассмеялась. Видимо,  воспоминания  захватили
ее, разволновали, мне показалось, что у Юли на щеках появился  румянец.  -
Он катал меня на лодке, когда море цвело.  Мы  словно  плыли  по  зеленому
зеркалу. У него были вот такой  толщины  руки...  -  Она  оглянулась,  ища
глазами, с чем бы сравнить, но не нашла и снова беззаботно рассмеялась.  -
Очень большие, я двумя руками не могла обхватить его  бицепсы...  Но  папы
уже нет... нет...
     -  Юля,  ну  что  ты,  родная.  Успокойся...  -  Дима  не  на   шутку
встревожился.
     Женщина-подросток уже взяла себя в  руки  и  снова  улыбнулась,  а  в
уголках глаз блеснули две слезинки.
     - Мы еще поговорим о Мариуполе, ладно?  -  спросила  Юля  и  с  такой
надеждой взглянула на меня, что я поспешил согласно кивнуть головой.  -  А
маме, она живет в Пирее, знаете, есть такой город  в  Греции,  он  тоже  у
самого моря, я обязательно напишу, что встретилась  с  человеком,  который
жил там. Боже, как она обрадуется! Я вас покину совсем ненадолго,  у  меня
все готово, Дима еще третьего дня предупредил,  что  вы  будете  у  нас  в
гостях. Он обязательно должен показать вам свои розы...
     Зотов проводил нас  через  небольшую,  уютно  обставленную  комнатку,
служившую, по-видимому, кабинетом-приемной (на небольшом низком столике  я
выделил взглядом портативную пишущую машинку), прямо на веранду, узенькую,
как турецкий кинжал, а с веранды мы попали в...  сад.  Это  был  крошечный
участочек земли между  домом  и  высоким  забором,  отгораживающим  Димино
"поместье" от пустыря, где начинались  невысокие  холмы,  сплошь  покрытые
непролазными зарослями вереска. Пять  кустиков  были  ухожены,  политы,  и
земля под ними вспушена до песочной тонкости,  но  выглядели  они,  словно
дети, выросшие в подвале, куда солнце заглядывает на час в день. Розы были
зрелые и в то же время напоминали молодые саженцы -  невысокие,  не  очень
густые кустики, на каждом из которых матово  блестели  три-четыре  красных
цветка средней величины.
     - Когда приходится уезжать из Лондона, мне так недостает этих роз,  -
тихо сказал Дима, любовно притрагиваясь самыми кончиками пальцев к каждому
цветку, словно это живые существа, ждавшие ласки. Я видел, как подрагивали
его пальцы.
     - Розы - самые прекрасные цветы, -  сказал  я,  чувствуя,  как  комок
подкатывает к горлу.
     - И ты тоже так считаешь? - вырвалось у Зотова.
     - Гляди, Дима, не превратись в Нарцисса, - неудачно пошутил  Дик,  но
Зотов даже не обернулся в его сторону.
     - Ей-богу, они чувствуют мое прикосновение, - сказал Дима.
     Когда мы вернулись в гостиную, Дима как-то поспешно, торопясь, словно
боялся, что  у  него  не  будет  другого  времени,  стал  показывать  свои
реликвии.
     - Эту книгу мне подарил Георг Геккенштадт. - Дима протянул небольшую,
скромно изданную книжку на английском языке. - Я первый  разыскал  старика
здесь, в Англии. Потрясающий русский богатырь,  рекордсмен  и  чемпион  по
поднятию тяжестей. Он оказался совсем древним и просто не поверил, что его
помнят в СССР. Я сделал о нем получасовую передачу на  Би-би-си.  А  этого
человека ты узнаешь? Виктор  Александрович  Маслов  на  приеме  по  случаю
победы над "Селтиком". Вот его автограф...
     В Диминой коллекции  была  книга  известного  советского  шахматиста,
бутылка  грузинского  коньяка,   подаренная   артистами   Государственного
ансамбля Грузии, когда  они  гостили  в  Лондоне,  и  пластмассовая  копия
Петропавловской крепости.
     - Трудно стало работать на Би-би-си, - вдруг сказал  Дима.  -  Многое
изменилось в последнее время...
     Появилась Юля, быстро и ловко накрыла  стол.  Я  понял:  самое  время
доставать подарки. Юля радовалась, как ребенок, каждой мелочи: прежде  чем
отложить подарок, она чуть-чуть дольше, чем нужно, задерживала его в руке,
обласкивала. Черную икру и водку тут же водрузила на стол.
     - Русский пир в Лондоне, или  наглядное  свидетельство,  что  русские
продолжают удерживать монополию на два самых дорогих  в  мире  продукта  -
черную икру и водку! - во всю мощь своего баритона воскликнул Дик Грегори.
     ...Уезжали мы поздно. Дима вызвал по  телефону  машину  из  какого-то
"подпольного" частного гаража, объяснив, что такими такси пользуется  едва
ли не половина Лондона. "Это, знаешь, удобно, - объяснил  он.  -  Дешевле,
потому что как  бы  нелегалы,  то  есть  незарегистрированные.  Потому  не
удивляйся, что в машине нет таксометра..."
     Подпольный  таксист  оказался  рыжеволосым  парнем  явно  ирландского
происхождения. Вел он машину мастерски, но от  чаевых  отказался,  сказав,
что уже заплачено.
     Мы распрощались с Диком Грегори, он ехал дальше.
     - Теперь до встречи в Лейк-Плэсиде, - сказал я. - Желаю  тебе  удачи,
Дик.
     - И тебе удачи, Олег!


     Согрелся я лишь утром, когда  после  бритья  принял  горячий  душ.  В
запыленное окно пробивались лучи неяркого зимнего солнца, отчего в комнате
стало чуть теплее, во всяком случае мне так показалось. Включил  телевизор
- передавали очередное выступление президента на пресс-конференции в Белом
доме. Журналистов в относительно небольшом зале было как сельдей в  бочке.
Они поднимали звериный рев, стоило президенту закончить ответ на вопрос  и
обратить свой взгляд к присутствующим, чтобы из сотен рук  выбрать  именно
ту, которая ему нужна. Я заметил, что это "тыкание" наобум не  было  таким
уж рефлекторным, как кое-кто  пытался  представить:  всякий  раз  уверенно
задавался нужный вопрос, хотя, по логике вещей, любой в зале мог  сказать,
что указующий перст обращен непосредственно к нему. Впрочем, секрета давно
уже  не  существовало:  помощники  президента  заранее  раздавали  вопросы
некоторым журналистам.
     На сей раз пресс-конференция  превратилась  в  монолог  президента  с
короткими паузами,  в  этих-то  паузах  и  успевали  выстрелить  очередной
вопрос, и хозяин Белого дома тут же, без раскачки или раздумий, словно  бы
продолжая речь, монотонно втолковывал сидящим, а заодно с ними и миллионам
телезрителей, истины, действительная ценность которых была весьма и весьма
сомнительна. Речь шла об олимпиаде.
     Я понял причину беспокойства: дело с  бойкотом  Московской  олимпиады
принимало серьезный оборот, и лишь теперь я увидел пропасть, куда  толкали
олимпийское движение, причем это обставлялось таким образом, что  простому
смертному никак не разобраться, что вместе с крахом олимпизма человечество
еще на шаг приближалось к пропасти - к термоядерной.
     Я набрал номер телефона Дика Грегори.
     - Офис мистера Грегори слушает, - раздался милый девичий голосок.
     - Мне нужен мистер Дик Грегори, - сказал я.
     - Назовите, пожалуйста, себя.
     - Олег Романько.
     - Здравствуйте, мистер Олег Романько. Шеф просил передать вам, что он
будет у вас в отеле в  10:15.  Если  вы  возражаете  против  этого  срока,
сообщите, пожалуйста, мне, я  успею  еще  передать  вашу  просьбу  мистеру
Грегори.
     Я взглянул на часы - 9:37.
     - Спасибо, я буду на месте.
     - До свидания, мистер Романько.
     Чтобы не терять времени, я  спустился  вниз.  Проулок,  куда  выходил
парадный вход отеля, был  пуст,  узок,  и  слабая  поземка  обнимала  ноги
одиноких прохожих. Солнце, закрытое громадами  темных  зданий,  затерялось
где-то за пиками небоскребов и угадывалось лишь  в  отражениях  стеклянных
панелей, которыми был  отделан  дом  (как-то  не  вязалось  это  точное  и
объемное  определение  с  выстроенной  человеческими  руками  неприступной
"горой") напротив.
     Я заглянул в широкое зеркальное окно парикмахерской, словно  надеялся
увидеть окровавленный труп Анастазиа. Но в кресле мирно посапывал  толстяк
с закрытыми глазами, и брадобрей быстро  срезал  белую  пену  с  его  щек.
Медленно проехала громыхающая мусоросборочная машина. Два высоких негра  в
синих джинсовых фирменных костюмах на ходу соскочили с  запяток,  ухватили
по два черных пластиковых мешка, куда ньюйоркцы складывают мусор, на  бегу
ловко забросили их в открытый "зев" машины, и она медленно  стала  уминать
их в ненасытную трубу.
     Я свернул на  Бродвей.  Знакомая  реклама  фирмы  "Сони"  перекрывала
улицу, и Бродвей раздваивался, словно бы река,  наткнувшаяся  на  каменный
уступ.
     Было неуютно, грязно.  Люди  шли  торопливо,  почти  бежали,  изредка
задерживались у открытых газетных киосков, быстро выбирали из вороха газет
и журналов нужное и снова спешили вперед. Без единого слова,  без  лишнего
жеста.
     Когда я  вернулся  к  гостинице,  Дик  Грегори  как  раз  выходил  из
темно-красного  "олдсмобиля"  -  приземистого  стремительного  автомобиля,
похожего на гончую, вдруг  застывшую  на  лету.  Дик  Грегори  всегда  был
престижным малым, и я не мог  представить  своего  друга  на  каком-нибудь
захудалом "фордишке" 1978 года выпуска.
     - Хелло, бой!  -  шутливо  воскликнул  Грегори.  -  Надеюсь,  в  этом
чертовом леднике ты не отморозил пальцы! Если да, то пеняй на себя,  видит
бог, я хотел спасти тебя вчера ночью, но ты,  как  и  все  русские,  свято
соблюдаешь ветхозаветный режим дня...
     - Порядок, Дик, я жив, и пальцы в норме, уже  просто  чешутся,  чтобы
отстучать на машинке первые впечатления.
     - Никогда  не  делай  этого,  первые  впечатления  всегда  обманчивы.
Сначала нужно подумать, а затем лишь писать.
     - Эге, это слишком большая роскошь для  газетчика!  Думать  нужно  на
ходу.
     - Не согласен. Но наш схоластический спор мы можем продолжить в более
уютном месте, тем более что твой покорный слуга еще не ложился  спать.  Ты
меня очень бы огорчил, если бы признался, что успел позавтракать.
     - Охотно принимаю твое предложение.
     - Тогда в машину!
     Я впервые попал в Нью-Йорк, и потому мне трудно было проследить путь,
проделанный  Диком  к  тому  маленькому  ресторанчику  где-то   в   районе
Гринвич-виллидж, о котором он успел лишь сказать,  что  это,  конечно,  не
"Плаза", где бывают кинозвезды, но вполне уютно и прилично.
     Швейцар в золоченых позументах распахнул дверь и поклонился. Потом он
закрыл дверь, проводил нас к гардеробу и передал из рук в руки темнокожему
мужчине средних лет, тоже в золоченых галунах. У входа в зал нас  встретил
метрдотель: в черном сюртуке, с гладко зачесанными  редкими  волосами,  он
был воплощением непробиваемой уверенности в собственной неотразимости, и я
подумал, что он вполне мог  сойти  за  премьер-министра  какого-нибудь  не
очень большого европейского государства.
     Дик  Грегори,  нисколько  не  обеспокоенный  солидностью  метрдотеля,
шагнул в зал и, вытягивая голову, что-то поискал глазами.
     Убедившись, что все на месте, он довольно ухмыльнулся и сказал:
     - Спасибо, Гарри, что вы сохранили столик в неприкосновенности!
     - Вы же просили  меня  об  этом,  мистер  Грегори!  Я  сейчас  пришлю
официанта.
     Мы сели за столик на двоих, отгороженный от почти заполненного даже в
столь раннее время зала деревянной панелью, увитой какими-то экзотическими
лианоподобными ветвями, усеянными крошечными, как  колокольчики,  голубыми
цветами.
     Пока Дик на  собственное  усмотрение  выбирал  блюда,  предварительно
осведомившись, не придерживаюсь ли я по утрам диеты, мы не  разговаривали,
но стоило официанту отойти, как буквально набросились друг на друга.
     - Как живешь, Олег?
     - О'кей, Дик. А ты?
     - Я думаю, что неплохо. Работы много, а это главное. Когда у человека
есть работа и он ее любит - значит, он живет не напрасно.
     - Ты завел собственный офис?
     - О, давно. Знаешь, у нас, если  хочешь  иметь  солидные  заказы,  ты
должен иметь  солидное  лицо.  У  меня  даже  есть  несколько  репортеров,
впрочем, чаще всего их роль заканчивается в тот момент, когда они  выложат
необходимую информацию. У ребят лисьи физиономии и собачий нюх. К тому  же
я им хорошо плачу, и  гонорар  зависит  в  прямой  пропорции  от  ценности
сообщения. Они это хорошо усвоили, так же, как и то, что я их  никогда  не
надувал...
     - И все же, это неблагодарная роль для журналиста -  таскать  каштаны
из огня для других.
     - Не согласен. Кто-то, более талантливый, должен делать главное.  Тем
более в нашем газетном мире знают имя Дика Грегори. Оно  само  по  себе  -
гарантия первосортности материала.
     - Извини, Дик, где здесь телефон-автомат? - перебил я Грегори, поняв,
что больше не в состоянии терпеть, хотя и дал себе  слово,  что,  пока  не
встречусь с Диком, не стану звонить ей.
     - Там, где мы сдавали пальто, слева. Возьми монеты!
     Я вышел в вестибюль и легко  нашел  кабины.  Одна  из  них  была,  на
счастье, пуста. Набрал номер. Пока никто не брал трубку и  далекий  зуммер
эхом возвращался ко мне, сердце у меня стучало с  такой  неистовой  силой,
что я ощущал его удары в горле. Совсем как после трудного  заплыва,  когда
ты отдал всего себя до конца..
     - Вас слушают. - Холеный женский голос даже  отдаленно  не  напоминал
мягкий, сладкий голосок Натали. - Вас слушают!
     - Доброе утро, - сказал я как можно равнодушней, ибо  уже  догадался,
что  трубку  взяла  Любовь  Филипповна,  мать  Наташи.  Она   не   слишком
одобрительно  относится  ко  мне,  хотя  мы  еще  не   имели   возможности
встретиться, - семья Наташи несколько  лет  жила  в  Нью-Йорке,  где  отец
работал в советском торгпредстве. - Я бы хотел услышать Наташу.
     Теперь настал черед онеметь Любови Филипповне, конечно же, знавшей  о
моем приезде. Я не стал торопить, хотя меня так и подмывало крикнуть:  "Да
позовите же Натали!"
     Но моя Натали сама услышала мой внутренний глас.
     - Ты? - раздалось в трубке.
     У меня перехватило дыхание.
     - Я, Натали... Я, мой родной... моя Сказонька...
     - Где ты? В Нью-Йорке?
     - Нет, я скоро вылетаю... Еще в Вашингтоне... Буду и обеду...  -  Все
это произносил мой язык под диктовку разума, а  сердце  просто  обливалось
кровью от этой чудовищной лжи и спокойного, ровного голоса.  О,  кто  тебя
создал, человек?!
     - Уже больше ничего не случится?
     - Ничего, мой родной, обещаю.
     - Я сажусь под дверью и жду, Я не сдвинусь с  места,  пока  не  увижу
тебя.
     Я знал Наташку: она действительно усядется под дверью, как собачка, и
будет прислушиваться к каждому шороху, к каждой остановке лифта на  этаже.
Отговаривать я не стал, это было совершенно бесполезно.
     Вернулся в зал, сел за стол, и  Дик  сразу  уловил  перемену  в  моем
настроении:
     - Что-то случилось?
     -  Ничего,  кроме  хорошего,  самого  прекрасного,  -  ответил  я   и
улыбнулся.
     - Если ты улыбаешься, значит, и впрямь о'кей. Тогда -  за  встречу!..
Ты когда намереваешься отправиться в Лейк-Плэсид? - спросил Дик.
     -  Завтра.  Вот  только  пока  не   решил,   как   туда   добираться.
Городишко-то, как мне ясно, где-то у черта на  куличках,  советовали  даже
лететь через Монреаль - оттуда ближе.
     - Если завтра, то поедем со мной. Я тоже качу в те края. -  Последние
слова Дик произнес с ожесточением.
     - Ты аккредитирован на Играх?
     - Нет, в этом нет необходимости. Ты  ведь  знаешь  -  я  политический
обозреватель.
     - Тогда что влечет тебя в те места, куда  даже  "Нью-Йорк  таймс"  не
советовала ехать согражданам?
     - Работа, Олег.
     - Ты говоришь загадками.
     - Нет, я излагаю истинные намерения, но... не  раскрываю  цель.  Нет,
нет, не думай, что я  таюсь  от  тебя,  -  мы  с  тобой  живем  на  разных
политических планетах...
     - Но на одной земле..
     - Это я помню хорошо. Именно это и заставляет меня  лезть  головой  в
петлю, черт возьми!
     - Снова загадки... Не болит  ли  у  тебя  голова  от...  от  излишних
возлияний минувшей ночью, которую, как я правильно догадался, ты провел не
у себя в постели?
     - Голова болит, но вовсе не от перепоя, если я правильно  понял  твои
слова. Почти не пил, но мне пришлось много работать.  Я  уперся  в  тупик,
хотя знаю, что выход из лабиринта существует.  Больше  всего  боюсь,  меня
просто охватывает ужас, что кто-то уже готовится выйти  на  свет  божий  и
устроить... словом, я на  распутье.  Ничего,  понимаешь,  ничего  не  могу
поделать! Такого со мной не  случалось  никогда...  даже  когда  занимался
Уотергейтом. Кстати, мне недавно довелось выступать в одном южном колледже
вместе с Никсоном. Он подошел ко мне после встречи и сказал:  "Никогда  не
мог предположить, что вам удастся докопаться!" Я ответил ему:  "Здесь  нет
ничего особенного, я лишь журналист и  обнаружил  самые  кончики  ниточек,
ведущих к тайне. Не больше! Дергали за них уже другие!" Сейчас же  у  меня
исчезли даже кончики ниточек, а  ведь  еще  несколько  дней  назад  я  был
уверен, что держу их в руках!
     - Давай переменим пластинку. Мне не нравится, когда со  мной  говорят
загадками, но, по-видимому, ты не можешь сказать правду. Я не в  обиде.  В
конце концов тебе решать, что говорить, а чего нет. Ты  мне  лучше  скажи,
что стоит за всей этой шумихой с бойкотом?
     - Стоят очень серьезные силы. Они готовы на крайности.
     - Но ведь они не в состоянии запугать  человечество  и  навязать  ему
свою злую волю!
     - Ты ведь не ребенок, Олег, и  не  настолько  наивен.  В  наше  время
человечество  меньше  всего  принимается  в  расчет.  Они  хотят   создать
ситуацию, когда человечество будет поставлено перед  свершившимся  фактом.
Не забывай, что нынешний год для Америки - особый, год выборов президента.
А ты думаешь, нынешний хозяин Белого дома не помнит, что одним из наиболее
болезненных  провалов,   буквально   потрясших   нацию,   было   поражение
американских атлетов на Играх в Монреале - от ваших ребят да еще восточных
немцев? Форд потерял президентство в том числе и из-за этого...
     - Ну, знаешь ли, если каждый американский президент  будет  связывать
свои перевыборы  с  победой  или  поражением  на  Играх  и  соответственно
избирать для себя норму поведения...
     - К сожалению, этого тоже нельзя сбрасывать со счетов. Но, думаю,  не
только опасение неудачи на Играх ведет сегодня  нашего  хозяина.  За  всей
этой кампанией кроются другие, более серьезные и далекоидущие цели...
     - Что касается олимпиады в Москве, то я уверен, что она состоится, Не
могут не повлиять на наше поведение различные угрозы, с коими американская
сторона обращалась к нам. То, видите ли, не могут  принять  всю  советскую
делегацию в олимпийской деревне, то не смогут прокормить  спортсменов,  то
вообще "пужают" отсутствием надежной безопасности...
     - Что  касается  последнего,  -  прервал  меня  Дик,  -  это  гораздо
серьезнее, чем кажется на первый взгляд.
     - Нам не привыкать, Дик. На последних  олимпиадах  всегда  находились
люди, готовые пакостить. Что там говорить, в этом  проявляется  бессильная
злоба...
     - Не такая уж бессильная... Впрочем,  я  готов  потерять  то,  что  я
вложил в эту "раскопку", лишь бы оказаться посрамленным в твоих глазах. За
твою победу!
     Мы выпили. Я представил  Наташку,  сидящую  под  дверью,  и  невольно
усмехнулся - сколько в ней еще  детского,  непосредственного.  "Может,  вы
удочерите меня?" - "К несчастью,  не  могу,  всего  лишь  шестнадцать  лет
разницы, могут дурно понять". - "А жаль, я была бы такой  послушной..."  -
"Не люблю послушных, люблю умеющих слушать, ведь я законченный  болтун..."
- "Ты будешь рассказывать мне сказки, как охотился на акул в Тихом океане,
в Акапулько?" - "Вот видишь, какая ты! Я тебе поведал быль, а ты посчитала
меня лгуном?" - "Нет, просто - сочинителем, ведь это - твоя  профессия..."
- "Прикуси  язычок,  неверная,  или  я  вынужден  буду  покарать  тебя  за
оскорбление моей самой нужной, самой лучшей на земле профессии!" - "Слушаю
и повинуюсь!"
     - Дик, - прервал я воспоминания, - как там Дима поживает?  Он  что-то
замолчал,  даже  на  Новый  год  слова  не   черкнул...   Прислал   осенью
благодарность Брайана за перевод его рассказа и как в воду канул...
     - У Димы дела - хуже не бывает. Он  лежит  в  больнице  и  больше  не
работает в Би-би-си...
     - Спился?
     - В больнице, кажись, с этим диагнозом, но кризис наступил уже  после
того, как его выкинули из русской службы. Он просто оказался им  не  нужен
со своими устаревшими знаниями советской действительности...
     - И кто же занял его место?
     - Некий Ефим Рубинов, бывший советский спортивный журналист.
     Я сразу представил себе немолодого уже человека с вечно  насупленным,
недовольным лицом, с обезьяньей, выпирающей нижней  губой  и  услышал  его
наглый, самоуверенный голос, нередко ставивший в  тупик  людей,  когда  он
брал у них интервью. Он никогда не занимался спортом, да что там спортом -
гантели за всю свою жизнь в руки не взял, я в  этом  глубоко  убежден!  Но
нужно  было  видеть,  с  какой  потрясающей  самоуверенностью  он   брался
наставлять видавших виды тренеров и  как  бесцеремонно,  как  бесчеловечно
готов был растоптать спортсмена, стоило только тому сделать  неверный  шаг
или оступиться. Он просто-таки торжествовал, когда ему удавалось разыскать
еще   одно   проявление   "звездной"    болезни.    Он    превращался    в
прокурора-обличителя, и высокие слова слетали с его пера. Его не любили  и
побаивались, сторонились даже собратья по перу.
     - Что же Юля?
     - Она уехала в Грецию. Хочу признаться тебе, что есть и  моя  вина  в
случившемся. Впрочем, я неправильно выразился: просто то, о чем  рассказал
мне Зотов, слишком большая тайна, чтобы  ее  разглашение  прощалось.  Дима
знал, на что идет... Я не вымогал у  него  ничего...  Даже  предупредил  о
возможных   последствиях.   Он   ответил   решительным   отказом   принять
предупреждение и добавил, что больше так жить не может.
     - А розы, наверное, завяли, ухаживать за ними некому...
     - О каких розах ты говоришь? - не понял Дик.
     - О Диминых, он больше всего любил розы.
     Расставаясь, мы уговорились, что встречаемся завтра у моей  гостиницы
в восемь утра.
     - Может, у тебя есть проблемы в Нью-Йорке? - спросил на прощание  Дик
Грегори. - После 16:00 я смогу уделить тебе время.
     - Все о'кей, Дик, - махнул я ему рукой. - Никаких проблем!



                                    3

     "Олдсмобиль" был подготовлен к длительному путешествию:  помимо  двух
чемоданов,  здесь  уже  находились  желтая   спортивная   сумка   "Арена",
серебристые лыжи "К-2", какие-то пакеты и картонные ящики. Я в  недоумении
и некоторой растерянности остановился перед автомобилем, не зная, куда  же
ткнуть собственные вещи.
     - Давай, давай, - поторапливал меня Грегори. Без всякого  почтения  к
коробкам и пакетам он забросил наверх мой довольно тяжелый чемодан,  потом
с  такой  же  беззаботностью  устроил  мою  спортивную  сумку,  что   мало
отличалась по весу и  размерам  от  чемодана.  Единственное,  что  пожалел
Грегори, так это лыжи. Я проникся к  нему  еще  большим  уважением,  когда
увидел, как бережно он сначала вытащил, а затем  снова  положил  "К-2",  -
так, чтобы ничто не поцарапало поверхность  и,  конечно,  не  угрожало  их
целости. Для меня горные лыжи - живые существа, они тоже испытывают боль и
разочарование, если с ними обращаются,  как  с  куском  металла,  залитого
смолой, идущей, говорят, на космические аппараты.
     Нью-Йорк мне не понравился, возможно,  потому,  что  я  слишком  мало
видел, но первые впечатления - пусть обманчивые - проникают в самую  душу,
и нужно немало времени, чтобы выкорчевать их  из  потаенных  глубин  души;
город оставил ощущение какой-то аморфности и заброшенности, где никому нет
ни до чего дела (так оно на самом деле и было),  и  жизнь  течет  здесь  в
замкнутых орбитах, не позволяя посторонним проникать в их тесный мирок,  и
никто не задумывается над тем, что происходит за его пределами.