Детектив

сопереживать, чтобы всколыхнуть душу, острее,  глубже  почувствовать,  как
прекрасна жизнь!
     -  Ты,  как  всегда,  в  своем  репертуаре!  -  отмахнулся  Серж.   -
Неисправимый романтик.
     - Если не быть романтиком, жизнь превратится в беспросветные будни.
     Озеро  с  легким  шелестом  полозьев  пересекали   собачьи   упряжки,
подгоняемые нетерпеливыми каюрами. Мы поднимались вгору, скоро должен  был
показаться дом Грегори, и я уже подумывал, как  безболезненнее  отделаться
от Сержа: мне почему-то стало немного жаль его -  беспокойного,  нервного,
суетящегося толстяка с грустными глазами.
     Но что-то удерживало меня. Мы подходили к знакомой лестнице,  и  днем
все вокруг выглядело иначе, чем в темноте, - прозрачнее, свободнее было  в
сосновом бору.
     - Я пришел, Серж...
     - Уже? Ты долго? Если что, так  я  подожду...  -  Он  явно  не  хотел
расставаться, потому что стоило ему остаться без дела, как его  нестерпимо
тянуло в Париж, домой...
     - Не знаю, Серж...
     - Словом, полчасика тут поброжу, красиво как... -  Он  повернулся  ко
мне спиной, чтобы я не сказал ему "нет", и засеменил по дороге -  круглый,
как колобок, в нелепой, чем-то напоминающей русские боярские шапки  времен
Ивана Грозного, меховой треуголке.
     Я почти взбежал по лестнице вверх и увидел широко распахнутую  дверь.
Не знаю почему, но именно открытая настежь дверь,  за  которой  начиналась
темнота, насторожила меня. Невольно замедлил шаг и осторожно позвал:
     - Дик...
     Ответа не последовало.
     - Грегори, - голос прозвучал как-то приглушенно.
     Я шагнул вперед, переступил порог и зажмурил глаза, чтобы  привыкнуть
к полутемноте комнаты, окна которой оказались затянутыми  плотной  шторой.
Мне почудился тихий вздох.
     - Есть здесь кто живой? - спросил я, еще не зная, что попал  в  самую
точку и жизнь покинула этот дом и человека, который еще недавно  назывался
Диком Грегори, американским журналистом и моим другом,  с  которым  у  нас
было много общего, хотя нередко мы чувствовали, что не можем  понять  друг
друга.
     Дик полулежал в том же кресле, где он сидел в прошлый мой  приход.  Я
увидел бессильно откинутую назад голову и  расползшееся  на  груди  темное
пятно, подчеркнутое ослепительно-белым свитером. Руки, бессильно опущенные
на колени, еще держали ручку, но ни листочка бумаги на столе не было.  Эта
бессмысленная ручка в  пальцах  мертвеца  заставила  меня  осмотреться.  В
полумраке  я  разглядел  перевернутый  и  выпотрошенный  кожаный  чемодан,
разбросанные по полу вещи Дика, открытую дверцу бара.
     Я попятился на лестницу, и оттуда, сверху, закричал:
     - Серж!
     Казанкини буквально прилетел на мой зов и сразу понял, что  мы  здесь
лишние.
     - Кто это? - спросил он сдавленным голосом.
     - Дик Грегори, журналист...
     - Ему уже ничем нельзя помочь?
     - Думаю, что нет...
     Серж засопел, что выдавало крайнюю степень его  волнения,  но  ничего
спрашивать не стал. Да и что я мог ему ответить?
     - Пошли, - сказал я.
     Мы почти бегом удалялись от дома. Я  мучительно  думал,  что  же  мне
предпринять теперь.  Полиция,  расследование,  вопросы.  Мне  не  хотелось
никому ничего рассказывать - ни о Дике, ни о его опасениях, тем более  что
я действительно ничего толком не  знал,  да  и,  по-видимому,  никогда  не
узнаю.
     - Вот что Серж, ты пока никому об этом ни слова...
     - ???
     - За этим стоит что-то очень серьезное, но, поверь,  толком  не  знаю
что.
     - Ты не обманываешь?
     - Ну вот, даже Серж  сомневается  в  моей  правдивости,  -  я  сделал
попытку изобразить на губах усмешку.
     - Я-то не сомневаюсь, но так хочется узнать, что же это такое?
     - Наверное, внутренние счеты.  Дик  кому-то  перешел  дорогу.  Я  так
думаю. Он в последнее время занимался  одной  историей.  Дик  Грегори  был
настоящим журналистом, поверь мне, Серж, из тех,  кто  лезет  к  черту  на
рога, лишь бы добыть истину!
     - Слава богу, я занимаюсь спортивной журналистикой! - сказал Серж.  -
Но только ты мне даешь слово, что расскажешь, если дело прояснится!
     - Обещаю! - легко  согласился  я,  зная,  что  никогда  и  ничего  не
расскажу Сержу потому, что сам никогда не узнаю, что же в действительности
случилось. Со смертью Грегори  и  тайна  гибели  Зотова  тоже  покрывалась
беспросветным мраком.
     Напротив старого Ледового дворца, помнившего еще  триумф  Сопи  Хени,
мы, буркнув несколько слов на прощание, разбежались в разные стороны.  То,
что случилось в  десяти  минутах  ходьбы  отсюда,  казалось  плохим  сном,
который хотелось поскорее забыть.
     Без цели я пошел по Мейн-стрит. Кто-то наступал мне на  ноги,  кто-то
толкал меня, кого-то толкал и кому-то наступал на ноги я, мне вслед летели
не всегда вежливые выражения, но я брел и брел вперед, словно там,  вдали,
можно обрести спокойствие. Ни одной мысли в голове, сплошная сумятица.
     Было холодно, слякотно, сырой ветер проникал сквозь куртку и  леденил
тело, замерзли руки и, кажется, посинел нос, - во всяком случае,  из  него
текло, и мне поминутно приходилось доставать платок.
     Задержался  у  передвижной  эстрады,  где  четверо  лихих  ковбоев  в
широченных шляпах лихо дули в трубы, стучали в тарелки, и музыка  "кантри"
вызывала в памяти дикие прерии и  неунывающих  переселенцев,  греющихся  у
костра, - сколько раз я видел их на экранах. Ребята на телеге,  куда  были
впряжены два спокойных  битюга,  старались  вовсю,  и  люди  приплясывали,
согреваясь.
     Забрел в магазин,  где  показывали  новинки  горнолыжного  снаряжения
фирмы  "Кабер".  Вместо  итальянцев  за  прилавком   стояли   обыкновенные
американцы, один из них спросил: "Вы хотели бы получить информацию,  сэр?"
- но я отрицательно покрутил головой, и  они  снова  уткнулись  в  цветной
экран телевизора, показывавшего утреннюю тренировку горнолыжников.
     Из магазина я снова выбрался на людную Мейн-стрит.
     Не покидало ощущение, что кто-то идет за мной  следом,  я  чувствовал
устремленный в спину тяжелый, колючий взгляд.
     Ноги сами занесли меня в церквушку, где к черной  доске,  на  которой
обычно  пишется  расписание  богослужения,  была   приколота   бумажка   с
приглашением зайти на чашку кофе.
     В небольшой комнате стояло пять или шесть столов, от камина  исходило
тепло, сидели и тихо разговаривали туристы, так же, как и  я,  заглянувшие
сюда, чтобы согреться. Перед каждым дымила белая чашечка с кофе,  а  между
столами неслышно передвигался средних  лет  высокий  священник  в  черном.
Подошел он и ко мне, приветливо предложил кофе и пригласил принять участие
в беседе. Я попросил чашечку и добавил, что просто  посижу,  послушаю.  Он
согласно  кивнул  головой  и  отошел  в  угол,  где  виднелась   небольшая
кофеварка. Кофе получился горячим, ароматным.
     Запоздалое сожаление шевельнулось в душе. Мне почудилось, что будь  я
понастойчивее, Дик бы открыл мне правду и - кто знает! - не удалось бы мне
уберечь его от беды.


     - ...Мне быть бы сыщиком, Олег. - Дик посмотрел на меня, и глаза  его
лучились от, с трудом сдерживаемого, смеха. - Знаешь,  эдаким  современным
Пинкертоном или отцом Брауном. Меня просто-таки тянет,  неудержимо  влечет
туда, где пахнет опасностью...
     - Тогда  займись  полицейской  журналистикой,  пиши  об  убийствах  и
ограблениях.
     -  Э,  нет,  мне  противен   ореол   героизма,   создаваемый   вокруг
элементарных подонков, - решительно отрезал Дик. - Меня тянет в  политику.
Там сегодня совершаются самые респектабельные преступления, и  концы  этих
преступлений упрятаны так глубоко...
     - А стоит ли игра свечей?  -  усомнился  я.  -  Ты  рисковал  жизнью,
раскапывая Уотергейт. Разве что-нибудь изменилось к лучшему  в  результате
разоблачения?
     - Пессимизм - не самый верный маяк в жизни,  -  возразил  Грегори.  -
Далеко не лучший, если не сказать - самый подлый, какой я только знаю. Ибо
он ведет прямо на острые подводные камни, спасения от которых нет. Окажись
я пессимистом, давно бы повесился или пустил пулю в лоб. Нет, я верю,  что
люди - пока они остаются людьми! - должны бороться,  ибо  без  борьбы  нет
победы, согласись!
     - Только не в вашем обществе, прости...
     - И тем не менее нужно бороться, будить уснувшие человеческие души, а
как же иначе, Олег? Ведь  в  противном  случае  верх  всегда  будут  брать
подлецы...


     - У вас, сын мой, какие-то неприятности,  -  услышал  густой  баритон
священника, замершего рядом со мной. - Не противьтесь влечению  души,  оно
приведет вас к богу, а в боге  истина  и  отдохновение...  смиритесь,  сын
мой...
     - Да, да, наверное, смирения-то и не хватает  в  вашем  мире,  святой
отец. Как бы не так! - не слишком вежливо сказал я: Дик стоял рядом  перед
моими глазами как наваждение. - Спасибо за кофе!
     Я вышел на улицу. Сыпал снежок, мимо церкви медленно прокатила телега
с веселыми музыкантами. Они дудели  и  гремели  медными  тарелками,  точно
приглашая всех, кто уступал им дорогу, за собой - в мир, где нет ни  горя,
ни печали.
     И люди шли за ними, смеясь и притопывая в такт музыке.
     Остаток дня я провел в  пресс-центре  -  читал  телетайпные  ленты  в
комнате ТАСС, и приветливая  телетайпистка  угощала  бутербродами.  Кто-то
входил и  выходил,  появлялись  знакомые  ребята,  мы  о  чем-то  болтали,
сообщались новости и сплетни, именуемые в журналистской среде  байками,  -
непременный "гарнир" к сухим фактам, секундам и баллам, а у меня из головы
не шел Дик Грегори...
     Дверь моей комнаты выходила прямо на улицу,  я  открыл  ее  ключом  и
шагнул в темноту. Рука привычно  потянулась  к  выключателю,  но  тихий  и
властный голос остановил ее на полпути:
     - Не зажигайте свет!
     - Кто здесь?
     - Задерните штору. Да не торчите вы в двери как истукан!
     Я захлопнул дверь.
     - О'кей! Теперь включайте.
     На одной из кроватей, закинув ноги  в  заляпанных  грязью  "лунниках"
прямо на покрывало, развалился Стив Уильямс - я его  сразу  узнал.  Парень
был  все  в  том  же  поношенном  джинсовом  костюме,   изрядно   потертый
светло-коричневый полушубок валялся прямо на полу.
     - Меня зовут Стив Уильямс, - поднимаясь, сказал он.
     - Знаю! Как вы сюда попали?
     - Через дверь.
     - Но ведь она была...  а,  черт...  какая  разница,  как  это  у  вас
получилось... Вы знаете, что с Диком?
     - Да.
     - Кто убил его? Как это произошло?
     - Просто. Вошли и всадили две пули в сердце.  Но  я  не  буду  Стивом
Уильямсом, если не доберусь до них!
     В его голосе взорвалась ярость. Как отзвук клокочущего вулкана.
     - Вы сообщили в полицию?
     - Нет, сэр, с полицией у меня собственные счеты, и мне не хотелось бы
отвечать на некоторые вопросы... не относящиеся к этому делу... Обратиться
в полицию - не лучший способ добиться справедливости.
     - Послушайте, Уильямс, если хотите -  говорите,  но  не  заставляйте,
словно клещами, тащить каждое слово! Вы можете толком объяснить  все,  как
есть, по порядку?
     - Могу. -  Уильямс  невозмутим,  как  скала,  о  которую  в  бессилии
разбиваются волны. - Был бы, сэр, благодарен вам за рюмку водки.
     Я бросился к холодильнику, выхватил бутылку  "Столичной",  ринулся  в
туалет за стаканом, ополоснул его и возвратился в комнату. Потом вспомнил,
что не взял никакой закуски, и повернулся было снова  к  холодильнику,  но
Уильямс остановил меня:
     - Не беспокойтесь, сэр! Мне достаточно одной водки!
     Я налил ему полстакана. Уильямс вытащил из  заднего  кармана  помятую
пачку "Кента", закурил. Отхлебнул большой глоток водки, не поморщившись, и
сделал глубокую затяжку.
     - Это я звонил вам... По поручению мистера Грегори. Я пришел  к  нему
незадолго перед вами - мне оставалось  еще  кое-что  выяснить...  Там  уже
лежала тишина... Чистая работа! Никаких  следов,  поверьте.  Я  ведь  тоже
когда-то якшался со всяким сбродом - меня не проведешь.  Это  были  они...
Мне не дает покоя мысль, что я навел их на след мистера Грегори,  ведь  не
исключено, что следили за мной от самого Олбани...
     - Кто они? Вы опять говорите загадками! - разозлился я.
     - О'кей, сэр! Я постараюсь не избегать подробностей, как учил  мистер
Грегори, а вы не стесняйтесь, перебивайте, когда чего не поймете. Память у
меня что надо.
     - Начните с самого-самого начала, конечно, если знаете...
     - Кому, как не мне, знать, если это я потянул первую ниточку. История
показалась мне заурядной. Самой что ни есть  заурядной,  не  заслуживающей
внимания. В начале ноября, а еще  точнее  -  седьмого,  около  полудня,  я
встретился у "Бешеного Джо" - это  бар  на  Таймс-сквер  -  с  собственным
осведомителем. Платить ему оказалось не за что  -  он  ничего  путного  не
принес. Наркотики мистера Грегори тогда уже не интересовали. Видать, парню
очень нужен был четвертак, потому что он рыскал по собственной памяти, как
голодный волк по степи.  И  тогда  он  случайно  упомянул  о  снайпере  из
"бригады  2506":  мол,  вызвали  из  Техаса,  затевается  какое-то  важное
убийство. Я пропустил сообщение  мимо  ушей  -  мистер  Грегори  оставался
равнодушным к убийствам. Мы потолковали еще минут пять, выпили по  второму
виски и разбежались в разные стороны. Когда я докладывал мистеру Грегори о
новостях, он вдруг говорит: "Эти парни, из кубинцев, чаще всего занимаются
политикой. Поинтересуйся".
     Стив Уильямс ловко стряхнул пепел с сигареты, сделал крошечный глоток
водки.
     Я уже не чувствовал к нему неприязни.
     Я рассмотрел его и увидел светло-карие добрые глаза, застенчивую, как
у ребенка, улыбку - почти незаметную, скорее - тень улыбки.
     - Мне довелось пройтись по старым связям.  Уже  тогда  понял  -  дело
готовят серьезное. Законспирированы они, скажу вам, по высшему классу.  На
что уж мой давний  приятель  -  человек  без  лишних  сантиментов,  и  тот
поначалу уперся: "Уильямс, я тебя люблю, но голову за тебя подставлять  не
стану". Рассказать-то мне он  рассказал,  но  предупредил,  что  если  ему
прикажут, он меня уберет, чего бы это  ему  ни  стоило...  Так  получилась
первая ниточка... Следующий кончик мы  ухватили  в  Мюнхене,  да,  да,  не
удивляйтесь... Мистер Грегори  обратился  за  помощью  к  мистеру  Зотову.
Кажись, у мистера Зотова тоже не все чисто в  прошлом.  Иначе  откуда  ему
добраться бы до них? Копнул он глубоко -  не  всякий  на  такое  способен.
Словом, тогда и появился на свет божий Филипп Хефнер,  бывший  олимпийский
атташе США, он же Джордж Хьюгл, агент ЦРУ. Хьюгл - руководитель  операции.
Но до сути самой операции мы с мистером Грегори добрались недавно. Правда,
это стоило жизни мистеру Зотову...
     У  меня  голова  пошла  кругом.  Хефнер,  этот  красавчик,  слова  не
произносивший  без   роскошной   "американской"   улыбки,   рубаха-парень,
вспоминавший, как он занимался спортом в университете (для участия в Играх
у него не  хватило  таланта),  представляет  весь  американский  спорт  на
олимпиаде. Хефнер - агент ЦРУ?  Невероятно!  Обычно  на  должность  атташе
попадают люди, давно и прочно  связанные  с  олимпийским  движением.  Ведь
утвердить человека в таком ранге имеет право лишь Национальный олимпийский
комитет!
     -  Вас  что-то  смутило  в  моем  рассказе?  -  Уильямс  уловил   мое
замешательство.
     - Я давно знаком с Хефнером, но никогда не мог подумать.
     - Не сомневайтесь! Это так же верно, как и  то,  что  мистера  Зотова
выбросили с седьмого этажа за передачу информации - информации  о  группе.
Когда это случилось, мистер Грегори сказал: "Мы  с  тобой,  Стив,  кажись,
влипли в историю... Веришь, если б можно было забыть ее, я бы  это  сделал
немедленно, да и тебе посоветовал то же самое. Если они докопаются, что мы
пронюхали кое-что, - пощады не  жди".  -  "Это  еще  как  сказать,  мистер
Грегори! Я сдуру голову под пулю не подставлю, - ответил я ему тогда. - Но
делать нам нечего - прикованы к ним цепью". - "Это ты  верно  подметил,  -
рассмеялся мистер Грегори.  -  Отступать  нам  теперь  некуда...".  Вы  не
удивляетесь, почему я выкладываю вам это?
     - Еще как! - признался я.
     - Мистер Грегори сказал мне тогда, в Олбани: "От этого парня я ничего
не скрывал бы, знай все определенно. Впрочем, Стив,  я  ему  скажу,  когда
буду знать, что нужно. Еще добавил: "Он хоть из другого мира, но ему можно
доверять как себе!" Знаете, мистер Романько, если уж начистоту, - и  слова
не сказал бы вам, не случись этого с мистером Грегори. - Не то, что я  вам
не доверяю, просто люди из вашего странного и малопонятного нам мира  меня
настораживают... Ну, да это так, к слову... Мы-таки докопались до сути,  и
здесь, - Уильямс похлопал себя по  нагрудному  карману,  -  есть  то,  что
искали молодчики, застрелившие мистера Грегори.  Они  хоть  и  перевернули
вверх дном весь дом, тайник так и не обнаружили. Это - единственное, что я
взял на память о мистере Грегори...
     - Что там?
     - Ничего особого.  Кое-какие  бумажки,  подтверждающие,  что  кое-кто
очень заинтересован в этом выстреле.
     - В каком? Убившем Дика?
     - Нет, мистер Романько...  Убить  этим  выстрелом  собираются  вашего
советского спортсмена... - По-видимому, на моем лице проявилось такое, что
Стив Уильямс поспешил сказать: - А  что  тут  непонятного?  Когда  русский
спортсмен упадет с простреленным сердцем -  все  тут  перевернется.  Разве
сможет ваша команда выступать в Лейк-Плэсиде, когда свинцовый  гроб  будет
давить на психику каждого, кто выйдет на старт? Конечно же, русские тут же
покинут олимпиаду, и без того не слишком славные отношения между  Советами
и США станут хуже некуда. Кое-кто будет потирать руки...
     - Что вы намерены делать?
     У Стива Уильямса, кажется, даже лицо почернело.
     - Я сбился с ног - не знаю, где это должно произойти... Они опередили
меня! Мистер Грегори сказал, когда мы разговаривали  с  ним  по  телефону:
"О'кей, Стив! Мы - на коне,  я  уточнил  место!"  Лейк-Плэсид  мал,  чтобы
заблудиться, но слишком велик, чтобы найти надежное местечко и  без  помех
пальнуть из снайперской винтовки... А  тот  парень,  кубинец  из  "бригады
2506", дело свое знает, чтоб мне с этого места не сойти!
     То,  что  я  услышал,  выглядело  чудовищно,  но  не  было  таким  уж
невероятным. Нужно знать Америку, где стреляют в собственных  президентов,
чтобы не сомневаться, насколько реально появление убийцы, который поднимет
винтовку против спортсмена. Мне почудилось, что я слышу  выстрел,  эхо  от
которого прокатится по миру, потому что это будет  выстрел  не  столько  в
олимпиаду, сколько в хрупкий, неустойчивый мир.
     "Ты уж совсем спятил, - одернул я себя. - Ерунда какая!"
     - Это всерьез, сэр, - сказал Стив Уильямс, словно прочитав мои мысли.
     -  Давайте  документы,  и  мы  обратимся  с  официальным   протестом,
попробуем...
     - Так можно сделать у вас дома. Не забывайте, что вы - в  Америке,  -
охладил Уильямс. - А потом,  мистер  Романько,  с  этими  парнями  у  меня
собственные счеты. Мистер  Грегори  был  для  меня  не  просто  шефом.  Он
поверил, что я - человек, а не подонок, хоть я не скрыл  от  него  ничего,
что делал прежде. И будь у  меня  десять  жизней  -  все  бы  отдал,  чтоб
отомстить.
     - Я, кажется, могу помочь вам, Уильямс...
     Стив Уильямс посмотрел на меня как на сумасшедшего.
     Я встал из кресла и пошел к шкафу, где висела  моя  куртка.  Залез  в
правый карман и нащупал патрон, найденный  на  полянке.  Подошел  к  Стиву
Уильямсу почти вплотную и протянул ему кулак. Он недоумевающе  смотрел  то
на меня, то на  стиснутые  пальцы,  удерживающие  что-то.  Сердце  у  меня
захлебывалось в груди. Я медленно разжал кулак.
     Уильямса точно подбросило на месте.
     - Откуда у вас это? - вскричал он, выхватив патрон. Подскочил поближе
к настенному бра и крутил его, едва не обнюхивая. - Откуда?!
     - С Уайтфейс, - сказал я и коротко рассказал о приключении в горах, о
вытоптанной полянке и гильзах, валявшихся в снегу.
     - Теперь бы их ни за что не найти, там снегу намело... -  проговорил,
углубившись в собственные мысли,  Уильямс.  -  Так  вот  где  они  выбрали
местечко... тем лучше... тем лучше... Да, но как я сам найду его?
     Уильямс повернулся ко мне.
     - Сэр... мистер Романько... понимаю, что вы...
     - Я тоже любил Дика Грегори, Уильямс, я покажу, где это место. Только
нам понадобятся лыжи - вам и мне. Завтра на рассвете мы отправимся в путь,
потому что мне непременно нужно быть на открытии олимпиады... и даже  чуть
раньше.
     - В шесть утра машина будет ждать  внизу  -  у  магазина  "Адидас"  -
знаете?
     - Знаю...


     День тринадцатого февраля выдался ветреным, мороз пробирал,  несмотря
на то, что солнце  выглянуло  с  самого  раннего  утра;  я  долго  не  мог
отогреться, меня лихорадило. Но, видно, дело не в погоде - не в ней одной,
во всяком случае.
     Лейк-Плэсид,  еще  вчера  мрачный  и   недовольный,   сегодня   шумно
праздновал  начало  волнующего,   радостного   и   чуть-чуть   ярмарочного
двухнеделья, знаменовавшего очередные зимние Олимпийские игры: толпы людей
переполнили улицы, и машины отступили перед этим человеческим  нашествием,
без движения застыли вдоль обочин дорог, а то и  посередине,  их  обтекали
живые реки и уносились прочь. Лица у  людей  добрые,  веселые,  не  сыщешь
разочарованной или скучной физиономии. Играли,  не  переставая,  оркестры,
бессильные  перед  человеческой  лавиной   полицейские   давно   перестали
руководить движением и  лишь  подсказывали,  куда  лучше  свернуть,  чтобы
попасть на нужную трибуну на  стадионе,  где  вот-вот  начнется  церемония
открытия Игр.
     Нас с Наташкой толкали, со смехом извинялись, кого-то толкали  мы,  и
Натали еще теснее прижималась ко мне. В  этом  вавилонском  столпотворении
еще острее чувствовали, как мы нужны друг другу.
     - Ты меня любишь? - вдруг спросила Наташка.
     - Мне без тебя просто нет жизни, - сказал я, и  в  этом  не  было  ни
грамма преувеличения. Хотелось рассказать, как вдруг меня охватила тревога
там, на Уайтфейс, застала  врасплох,  и  я  остановился  на  полдороге,  и
Уильямс, едва не налетевший на меня на полной скорости, сумел  затормозить
и бросился, быстро-быстро перепрыгивая на лыжах, вверх, ко мне. Глаза  его
хищно ощупывали склоны гор, ища опасность. "Что?"  -  вскричал  он.  "Нет,
ничего, сердце зашлось, наверное, от скорости..." Он успокоился,  но  я-то
знал, что не от скорости: внезапно с пронзительной ясностью увидел Наташку
и подумал: "Да как же она без меня?"
     И не свойственный людям эгоизм, не чувство собственника, осознавшего,
что он может потерять самое ценное, не страх сковали меня на горе каким-то
душевным параличом, - я понял, как велика моя любовь к Наташе.
     Наверно,  подобное  чувство  испытывает  человек,  бесконечно   долго
пробиравшийся по раскаленной пустыне и, завидев зеркальце родниковой воды,
вдруг осознавший, что ему не дано сделать эти несколько последних шагов. Я
понимал всю рискованность  нашего  появления  на  горе...  "Полегчало?"  -
спросил Уильямс. "Да". Он поправил на  спине  спальный  мешок  и  проверил
пояс. Мы вновь понеслись  вниз,  никем  не  замеченные,  потому  что  люди
собрались внизу, в Лейк-Плэсиде, готовились к торжеству открытия...
     - Ты совсем не смотришь под ноги, - сказала Наташка.
     - Зачем? У меня есть поводырь.
     - Нет, на роль поводыря я не согласна.
     - Отчего же?
     - Это подразумевает зависимость одного от другого.
     - Что ж в этом плохого? - продолжал я разыгрывать Наташку.
     - Если один человек зависит от другого,  он  теряет  самого  себя.  Я
люблю тебя больше жизни, хотя бы потому, что не представляю ее без тебя...
Но мы должны быть единым целым, раствориться друг в друге...
     - Ты у меня еще и философ...
     - Что поделаешь: с кем поведешься, - в тон мне ответила Наташка.
     Мы отыскали свои места на трибуне. Ветер  свободно  гулял  в  ажурных
конструкциях. Я подумал, что Стиву Уильямсу сейчас не позавидуешь  -  там,
наверное, бушует пурга, снег молочной пеленой затягивает склоны, и нелегко
различить черную фигуру, выходящую из лесу. Но  нет,  Уильямс  не  упустит
своего шанса, не промахнется - в этом я был уверен.  Подумал  о  странном,
почти фантастическом скрещении путей наших и пожелал Стиву - в  какой  уже
раз! - удачи.
     - Олег, хелло! - Еще не обернувшись, узнал Сержа.
     - Хелло, старина! Вот мы с тобой дожили  еще  до  одной  олимпиады  -
разве это не здорово?
     - Прав, как всегда! Казалось, сколько  их,  прекрасных  красавиц,  мы
перевидели на своем веку... - Серж коварно  улыбнулся,  бросив  исподлобья
взгляд в сторону Наташки, но,  уловив  мое  изменившееся  выражение  лица,
поспешил добавить: - ...красавиц олимпиад, а все же всякий раз волнуешься,
как новичок!
     - Это Наташа, познакомься, - сказал  я,  и  Натали  улыбнулась  моему
другу такой обворожительной улыбкой, что Сержа бросило в краску.
     - Моя Натали! - сказал я твердо. Серж  уловил  тайный  смысл  слов  и
одобряюще подмигнул.
     - Вы прекрасны, девушка! - сказал он, и теперь покраснела Наташка,  а
я потерял дар речи, потому что никак не ожидал такого от Сержа - балагура,
отличного репортера, неунывающего человека, никогда  прежде  и  словом  не
обмолвившегося о женщине.
     -  Завтра,  Серж,  может,  послезавтра,  я  расскажу   тебе   кое-что
интересное...
     - Ты не шутишь? - В нем сразу проснулся охотник за новостями.
     - Нет.
     - И ты, как мы давно уговорились, никому ни слова, о'кей?
     - Ты узнаешь обо всем первым, мы ведь с тобой  -  не  конкуренты,  не
правда ли, Серж?
     - Еще бы! - заулыбался он, но все же настороженно спросил: - Надеюсь,
мне не придется разыскивать тебя на  кладбище?  -  закончил  он  вопросом,
напоминавшим мне нашу монреальскую одиссею.
     - На каком кладбище? - обеспокоенно спросила Наташка.
     - Автомобильном. Я расскажу тебе,  Малыш,  как-нибудь  о  той  давней
истории... Ведь времени у нас будет теперь предостаточно.
     Начался парад, пошли делегации, и сразу стало жарко -  ледяной  ветер
лишь приятно обдувал разгоряченные лица. Что таится в них,  в  Олимпийских
играх, возрожденных Пьером де Кубертеном,  добрым  человеком  с  парижской
улицы Удино, где - я  представил  себе  -  осенью  тихо  кружатся  золотые
каштановые листья и незримо живет дух человека,  заглянувшего  в  будущее?
Теперь тысячи и миллионы живут в этом  прекрасном  настоящем,  потому  что
здесь, на Играх, человечество словно обретает себя в нашем  сложном  мире.
Разве найдется хоть один честный человек,  хоть  раз  испытавший  на  себе
объединяющее и вдохновляющее влияние олимпиады, который бы сказал, что это
никому не нужно? Вот потому-то в этот самый миг и заряжает свою винтовку с
оптическим прицелом некто с пустыми глазами и целится, целится... в нас  с
вами, в наше будущее, в наши мечты.
     И когда олимпийский огонь, набирая силу, разгорался в чаше,  медленно
поднимавшейся вверх, к солнцу и белым облакам, я крепко прижался к Натали,
к моей единственной и вечной Натали.