Семнадцать мгновений весны. Приказано выжить. | |
жизнью, он выкрал Беста и Стефенса. Их допрашивали всю ночь, и, судя по
тому, что стенографист потом перепечатывал допросы английских разведчиков
на специальной пишущей машинке, где буквы были в три раза больше обычных,
Шелленберг понял, что все эти материалы немедленно уходят к фюреру: он не
мог читать мелкий шрифт, он мог читать только большие, жирно пропечатанные
буквы.
Фюрер считал, что покушение на него было организовано "Черной
капеллой" его бывшего друга и нынешнего врага Штрассера-младшего, вкупе с
англичанами Бестом и Стефенсом.
Но в те дни случайно, при попытке перехода швейцарской границы, был
арестован плотник Эслер. Под пытками он признался, что покушение на фюрера
подготовил он один.
Потом, когда пытки стали невыносимыми, Эслер сказал, что к нему
после, перед самым покушением, подключились еще два человека.
Шелленберг был убежден, что эти двое были из "Черной капеллы"
Штрассера и никакой связи с англичанами тут нет.
Гитлер назавтра выступил в прессе, обвинив англичан в том, что они
руководят работой безумных террористов. Он начал вмешиваться в следствие.
Шелленберг, хотя ему это мешало, поделать ничего не мог.
Через три дня, когда следствие еще только разворачивалось, Гитлер
пригласил к себе на обед Гесса, Гиммлера, Гейдриха, Бормана, Кейтеля и
Шелленберга. Сам он пил слабый чай, а гостей угощал шампанским и
шоколадом.
- Гейдрих, - сказал он, - вы должны применить все новости медицины и
гипноза. Вы обязаны узнать у Эслера, кто с ним был в контакте. Я убежден,
что бомба была подготовлена за границей.
Потом, не дожидаясь ответа Гейдриха, Гитлер обернулся к Шелленбергу и
спросил:
- Ну, а каково ваше впечатление об англичанах? Вы ведь были с ними
лицом к лицу во время переговоров в Голландии.
Шелленберг ответил:
- Они будут сражаться до конца, мой фюрер. Если мы оккупируем Англию,
они переберутся в Канаду. А Сталин будет посмеиваться, глядя, как дерутся
братья - англосаксы и германцы.
За столом все замерли. Гиммлер, вжавшись в стул, стал делать
Шелленбергу знаки, но тот не видел Гиммлера и продолжал свое.
- Конечно, нет ничего хуже домашней ссоры, - задумчиво, не
рассердившись, ответил Гитлер. - Нет ничего хуже ссоры между своими, но
ведь Черчилль мешает мне. До тех пор, пока они в Англии не станут
реалистами, я буду, я обязан, я не имею права не воевать с ними.
Когда все ушли от фюрера, Гейдрих сказал Шелленбергу:
- Счастье, что у Гитлера было хорошее настроение, иначе он обвинил бы
вас в том, что вы сделались проангличанином после контактов с Интеллидженс
сервис. И как бы мне это ни было больно, но я посадил бы вас в камеру; и
как бы мне это ни было больно. я расстрелял бы вас - естественно, по его
приказу.
...В тридцать лет Шелленберг стал шефом политической разведки
Третьего рейха.
Когда агентура Гиммлера донесла своему шефу, что Риббентроп
вынашивает план убийства Сталина - он хотел поехать к Сталину лично, якобы
для переговоров, и убить его из специальной авторучки, - рейхсфюрер
перехватил эту идею, вошел с ней первым к Гитлеру и приказал Шелленбергу
подготовить двух агентов. Один из этих агентов, как он утверждал, знал
родственников механика в гараже Сталина.
С коротковолновыми приемниками, сделанными в форме коробки папирос
"Казбек", два агента были заброшены через линию фронта в Россию.
Фон Штирлиц знал, когда эти люди должны были вылетать за линию
фронта. Москва была предупреждена, агенты схвачены.
Провалы в работе Шелленберга компенсировались его умением
перспективно мыслить и четко анализировать ситуацию. Именно Шелленберг еще
в середине 1944 года сказал Гиммлеру, что самой опасной для него фигурой
на ближайший год будет не Герман Геринг, не Геббельс, и в общем-то даже не
Борман.
- Шпеер, - сказал он, - Шпеер будет нашим самым главным противником.
Шпеер - это внутренняя информация об индустрии и обороне. Шпеер -
обергруппенфюрер СС. Шпеер - это министерство вооружения, это тыл и фронт,
это в первую голову концерн ИГ, - следовательно, прямая традиционная связь
с Америкой. Шпеер связан со Шверином фон Крозиком. Это финансы. Шверин фон
Крозик редко когда скрывает свою оппозицию практике фюрера. Не идее
фюрера, а именно практике. Шпеер - это молчаливое могущество. Та группа
индустрии, которая сейчас создана и которая занимается планами
послевоенного возрождения Германии, - это мозг, сердце и руки будущего. Я
знаю, чем сейчас заняты наши промышленники, сплотившиеся вокруг Шпеера.
Они заняты двумя проблемами: как извлечь максимум прибыли и как эти
прибыли перевести в западные банки.
Выслушав эти доводы Шелленберга, Гиммлер впервые задумался о том, что
ключ к тайне, которую нес в себе Шпеер, он сможет найти, завладев архивом
Бормана, ибо если связи промышленников с нейтралами и с Америкой
использовал не он - Гиммлер, то наверняка их мог использовать Борман.
18.2.1945 (11 ЧАСОВ 46 МИНУТ)
Шелленберг увидел Штирлица в приемной рейхсфюрера.
- Вы - следующий, - сказал Штирлицу дежурный адъютант, пропуская к
Гиммлеру начальника хозяйственного управления СС генерала Поля, - я думаю,
обергруппенфюрер ненадолго: у него локальные вопросы.
- Здравствуйте, Штирлиц, - сказал Шелленберг. - Я ищу вас.
- Добрый день, - ответил Штирлиц, - что вы такой серый? Устали?
- Заметно?
- Очень.
- Пойдемте ко мне, вы нужны мне сейчас.
- Я вчера просил приема у рейхсфюрера.
- Что за вопрос?
- Личный.
- Вы придете через час-полтора, - сказал Шелленберг, - попросите
перенести прием, рейхсфюрер будет здесь до конца дня.
- Хорошо, - сказал Штирлиц, - только боюсь, это неудобно.
- Я забираю фон Штирлица, - сказал дежурному адъютанту Шелленберг, -
перенесите, пожалуйста, прием на вечер.
- Есть, бригаденфюрер!
Шелленберг взял Штирлица под руку и, выходя из кабинета, весело
шепнул:
- Каков голос, а? Он рапортует, словно актер оперетты, голосом из
живота и с явным желанием понравиться.
- Я всегда жалею адъютантов, - сказал Штирлиц, - им постоянно нужно
сохранять многозначительность: иначе люди поймут их ненужность.
- Вы не правы. Адъютант очень нужен. Он вроде красивой охотничьей
собаки: и поговорить можно между делом, и, если хорош экстерьер, другие
охотники будут завидовать.
- Я, правда, знал одного адъютанта, - продолжал Штирлиц, пока они шли
по коридорам, - который выполнял роль импресарио: он всем рассказывал о
гениальности своего хозяина. В конце концов ему устроили автомобильную
катастрофу: слишком уж был певуч, раздражало...
Шелленберг рассмеялся:
- Выдумали или правда?
- Конечно, выдумал...
Около выхода на центральную лестницу им повстречался Мюллер.
- Хайль Гитлер, друзья! - сказал он.
- Хайль Гитлер, дружище, - ответил Шелленберг.
- Хайль, - сказал Штирлиц, не поднимая левой руки.
- Рад видеть вас, чертей, - сказал Мюллер, - снова затеваете
какое-нибудь очередное коварство?
- Затеваем, - ответил Шелленберг, - почему ж нет?
- С вашим коварством никакое наше не сравнится, - сказал Штирлиц, -
мы агнцы божьи в сравнении с вами.
- Это со мной-то? - удивился Мюллер. - А впрочем, это даже приятно,
когда тебя считают дьяволом. Люди умирают, память о них остается.
Мюллер дружески похлопал по плечам Шелленберга и Штирлица и зашел в
кабинет одного из своих сотрудников: он любил заходить к ним в кабинеты
без предупреждения и особенно во время скучных допросов.
ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ (ЧЕРЧИЛЛЬ)
Когда Гитлер в последние месяцы войны повторял, как заклинание, что
вопрос крушения англо-советско-американского союза есть вопрос недель;
когда он уверял всех, что Запад еще обратится за помощью к немцам после
решающего поражения, многим казалось это проявлением характера фюрера - до
конца верить в то, что создало его воображение. Однако в данном случае
Гитлер опирался на факты: разведка Бормана еще в середине 1944 года добыла
в Лондоне документ особой секретности. В этом документе, в частности, были
следующие строки, принадлежавшие Уинстону Черчиллю: "Произошла бы страшная
катастрофа, если бы русское варварство уничтожило культуру и независимость
древних европейских государств". Он писал это в своем секретном
меморандуме в октябре 1942 года, когда русские были не в Польше, а под
Сталинградом, не в Румынии, а возле Смоленска, не в Югославии, а под
Харьковом.
Вероятно, Гитлер не издавал бы приказов, карающих всякие попытки
переговоров немедленной смертью, узнай он о том яростном борении мнений,
которые существовали в 1943-1944 годах между англичанами и американцами по
поводу направления главного удара союзных армий. Черчилль настаивал на
высадке войск на Балканах. Он мотивировал эту необходимость следующим:
"Вопрос стоит так: готовы ли мы примириться с коммунизацией Балкан и,
возможно, Италии? Надо точно отдавать себе отчет в тех преимуществах,
которые получат западные демократии, если их армии оккупируют Будапешт и
Вену и освободят Прагу и Варшаву..."
Трезво думающие американцы понимали, что попытки Черчилля навязать
основной удар по Гитлеру не во Франции, а на Балканах сугубо эгоистичны.
Они отдавали себе отчет в том, что победа точки зрения Черчилля сделает
Великобританию гегемоном на Средиземном море: следовательно, именно
Великобритания оказалась бы хозяином Африки, Арабского Востока, Италии,
Югославии и Греции. Баланс сил, таким образом, сложился бы явно не в
пользу Соединенных Штатов, - и высадка была намечена во Франции.
Политик осторожный и смелый, Черчилль мог бы - при определенных
критических обстоятельствах - вступить в контакты с теми, кто стоял в
оппозиции к фюреру, для создания единого фронта, способного противостоять
рывку русских к берегам Атлантики, чего Черчилль более всего опасался.
Однако таких сил в Германии после уничтожения заговорщиков летом 1944 года
не оставалось. Но, считал Черчилль, всякий осторожный "роман" с теми из
руководства рейха, кто пытался бы осуществить капитуляцию армий вермахта
на Западе, был хотя и мало реален - в силу твердой позиции Рузвельта и
прорусских настроений во всем мире, - однако этот "роман" позволял бы ему
проводить более жесткую политику по отношению к Сталину, особенно в
польском и греческом вопросах.
И когда военная разведка доложила Черчиллю о том, что немцы ищут
контактов с союзниками, он ответил:
- Британию могут обвинить в медлительности, в дерзости, в
юмористической аналитичности... Однако Британию никто не может обвинить в
коварстве, и я молю бога, чтобы нас никогда не смогли обвинить в этом.
Однако, - добавил он, и глаза его сделались стальными, и только где-то в
самой их глубине металась искорка смеха, - я всегда просил проводить
точную грань между дипломатической игрой, обращенной на укрепление
содружества наций, и прямым неразумным коварством. Только азиаты могут
считать тонкую и сложную дипломатическую игру коварством...
- Но в случае целесообразности игра может оказаться не игрой, а более
серьезной акцией? - спросил помощник шефа разведки.
- По-вашему, игра - это несерьезно? Игра - это самое серьезное, что
есть в мире. Игра и живопись: все остальное суетно и мелко, - ответил
Черчилль. Он лежал в постели, он еще не поднялся после своего
традиционного дневного сна, и поэтому настроение у него было благодушное и
веселое. - Политика в таком виде, в каком мы привыкли воспринимать ее,
умерла. На смену локальной политике элегантных операций в том или ином
районе мира пришла глобальная политика. Это уже не своеволие личности, это
уже не эгоистическая устремленность той или иной группы людей, это наука
точная, как математика, и опасная, как экспериментальная радиация в
медицине. Глобальная политика принесет неисчислимые трагедии малым
странам; это политика поломанных интеллектов и погибших талантов.
Глобальной политике будут подчинены живописцы и астрономы, лифтеры и
математики, короли и гении. - Черчилль поправил плед и добавил: -
Соединение в одном периоде короля и гения отнюдь не обращено против
короля; противопоставление, заключенное в этом периоде, случайно, а не
целенаправленно. Глобальная политика будет предполагать такие неожиданные
альянсы, такие парадоксальные повороты в стратегии, что мое обращение к
Сталину 22 июня 1941 года будет казаться верхом логики и
последовательности. Впрочем, мое обращение было логичным, вопрос
последовательности - вторичен; главное - интересы содружества наций, все
остальное будет прощено историей...
18.2.1945 (12 ЧАСОВ 09 МИНУТ)
- Здравствуйте, фрау Кин, - сказал человек, склонившись к изголовью
кровати.
- Здравствуйте, - ответила Кэт чуть слышно. Ей еще было трудно
говорить, и в голове все время шумело, каждое движение вызывало тошноту.
Она успокаивалась только после кормления. Мальчик засыпал, и она
забывалась вместе с ним. А когда она открывала глаза, все снова начинало
вертеться в голове и менять цвета и душная тошнота подступала к горлу.
Каждый раз, увидев своего мальчика, она испытывала незнакомое ей доныне
чувство. Это чувство было странным, и она не могла объяснить себе, что это
такое. Все в ней смешалось - и страх, и ощущение полета, и высокое, и
какая-то неосознанная хвастливая гордость, и высокое, недоступное ей
раньше спокойствие.
- Я хотел бы задать вам несколько вопросов, фрау Кин, - продолжал
человек, - вы меня слышите?
- Да.
- Я не стану вас долго тревожить...
- Откуда вы?
- Я из страховой компании...
- Моего мужа... больше нет?
- Я попросил бы вас вспомнить: когда упала бомба, где он находился?
- Он бы в ванной комнате.
- У вас еще остались брикеты? Это ведь такой дефицит! мы у себя в
компании так мерзнем...
- Он купил... несколько штук... по случаю...
- Вы не устали?
- Его... нет?
- Я принес вам печальную новость, фрау Кин. Его больше нет... Мы
помогаем всем, кто пострадал во время этих варварских налетов. Какую
помощь вы хотели бы получить, пока находитесь в больнице? Питанием,
вероятно, вас обеспечивают, одежду мы подготовим ко времени вашего выхода:
и вам, и младенцу... Какой очаровательный карапуз... Девочка?
- Мальчик.
- Крикун?
- Нет... Я даже не слышала его голоса.
Она вдруг забеспокоилась из-за того, что ни разу не слышала голоса
сына.
- Они должны часто кричать? - спросила она. - Вы не знаете?
- Мои орали ужасно, - ответил мужчина, - у меня лопались перепонки от
их воплей. Но мои рождались худенькими, а ваш - богатырь. А богатыри все
молчуны... Фрау Кин, простите, если вы еще не очень устали, я бы хотел
спросить вас: на какую сумму было застраховано ваше имущество?
- Я не знаю... Этим занимался муж...
- И в каком отделении вы застрахованы - тоже, видимо, не помните?
- Кажется, на углу Кудама и Кантштрассе.
- Ага, это двадцать седьмое отделение. Уже значительно проще навести
справки...
Человек записал все это в свою потрепанную книжечку и, снова
откашлявшись, склонился к лицу Кэт и совсем тихо сказал:
- А вот плакать и волноваться молодой маме нельзя никак. Поверьте
отцу троих детей. Это все немедленно скажется на животике маленького, и вы
услышите его бас. Вы не имеете права думать только о себе, это время
теперь для вас кончилось раз и навсегда. Сейчас вы должны прежде всего
думать о вашем карапузике...
- Я не буду, - шепнула Кэт и притронулась ледяными пальцами к его
теплой, влажной руке. - Спасибо вам...
- Где ваши родные? Наша компания поможет им приехать к вам. Мы
оплачиваем проезд и предоставляем жилье. Конечно, вы понимаете, что
гостиницы частью разбиты, а частью отданы военным. Но у нас есть частные
комнаты. Ваши родные не будут на вас в обиде. Куда следует написать?
- Мои родные остались в Кенигсберге, - ответила Кэт, - я не знаю, что
с ними.
- А родственники мужа? Кому сообщить о несчастье?
- Его родственники живут в Швеции. Но им писать неудобно: дядя мужа -
большой друг Германии, и нас просили не писать ему... Мы посылали письма с
оказией или через посольство.
- Вы не помните адрес?
В это время заплакал мальчик.
- Простите, - сказала Кэт, - я покормлю его, а после скажу вам адрес.
- Не смею мешать, - сказал человек и вышел из палаты.
Кэт посмотрела ему вслед и медленно сглотнула тяжелый комок в горле.
Голова по-прежнему болела, но тошноты она не чувствовала. Она не успела
по-настоящему продумать вопросы, которые ей только что задавали, потому
что малыш начал сосать, и все тревожное, но чаще всего далекое-далекое,
чужое ушло. Остался только мальчик, который жадно сосал грудь и быстро
шевелил ручками: она распеленала его и смотрела, какой он большой,
красный, весь перевязанный ниточками.
Потом она вдруг вспомнила, что еще вчера она лежала в большой палате,
где было много женщин, и им всем приносили детей в одно и то же время, и в
палате стоял писк, который она воспринимала откуда-то издалека.
"Почему я одна здесь? - вдруг подумала Кэт. - Где я?"
Человек пришел через полчаса. Он долго любовался спящим мальчиком, а
потом достал из папки фотографии, разложил их на коленях и спросил:
- Пока я буду записывать адрес вашего дяди, пожалуйста, взгляните,
нет ли здесь ваших вещей. После бомбежки часть вещей из вашего дома
удалось найти: знаете, в вашем горе даже один чемодан уже подспорье.
Что-то можно будет продать; купите для малыша самое необходимое. Мы,
конечно, постараемся все приготовить к вашему выходу, но все-таки...
- Франц Паакенен, 1589, Стокгольм, Густав Георгплац, 25.
- Спасибо. Вы не утомились?
- Немного утомилась, - ответила Кэт, потому что среди аккуратно
расставленных чемоданов и ящиков на улице, возле развалин их дома, стоял
большой чемодан - его нельзя было спутать с другими. В этом чемодане у
Эрвина хранилась радиостанция...
- Посмотрите внимательно, и я откланяюсь, - сказал человек,
протягивая ей фотографию.
- По-моему, нет, - ответила Кэт, - здесь наших чемоданов нет.
- Ну спасибо, тогда этот вопрос будем считать решенным, - сказал
человек, осторожно спрятал фотографии в портфель и, поклонившись,
поднялся. - Через день-другой я загляну к вам и сообщу результаты моих
хлопот. Комиссионные, которые я беру - что поделаешь, такое время, -
крайне незначительны...
- Я буду вам очень признательна, - ответила Кэт.
Следователь районного отделения гестапо сразу же отправил на
экспертизу отпечатки пальцев Кэт: фотографию, на которой были чемоданы,
заранее покрыли в лаборатории специальным составом. Отпечатки пальцев на
радиопередатчике, вмонтированном в чемодан, были уже готовы. Выяснилось,
что на чемодане с радиостанцией были отпечатки пальцев, принадлежащие трем
разным людям. Вторую справку он направил в шестое управление имперской
безопасности: он запрашивал все относящееся к жизни и деятельности
шведского подданного Франца Паакенена.
18.2.1945 (12 ЧАСОВ 17 МИНУТ)
Айсман долго расхаживал по своему кабинету. Он ходил быстро, заложив
руки за спину, все время чувствуя, что ему недостает чего-то очень
привычного и существенного. Это мешало ему сосредоточиться; он отвлекался
от главного, он не мог до конца проанализировать то, что его мучило, -
почему Штирлиц попал под "колпак"?
Наконец, когда натужно, выматывающе завыли сирены воздушной тревоги,
Айсман понял: ему недоставало бомбежки. Война стала бытом, тишина казалась
опасной и несла в себе больше затаенного страха, чем бомбежка.
"Слава богу, - подумал Айсман, когда сирена, проплакав, смолкла и
наступила тишина. - Теперь можно сесть и работать. Сейчас все уйдут, и я
смогу сидеть и думать, и никто не будет входить ко мне с дурацкими
вопросами и дикими предположениями..."
Айсман сел к столу и начал листать дело протестантского священника
Франца Шлага, арестованного летом 1944 года по подозрению в
антигосударственной деятельности. Постановлению на арест предшествовало
два доноса: Барбары Крайн и Роберта Ниче. Оба они были прихожанами его
кирхи, и в их доносах говорилась о том, что в проповедях пастор Шлаг
призывает к миру и братству со всеми народами, осуждает варварство войны и
неразумность кровопролития. Объективная проверка установила, что пастор
несколько раз встречался с бывшим канцлером Брюнингом, который сейчас жил
в эмиграции, в Швейцарии. У них еще в двадцатых годах наладились добрые
отношения, однако никаких данных, указывающих на связь пастора с
эмигрировавшим канцлером, в деле не имелось, несмотря на самую тщательную
проверку - как здесь, в Германии, так и в Швейцарии.
Айсман недоумевал - отчего пастор Шлаг попал в разведку? Почему он не
был отправлен в гестапо? Отчего им заинтересовались люди Шелленберга? Он
нашел для себя ответ в короткой справке, приобщенной к делу: пастор дважды
в 1933 году выезжал в Великобританию и Швейцарию для участия в конгрессах
пацифистов.
"Они заинтересовались его связями, - понял Айсман, - им было
интересно, с кем он там контактировал. Поэтому его взяли к себе люди из
разведки, поэтому его и передали Штирлицу. При чем здесь Штирлиц? Ему
поручили - он выполнил..."
Айсман пролистал дело: допросы были коротки и лаконичны. Он хотел
объективности ради сделать какие-то выписки, чтобы его заключение было
мотивированным и документальным, но выписывать было практически нечего.
Допрос был проведен в манере, непохожей на обычную манеру Штирлица;
никакого блеска, сплошная казенщина и прямолинейность.
Айсман позвонил в специальную картотеку и попросил техническую запись
допроса пастора Шлага штандартенфюрером Штирлицем 29 сентября 1944 года.
"- Хочу вас предупредить: вы арестованы, а для того, кто попал в руки
правосудия национал-социализма, призванного карать виновных и защищать
народ от скверны, вопрос о выходе отсюда к нормальной жизни и деятельности
практически невозможен. Невозможна также нормальная жизнь ваших родных.
Оговариваюсь: все это возможно при том условии, если, во-первых, вы,
признав свою вину, выступите с разоблачением остальных деятелей церкви,
которые нелояльны по отношению к нашему государству, и, во-вторых, в
дальнейшем будете помогать нашей работе. Вы принимаете эти предложения?
- Я должен подумать.
- Сколько времени вам нужно на раздумье?
- Сколько времени нужно человеку, чтобы приготовиться к смерти?
- Я предлагаю вам еще раз вернуться к моему предложению. Разве вы не
являетесь патриотом Германии?
- Являюсь. Но что понимать под "патриотом Германии"?
- Верность рейху.
- Рейх - это еще не народ.
- Наш народ живет идеологией рейха и фюрера. Разве не ваш долг, долг
духовного пастыря, быть с народом, который исповедует нашу идеологию?
- Если бы я вел с вами равный спор, я бы знал, что ответить на это.
- А я приглашаю вас к равному спору.
- Быть с народом - это одно, а чувствовать себя в том положении,
когда ты поступаешь по справедливости и по вере - другое.
- Иезуиты - один из орденов вашей веры? Нет?
- Почему же нет? Да...
- Вы, как пастырь, видимо, не подвергаете ревизии все развитие
христианства, или вы все же позволяете себе подвергать остракизму
отдельные периоды в развитии христианского учения? В частности,
инквизицию?
- Я знаю, что вам ответить. Инквизиция, которая первоначально была
учреждена как средство очищения веры, постепенно превратилась в самоцель.
- Понятно. Скажите, а как часто в истории христианства инакомыслящие
уничтожались церковью во имя того, чтобы остальной пастве лучше жилось?
- Я вас понял. Уничтожались, как правило, еретики. А все ереси в
истории христианства суть бунты, которые основывались на материальном
интересе. Все ереси в христианстве проповедуют идею неравенства, в то
время как Христос проповедовал идею равенства. Подавляющее большинство
ересей в истории христианства строились на том основании, что богатый не
равен бедному, что бедный должен уничтожить богатого либо стать богатым и
сесть на го место. Между тем как идея Христа состояла в том, что нет
разницы в принципе между человеком и человеком и что богатство так же
преходяще, как и бедность. В то время как Христос пытался умиротворить
людей, все ереси взывали к крови. Идеи зла - это, как правило,
принадлежность еретических учений, и церковь выступала насильственно
против ересей во имя того, чтобы насилие не вводилось в нравственный
кодекс христианства.
- Но все же, выступая против ереси, которая предполагала насилие,
церковь это насилие допускала?
- Допускала, но не делала его целью и не оправдывала его в принципе.
- Значит, восемьсот-девятьсот лет насиловали ради того, чтобы
искоренить насилие. Мы пришли к власти в тысяча девятьсот тридцать третьем
году, сейчас тысяча девятьсот сорок четвертый. Чего же вы хотите от нас?
Мы живем одиннадцать лет. За одиннадцать лет мы ликвидировали безработицу;
за одиннадцать лет мы накормили всех немцев, да - насилуя инакомыслящих! А
вы мешаете нам словесно! Но если вы такой убежденный противник нашего
режима, не было бы для вас более целесообразным опираться на материальное,
а не не духовное? В частности, попробовать организовать какую-то
антигосударственную группу среди своих прихожан и работать против нас?
Листовками, саботажем, диверсиями, вооруженными выступлениями против
определенных представителей власти?
- Нет. Если я начну против вас применять ваши методы, я невольно
стану похожим на вас.
- Значит, если к вам придет молодой человек из вашей паствы и скажет:
"Святой отец, я не согласен с режимом и хочу бороться против него..."
- Я не стану ему мешать.
- Он скажет: "Я хочу убить гаулейтера". А у гаулейтера трое детей,
девочки: два года, пять лет и девять лет. И жена, у которой парализованы
ноги. Как вы поступите?
- Я не знаю..."
Айсман почувствовал, как здание стало сотрясаться. "Наверное, бомбят
совсем рядом, - подумал он. - Или кидают очень большие бомбы... Странный
разговор..."
Он позвонил дежурному. Тот вошел - иссиня-бледный, потный. Айсман
спросил:
- Это была официальная запись или контрольная?
Дежурный тихо ответил:
- Сейчас, я должен уточнить.
- Бомбят близко?
- У нас выбило стекла...
- А в убежище вам уйти нельзя?
- Нет, - ответил дежурный. - Это запрещено инструкцией.
Айсман хотел было продолжить прослушивание, но вернувшийся дежурный
сообщил ему, что Штирлиц запись не вел. Это осуществлялось по указанию
контрразведки - в целях контрольной проверки сотрудников центрального
аппарата...
Шелленберг сказал:
- Это были тонные бомбы, не меньше.
- Видимо, - согласился Штирлиц. Он сейчас испытывал острое желание
выйти из кабинета и немедленно сжечь ту бумагу, которая лежала у него в
папке, - рапорт Гиммлеру о переговорах "изменников СД" с Западом. "Эта
хитрость Шелленберга, - думал Штирлиц, - не так проста, как кажется.
Пастор, видимо, интересовал его с самого начала. Как фигура прикрытия в
будущем. То, что пастор понадобился именно сейчас, - симптоматично. И без
ведома Гиммлера он бы на это не пошел!" Но Штирлиц понимал, что он должен
не спеша, пошучивая, обговаривать с Шелленбергом все детали предстоящей
операции.
- По-моему, улетают, - сказал Шелленберг, прислушиваясь. - Или нет?
- Улетают, чтобы взять новый запас бомб...
- Нет, эти сейчас будут развлекаться на базах. У них хватает
самолетов, чтобы бомбить нас беспрерывно... Так, значит, вы считаете, что
пастор, если мы возьмем его сестру с детьми как заложницу, обязательно
вернется?
- Обязательно...
- И будет по возвращении молчать на допросе у Мюллера о том, что
именно вы просили его поехать туда в поиске контактов?
- Не убежден. Смотря кто его будет допрашивать.
- Лучше, чтобы у вас остались магнитофонные ленты с его беседами, а
он... так сказать, сыграл в ящик при бомбежке?
- Подумаю.
- Долго хотите думать?
- Я бы просил разрешить повертеть эту идею как следует.
- Сколько времени вы собираетесь "вертеть идею"?
- Постараюсь к вечеру кое-сто предложить.
- Хорошо, - сказал Шелленберг. - Улетели все-таки... Хотите кофе?
- Очень хочу, но только когда кончу дело.
- Хорошо. Я рад, что вы так точно все поняли, Штирлиц. Это будет
хороший урок Мюллеру. Он стал хамить. Даже рейхсфюреру. Мы сделаем его
работу и утрем ему нос. Мы очень поможем рейхсфюреру.
- А рейхсфюрер знает об этом?
- Нет... Скажем так - нет. Ясно? А вообще мне очень приятно работать
с вами.
- Мне тоже.
Шелленберг проводил штандартенфюрера до двери и, пожав ему руку,
сказал:
- Если все будет хорошо, сможете поехать дней на пять в горы: там
сейчас прекрасный отдых - снег голубой, загар коричневый... Боже, прелесть
какая, а? Как же много мы забыли с вами во время войны.
- Прежде всего мы забыли самих себя, - ответил Штирлиц, - как пальто
в гардеробе после крепкой попойки на пасху.
- Да, да, - вздохнул Шелленберг, - как пальто в гардеробе... Стихи
давно перестали писать?
- И не начинал вовсе.
Шелленберг погрозил ему пальцем:
- Маленькая ложь рождает большое недоверие, Штирлиц.
- Могу поклясться, - улыбнулся Штирлиц, - все писал, кроме стихов; у
меня идиосинкразия к рифме.
18.2.1945 (13 ЧАСОВ 53 МИНУТЫ)
Уничтожив свое письмо к Гиммлеру и доложив адъютанту рейхсфюрера, что
все вопросы решены у Шелленберга, Штирлиц вышел из дома на
Принцальбрехтштрассе и медленно пошел к Шпрее. Тротуар был подметен, хотя
еще ночью здесь был завал битого кирпича: бомбили теперь каждой ночью по
