Приключения майора Звягина | |
- Не сметь шевелиться,- без звука произнес Звягин, вдавливая ствол
между ходящих ребер.
Пробираясь между строительным мусором и скользя в грязи, они дошли до
строящегося, абсолютно неосвещенного с этой стороны дома и вошли в стенной
проем.
Березницкий начинал оживать, тело его приобретало остойчивость и
проникалось крупной редкой дрожью.
- Не бойся, жив останешься,- усмехнулся Звягин - Просто поговорить
надо.
Он поверит в это, потому что ему больше ничего не остается. Как
верили те, кого он расписывал.
- Н-не трясись! Пятнадцать минут выяснения отношений - и придешь
обратно. Кому ты нужен... Березницкий переставал дрожать.
- А вот руки, извини - назад!
Березницкий свел на копчике кисти рук, Звягин бросил сумку и, не
отнимая пистолета от его позвоночника, быстро захлестнул их веревочной
удавкой, закрепил мертвым узлом,- хирурги умеют вязать узлы одной рукой.
- Еще раз извини.- И рот оказался плотно заклеен пластырем.
Звягин достал из сумки и включил фонарик - тонкий веер света через
щель, прорезанную в черной бумаге, которой было заклеено стекло, осветил
еле-еле, но различимо, хлам под ногами.
- Пошел! - шепотом рявкнул Звягин. Послушно перебирая ногами,
Березнишкий, направляемый в спину, как буксиром-толкачом, стальным пальцем
пистолета, дошагал до дверного проема, повернул и стал спускаться по
лестнице - бетонному маршу без перил...
Оказались в низком подвале под бетонными же перекрытиями. Звягин
остановил движение перед разбитым унитазом, косо утвердившимся между
ржавых батарей и обрезков труб.
- Пришли,- сказал он и на шаг отступил.- Можешь повернуться.
Березницкий неловко и готовно повернулся к нему лицом.
- Судить тебя буду я,- сказал Звягин, достал из кармана, зажав
фонарик под мышку, самодельный глушитель и натянул его на дуло.
- Кто я - тебе знать незачем. Один из тех, кого ты и твоя контора не
уничтожили. Березницкий замычал.
- Никакого последнего слова,- отмел Звягин.- Не будем отягощать себя
бюрократическими проволочками буржуазного суда. Итак. Согласно формуле
Нюрнбергского процесса, приказы начальства не являются оправданием для
исполнителей преступлений перед человечеством. А посему приговаривается
Березницкий Яков Тимофеевич к высшей мере социальной защиты - расстрелу.
Приговор окончательный, обжалованию не подлежит и будет приведен в
исполнение немедленно.
Березницкий, хрипя и попискивая горлом, замотал головой и тяжко
опустился на колени, с безумной мольбой подняв на Звягина взгляд
выкаченных глаз.
- Они тоже жить хотели,- укорил Звягин.- Причем не были ни в чем
виноваты. Ты что ж думал, приятель, что вся кровь, все муки - так тебе с
рук и сойдут? Нет. Кому-кому, а тебе не сойдут.
Лицо Березпицкого в слабой полосе фонаря превратилось в маску
воплощенного безумия.
Кишечник его с шумом опорожнился, раздался резкий характерный запах.
Звягин, сунув фонарик и пистолет в карманы, приподнял его под мышки и
развернул лицом к унитазу. Вот так. Все как положено. В лучших их
традициях.
- Ну, вот и все,- с ужасающей простотой произнес он, приставил обрез
глушителя к мокрому от пота затылку и нажал спуск. Выстрел треснул глухо,
умноженный отраженным подвальным эхом. То, что было Березницким, ткнулось
лицом в унитаз и осело вбок.
- Исполнен,- с холодной непримиримостью произнес Звягин.
Пульс проверять не стал: он видел разрушающую траекторию пули, как в
анатомическом атласе.
Посветил вправо, подобрал гильзу, завернул в бумажку и поместил в
карманчик сумки. Из сумки достал щетку для мусора и стал задом выходить из
подвала, аккуратно прометая по своим следам.
Наверху чуть постоял, повторяя, все ли сделано. Следы пальцев в
машине протерты. Нигде ничего не забыто. Время - в пределах расчетного.
Дойдя до дыры в заборе в стороне, противоположной той, где они
входили, он (береженого Бог бережет) открыл баночку из-под цейлонского чая
и на протяжении нескольких минут присыпал свои следы, удаляясь, смесью
махорки с перцем. Вот уж это никому не понадобится, подумал он. Заигрался
в шпионов. В метро все следы теряются.
Дойдя до "Теплого Стана", спустился в освещенное чрево метрополитена
и поехал в центр.
Там он погулял в темноте, заглядывая иногда во дворы и выкидывая вещи
по одной в мусорные баки: протертый от пальчиков пистолет только кинул в
реку; затвор отдельно; патроны отдельно; глушитель отдельно; изорванные в
мелкие клочки удостоверение, путевой лист, карточку водителя; сменил
большие ему на размер ботинки, купленные в комиссионке, на свои
собственные; куртка, свитерок, перчатки, где могли остаться частицы битого
лампового стекла и машинного масла и бензина; и, в конце концов, саму
сумку. Ищите вещдоки, родимые. Вот вам "глухарь" - и списывайте дело в
архив.
На Ленинградском вокзале взял из ячейки камеры хранения свой кейс и
пошел к вагону.
Поужинал бутербродами, запил скверным железнодорожным чаем,
потрепался слегка с попутчиками и лег спать на приятно, убаюкивающе
подрагивающую полку с удовлетворенным чувством хорошо прожитого дня.
Утром, пешочком идя к себе, уже в своем плаще, все свое и ничего
чужого, разового, он припоминал вчерашние события как нечто далекое,
нереальное, средненькое кино в чужом пересказе. Мысли были больше о дне
предстоящем, сегодняшнем.
- Ну, как съездил? - спросила жена, целуя его в прихожей и надевая
пальто.
- Бесподобно,- ответил Звягин.
- Всех успел повидать?
- А как же.
- Я всегда так волнуюсь, когда тебя нет,- пожаловалась она.
- Пора бы и привыкнуть,- улыбнулся он. Оставшись один, вырвал из
блокнота несколько листков, сжег над раковиной, а пепел смыл мощной
холодной струей. Позвонил на "скорую":
- Джахадзе на месте? Салют. Ну, как там сутки? Нормально? Вот и
отлично.
Глава I. НИТЬ ЖИЗНИ
Никто из жильцов пятьдесят пятого дома по Фонтанке не мог потом
припомнить, как въезжал Звягин в восемнадцатую квартиру. Хотя находилась
она на верхнем, пятом, этаже, и затаскивание вещей должно было
сопровождаться определенным шумом и суетой. Не заметили, однако, никакого
шума, ни суеты.
Впрочем, в большом городе можно прожить жизнь и не знать соседа по
лестничной площадке. Замечание это неприменимо к одиноким пенсионеркам: у
них свои каналы добычи информации, непостижимые для непосвященных. А какой
же старый ленинградский дом обойдется без одиноких пенсионерок.
Проживала такая пенсионерка, Жихарева Ефросинья Ивановна, всю жизнь в
квартире как раз под Звягиным, на четвертом этаже, в комнате окном во
двор, где по утрам гулко гремят крышки мусорных баков и перекрикиваются
грузчики продуктового магазина.
В прозрачный желто-синий день бабьего лета она, Мария Аркадьевна и
Сенькина из десятой квартиры сидели в скверике на площади Ломоносова,
именуемой некоторыми ленинградцами в просторечии "ватрушкой" вследствие ее
круглой формы; они же трое упорно называли ее по старинке Чернышевской
площадью, как бы подчеркивая свою исконную петербургскую принадлежность. И
собрание достоверно установило, что новые жильцы поменялись сюда из
Ручьев, где Звягин получил квартиру после увольнения из армии, хотя ему
всего сорок с небольшим, а на вид моложе, но он служил там, где прыгают с
парашютом, и поэтому им военная пенсия идет раньше, по специальности он
врач, был майором, а сейчас работает на "скорой помощи", мужчина видный,
но, похоже, гордый и злой; что жена его учительница английского языка,
дочка учится в седьмом классе, а старший сын - на юриста в Москве; что
машины у них нет, и собаки нет, и кошки, и дачи, дома тихо, ремонт делали
сами, пьянок не бывает; короче, люди приличные и ничем не выдающиеся.
К сожалению, эта теоретическая оценка не повлекла за собой никаких
практических выводов - по той причине, что любознательная и вездесущая
Ефросинья Ивановна характером отличалась не столько даже активным, сколько
склочным сверх мыслимых границ. Старые соседи как-то с ней уже стерпелись,
зато новые очень скоро почувствовали на себе всю скандальную безудержность
соседки снизу.
Началось с того, что жена Звягина, в школе - Ирина Николаевна, а во
всех прочих местах - просто Ирина, столкнулась внизу у лифта со старухой,
или, как теперь принято говорить, с пожилой женщиной. Одета была пожилая
женщина в старомодное и поблеклое, но очень аккуратное пальто, а лицо ее
выглядело напряженным и поджатым, и встретиться взглядом с Ириной она не
пожелала.
С тихим гудением опустился лифт, Ирина открыла дверь, намереваясь
пропустить старуху с хозяйственной сумкой вперед, но произошло
неожиданное: та резко рванула решетчатую дверь лифта из ее руки,
оттолкнула Ирину и, шагнув в лифт и обернувшись, каркнула:
- О новые-то соседи у нас, а! И не здороваются! Я уж не говорю -
старую женщину вперед пропустить! - С лязгом захлопнула двери: - Понаехало
деревни всякой в Ленинград!,- И поплыла вверх.
От неожиданной обиды у Ирины свело лицо, затрясло; дома она еще
полчаса утирала слезы, пила седуксен и мысленно произносила
душераздирающие речи, взывающие к совести и справедливости...
Эта встреча явилась как бы первой пробой сил в необъявленной войне. И
продолжение не замедлило последовать.
В десять вечера снизу в пол раздался грохот, будто там заработал
таран. Звякнули чашки. Звягин с интересом посмотрел на то место, где, судя
по ударам, располагался эпицентр этого домашнего землетрясения и сейчас
взлетят шашки паркета, вспучится перекрытие и образуется кратер.
Жена же повела себя иначе: она побелела, на цыпочках подскочила к
телевизору и убавила звук до комариного шепота.
- Что случилось? - осведомился Звягин, читая в ее лице.
- Это она...- подавленно сказала жена. И, разумеется, не ошиблась: в
этот самый момент Ефросинья Ивановна удовлетворенно взглянула вверх,
вдохнула поглубже, грохнула в последний раз в потолок бидоном, воздетым на
рукоять швабры, и стала слезать со стола, аккуратно застеленного газетой.
Она улыбалась мрачноватой боевой улыбкой. Вечер прошел не зря.
Такой пустяк вполне может испоганить настроение. Что с Ириной и
произошло. Из своей комнаты высунулась дочка и, уразумев ситуацию,
потребовала мести. Звягину испортить настроение было невозможно: он с
каким-то даже одобрением высказался так:
- Браво первая валторна! Боевая старушка. Жена, не встретив законного
сочувствия, обиделась:
- Ты ей еще гантели купи. Для развития мышц.
- И кувалду,- развеселилась дочка. Но почти двадцать лет армейской
службы приучили Звягина уважать достойного противника.
- Нас трое здоровых, а она - одна и старая,- упрекнул он, смеясь
резким лицом.- И - не боится, а!
Нет, Жихарева не боялась. Чувство страха было ей, похоже, неведомо.
Зато в полной мере было ведомо чувство наслаждения нагонять страх на
других.
Лежа ночами в старческой бессоннице, в преддверии дня столь же
одинокого и пустого, как прошедший, она измысливала коварнейшие планы и
неукоснительно приводила их в действие. Она изучала нехитрый распорядок
дня Звягиных, избегать ее было все труднее.
Ирина почувствовала себя затравленной. Жихарева приснилась ей
былинным разбойником, поигрывающим кистенем и сшибающим жутким посвистом
путников с коней в лесных урочищах. Когда бы ни возвращалась домой -
знакомое серобуро-малиновое пальто, старомодное и аккуратное, фланировало
у подъезда. В ненастье пальто ждало в полутьме у лифта. Характер
немыслимых претензий был непредсказуем, заготовленные ответы пропадали
втуне.
- И нечего по ночам скакать, танцы устраивать! - злорадствовала
Жихарева.- Учительница, какой ты пример детям показываешь?
Несчастная Ирина летела наверх, не дожидаясь лифта, и эхо металось
вокруг нее, как злая птица:
- А вот я в школу заявлю про твое поведение!.. Дочке заступалась
дорога:
- Во ходит нынешняя молодежь - все в обтяжку, ни стыда ни совести! С
ранних лет...
Со свойственным юности темпераментом дочка высказала Ефросинье
Ивановне в лицо массу неприятных вещей. Ефросинья Ивановна довольно
засмеялась и, выждав и рассчитав время ужина, известила о себе бесконечным
звонком. Теснимый от порога в глубь квартиры, Звягин хмыкнул.
- Вот что она говорит! - на басах заиграла старуха, как капитан в
шторм. Пересказ Светкиной речи расцвечивался сочными словами.- Позови-ка
ее сюда! Мы в ее годы...- И наладилась проводить воспитательную беседу о
преемственности поколений. Светка всхлипнула и промелькнула в свою
комнату.
- Были б вы мужчиной помоложе...- мечтательно сказал Звягин.
- Ну ударь меня! - готовно закричала Жихарева.- Ударь! На площадках
открывались двери: там слушали и обсуждали.
- Два заявления от соседей - и вас увезут в сумасшедший дом,-
предостерег Звягин - Слуховые галлюцинации и навязчивая идея.
Жихарева осеклась, уставилась недоверчиво. Такой оборот событий она
не предвидела.
- А еще врач,- без уверенности молвила она.
- Месяц лечения - и в дом хроников.
- И не стыдно? - заняла оборону Жихарева.- Старухе грозить...
Но меры она приняла: записалась на прием к невропатологу - мол,
чувствую себя хорошо, но на всякий случай... Сочла, что запись в карточке
послужит доказательством ее нормальности. Ночью сон Звягиных разорвал
треск телефона.
- Теперь ночей не сплю,- сообщила трубка.- Вам-то что!.. Звягин
оделся, взял радедорм и спустился на четвертый этаж.
- Ты куда ночью ломишься, хулиган! - вознегодовала Жихарева,
открывая.- Круглые сутки покоя от вас нет!
- Снотворное принес,- невозмутимо сказал Звягин. Старуха взяла
таблетки и запустила по лестнице.
- Сам травись,- пожелала она.
Положение стало невыносимым. Ефросинья Ивановна прибегла к анонимкам.
Вряд ли она была знакома с историей европейской дипломатии, но тезис:
"Клевещите, клевещите,- что-нибудь да останется",- был ей вполне близок.
Техник-смотритель из жэка предъявила открытку с жалобой. Апофеозом явился
визит участкового инспектора - он извинился, сказал про обязанности:
проверить поступивший сигнал... Эту склочницу давно знает. Помирились бы,
а...
- Но как?!
Жена сдалась: меняем квартиру. Звягин возражал: вид на Фонтанку, и
вообще - что за ерунда. Семейный совет постановил попробовать мирные
средства наведения контактов. Стали пробовать.
- Ефросинья Ивановна, вам в магазине ничего не надо? - обратилась
Ирина, смиряя самолюбие и преодолевая дрожь в душе.
Ответ гласил, что многое надо, не ваше дело, некоторые не так богаты,
однако в подачках хамов не нуждаются, грох дверьми!
Седьмого ноября Звягин с цветами двинулся поздравлять ее. Ефросинья
Ивановна растерялась. Цветы ей за последние сорок лет дарили один раз -
когда провожали на пенсию.
- Спасибо,- тихо пробурчала она, глядя в сторону. Звягин поцеловал ее
в пахнущую мылом морщинистую щеку и пригласил в гости.
Жихарева вспотела. В ней происходила отчаянная борьба, которую
моралист назвал бы борьбой добра и зла, а психолог - борьбой между
самолюбием и потребностью в общении. Самолюбие победило.
- Нет,- сухо сказала она, с трудом превозмогая себя.- Я уж у себя
посижу, посмотрю телевизор.
Но глаза у нее были на мокром месте, и прощалась она со Звягиным не
без ласковой приязни.
Так и хочется закончить, что с этого момента наступил перелом, добро
возобладало, и соседи превратились в лучших друзей. Такое тоже бывает. Но,
видимо, не в столь запущенном случае...
Перемирие длилось неделю - а потом все началось сызнова: на больший
срок, к сожалению, растроганности Ефросиньи Ивановны не хватило, и
застарелая привычка, давно превратившаяся из второй натуры в натуру
первую, взяла верх.
Нет ни необходимости, ни возможности перечислить все те ухищрения, с
помощью которых можно вконец отравить существование ближним. Ефросинья
Ивановна владела полным арсеналом с искусством профессионала. Неизбежный
кризис назрел.
- Не судиться же, в самом деле, с несчастной старухой,- сказал
Звягин.- Одинока она, вот и мучится.
- Но почему мы должны мучиться из-за нее? - справедливо возразила
жена. Ее нервы сдали.
- А тебе ее совсем не жалко?
- А меня тебе не жалко?..- не выдержала она. Звягин подтянул галстук,
накинул пиджак и пошел по соседям.
В этот вечер он многое услышал от Марии Аркадьевны и Сенькиной из
десятой квартиры - двоих из тех, кто в цвете молодости, сожженной войной,
пережил здесь блокаду - санитаркой, телефонисткой, зенитчицей, токарем,
или в первое послевоенное время, полное тягот и надежд, приехав из разных
краев работать и искать свою долю в прославленном и прекрасном городе,
обедневшем людьми.
И он узнал в этот вечер, что родители Жихаревой умерли в блокаду, муж
и брат погибли на фронте, а трехлетнего сына эвакуировали через ладожскую
Дорогу жизни на Большую землю, но колонну бомбили, и их машина ушла под
лед... Помнили время, когда молодая Фрося была веселой и заводной, не
найти никого приветливее,- а после войны это был уже совершенно другой
человек, замкнутый и скорый на злость. А как вышла на пенсию - тут просто
спасу от нее не стало. Ее жалели - но для жалости требуется дистанция,
потому что когда человек ежечасно отравляет тебе жизнь, жалость как-то
иссякает и уступает место злости, в чем проявляется, видимо, инстинкт
самосохранения.
Звягин вернулся в полночь задумчив, налил ледяного молока в высокий
желтый стакан, кинул туда соломинку и застучал пальцами "Турецкий марш":
ловил смутную мысль, принимал решение.
- Ведь она нам просто-напросто смертельно завидует, что у нас все в
порядке,- проговорил он.- Больно ей...
- А что делать? - безнадежно спросила жена.
- Чтоб не завидовала...- был неопределенный ответ.
- Ты предлагаешь мне овдоветь? - съязвила она. Ночной разговор в
спальне был долог. Подытожил его Звягин философской фразой:
- У нас есть только один способ стать счастливыми - сделать
счастливым другого человека. После чего выключил торшер и мгновенно
заснул. Сутки на "скорой!" выдались удивительно спокойные, все больше
гоняли чаи на подстанции. Посмеиваясь, Звягин обсуждал с Джахадзе, как
искать пропавшего человека." Обратиться в милицию".- "Милиция ответит, что
такого нигде нет..."
Наутро после дежурства он входил в высокие створчатые двери Музея
истории Ленинграда.
Завотделом истории блокады, огненноглазый бородач, пригласил его в
крохотный кабинетик и уловил суть дела сразу:
- Мы вам помочь ничем не сможем. Вот телефоны городского архива,
фамилия завсектором блокады - Криница, сейчас я ей позвоню, что вы от нас.
Он обнадежил Звягина: случаи, когда считавшиеся погибшими люди
обнаруживаются через десятки лет после войны, бывают много чаще, чем
обычно думают: "Ведь десятки миллионов судеб перепутались!.." Взглянул на
часы и побежал в экспозицию.
В проходной архива пропуск на Звягина уже лежал. Звягин настроился
встретить дребезжащих старушек вроде "веселого архивариуса" из передачи "С
добрым утром", но в комнате без окон, оклеенной рекламами, девочки после
университета пили кофе и обсуждали фильмы Алексея Германа. Девочки стали
строить глазки.
- Если вы точно знаете даже число отправки через Ладогу, это будет
несложно,- улыбнулась Криница, крупная яркая блондинка.
Ему дали заполнить бланк и велели зайти завтра. Жена, заразившись
идеей поиска, весь вечер выспрашивала подробности и выдвигала варианты,
типа привлечения юных следопытов.
- Хватит и того, что я на старости лет устроился в следопыты,-
скептически сказал Звягин. Конец ниточки нашелся. Криница положила перед
ним толстую серую папку:
- Вот - эвакуация детей школьного возраста в марте сорок второго
года.
- Впервые в жизни радуюсь бумажной бюрократии и всяким справкам,-
признался Звягин.- Во всем есть хорошая сторона, м-да.
На заложенной странице 317-Б была строчка среди прочих: "Жихарев Петр
Степан,, 1938 г.р., 12 марта 1942 г.". Криница перелистнула несколько
страниц назад:
- Направление транспорта - Войбокало на Вологду. Из документов
эвакуационного бюро явствовало, что триста пятьдесят пять детей в
сопровождении одиннадцати воспитательниц отправлены через Ладогу в эти
сутки. Чем и исчерпывались данные.
- Надо запрашивать Вологду,- сказала Криница.
- В Вологду такой не прибывал...- ответил Звягин.
Принялись строить версии. Могли утопить машину на Ладоге, да. Могли
обстрелять. Могли бомбить поезд уже восточнее. Мог в эвакуации уже умереть
от алиментарной дистрофии,- но тогда была бы запись на месте, легко
выяснить. Это - худшие варианты.
А мог ведь и остаться в живых. В сутолоке тех страшных военных дней
мог отбиться от своей группы, потеряться на станции, могли перепутать вещи
и одежду в санпропускнике, мог - список погибнуть вместе с
воспитательницей или старшей сопровождающей, мог быть ранен или контужен и
забыть по малолетству свои имя и фамилию, да мало ли что могло быть... Все
могло быть.
Запрос в Вологду Звягин направлять не стал. А попросил на работе
поставить ему дежурства в графике на декабрь так, чтоб вышла свободная
неделя подряд: взамен он отдежурит тридцать первого декабря и второго
января.
Слякотным и мглистым декабрьским утром он кинул в портфель чистые
рубашки, бритву и блокнот, принял заказы домочадцев на "настоящие
вологодские кружева" и поехал в аэропорт.
В Вологде скрипел и искрился снег, воздух был розов, дышалось легко,
Звягин пожалел, что по офицерской привычке не таскать с собой ничего
лишнего он не захватил тренировочный костюм: взять бы в прокате лыжи и
пробежаться хоть часок.
Он снял койку в гарнизонной гостинице, где всегда легче с местами, и
позвонил в архив.
Размещался архив в стареньком двухэтажном здании, и пахло в нем
именно классическим архивом: старой бумагой пахло, пылью и мышами.
Опекаемый старенькой бодрой заведующей, Звягин провел здесь остаток дня и
еще весь день, и узнал следующее.
Из трехсот пятидесяти пяти детей и одиннадцати воспитательниц,
фамилии которых он скрупулезно переписал в Ленинграде, в Вологду прибыло
триста девятнадцать детей и десять воспитательниц. Жихарева Петра среди
прибывших с той партией эвакуированных ленинградских детей - не значилось.
Следовало предположить, что да, одна машина Ладогу не пересекла...
Новостью это не было - подтверждалось лишь известное. Больше
заинтересовало Звягина другое. В том же марте сорок второго года 37-й
детский дом имени Маршала Тимошенко принял в числе поступивших еще с двумя
партиями из Ленинграда четырнадцать человек с пометкой "родители не
установлены": малолетки, чьи документы каким-либо образом затерялись, и
кто не мог назвать ни родителей, ни адреса, ни порой фамилии и даже имени.
В мае сорок третьего года при слиянии двух детдомов они были переведены в
Киров, в детский дом для сирот войны.
Четверо из них были мальчиками, возраст которых записали как
трехлетних.
- Спасибо,- сказал Звягин, вручая старушке-заведующей торт,- кое-что
я, кажется, нашел.
Ночь он проспал в приятно постукивающем поезде и сошел в Кирове с
ощущением близости цели.
В облоно все нервничали, бумаги летали, вихрь проносился по
коридорам: грянула какая-то проверка.
- Я к вам из Краснознаменного Ленинградского округа,- нагло
представился Звягин в отделе кадров.- Требуется справочка... Оказалось,
что детский дом закрыт в шестьдесят первом году.
- Списки хранятся, безусловно. Срочно? Зайдите завтра... В списках
значились и те четверо уроженцев Ленинграда, эвакуированных в марте сорок
второго года; именовались они как Петрищев Сергеи Анатольевич, Середа
Николай Александрович, Вязигин Павел Гаврилович и Хабаров Павел Павлович.
В сохранности были и личные дела. ("Имена, фамилии? Называли в честь
близких, друзей, спасителей, писали иногда свою фамилию или придумывали
что-нибудь - ведь без имени и фамилии челонеку никак...")
Вязигин в пятьдесят третьем году был осужден к трем годам колонии для
несовершеннолетних, дальнейших сведений обдано не имело, и его Звягин из
поисков исключил.
А областное управление внутренних дел располагало лишь информацией,
что трое других в октябре пятьдесят седьмого года были призваны в армию и
с тех пор по Кировской области не значатся.
- Подавайте на розыск,- посоветовал усталый капитан.- Через пару
месяцев придет ответ; человек у нас потеряться не может.
Звягин составил заявление, заполнил три листка данных, положил на
полированный стол и поехал брать билет на самолет.
...Отсиял елочными гирляндами Новый год, отсвистел ветрюгой с Балтики
редкостно студеный январь, сыпануло ворохом открыток от старых сослуживцев
23-е февраля,- когда в официальных конвертах стали приходить извещения на
запросы.
Хабаров жил в Кемерове. Петришев - в Николаевской области. Середа Н.
А. в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году окончил Ульяновское высшее
военно-техническое училище и погиб девятого октября семьдесят третьего
года при выполнении задания.
Звягин заказал по междугородному телефону Кемеровское и Николаевское
УВД, объяснил ситуацию: ищет человека, спасибо за сведения, как узнать
некоторые дополнительные обстоятельства?..
Минуло немало времени, пока он в последний раз перелистал ворох
накопившихся справок и выписок, аккуратно подколотых к заполненным
страницам блокнота, нашел нужную и позвонил.
- Зоя Ильинична? Беспокою вас по поводу военных лет... Выстроенная
версия оборачивалась реальностью. Вот таким образом случилось, что Сергей
Анатольевич Петрищев получил из Ленинграда следующее письмо: " Уважаемый
Сергей Анатольевич! Пишет незнакомая вам, но хорошо вас помнящая Зоя
Ильинична Теплова. Вы меня, конечно же, помнить никак не можете, я - та
самая воспитательница, которая сопровождала машину с детьми через Ладогу
двенадцатого марта сорок второго года. Машина эта до Войбокало не дошла -
была уничтожена немецким пикировщиком. Вы, трехлетний мальчик, сидели в
кузове у кабины рядом со мной, и когда после взрыва бомбы машина
накренилась на расколотом льду и заскользила в воду, я успела только
схватить вас, а потом все скрылись в ледяной воде, я стала тонуть, но меня
вместе с вами успел вытащить шофер, в последний миг выскочивший из кабины.
Колонна машин уже объезжала полынью, останавливаться было нельзя, нам
кричали бежать и садиться быстрей! Сели в чужую машину, немного отстав от
своей колонны, с одежды текло, мы сняли с вас все и закутали в чей-то
платок, боялись воспаления легких. Я оказалась ранена осколком, сразу
сгоряча не почувствовала, у первой же перевязочной палатки меня высадили,
и вас передали регулировщице рядом со мной, ведь я за вас отвечала, а
думать, что делать, было некогда, машины шли и шли, и та машина ушла, в
ней осталась ваша мокрая одежда, а вещи утонули раньше. Я все слабела,
регулировщица, поняв, что случилось с вами, выругала меня и передала вас
на проходящую машину, в кабину, чтоб не замерзли.
Мне сделали перевязку, потом в Войбокало оперировали, а после
поправки я окончила курсы и ушла санинструктором на фронт.
Я долго переживала, что вас отправили дальше без всяких примет
личности, отставшим от колонны, а когда ребенку всего три года и он
пережил такие страшные испытания, что и взрослым порой не снести, то мало
ли что может случиться, вдруг потеряется, кругом война...
Потом было очень много и тяжкого, и хорошего, я воевала, была еще раз
ранена, кончила войну в Восточной Пруссии, вынесла с поля боя пятьдесят
семь бойцов, была награждена медалями, но вас помнила, такое не забудешь,
вы были мой первый спасенный.
Вот и прошла моя жизнь, теперь я на пенсии, но чувствую себя еще
неплохо, стараюсь бодриться. Осенью была на экскурсии в Вологде, и как
меня кольнуло: может узнаю что о вас. Вспомнила как живое: и висящие в
черном небе люстры на парашютах с их мертвым светом, и вой самолетов,
зенитки стучат, вы все плачете в кузове, я вас криком успокаиваю, а у
самой сердце обрывается, и тут взрыв рядом, и мальчик, которого я схватила
и не выпускала, пока саму не вытащили с ним вместе на лед...
Оказалось, что того детского дома давно не существует. А главное -
что с тем транспортом эвакуированных из Ленинграда Петя Жихарев не
поступал. А Петя Жихарев - это тот мальчик и был.
Вы, наверное, уже поняли, что Петр Жихарев - это вы и есть...
Здесь ошибки быть не может, потому что никакого Петрищева Сергея
Анатольевича из Ленинграда в тот период не эвакуировалось, зато с тем
самым транспортом прибыл трехлетний мальчик без личных вещей и в одежде
чужих размеров, контуженный при бомбежке на Ладоге, который ничего про
себя сказать не мог, знали только, что раненная воспитательница вытащила
его из потопленной машины.
А новое имя вам дали при записи в детском доме, и об этом сохранилась
пометка. Вот так Петр Жихарев, на самом деле не погибший, а живой,
превратился в Сергея Петрищева.
Я долго наводила справки, куда только не обращалась, и из
Центрального военного архива узнала, что ваш отец, Жихарев Степан
Михайлович, пал смертью храбрых двадцать четвертого июля сорок первого
года под Лугой.
А теперь самое главное. Ваша мать, Жихарева Ефросинья Ивановна, жива,
живет в Ленинграде..."
Так связалась нить, которая привела к дверям шестнадцатой квартиры
немолодого уже мужчину с чемоданом в одной руке и огромным букетом южных
роз - в другой.
- Мне Жихареву Ефросинью Ивановну,- неестественно высоким напряженным
голосом произнес он.
- Зачем еще? - подозрительно спросила Жихарева.- Ну. я это...
