бараки, и синел от холода. Теперь вот живу, но холопствую. После
пограничной жизни, после того, как Павликов нас сделал людьми, которые
себя увидели со стороны и возгордились, тоже поучительно жить. "Умеешь
жить - вертухайся!" И я вертухаюсь. Жизни честной на этой земле не жду. За
себя же всегда постою. И за вас постою. Если уж так, то вот...
Шаруйко неожиданно повалился на колени. Я запротестовал, но он меня
не слушал.
- Бог тебе немало грехов снимет за наше освобождение! - забормотал
Шаруйко. - Верно, верно, мужик! Когда-нибудь соберемся и купим тебе
что-либо ценное... А то дом поставим!
- Встань, сержант! Ну встань! - взмолился я.
- Нет, хоть убей. Ты меня живым из петли вытащил. Я же не знал...
Хотя так мельком объяснили. А теперь все узнал...
- Встань, ты же пограничник! - взбеленился я.
Шаруйко осоловело поглядел на меня и уже осмысленно проговорил:
- А верно, мужик!
Он встал, повертел в руках бутылку.
- Отсюда-то я выйду... Ну из гостиницы. Если добавить?
Я кивнул головой. Мы зашли ко мне, я достал вино, выпили.
- Страшно! - прошептал Шаруйко. Мне кажется, он уже говорил так.
Я показал на койку, которая была в моем номере лишней для меня.
- Ложись?
- Дойду. Трошки посижу и дойду... Это там, поле дикое... После верной
службы и - в пасть!.. Я хлебником вдруг устроился, верите! И спас Бог! А
Матанцев... Он был всегда заводной... Он... Детишек как любил нашего
заставного! Как любил! За что?! Ну за что, ты мне скажи? И хотят еще,
чтобы по-ихнему было! Чтобы эти, там, наверху, плясали под дудку ихнюю!
Слышите, вы? За что меня тогда на заставе? Ну видел и я, как уходил... Но
издалека... В бинокль! Темно уже к тому же было!
- Успокойся, - просил я. - Пожалуйста, успокойся!
- Они холостильщики, коновалы! Они сделали из мужиков... Не хочу! Не
хочу и все...
Я уложил Шаруйко на свободную койку - ведь заплатил за двойной номер,
был его хозяином. Что-то беспокоило меня в выкриках Шаруйко. Он не может
мне помешать. Нет! Если они мой номер прослушивают, если Н. раскрылся, то
тогда книжка моя, которую я согласился написать Ковалеву, лопнет. И я не
соберу материал о самом Ковалеве. Я знаю, как мне легче "расколоть" его. Я
попробую льстить. Я узнаю его душу. Я проверю, как он мог запугать
полковника Шугова, как он мог отправить его, по собственному желанию, в
иной мир...
Утром я проснулся от плеска воды в ванной. Я обо всем забыл. И когда
вышел Шаруйко, только тогда вспомнил, что мне к десяти надо ехать к
Ковалеву.
- Я побрился вашей бритвой. Ничего?
Бодрый, свежий, готовый к выполнению задания генерала Ковалева,
бывший сержант Шаруйко приятно улыбался.
- А чего бы выходить не побрившемуся? Правильно сделал! Еще бы
наладил пошамать... Там, в тумбочке, все. И кипятильник там. Чай тоже
найдешь. А хочешь - возьмешь кофе.
Я пошел в ванную, и вскоре сидел под холодным душем и охал, и ахал.
Все из меня выходило плохое, злое и дерьмовое. Я верил, что Шаруйко не
играет. Он был вчера, может, впервые за последние годы честен и искренен.
И впервые он предает своего генерала.
Когда я вышел из ванной, на столе было по-царски все приготовлено.
- Я же был хлебником! - Шаруйко засмущался, помогая мне отыскивать
запропастившуюся куда-то майку. - Похолопствовал и тамочки! Ну с умом
холопствовал! И тут... Я помню, что вчера сказал...
Я показал на стены и на уши.
- Здесь нет. Я знаю, где есть.
- Ты вчера сказал, что Павликова живет на даче, верно?
- Ну?
- А еще кто там?
- Мой кореш присматривает. Поэтому положиться можно.
- А Елена Зиновьевна, как там устроена?
- Она по вызову к Ковалеву ездит.
- У Ковалева есть жена?
- Жена у него померла при загадочных обстоятельствах. Лишь дети. Но у
них нет общего языка.
Мы долго копались с Вячеславом Максимовичем в его библиотечке -
выбирали книгу по объему и формату, которая бы ему понравилась. Он
завелся, волновался, вышагивал по кабинету, рассуждал, что дать на
обложку, как отобразить на ней и человеческий фактор (то есть, я понял
так, что он хочет, чтобы на обложке фигурировал и его портрет, пусть на
втором плане, пусть на фоне каких-то масштабных дел общества, которым он
руководит).
- Важно! Очень важно все предусмотреть! - рассуждал Ковалев,
вымеривая еще не такими и старческими шагами свой кабинет. - Вот погляди!
Леонид Ильич, он этому посвящает немало времени. Я говорю о мемуарах.
Пусть брешут, что пишет не сам. Ты думаешь, я сам буду писать?
- Писать буду я за вас. Если вы, конечно, не против.
- Ха! Не против! Да с великим удовольствием! Что бы мы тогда сидели с
тобой? Ты вон как размахиваешься в газетах, на целые полосы!
- Но вам придется со мной посидеть немало вечеров. Главное, подобрать
материал.
- Да материалу - завались. Вся жизнь моя была на виду у народа. Я это
не скрываю.
- А чего вам скрывать! Вас хотел кое-кто лягнуть, сам получил!
- Ты имеешь в виду этого кукурузника, что ли? Никитку? Да дурачок! И
не только дурачок. Преступник! Он Сталина закопал. А можно ли было так?
Постепенно! Постепенно. Постепенно. А то - трах, бах! Нате вам! На весь
мир. В позор втолкнул главное - чекистов. Слава Богу, мы есть, низовые. Мы
никогда в это не верили. И никогда этому кукурузнику не простим.
Ковалев насторожился, прямо зыркнул на меня, когда я сказал о
документах, которые мне бы понадобились. Но я сразу его успокоил: не беру
же сразу их, с собой! Это мы будем делать за беседой, смотреть, что
выгодно в книге показать, что не стоит показывать.
- Конечно, так и будем, - сказал Ковалев, уже генеральским голосом. -
Иначе-то выйдет, как у этого кукурузника.
- Мы этого не допустим. Статья о вас должна быть самой сильной,
главной.
Он помолчал, потом, смерив меня таким ироническим взглядом, сказал:
- Не пойму я тебя! То ли ты насмехаешься, то ли у тебя такой стиль
уговорить человека.
- Да со всеми разумными людьми я так и говорю. Ну а как же иначе?
- Ладно, ты не обижайся. Книжку делать, понимаю, сложно... А ты чего
хотел опять встречаться с Мещерскими?
Вопрос не застал меня врасплох. Я подготовлен был к нему Шаруйко.
- Я и не собирался с ними встречаться, - сказал я, как можно
равнодушнее. - Однажды я с ними, правда, встречался. Это когда писал о
том, чтобы сержантов заставы реабилитировали. Вышло неловко, недовольны
были они. Хотя говорили же о том, о чем я написал.
- Ну ты связался с евреями!
В прошлый раз Ковалев мне так же примерно сказал. Постоянен, не
отступает от своих убеждений.
Мы, уже спокойнее, опять вернулись к будущей книге. И он уже мне,
кажется, верил. Я теперь был умней, не настораживал его своей лестью.
"Нет, - думал я, - лесть тут не подходит. Тут нужен другой метод".
Я думал, как его расколоть. Я должен его расколоть!
Во что бы то ни стало должен добраться до сути.
...Я пришел вскоре на дачу Мещерских. Там нашел Павликову. Нельзя
сказать, постаревшую и подурневшую от всего того, что пришлось ей
пережить. Это была просто сорокалетняя женщина, как многие работающие
предостаточно и тяжело. Она управлялась на даче Мещерских во многих
должностях: уборщицы, поварихи, садовника, огородника... Но, как я понял,
и платили ей немало. Во всяком случае, живя в отдельном домике-времянке в
глубине дачи, она имела приличную обстановку, неплПИПю кухню и
сравнительно хорошую одежду. Я попал на обед. Детей за широким столом из
дуба было четверо. От одиннадцати до пятнадцати лет. Все они, когда я
вошел, встали. Или приучили их так в школе, или тут Мещерские заставляют
вставать, когда приходят.
Меня посадили за стол, и я не сопротивлялся, время было обеденное.
После кофе Ковалева и поесть не мешало.
Павликова налила мне тарелку красного наваристого борща и положила,
как всем, кусок мяса. Она пододвинула ко мне горчицу, соль, перечницу.
- Добавляйте на свой вкус, если что у меня не так.
Но все было и так вкусно.
Я не спеша ел. И семья ела не спеша.
- Одного не хватает, - сказала Павликова. - Уже взрослый. В ПТУ
учится. Саша наш.
Дети посмотрели на мать, удивляясь, чего это она рассказывает мне о
Саше? Они, видно, привыкли не отчитываться перед другими.
- Я его помню, - стал вспоминать. - Мы его тогда посадили с шофером.
- Да. Клеенки не хватило, чтобы хорошо закутать. Эти были маленькие,
а на него требовалось клеенки порядочно.
Мы потом, пока не ушли дети, молчали. Как только хлопнула калитка, и
веселый детский гам послышался в той стороне, куда они направились,
Павликова, изучающе глядя на меня, спросила:
- Вы так приехали ко мне? Или по какому делу?
Я поблагодарил за обед и уклонился вначале от ответа.
- Нет, вы все же скажите? А то я беспокоюсь.
- А чего вам беспокоиться?
- Понравится ли все это моим хозяевам.
- Старым? Или Елене Зиновьевне?
- Скорее, старшим. Она-то... Она ничего не скажет. Но она не хозяйка
здесь.
- Но живет-то здесь она?
- Нет, родители это понимают, не мешают ей. Но со мной они говорят
как хозяева.
Я присел на стул бочком и, сам не знаю как, спросил:
- Скажите, как по-вашему, почему полковник Шугов перешел именно на
участке границы заставы, которой командовал ваш муж?
Она не растерялась, медленно вытерла стул, села напротив меня.
- Вы садитесь удобней, - сказала поначалу. - Чего вы так бочком?
Вроде - порх и улетели?.. Почему перешел именно у нас? А вы не догадались?
- Я только теперь догадываюсь.
- Ну и что вы надумали в своей догадке?
- Я думаю, в другом месте он бы и не перешел.
- Может, и так. Потому и снесла я все легче, что ли, если уж
говорить откровенно. Я слышала от Лены, чем вы занимаетесь. Слышала, как
за сержантов писали... Только сразу охлажу вас от головокружения. Если вы
думаете, что одни вы воевали за справедливость, то о том забудьте. Я сотни
людей вам в пример приведу... Уж говорить, так говорить! Вся рать
пограничная поднялась на их защиту... Шугов - Шуговым. А честь других...
Нет, честь не замай! Такой есть русское слово. Хорошее слово.
Я сказал, что никогда себе не приписывал лавры освободителя. Да это
мне и ни к чему. Мне своего хватает.
- Сотни людей тогда не смирились. Жив был этот изверг Берия. Не
юлили, на эшафот шли ради справедливости. Наделал, конечно, Шугов дел!
Я вспомнил, как она сидела на чемоданах, когда я приезжал на границу
после побега Шугова. Я пытался увидеть ее лицо из того времени. Нет, на
нем не было слез. Она тогда еще не знала, что муж в чем-то виноват? Хотя
бы в том, что Шугов пришел именно на его участок. Павликов доверился
полковнику.
- Мы дружили, - будто улавливая, о чем я думаю, заговорила она снова.
- И я догадывалась, что на Павла Афанасьевича поставлены капканы. Теперь
говорят: он в училище что-то такое сделал! А я думаю о другом. Сделал он
не то, когда женился на Леночке. Такие красивые должны быть в гражданке, а
не в форме.
- А почему вы догадывались, что на него были расставлены капканы?
Неужели в то время вам было что-то известно?
- А Лена? Или она не рассказывала? Она рассказывала мне обо всех, кто
за ней бегал. Мне поначалу-то завидно было. Думаю, зовут тут тетенькой,
комендантшей... Я-то на заставе правила порой, как у Пушкина в
"Капитанской дочке". Мне что? Сапоги кирзовые на ноги и бегаю, порядок
навожу. А Леночка... Когда она рассказала мне о генерале, я подумала, как
он ведет себя, так это будет ее ошибкой, если она вовремя не оттолкнется!
Так и вышло.
- Вы говорите о генерале, к которому она теперь ездит?
- Да. Вы скажете: я ошиблась, видите, он не забыл Леночку! Но это же
чудовищно. По судьбам прошагал и захватил женщину.
Я стал оправдывать генерала. Если бы Леночка не захотела, она бы не
пошла.
- Я с пятерыми была и, как сучка, готова была распластаться тогда...
Чтобы вместе, за другими не поплентаться!
Она вставила украинское слово.
Я увидел ее в том времени опять.
А что? Не нашлось бы и на нее?
- Ужасно, я вижу когда его... Я все вспоминаю. Как Шугов к нам
прибежал. Как была или не была! Может, он тогда Лену-то спас! Он знал,
Шугов, она выкрутится без него тут. Так ведь и вышло. А с ним... Загремели
бы.
- Я об этом уже слышал... Но вы теперь сказали: когда видите его...
Он сюда приезжает?
- Очень редко. И то, когда меня не бывает. Он кое-что помнит... Не в
свою пользу... А приезжает... Видимо, ему кто-то звонит.
- Ну а как вы не бываете? Что у вас есть еще какая-то работа?
- Я учительницей работаю в начальных классах. Сашенька мой брал меня
учительницей. Я тогда только окончила педтехникум. Уже тогда пограничники
или медсестер брали, или учительниц.
- Вы здесь, в деревне, и учительствуете? И успеваете все по
хозяйству?
- Можно было бы в деревню уехать, там и дом дают. Но я боюсь. Не
вытяну их, детишек. С помощью Мещерских это выйдет. У них внуков-то нет.
Они вроде моих и любят. Питанием помогают... Чего рваться куда-то?
Единственно, генерал догадывается, что я знаю то, чего не знает никто...
Да и передо мной, как сказала, должник!
- Генерал только догадывается, что вы знаете что-то, что другие не
знают? Или твердо убежден в этом?
- Придет, может, время - раскроется! Но я думаю... Что и на таких
когда-нибудь найдутся мечи. - Губы ее сжались. - А то все под охраной, все
под охраной! Надоело до чертиков! - Она встала. - Езжайте отсюда, не
гневите Бога. Уж давно поди доложили, что вы тут и меня обрабатываете.
Я догадался, кто позвонил. Неразборчивый Шаруйко. Он сказал, что там,
на даче, дежурит его кореш. Именно кореш и позвонил, что я был у
Павликовой. И когда на второй день я связался с генералом Ковалевым по
телефону, он мне выговорил:
- Чего-то мне не нравится твое поведение.
- Товарищ генерал, неужели мне нельзя посетить человека, которого я
когда-то провожал с границы? Неужели вы не сочувствуете мне? Я же пишу...
Мне об этом памятно.
Ковалев буркнул, что и беда таких, как я, которые пишут... Суют везде
свой нос. А как напишут, - потом отмывайся!
Я стал его уверять, что напрасно он так говорит, если мы уж
договорились, то нельзя подозревать. Иначе я за книгу и не возьмусь.
- Вот как сразу! - захрипел он. - Я дельце твое на досуге пробежал.
Знаешь, как в армии тебе говорили? Не умеешь - научим. Ты умеешь. А не
хочешь - заставим. Заставить можем. Ты в этом не сомневайся.
Я взорвался:
- Меня один такой уже пугал. Майор из СМЕРШа...
- Железновский, что ли? - хохотнул генерал Ковалев. - Тогда майором
был, а уже пугал? А полковником - пугал? Так и майор, и полковник -
стыдобушка! Ему надо было скрутить твои рога... Одним словом, вот что! Не
смей ходить за Еленой Зиновьевной!
- У меня есть за кем ходить.
- И ходи! А сюда - не топай. Не мути воду. Книжку... Книжку напишешь!
Ты понял меня? Как миленький напишешь!
- Дулю вам! - крикнул я.
- За автомат схватишься? Как в противотанковом дивизионе? Но с
автоматом-то ходить все время не станешь. Да и нет у тебя его. И с
дежурства не принесут солдаты, чтобы ты кинулся к пирамиде и схватил
автомат... Тебя еще тогда надо было по стенке размазать!
- А вас еще тогда... Вас еще раньше. Когда вы...
- А ну - мо-олчать! - заорала трубка.
- Что будет, если не замолчу? Учтите, генерал... Я сейчас - прямо в
редакцию. И напишу, что вы тут мне наугрожали. И ваше поганое учреждение
не спасет на этот раз вас от хамства.
- А ну молчать, сукин сын!
- От того и слышу, генерал! Вы учтите, я в газетном деле - не менее
вашего вешу. Поняли? Вот и теперь напишу! Все напишу, что знаю!
Видно, Ковалев опешил, что-то бухтел, сопел. Потом:
- Ну чего ты напишешь? Что старик на полном серьезе ревнует к тебе
свою женщину?
- Да нужна мне ваша женщина! Я ходил с прошлым встретиться! Вы же не
понимаете этого! И никогда не поймете.
8
Болиды - очень яркие метеоры.
Вечные снега в високосный год.
Весна на заставе Павликова.
Помнят ли его?
Железновский в роли моего провожатого.
Эшелон с ранеными.
Генерал Ковалев - инспектирующий.
Лена, зачем ты сюда приехала?
Я закопался в бумаги, бумажки, справки, справочки. Книга об
учреждении генерала Ковалева продвигалась вперед и вперед. У нее уже были
крылышки, было брюшко, головка. Все было розового цвета, патока лилась из
каждой поры этой книги. Я ни на что не обращал внимание. Я медленно шел к
намеченной цели. Я хотел одного - чтобы книга понравилась Ковалеву. В
первую очередь ему. Еще я хотел: чтобы он открылся мне. Где-то же должен
проговориться, кто есть он?
Интересно то, что после этой злой размолвки Ковалев сам позвонил мне.
И говорил как ни в чем не бывало. "Ну что с книжкой? Ты не вороти носом.
Мне она нужна, а ты заработаешь прилично. Плюнь на то, что грозил,
разотри". Я ему стал нравиться больше такой, огрызающийся...
И я перебирал бумажки, фотографии, справки. Вячеслав Максимович
Ковалев. Бедное детство в сельской семье. Восемь детей. Он самый младший,
любимчик отца. Отец контуженный. Умерла мать. Славик был активистом: ночью
Славик приносил в дом пшеницу, просо, нередко мясо и масло. Потом о них на
селе недобро говорили, но в то уже время, к зиме последней, Славика тут не
было: он учился на летчика, и это тогда было почетно. Приезжал весь в
значках, в кожанке, лихо отплясывал дома чечетку, говорили, что - как в
кино американцы.
Уезжал из отпуска с приключениями. До этого "врезался" в
двадцатидвухлетнюю вдову Клаву, мужа которой забили ребята соседнего села
за ухарство. Говорили, молодого лейтенанта любовь так взяла в свои
шершавые руки, что он дважды падал в обморок, когда в доме говорили:
- Клавка сегодня принимала председателя артели.
Даже, на что контуженный, его отец, тряся головой, выговаривал:
- С-сучка в женском виде!
Клавка сама пришла в дом, когда ей рассказали о лейтенанте и его
такой нездешней страсти: тутошние мужики любить - любили, но тихо, без
надрыва и истерики. В доме уже, рядом с контуженным, однако неглупым и
работящим отцом Вячеслава, находилась миловидная, ладненькая, манюсенького
роста женщина, мачеха. Клавка ей и зашептала на ушко:
- Оставила бы нас поговорить с товарищем лейтенантом...
Никого в доме на тот час не было. Мачеха уважила Клавкину просьбу, но
как женщина подглядывала в окно, что они там делают. Клавка бесстыдно
сняла кофточку и прижимала свои полные груди к лицу красивого летчика...
Через много лет Вячеслав Максимович повторил подобную влюбленность. И
объектом его была уже другая женщина. Блистательно она к тому времени
расцвела. Муж привез ее, наверное, на учебу с собой не зря. Соблазн был
для таких, как генерал Ковалев, великий.
Лена потом рассказывала Павликовой: один генерал упал в обморок,
когда танцевал с ней. Генерал был этот - председателем какой-то комиссии,
которая проверяла академию, где учился ее муж. Генерал потом писал ей
письма такого свойства: к нему вернулась-де молодость, ибо в молодости
случилась с ним подобная история.
Леночка была тогда в светлом платье, ее великолепные ноги, на которые
всегда заглядывались мужчины, просвечивались через редкой красоты ткань, и
этот генерал это все видел, как во сне, и он просил Леночку, пожалуйста,
простить за такую, не мужскую слабость: Боже, упасть в обморок!
Эта комиссия генерала потом вдруг занималась немаловажным, скорее,
даже сверхважным: раскрытием диверсии в академии. И генерал Леночке
признался, когда пошел провожать ее, что дело архискверное! В то время вся
группа Павла Афанасьевича Шугова вынуждена была коротать время в наспех
оборудованных помещениях летнего лагеря. Группа была специально вывезена
туда на время проверки.
Генерал все рассказал Леночке про себя. Недавно поместил в больницу
жену, теперь временно холостякует... И не соизволит ли Леночка принять
приглашение посетить его обитель? Ведь он, между прочим, держит на
контроле это архискверное дело!
Леночка сказала: а почему бы и нет? Хочется посмотреть, как временно
живут одинокие мужчины.
- Нет, нет! Я не одинок! - возразил генерал слишком горячо. - С тех
пор, Леночка... Я скажу о банальных вещах. И скажу банально... Но с тех
самых пор, как я... упал в обморок, я стал не одинок!
Она засмеялась:
- Неужели я виновата в этом?
- Леночка, конечно, вы. Смешно, правда? Но я рядом с вами молодею.
Собственно, я начинаю понимать, почему тогда, в седую старину, пожилые
люди так украшали себя молодыми женами. Я когда теперь думаю об этом, мне
невмоготу.
Генерал открыл дверь замысловатым, неестественно длинным ключом. Она
посмотрела на него с иронией, однако он заметил, что теперь это самый
модный, самый надежный замок. Он говорил это полушутливо-полусерьезно. И
она поверила ему уже в пятикомнатной квартире-музее, где все было
настолько тщательно и с любовью подобрано, что, если бы и нашлись глубоко
разбирающиеся, со вкусом люди, они бы не смогли ни к чему придраться.
Здесь была старинная, но не пахнущая тленом мебель, а вызывающая
приглашать осмотреть ее, пальчиком одним дотронуться вначале, затем
бережно и с любовью погладить, восхититься, вобрать в себя здешнюю,
божественно сотворенную кровать, низкую, итальянского образца, сделанную
лучшей фирмой, которая пользуется всемирной славой; этажерку, куда можно,
отстегнув от ушей, удобно уместить в нише серьги; необыкновенную люстру,
ровно освещающую сказочно подобранный, квадрат к квадрату, пол... Чего тут
только еще не было!
Ее терзала одна мысль: когда он, этот пожилой красавец-генерал,
начнет приступ? И это волновало, воображение ее было вспыхивающим. Кроме
этого, она давно не жила с Павлом Афанасьевичем. Не жила с тех самых пор,
когда, после того самого вечера, он осудил ее за то, что она искусственно
взбодрила и себя, и окружающих, надев такое тонкое, пусть и красивое,
платье, через которое все можно рассмотреть. Его ревность не имела границ,
и в этот раз она решила его проучить. Но все это давалось им с трудом, и
две недели они спали порознь, а потом вдруг эта отправка группы в летние
казармы...
- Коньяк? Водочка? Вино?
Он упрашивал учтиво. Он уже переоделся. И как ни странно, без формы
он выглядел намного моложе, интереснее и значительнее. У него была гордая
седеющая голова, широкий лоб, прямой и красивый нос, полные и жадные к
любви губы. Он чуточку уже пах духами, и нежный этот запах постепенно
молодую женщину тревожил, тревожил все больше и больше.
- Кто будет хозяйничать? - спросила она.
- Как пожелаете. Я бы на вашем месте сходил в ванну, можно
освежиться. А я пока приглашу нашу домохозяйку Марью Ивановну. Она здесь,
рядом. Минута хода.
- Идет, - кивнула она головой.
"Я не хочу, - сказала она себе, уходя в ванную. - Я здесь не первая и
не последняя". Но тут же, второй, какой-то чужой и очень взвешенный голос
перебил: это архискверное дело, Боже! Ведь в самом деле - скверно, если
впутать в историю мужа... А потом... Генерал не падал в обморок от других!
Он упал рядом с тобой!
Она или шутила, или просто издевалась над ситуацией, в которой
оказалась.
Когда она вернулась из ванной, все сияло на столе, и было это
уважительное серьезное угощение. Даже в доме ее отца, жившего всегда
нескудно, такого сдержанного обилия и величия стола не было. От икры,
балыка, арбуза свежего и крупного инжира, ананасов... Скорее, можно было
бы что-то пропустить, не назвать, чем вспоминать, чего тут не хватает.
Сдержанность ему изменила потом, когда выпил много коньяка, ничуть не
опьянев. Он ей сказал потом на ее комплимент, что он так в таком виде
хорошо держится: в том и счастье - уметь пить в этом не избавленном от
подозрений мире. Уметь и владеть собой потом!
Она взяла инициативу в свои руки, и ему это понравилось, и он был
неистощим, это был великий любовник.
- Так в чем же еще счастье? - шептала она, и он то ученически ей
подчинялся, радуясь этому, то повторял, наверное, уже испробованное, но
всякий раз по-новому восхитительное.
- Ты всегда такова? - спросил он ее вечером.
- Я хочу ребенка.
Леночка все это передала потом Павликовой. И та ей сказала:
- Думаешь, если бесится в постели, значит, сразу и ребеночек будет?
Надо при всем том любить. Это же главное.
- Я любила Шугова.
- А сейчас не любишь?
- Но по сравнению с ним Шугов в этом мальчик!
- А ты когда-нибудь с Шуговым так делала, как с этим пьяным
старикашкой?
- А ты со своим делаешь? Шугов же - муж!
- Дурочка! Когда мой приезжает с заставы, приезжает усталый, пыльный,
потный, я веду его к большому корыту... Я обмою каждый его пальчик. Ты
думаешь, только дети любят ласку? Я... Ах, что я делаю в любви к нему, мне
стыдно и говорить! И он млеет... Я веду его в своем халатике... И красота
моя, и красота моей любви к нему кричит, как жаворонок в небе. Я задыхаюсь
в чувстве уважения к его такой замечательной профессии. Я знаю, что он
нужен и мне, и другим, такой мной любимый. Я люблю его за всех. За тех,
кто ему верит. Я люблю его за детей. Я люблю его - как женщина...
- А я сама соскучилась по ласкам. И этот старик ласкал меня столько,
сколько Шугов не ласкал за все годы совместной со мной жизни...
Лена была не точна. Шугов был для нее всем. И мужем. И мужчиной. И
отцом. И ребенком. Шугов любил ее, но он был нетерпим к ее необдуманным
шагам. Ей казалось, ничего нет проще вести себя с мужчиной открыто, как с
равным, не стыдясь. И выходило так: иные женщины в гарнизонах говорили о
ней нелестно: мол, сама лезет на приключения. Тогда Шугов, когда
происходило это, делал ей замечания. Они ссорились, даже несколько раз
доходило у них из-за этого до развода.
Но то, что произошло один раз с генералом, почему-то не повторилось в
другой раз, когда генерал прислал за ней машину и ввел снова в свой дом.
Она решила, что он - метеор. Почему она так придумала? От случившегося.
В третий раз она ему шутя высказала:
- Ты как всякое атмосферное явление. Как метеор. Как дождь, как снег,
радуга, зарница, мираж. Произвел первый эффект и исчез, иссяк.
- Ты, Лена, цинична. Еще тогда, в первый раз, я это понял.
- Я просто нерастраченная женщина.
- А я теряю голову только при новизне.
- Я видела в твоей ванной новое женское белье.
- Это не установленная очередь. Хотя... У нас, Лена, есть феномены.
Они часто меняют женщин. У нас это может быть легко.
- У вас? В учреждении?
- Да, у нас.
- Ты из госбезопасности?
- Давно бы могла догадаться, раз я возглавил такую комиссию. Откуда
же я могу быть?
- Неужели ты думаешь, что женщины в страхе так охотно идут с вами на
связь?
- А что бы ты сделала, Лена, если бы тебя - да в каталажку?
- Надо найти за что? У меня чисты предки. И чиста я.
- У тебя с некоторых пор нечист муж, Лена. И я думаю, что ты, приходя
сюда, ни на минуту об этом не забываешь. Ты и старалась так потому...
Сознайся, боишься за своего Шугова?
Генерал детально ей впервые рассказал, что случилось в учебном
заведении, где учится ее муж. Это чрезвычайное происшествие! И генерал
уверен: не все еще поняли на курсе всю трагичность своей дальнейшей
судьбы.
- Что? И Павел в их числе? - Она притворилась.
- Я думаю, карьера его на этом кончилась.
- Почему ты так говоришь? - вдруг вспыхнула. - А я? Разве ты не
потянул меня в постель для того, чтобы сделать моему мужу исключение?
- Нет, - жестко сказал генерал. - Я уже объяснял тебе... Объясню еще
раз. - Глаза у него позеленели, стали непроницаемы, бесчеловечны. - Я
потянул тебя... Прихоть! Я перед тобой упал к тому же в обморок!
- Теперь ты спокоен, когда я рядом?
- Теперь я метеор. Может, это и верно. Я сгораю. И буду сгорать, лишь
приближаясь к тебе! - Взгляд его бы ненежен, сух, бесцветен.
- Кому же нужны такие старики! - свистнула она по-мужски. - Чудеса!
Мальчик!
Шел високосный год. И все свои невезения Шугов сваливал на него. Ему
действительно не везло по службе. Каждодневно что-то случалось. То
занизили явно оценку, то придрались на дежурстве, то заставили написать
рапорт, когда он патрулировал в городе, и гражданские стали отнимать у
него задержанного солдата, твердя, что тот ничего плохого не сделал.
Взбунтовалась толпа. И, выходит, он, Шугов, ее спровоцировал, хотя вину на
себя он взять не мог: задержал солдата законно, не грубил, вел себя
тактично, согласно уставу.
Его стали обходить по службе. Иногда ему казалось: он не нужен в
группе. Все в ней чувствовали себя неуютно после того, как каждого
вызывали и просили написать рапорт по делу исчезновения листиков из
Устава. "Может, я мнительный?" - спрашивал он Лену после того, как они,
вся группа, вернулись на зимние квартиры.
Шугов сам вызвался ехать куда-то на край света, на дальние северные
острова. Им разрешили ехать с женами. Это была практика. И ехали не все.
Многие не хотели ехать, но Шугов сам напросился, потому что ему надоело,
что обходят, не нагружают и не разгружают. Будто его нет. Будто он не
офицер. Не боевая единица.
Генерал, сопровождавший их к тем дальним островам, где - вечные снега
и где такие морозы, что человек может превратиться в сосульку, сказал
Шугову:
- Товарищ подполковник, если уж едете сами, добровольно, то не берите
с собой жену. Зачем же ей мучиться?
Этот генерал делал вид, что ничего не знал об отношениях жены Шугова
с председателем грозной комиссии по пропаже Боевого устава. Что жена
подполковника бежит, спасаясь, от этих отношений он мог лишь догадываться.
Собственно, отношений уже не было. Елена Мещерская прервала их. Она
