...В марте 1953 года, траурного и страшного месяца, я был проездом в
Москве. Безысходное и, главное, искреннее горе людей по поводу смерти И.В.
Сталина меня потрясло. Сам я уже давно разучился плакать. Но люди рыдали
на площадях, в своих домах, на рабочих собраниях. Кто бы мог потом
предположить, что эти самые люди проклинали того самого своего вождя?
Тогда же я шел под впечатлением уличных манифестаций, где только и
плакала о сиротстве (на кого оставил нас родной Сталин!) наша общая,
казалась на ту пору, скорбь, я подумал: как все правильно, как все
естественно. Люди любят и обожают сильных мира сего, которые ради идеи
сплачивают людей, и у них все становится единым: и труд, и подвиг, и
страдания, даже самые неимоверные.
В эти трагические дни, видя бушующую Москву, я невольно вздрагивал
при мысли о происшедшем в нашем городке. Я мысленно переносился в то
время, когда полковник Шугов перешел границу и, уйдя бесследно в другой
мир, оставил в этом мире столько жестокости после себя, столько
несправедливости, что этой жестокости и несправедливости хватило бы на
всех этих, плачущих и причитающих женщин, мужчин, детей, стариков, старух.
Я невольно представил откинутое к спинке стула лицо ефрейтора Смирнова,
большую струйку крови, влажно поблескивающую при горящей днем лампочке в
кабинете Мамчура; Павликова, оправдывающегося только потому, что ему не
дано было право залезть в душу коменданта Шугова и потрясти ее: что ты
думал, полковник, на мою беду?! Я увидел сухое угреватое лицо замполита
заставы лейтенанта Семяко, твердившего одно: никто из солдат и сержантов
не виноват, это я, замполит, во всем виновен; бегающие глаза майора
интендантской службы Соловьева, отказывающегося верить, что его жена -
шпионка и потому не желающего подписывать документ против нее... Я как бы
привел в эту толпу кругленького майора Мамчура, трусовато оглядывающегося
во все стороны, и вдруг напружинившегося и застывшего в удивлении: а эти
сержанты-пограничники ведь ни при чем!
Я представил всех солдат заставы, разбросанных по одной шестой части
земли. Они зачислены в черные списки, и отныне, при таком единении всех,
им нигде нет права открыть рот и сказать хотя бы приблизительно слово
правды в свое оправдание.
Я медленно брел в толпе. Московский март был холоден, у нас там, в
моем городке в песчаной бездне, кричала весна, солнце ходило высоко, здесь
же было мрачно, как в подземельи. "Успокойтесь! - хотелось крикнуть мне им
всем. - Все ваши слезы не стоят горя вдовы старшего лейтенанта Павликова".
Толпа завела меня в какое-то злачное место: то ли столовую, то ли
ресторан. Тут люди вели себя спокойнее: ели, пили, произносили тосты.
Кое-кто из них был уже в подпитьи. Шумно выражали беспокойство по поводу
того, что вскоре пойдет без Сталина неразбериха, все подорожает, особенно
водка, тогда не выпьешь. Этих _к_т_о_-_т_о_ было трое или четверо, не
такие были они и пьяные, но шумели, явно вызывая посетителей этого
заведения на разговор.
Среди них был, к моему полному изумлению, Железновский. Он одел
гражданское платье и, как бы там я ни хотел принизить его, он и в
гражданском выглядел импозантно и броско. У него, оказывается, выделялись
на лице мясистые породистые губы, точно подкрашенные; взгляд, о котором я
никогда не хотел вспоминать, пронизывающе ощупал меня и отпустил от себя,
видно не вцепившись достаточно, чтобы понять, что это - я, собственной
персоной, что я - тот самый, с которым он ночевал однажды в палатке, когда
рядом строился срочно аэродром для посадки его нынешнего начальника
Л.П.Берия.
Железновский вспомнил это, взгляд его, теперь удивленный, пополз по
мне, по стойке, где я ел московскую отбивную, с зажаренной насмерть
картошкой и сморщенным соленым огурчиком, который добрые люди стыдятся
даже показывать гостям. Он толкнул локтем стоявшего с ним рядом такого же
высокого, как сам, "мальчика" и что-то шепнул ему. Тот кивнул головой, и
Железновский неспешно, обходя посетителей этого обжорного ряда, двинулся
ко мне. Я внимательно наблюдал за ним, доедая отбивную.
- Привет, - протянул мне руку Железновский. - Как ты сюда попал?
- Не боись, - ответил я спокойно, вытирая салфеткой рот, - не по твою
душу. Дела, Игорь. Личные.
- Врешь, поди. Как всегда.
- Нет, в этот раз не вру. Ты имеешь в виду "врешь" - в газетах?
- Вроде ты только в газетах врешь. Ты врешь и в писульках, которые
все идут. Ты уже не можешь угомониться?
- А что мне угомоняться? Ты же знаешь, Игорь, сколько бывших
пограничников хлебают ни за что тюремную баланду. Справедливо ли это?
- Я считаю, что справедливо. Ты считаешь, что нет. И что из этого?
- Ты считаешь, что и железнодорожники по делу Зудько тоже справедливо
осуждены?
- Опять двадцать пять! Что, - сказал и он, - я виноват?
- Не знаю кто, но мне-то от этого не легче.
- Ты получаешь зарплату, вырос до старшего лейтенанта. Что тебе еще
надо? Хочешь туда, за теми своими сержантами?
- Ты такой всесильный, что так пугаешь? У тебя новое звание?
- Учти, у разведчика самое высокое и стабильное звание - капитан. А я
- полковник.
- Но ты же в разведке не работаешь...
- Хочешь сказать: я работаю в охранке?
- Это ты сам говоришь. А я этого не говорил и не скажу. У каждого
своя работа, и я всякую работу уважаю. Я помню, как при своей работе ты
был человеком, когда нас Шмаринов в последнюю минуту от горя нашего
остановил...
- Ох какой! На все у него правильный ответ... Между прочим не все о
работе всякой так думают. Я был у Мещерских недавно. Они не считают, что
ты всегда правильно поступаешь как работник печати.
Я пожал плечами:
- Чем я провинился перед ними? Лишь тем, что после того, как поехал
от тебя, - чего ты тогда вызверился, что я тебе на хвост наступил, что ли?
- позвонил и опять мне даже не показали Елену? Они сами за нее все мне
растолковали. И я, конечно, не со всем соглашался.
- Они тебе рассказали одно, а ты написал, упомянув их фамилии, о
другом.
- Ты считаешь, что когда люди хлебают чужую похлебку, хлебают
незаконно, есть какие-то правила тона? Шугов преследовался любовниками
Елены, сбежал. Мещерские живут, живут прекрасно. А в то время... Я говорю
об этом в сотый раз... В то время пограничники идут по этапам. А кое-кто
из них, кто не подписал, не согласился... У того на могиле не горит даже
звездочка. Ты считаешь это справедливым?
Железновский стал барабанить по столу пальцами, они были у него
ухоженные и симпатичные.
- Черт с тобой, живи!
Повернулся и попер к своим.
Я вышел из харчевни, набрал номер телефона, который помнил и днем, и
ночью. Трубку опять взяла мать Елены Мещерской. Я поздоровался и
представился. Она заплаканным голосом переспросила:
- Кто-кто говорит?
Я повторил, кто с ней изволит говорить.
- Ах, это вы! - в голосе прозвучало разочарование. - И что вам еще от
нас нужно? Вы разве позабыли, как поставили в неловкость моего мужа после
того, как мы приняли вас по-человечески?
Я возразил:
- Никого в неловкость не ставил.
- Ну вот еще! Лишь только вы уехали, то сразу же мужа стали вызывать
по вашим новым письмам в ЦК. Разве это порядочно? Мы же от чистого сердца
рассказали вам о Шугове...
Кто-то там на нее, видимо, закричал, но она в трубку сказала:
- Зиновий, ну чего ты всегда боишься? И чего я должна вилять хвостом
перед человеком, который, пользуясь нашей добротой, предал нас? Вы слышите
меня? - без паузы добавила она.
- Да, слышу. Вы имели в виду меня, когда говорили о предательстве?
- Кого же еще? Вы больший предатель, чем Шугов. Он явный предатель. А
вы - замаскированный шпион. Вынюхиваете, а затем пишете о вынюханном.
Знайте, мы ни о чем с вами не говорили! Тем более о Шугове! Мы знать не
хотим о нем. И знать не хотим ни о каких пограничниках, пострадавших из-за
него. Это не наши заботы!..
Что-то, видимо, я сделал не так. Защищая сержантов, отбывающих в
тюрьме срок незаслуженного ими наказания, защищая вдову Павликова, ее
сирот-детей, защищая железнодорожников, загремевших по делу Зудько, я,
кажется, не нашел правильных ходов. Я не смог понять многих. Не смог
понять и Мещерских. Может, они в самом деле просто доверились мне, с болью
рассказали то, что другим никогда бы не рассказали? Может, я словчил,
когда составлял письма-жалобы в вышестоящие инстанции, пользуясь
доверчивыми откровениями Мещерских? И с Железновским я был, наверное,
неточен. Не зря же он обиделся! И не зря так говорят со мной Мещерские! Я
уже им враг?
Мне страшно хотелось услышать голос Елены Мещерской. Не знаю, почему.
Может, потому что у меня лежало ее то письмо, отправленное с артисткой.
Об этом письме спрашивал меня по междугороднему телефону некоторое
время спустя Железновский. Нет ли о нем лично чего-нибудь в этом письме?
- Все о тебе, - со злостью сказал я. - Каждая строчка.
- Да? И я упоминаюсь полностью? С фамилией, именем?
- Ты боишься этого?
- Я ни в чем не виноват. Мне и бояться нечего. Но просто не хочется
лишний раз оправдываться.
- Оправдываться придется. Особенно, когда пойдет речь о Соломии
Яковлевне Зудько и ее муже, майоре интендантской службы Соловьеве.
- Чудак! - нервно засмеялся Железновский, и я представил, как он
смеется: снисходительно, через губы - кривит их в усмешечке, издеваясь над
собеседником. - Мы - исполнители. Только - исполнители.
- Слепые исполнители! Ах, прекрасно... Как молодцы - фашисты в
прошлой войне!
- Ну ты, знаешь! Ты поосторожнее на поворотах! За это и ответить
можно!
- Мне, как и другим, читали письмо о твоем шефе. Лично ты ему сапоги
чистил? Лично ты свою любимую женщину водил к нему? Тогда, там? Водил?
- Дурачок! Да это был вовсе не он. Понимаешь, не он. Был двойник...
6
Личная встреча с генералом С.
Как "крутилось" дело сержантов заставы.
О причастности Шугова к похищению Боевого Устава.
Как любовь превращалась в трагедию.
Я был ранее неточен: Шаруйко рассказывает...
И вновь Железновский, но в новом качестве.
Кто довольно часто был в седле и поездил по байрам, адырам, видел
барханы не в кино, а каждодневно, каждочасно, для кого после песчаных
пустынь, идущих один за другим холмов, радостный глаз вырывает на краю
оазиса вдруг веселый кусочек богары; кто наблюдал в течение многих лет,
как вдали - или рядом - друг за другом, как говорят, хвост в хвост, идут
кони, а на них люди в панамах и с винтовками, тот поймет их, как я. Это
они так жили шесть лет. И это они потом шли рядом по этапам. Шугов,
полковник Шугов - они ненавидели его. И я за них поначалу ненавидел тоже
его. Но он, Шугов, вечно стоял перед глазами, и мне всегда казалось, когда
я узнавал о новых и новых деталях, так стремительно приведших его к измене
Родины, - у него есть что-то, что должно свидетельствовать о снисхождении
к нему. Человек, конечно, и в системе, неимоверно коверкающей судьбу,
должен оставаться человеком. И все же... Трагедия Шугова, сотканная из
множества нитей, как покрывало, обволакивало его, и он все последние годы
жил, чтобы она, эта трагедия, свершилась.
Вконец измотавшись с документами по поводу сержантского состава той
заставы, где перешел границу Шугов, то и дело возвращающихся ко мне
короткими или в пол-листика отписками, уже не веря в освобождение ребят, я
было опустил руки. Тем более, я уже демобилизовался, работал теперь в
большой газете Центрального Комитета, мне не хотелось отставать от других:
одно дело - тематика военная, другое - гражданская; работы было много и
работа, как казалось тогда, да и кажется теперь, была не бесполезной.
Я решил: не пробьешь стену.
Именно в тот период и получил я письмо от Дмитрия Васильевича
Шмаринова. Как ни странно, жил он теперь в городе, в котором я родился и
из которого был призван в армию. Оказывается, в нашем городе он работает
теперь директором фабрики по изготовлению женской одежды. Все у него в
порядке, - сообщал Шмаринов. - Демобилизация произошла сразу после смерти
И.В.Сталина. Вышла с фронтовыми неплохая пенсия, но в райкоме партии
сказали, что надо поднимать производство, и хотя он, Шмаринов, мало что
смыслит в таком производстве, пошел и, смеет заверить теперь, через год,
показатели выросли, на радость его, Шмаринова, и на радость тех, кто его
рекомендовал.
"О чем я пишу тебе? - говорилось в конце письма. - Недавно, проездом,
был в Москве. И хочу сказать несколько слов, утешительных слов, в наш
общий адрес. Помнишь генерала С.? Я, по-моему, тебе как-то о нем
обмолвился. Это тот самый С., который много виноват в деле известного нам
обоим Шугова. Я понял по тем публикациям твоим, что в Москве ты бываешь
часто. Вот и зашел бы к доступному нам теперь С. Он живет после
демобилизации уединенно, стал прост, как все. Это он, если уж говорить о
первопричине, сделал первый пробный выстрел в Шугова и в твою несравненную
Даму - Елену Мещерскую. В общем, у С. кое-что узнаешь"...
Шмаринов расписал, как найти С.
Я через день вылетел в Москву. Нашел я С. легко. Что значит - толково
объяснить. Разведчик Шмаринов это мог.
Появился на даче примерно в шестом часу. На дворе стояло "бабье
лето". Такой теплый и сухой погоды в конце сентября я даже в своей
украинской столице давно не видел. Теплый воздух несло откуда-то из-за
леса. Дача была даже лучше, чем у Мещерских. Два волкодава охраняли ее. И
когда С. вышел на крыльцо, они кинулись к калитке, точно понукаемые
хозяином, с громким лаем.
С. их остановил. Он подошел к калитке, проверил мое удостоверение,
как на проходной, наверное, его бывшего заведения.
- Я с вами разговаривал, - каким-то извиняющимся голосом проговорил я
и не знал, как вести себя в дальнейшем.
- Да, да, - пробурчал С.
Он был, нельзя сказать, красив. Это был высокий, худощавый и крепко
сбитый мужчина за шестьдесят лет, у него оставалась гордой осанка, голова
седая - этакая шапка седых, ухоженных волос. Одет С. в бухарский халат
красного цвета, на ногах легкие мягкие туфли с дырочками вверху.
- Идите со мной, - словно приказал этот все-таки броский мужчина,
генерал в отставке С.
Я поплелся следом. Шаг у него был широкий, мощный, стремительный. Так
ходят не разочаровавшиеся в обстоятельствах люди.
Мы вошли в приемную дачи.
- Повесьте свою сумку тут. - С. показал на оленьи рога, прибитые на
желтых, отполированных досках.
Вообще, тут было все желто, отполировано, к месту: встроенный в стену
шкаф для одежды, стулья и стол под общий тон, два кресла, светильники,
дорогие картины - темные, старинные. Слева от оленьих рогов, куда я
повесил свою сумку под внимательным руководящим взглядом С., увешанная
звериными шкурами стена была похожа на стену старого процветающего замка
где-нибудь в Англии.
Я не знал, куда идти.
- Здесь садитесь, - опять почти приказал С.
И показал на кресло - чуть ниже своего. Он сел первым в свое кресло.
На столике, перед нами, появилась всякая снедь: буженина, нарезанная
аккуратными ломтиками, лососевая икра в красивых чашечках, молоко, кофе.
Снедь принесла женщина лет пятидесяти, невидная лицом, но еще стройная. С.
ей кивнул головой, что означало, как я понял, спасибо и она может
удалиться.
- Как вы там живете? Как Никита Сергеевич Хрущев?
Я пожал плечами. Хрущев только что приезжал к нам в город проводить
какое-то широкое совещание по сельскому хозяйству.
- Вы-то его лицезрели?
Я кивнул головой.
- Берите, берите! Вы же с дороги... Вы сразу по приезде мне
позвонили?
- Да. - Я стал намазывать икру на ломтики сдобного красивого батона.
Что-то все было похожим. Я подумал о даче Мещерских. Сейчас там Лена. Где
же она еще может быть? Когда я после письма позвонил Шмаринову из своей
редакции, он мне об этом сказал. Лена Мещерская теперь хозяйкой живет на
даче родителей. Они все на нее молятся. У нее действительно хрупкое
здоровье. И это здоровье не от нее зависит.
Шмаринов, руководя своей фабрикой в небольшом городе, на краю
Киргизии, знал все и теперь. Ему надо все это знать. Я решил, что со
службы его выперли не без помощи Железновского. Еще тогда грозился
новоиспеченный полковник, что если Шмаринов не "приведет меня в порядок",
сам будет виноват. Доколе буду я строчить во все концы фитюли по поводу
железнодорожников и пограничников?
- Как же все-таки Никита Сергеевич? Стукал лаптем у вас по столу на
трудовое крестьянство, ставшее после раскрепощения работать менее усердно?
Для чего я рассказал С. о следующем: мне, как собственному
корреспонденту газеты, уважаемой в верхах, было поручено написать
"Вечернее интервью" с одним из руководителей, сопровождающих Хрущева в
поездке по нашей республике. Я отправился вечером в ЦК и встретил там
Никиту Сергеевича... в болотных сапогах. Окружению подхалимов Никита
Сергеевич в коридоре рассказывал о том, как первый секретарь ЦК нашей
республики из винтовки завалил пришедшего на ужин кабана.
- Полез на гору, схватился за телефон и кричит: "Рятуйте!"
Тут захихикали, не зная наперед, чем все кончится, - ведь речь шла о
первом лице. Те же, кто хихикал, донесут, почему улыбались от рассказа
Хрущева другие. "И полез, и орет: "Рятуйте!" - Хрущев прошагал в болотных
сапогах в кабинет первого, и оттуда послышался вскоре взрыв хохота.
- В болотных сапогах? - переспросил серьезно С. - Что, просто не
успел снять после охоты? Или - бравировал?
Я по привычке своей пожал плечами: дескать, на это не могу ответить.
- Вот была бы у нас свобода печати... Ты бы и написал, как в болотных
сапогах решается проблема насущная - проблема сельского хозяйства. Но не
напишешь же?
- Напишу, - улыбнулся я. - После смерти Хрущева. Если сам раньше не
помру на кукурузной еде.
С. поглядел на меня внимательно. Пил теперь кофе молча. Отставил
чашку, когда она опустела.
- Так я и не понял, зачем ты пришел?
- Да по глупости, товарищ генерал. Вздумалось мне все прознать о
Шугове.
- А чего о нем знать захотел? Отрезанный пирог. Кто тебе сказал, что
я любовником был у Елены Мещерской? Скажешь откровенно, скажу кое-что и я.
- Ну вы же догадались, кто сказал.
- Этот вонючий жидок Мещерский? Да?
- Ну он не так сказал, чтобы я понял...
- А какой тебе еврей так прямо скажет? Начнет крутить... Тебя что,
действительно пограничники волнуют? Только искренне? Зачем ты с ними
столько возишься?
- Я же там был, товарищ генерал. В первый же день приехал и был. Ну
что, они виноваты? Или Шугов виноват?
- Конечно. И сам не мог любить, и другим не давал любить. И везде
так! - Он стукнул по столу кулаком. - Дошло, наверное, что меня, генерала,
его недруга, попешили, наконец... Туда же к нему, этому Шугову, доходит!
Говорят, там - шишка в разведке. Конечно, знает весь южный регион! А это
же мусульмане. Чего его знать! Они же продадут все, эти мусульмане. Только
пообещай... Но ничего, Павел Афанасьевич! Ты зря похоронил меня!
Я квакнул: как же он мог оттуда похоронить генерала?
- Ты что? За это дело взялся, а сам элементарных вещей не знаешь? Вот
тебе раз!
- А-а, - догадался я, - оттуда компромат? По чужим каналам?
С. кивнул головой.
- В точку попал. Слушай, я поначалу тебе не доверял. Железновский мне
о тебе рассказывал: мол, неуправляем бываешь, лезешь на рожон. А сейчас,
когда ты о болотных сапогах рассказал, я тебе доверяю. Выпить бы за это! -
потер он руки. - Хлебануть с радости!
Я недоуменно поднял на него свой взгляд.
- Чего смотришь? Погорелец! Погорелец он! Твой-то Никитка! И не боюсь
громко сказать!.. Лично я ему не прощу! Он еще попомнит, на кого руку
поднял. На померших - подумай! А живым... Живым не мешай жить, ежели сам
живешь и в болотных сапогах по коврам шастаешь! Не смей учить тогда! Не
смей говорить: "Пиши по собственной болезни!" Сам ты больной! И мы тебе
припишем эту болезнь!
Он стучал в такт своим словам ножом по столу, и звенело у меня в
ушах. И было страшно глядеть на перекошенное от злости лицо генерала.
Женщина, обеспокоенная шумом, выглянула в дверь, он успокоительно
махнул ей рукой, и она снова скрылась.
- Ладно, - сразу как-то остыл генерал, - давай о деле поговорим.
Значит, сержанты...
Я шел к нему узнать о том, как создавалось дело с Шуговым по поводу
исчезновения листиков из Устава, и для меня приятной неожиданностью
прозвучало это заявление генерала - о сержантах. Я сразу подхватил тему о
них и стал жаловаться, сколько отписок получил: ничего не сдвинулось с
места после того, как я получил список от Мамчура.
- Давай план нарисуем, как действовать тебе. Люди настоящие нужны. И
их надо уважать. И помогать им надо. Вызволить мы их вызволим. Я уже
кое-что сделал.
Он стал инструктировать меня, как теперь далее писать о
сержантах-пограничниках, как говорить с каждым - он мне дал загодя
приготовленный список, и к каким людям я должен обратиться.
Когда мы закончили разговор о сержантах, безвинно еще на ту пору
томившихся в тюрьмах, я спросил:
- Товарищ генерал! А как вы его, Шугова, взяли тогда с Боевым
Уставом? Как вычислили? И как это делается профессионалами? Конечно, в
пределах возможного.
- Опять тебе жидок наплел по поводу ямы, которую я якобы вырыл Павлу
Афанасьевичу Шугову? Да брешет еврейчик!
- И все-таки... Я читал дело.
- Кто тебе его давал? Шмаринов?
- Нет, другой человек.
- Другой дать не мог. Только Шмаринов. И то потому, что в волейбол
вместе играли.
- Видите, знаете обо мне - как профессионал. Значит, и то, с Уставом,
изготовляли умно и хорошо.
- Беда наша, что много тогда их числилось по делу. Но то, что Шугов
ушел потом, лишний раз подтвердило, что искали мы тогда у них на курсе не
случайно... Но ты когда-либо представлял, как все там произошло? Вот
гляди. Я хочу тебе понравиться, ха-ха-ха! Честно! За то, что ты о болотных
сапогах мне информацию подарил... Так гляди! Скажем, во всяком военном
учебном заведении, на ту пору, когда учился Шугов, книжки секретные
выдавались так. Отвечал за них кто-то один, он шел в секретную часть, брал
под расписку книги на группу, приносил их в класс. Эти книги он потом и
раздавал каждому слушателю-курсанту под расписку. После того, как занятия
кончались, каждый должен был сдать свою книгу. Ее - по существующему
закону - надо было досконально проверить. Но кто проверяет! Книга и книга.
Тут-то враг и воспользовался. По одному листику хвать из каждой книжки -
целый Устав. А его только выпустили. А американская разведка охотится за
ним. Почему русские в последней войне победили? Какой опыт заложен в
Устав? По страничке, выходит, - нате вам!
- Но неужели Шугов это мог сделать один?
- Думаю, что наладил он с кем-то уже тогда связь. Вдвоем легче.
Выходит, скажем, из класса кто-то. В туалет, допустим. Шмыг незаметно из
его Устава листик!
- Но на глазах же всех!
- Да ты знаешь, для чего берут эти учебники? Чтобы положить на стол,
а самим в курилке анекдоты трепать. В это время и работал Шугов. Может, с
напарником. Напарник смотрел, а Шугов - вырывал или вырезал аккуратно. К
тому времени он научился аккуратно работать.
...Теперь я хорошо знаю, как все было. По маленькой крошке, одна к
одной, собрал я данные в "Деле Шугова" о пропаже Боевого Устава. Как ни
странно, рассказал мне об этом всесильный Железновский. И рассказал в то
самое взлетное, как он выразился, для С. время. О периоде падения
Н.С.Хрущева написано предостаточно. Но почти нигде не упоминается о том,
кто "валил" его - кроме Брежнева, Суслова и других, что были на виду.
Черновую-то работу делали такие, как генерал С. Они собирали компромат. К
примеру, такой, как эти злосчастные сапоги болотные во всесильном на то
время здании ЦК компартии республики. На даче С. собрался в тот день
прилета уже опального Хрущева отряд штурмовиков, готовых по приказу С.
идти и громить все, что прикажут громить. Они ждали лишь сигнала.
К сожалению, был среди штурмовиков и сержант Шаруйко. Тот самый, что
служил на заставе Павликова, а потом, разом со своими боевыми товарищами
по оружию, отмерял сотни километров тюремных дорог.
Но об этом позже. Сейчас я следую рассказу Железновского.
Я был в ту осень на известинском совещании, и Железновский нашел меня
в гостинице поздно вечером. Как он открыл мою дверь, объяснить не могу.
Может, я не закрывал ее. Все может быть.
Но помню: Железновский подошел ко мне, когда я сидел у телевизора,
сзади и тихо сказал:
- Ну здравствуй!
Я вздрогнул и обернулся.
- Не боись, - засмеялся Железновский одними губами. - Помнишь, ты как
говорил?
- Не боюсь уже, - нервно засмеялся и я. - Чего прокрался?
- Привет тебе принес. Догадался?
- От Лены? - встрепенулся я. - Как она себя чувствует?
- Чего ты забеспокоился так о чужой женщине?
- Твоей, что ли?
- Нет, не моей и не твоей. А генерала, как мы называем его с тобой,
С.
- Вали на бедного старикана.
- О-о! Он нам даст фору! Боевик! Бабы от него в восторге. Он их
умеет, говорит, ласкать. А мы с тобой ласкать их не умеем.
- Не плачь, ты-то в этом поднаторен.
- Это генерал рассказывал при встрече с тобой?
- Нет, о тебе лично он не говорил. Но и без него наслышан.
- Сплетни собираешь?
- Только тебе, что ли, собирать на меня компромат?
- Да хотел бы я тогда!.. Ты бы в один миг сгорел со своей этой
компашкой. Ты бы тоже стал врагом народа. Сознался бы, что был в свои
четырнадцать лет басмачом, убивал комиссаров и комиссарш, вырезал им на
спине звездочки.
Я встал резко, выключил телевизор.
- Не надо, - запротестовал Железновский. - Пусть орет. Ничего не
разберут, если записывают... Эй, вы! Все равно ни шиша не разберете! -
Железновский топнул ногой. - Так слушай ты, коротконожка с розовыми
крылышками! Слушай! Ты верно говоришь о ней и очень правильно реагируешь,
когда говорят о ней. Ты загораешься, глаза сверкают... Впервые твоей
женщине, ты это знай, нанес сильнейший удар этот твой С. Он все расписал.
Как по нотам. Знай, дело с Уставом - блеф. Самый настоящий фокус. Таких
фокусов много устраивал мой брат. С. устроил с помощью наших ребят этот
фокус с Уставом. Он увидел твою женщину...
- Брось выпендриваться! - крикнул я. - Рассказывай по-человечески.
Факты! Факты!
- Не ори, ты не генерал, а я не твой подчиненный. Лучше слушай.
Детали? Ты что, хочешь иметь их? Нарисовать? Их тебе преподнести на
блюдечке? Да нет фактов! Есть факт вырванных листиков. И больше ничего
нет. Пальцы? Отпечатки? Их тоже нет. Там хорошо поработали, чтобы наложить
пятно на тогда подполковника Шугова. Он ждал присвоения звания в том
месяце. Он... Слушай, он любил Лену. Любил по-настоящему. Не как мы. Мы
любим... на расстоянии. А он любил лицом к лицу. А ты не знаешь еще Лену!
Она - не из легких по характеру. Это - дерзость. Это - непредсказуемость!
- Ты говори о С.
- А чего говорить? Все с Уставом - фальсификация. Никаких листиков
Шугов из Устава не вырывал. И когда ему предъявили обвинение, он стал
спокойно защищаться. Он защищал себя и защищал жену.
- А при чем здесь она?
- С. далеко глядел. Он заставил вертеться на вертеле Зиновия
Борисовича Мещерского, отца Лены. С. записал ее в сионистки. Будто Лена
работает на разведку государства Израиль! Это за то, что Лена отказала ему
и не пошла к нему в постель. Шугов не знал этого. Он всеми средствами
защищался. Тогда - и правильно сделал - написал в Политуправление
пограничных войск КГБ прошение: разобраться с его судьбой и с судьбой его
жены. Он прямо указал на С.
Я глядел на Железновского, потускневшего, какого-то уже подержанного.
Почему он все это мне рассказывает? Верно ли, что Лена сейчас - любовница
С.? Что нужно Железновскому? У него всегда каждый шаг продуман. Он не
делает бесцельно ни одного шага.
- Ты не веришь мне, - уставился на меня Железновский. - Скажешь, что
я отказался от нее? И перекладываю на тебя всю борьбу с ним. Ты думаешь
так? Именно так?
- Я ничего не думаю. Я лишь прикидываю: а что теперь все это значит
для жизни нашей дело с листиками Устава? И что выйдет, если я даже кинусь
в борьбу с С.?
- Это уже серьезный разговор. С. поплыл на дрожжах... Снова поплыл. Я
знаю, что ты был у него. Не доверяй ему ни слова. Не доверяй вообще
плывущим на дрожжах!
- Но ты же плыл на дрожжах при, ну, скажем, твоим языком, знакомстве
с двойником Лаврентия Павловича, ныне приговоренного и расстрелянного по
всем строгим нашим законам!
- Э, друг! Есть разница. Я был молод, энергичен. И не я выступал
инициатором. Я был исполнителем. А С. - разработчик идей. Он же и их
прямой исполнитель. Сейчас мне жить нравится. Все пошло по накатанным
колеям. Я, к примеру, забыт и прощен. А С. сделает так, чтобы все снова
повернуть. Будет новая кровь, будут новые лагеря. А чтобы он не сделал
этого...
- Надо у него отнять женщину, которую ты из-за самолюбия не хочешь
оставлять старику? Это ты хочешь сказать?
- И это.
- Не ты вызволял сержантов. Вызволял их С., ты их в тюрьму загнал. И
я не буду воевать против него по твоей воле. Ты - это ты, а я - это я. Ты
еще у меня ответишь за железнодорожников, за Соломию Яковлевну Зудько, за
ее мужа Соловьева. Ты ответишь за то, что бил тогда пограничника Смирнова.
- Ну что ж! А я тебя за все, что ты сказал... Я тебя... Я тебя -
убью!
Железновский повернулся будто на строевом плацу. Четко пошагал. Потом
развернулся, поглядел на меня в упор:
- Ты - чокнулся. Я к тебе всегда шел... Шел очиститься. Ты же...
- Ты шел очиститься после того, как бил людей? А очищаться шел ко
