небе, уносила далеко, и не было слышно слов, которые так хотелось ему
услышать.
После второй ходки решили сутки отдохнуть.
Наташа жила у Масловых. Видел, как из трубы дома сыплет на снег дым.
Дым пах так сладко, как пахнут волосы любимой. Перед сном долго стоял у
окна и глядел в ту сторону, откуда падает этот дым. Было холодно ногам,
они у него посинели, но он не уходил от окна. Долго лежал на постели, сон
не приходил.
Наконец, стал засыпать, умиротворенно думая обо всем на свете: о
дровах, оленях, нартах. Ее, Наташу, он гнал от себя: слишком много сил
забирала она в последнее время. Ему было приятно думать о ней, но когда он
так много думал, открывалась его простая, довольно скучная жизнь, сам он
открывался себе, и он видел разное в своих отношениях с женщинами. Времени
разбираться во всем у него не было, он отгонял от себя Наташу и ни разу не
был с ней наедине даже в мыслях. Еще он чувствовал, когда думал о ней, -
что-то висит над ним, какая-то тень, и ему казалось: это тень Нади,
любившей Арефьева и не любившей, наверное, его. Тень отвергнутой его
любви. А может, не отвергнутой? Может, его ждет она? Он вспомнил о ней,
Наде, с болью. Тоска ложилась в нем маленьким комочком. Он пытался понять,
что заставляет его беспокоиться... Но потом думал о Наташе.
Ему во сне показалось, что кто-то к нему подкрадывается, и он узнал
Таню - дочь Маши-хозяйки. Удивленно открыл глаза. Таня стояла перед ним -
стройная, трепетно-беспокойная. Цвет ее лица был только для красок
художников: то бледный, то зеленый, то голубой.
- Вы поймете, что она плохая, - прошептала Таня. - Обязательно
поймете! Ну, скажите, скажите, пожалуйста! Может ли быть так? Если женщина
любит, если она очень ждет, разве она скажет так: "Если бы мне достался не
ленивый медведь, а старый олень, я бы не прибежала к нему!" Разве бывает
такая любовь? Бегут к любви без оглядки, кто бы там другой на пути ни
стоял! Бегут потому, что не бежать нельзя!
Скулы его свело, и ему трудно было говорить. Однако он сказал, как бы
сказал Маслов:
- У тебя, девочка, много вымысла, грез, воображения. Но каждый ведь
любит по-своему. Один говорит много, другой любит молча.
- Нет, нет! Я знаю, я чувствую! Я слышала. Как она говорила,
слышала...
- Я очень ценю твою заботу, - отвечает он медленно. - Ты, может,
самая примерная ученица по литературе, ты самая чистая девочка на свете.
Но не кажется ли тебе, что и другие могут быть такими? Чистыми,
искренними, любящими!
- Но тогда и вы поступаете, как чужой, посторонний ко всем. Да, я не
вставлю вам своих убеждений. Моя точка зрения, мое мнение пусть ничего не
стоит. Но я уже видела, как страдает человек. У нас был не родной отец, и
его не любили. Что делать таким, обделенным?
Фу, хорошо, что все это снится! Он проснулся.
Кто-то стоял у двери, и он, открыв глаза, сразу увидел Наташу. Не
поверил, что пришла, и очень обрадовался, что пришла.
- Тсс! - Прикладывала палец к губам. - Тсс!
Медленно приподнялся с постели.
- Лежи, - попросила шепотом. - А я буду так стоять здесь и смотреть
на тебя...
- Ты садись. - Не знал, что говорить, как удержать ее тут.
- Нет, нет! - Опять закачала головой. - Ты лежи, а я постою!... Я
видела Машу. Нет, не твою хозяйку. Помнишь, к нам приезжала. Дочь лесника
Родиона. Что-то у нее произошло... Я догадываюсь. У нее был... Нет-нет, не
скажу... У нее был парень. Он учился с нами! У него был плохой отчим,
аферист. И он стал плохим, жестоким... Но она любит. Как я. Я ничего не
могу с собой поделать. Иду к тебе, а сама знаю: это нехорошо, у меня есть
муж!
- Ты... хорошая, Наташа. Мне очень хорошо с тобой. У меня такого еще
не было...
- Ты большой молодец. Ты очень большой молодец! Ты хорошо поработал.
Я на тебя не обижаюсь. Ты здесь очень хорошо поработал. Ты ушел от нас
правильно... Профессию тут выбирает и время.
За окном было темно, все так же темно, как вчера, как позавчера.
У Андрюхи-молдаванина заиграл проигрыватель:
Весенней ночью думай обо мне,
И летней ночью думай обо мне...
Осенней ночью думай обо мне...
И зимней ночью думай обо мне..
На каком-то крике музыка оборвалась - видно, кто-то выключил. Валька,
видно, уже плачет. Как дядя Коля. Чего ей жалко в прожитом?
- Любовь тот свет, - сказала новая певица, - где плавает звезда!
Музыка снова оборвалась. Минут через десять - все это время они
молчали - зашел без стука Андрюха.
- Ты не спишь?
Увидев Наташу, смутился.
- Концерт мировой записал. Хочешь, пойдем послушаем? Ты знаешь,
Зыкина так пела, как никогда не пела... Внутри твоих следов лед
расставания... Но поверни, говорит, твои следы обратно! И по собственным
следам, по собственным слезам!.. Скажи?
21
Заготовленные и не вывезенные в свой час дрова вывезли. Но это же для
поселка - слезы! Теперь - в лес, на заготовку незаготовленных дров.
Директор радостно потирает руки, торопит.
В наличие - пять боевых штыков. Андрюха (как механизатор, трактор
которого стоит в районе на капремонте). Витька и Валерка Мехов.
Вася-разведчик и Миша Покой. Пять. С Воловым, следовательно, шесть. А с
Таисией семь. Таисия за повара едет, из геолого-разведки уволилась.
Окончательно разругалась с Лоховым: платит плохо.
Кабинет у директора просторный и чистый. Не то, что при старом,
говорят, начальстве: мусор и народу полно.
Даже красиво. Линолеумный пол сверкает, стены с накатом. Стол
большущий, с двумя чернильницами. Набор пузатых ручек, остро отточенных
карандашей. Часть карты области заслоняет подстриженный в тюменской
парикмахерской (гостиница "Заря") затылок директора. Область поболее всей
Европы, а территория поселка - на ней два государства уместятся, еще и
земли останется. Оленей одних пятьдесят тысяч.
Директор ко всему причастен, и парни, которые пришли на большой
совет, тоже ко всему этому причастны. Список, поданный Воловым, директор,
конечно, давно изучил, наизусть знает. Но сейчас опять важно доизучает.
Кубанцев сидит рядом с Воловым и гундит:
- Дело еще в том... После тебя попробуй перегнать! Пуп разорвешь.
Нехорошо, Сашка, наработал. Чего торопился? Пусть бы лежали в лесу. Своим
же ребятам подложил!
По-разному ведут себя в непривычной конторской тишине эти свои
ребята. Витька, скажем, оглядывает подозрительно начальственный анфас и
ждет, как только директор вякнет, не раскусив еще слова, сразу же
возражать, причем надрывно, надтреснутым голосом. Ни одному начальнику и
на Большой земле, и в этой тьмутаракани, он не верит давно и твердо. Отца
его эти начальнички дурили до самой смерти самыми красивыми лозунгами, все
эти лозунги кончались пшиком. Забывчивость командного состава выполнять
обещанное уже не колышит его давно, он и не верит, что может быть
по-другому. Потому и следит за тем, как кривятся губы у еще одного
представителя власти, поставленного, чтобы объегоривать мужиков. Лишь
только директор поименно оглядывает того или иного бойца, Витька
беспокойно ерзает тощим задом на стуле и нервно работает кадыком; Валерка
Мехов тоже волнуется, он снял даже кепку. Боится, как бы его не вычеркнули
из списка. Недавно Валерка побил морду ПИПдурку Валееву просто так, от
нечего делать, и если это дошло до директора, то, конечно, может запросто
и вычеркнуть. Неохота, чтобы другие башли гребли, а ты в который раз
разорять кореша свинюшник, ища клад; Андрюха сидит смирно, сложил свои
ручки на ножки в джинсах, он молчит, как рыба об лед; Мишка Покой тоже
нем, а Вася-разведчик усиленно моргает, чтобы не уснуть после
вчерашнего...
- Хмы! - наконец, отрывается директор от списка. - Миша Покой! Так У
Миши Покоя то в боку что-то покалывает, то что-то в спину вступает! И Вася
еще разведчик... Ну и работничков набрал! С кем же ты нам дров заготовишь,
Сашок? Эти дрова, что? Без дров останемся!
- Других не хочет брать. Конечно, другие ему на фост наступают,
другие не захотят, чтобы он измывался над ими... - Это Кубанцев говорил
как бы сам себе. - Кто же захотит-то?
- Что ты там, Кубанцев, выступаешь? - Директор сурово поднимает
голову. - Скажи всем.
- А че говорить? Вы вроде не знаете! Кто с ним поедет? Боятся
рисковать.
- А что такое?
- Сами вроде не догадываетесь! С ним пропадешь. Он и сам не
заработает, и людям не даст заработать. А коль кто и захотит заработать,
то есть сумеет, он в газетку от зависти накрапает.
- Ну ты это такое брось. Обидели! Сплошняком имел по порядочному, а
теперь взяли по справедливости, он обиделся!
- А что? Задаром у нас в стране никто не пашет. Пашут за положенное.
Тебе дали положенное? Что же ты хочешь, чтобы еще приезжали? Ты строй! А
то ты все выбиваешь!
- Я за людей болею, за коллектив.
- Вот и болей без горла всякого. А то берешь на горло... Человек
совершенно правильно поступил. Он поступил по-справедливому. Раз эти дрова
оплачены, что же ты думаешь, мы еще раз за дрова, которые он привез,
должны платить по сто процентов? Где же это совхоз наберет таких денег?
- Он и сарай задаром нарисовал, - Валерка Мехов громко захохотал. -
Так, может, и тут прав? Может, ставь вопрос о другом бригадире, директор?
Как же он за коллективизм постоит в таком своем понимании?
- Мы напишем, а он согласится. Да его, как теленка, уболтают:
"Дорогой старшина! Нету! Позарез нету лишних!" - Витька нервно заработал
кадыком.
- Бригадиром будет он, - отрезал директор, - а договор не нарушим. По
десять рублей за куб с рубкой, и годится!
- Кусев в рыбкопе по двенадцать, хозяин, дает! - вмешался ПИПдурок
Валеев, заглянувший в кабинет без разрешения.
- Дает! Он дает на словах! А пусть такой документ подпишет, как мы с
Воловым подпишем! На словах можно все надавать!
Договор подписали перед обедом. Насчет кандидатов для поездки в лес
решили дело пока отложить. Попробовать сагитировать Зосимова Андрея -
работник он славный, занят, правда, на ремонте буксира "Кавказца". Стоющие
лесорубы Витька с Валеркой Меховым, но рвачи, с ними горя не оберешься.
Директор, дав им оценку, однако, в списке их оставил. Перед
Васей-разведчиком он поставил вопрос, а Мишу Покоя из списка исключил.
- Иди и получай продукты, - сказал Волову.
И пошел обедать домой.
Здоровенный, квадратный Кусев с сыном Игорем, приехавшим на какие-то
каникулы, таскают ящики. Кусев вспотел, снял полушубок.
- Андроныч! Ты, давай-ка прикинем, чего нам взять? - говорит Волов. -
О том, как расплачиваться, есть договоренность.
- Нет ничего у Андроныча! - окрысился Кусев. - Андроныч мухлер,
Андроныч народ забижает! Андроныч у местного населения шкурки выманивает!
- Ты, Андроныч, мне мозги не полоскай! Я могу с тобой и по-другому.
Пойду!..
Кусев понял последние слова, как угрозу, и вновь взорвался:
- Пугаешь? - И сразу стал остывать: - Ну да, стукачом в газетках
заделался, можно и пужать.
- Брось чушь-то пороть! Давай дело делать.
- Чушь! Он притворяется! - Подошел вплотную квадратный, насупленный.
- Кубанцева кто на мель посадил? Не так, мужик, едешь по нашей земле! -
процедил. - Тут братство должно быть и товарищество. Он свое заработал -
возьми, ты свое - возьми, не мешай. Тебе лес дают? Дают. Не всем дают, не
всех во главу поставят. Цени. И сопи под нос... А так, знаешь...
- Ты что же, думаешь, я на тебя контроль наслал?
- А кто? До этого жили - ничего. Ты приехал - два раза уже из района
наскакивали. Им вроде и работы другой нету - только Кусев. - Сразу
мягчает: - Ладно, давай, что хочешь. Напишу...
Нервно выписывает на клочке газетной бумаги провиант и, естественно,
горючее. Для Женьки-продавщицы главное не форма - содержание. Чтобы с
кусовским крючком.
Завершая этот крючок, Кусев приводит такой пример: Валеев, конечно,
ПИПдурок, все знают. Но попробовал он пожаловаться на Кубанцева - лечился
долго. И опять, гляжу, минут двадцать тому, после встречи с Витькой, юшка
из носу у Валеева. Они местные, они тут все делают по-своему. И - юшка!
Вот так быть писателем на севере! Ты здоров, - Кусев передает Волову
газетный клочок-бумажку, - но подстерегут. И Мамоков не услышит!
Приносит Женьке-продавщице этот клок с витиеватой подписью Кусева.
Женька берет, виляет крупными бедрами, нагибается за товаром низко.
- Сан Тимофеич, вам неукоснительно! - смеется зазывающе. - Только
бутылок у вас тут больше значится, а вы за меньше оплачиваете!
Женька лыбится во все свое зеркало.
- Да?
С криком, руганью - вдруг бригадир откажется - Миша Покой,
присутствующий по случаю неполноправного члена коллектива, закрывает своим
телом амбразуру прилавка. Соперников у него пропасть. Первый, и самый
нахальный, - Сенька Малинов. Ужом просовывается вперед бессильного сегодня
Миши Покоя.
- Я с трактором чуть не искупался! - обращается к продавщице. - Не
хорошо говорите, Женечка: "На нет и суда нет!" Не сожалеете!
- Я тоже под началом хожу! - отбрехивается Женька. - Людям-то
настоящим дают. А вам, бичам, каждый день праздник. - Оглядывается: -
Вася, не суй свою замусоленную десятку. Ты ведь пить-то собирался бросить?
Хотел расписку писать, когда на работу в лес просился.
- Так она же не заверена еще!
- Уж Вася скажет! - смеются бабы.
Обычно безмятежный, Миша Покой, еще не знающий, что его вычеркнули
из списка, в очереди горластый, чванливый, злой. Спесь, упрямство,
самомнение так и прут из него.
- Кто тебе даст? - допрашивает он Сеньку Малинова и теснит его в угол
магазина, где навалены пустые ящики, бочки, мешки из-под сахара и крупы. -
С трактором он искупался! Где ты теперь на тракторе искупаешься? Врешь!
Это только нам.
Двигатель его чувств - страсть выпить, она уже наполовину погубила
Мишу.
Женька легко выносит бригадиру ящики с бутылками, колбасу, тушонку,
хлеб, лук, томатную заправку, ящики с борщом. Таисия тут как тут.
Подогнала машину. У нее помощник - Валерка Мехов.
- Не забывайте, не забывайте меня! - кричит Волову Женька и строит
глазки. - Роман-то ваш с неночкой на исходе, обо мне бы вспомнили! - Шутит
так.
- Я знаю, Женя, - Волов задет ее словами, - Ты просто не допускаешь в
мыслях, что кто-то из мужчин поселка может забыть тебя на пару часов...
Витька мчится на поиски ушедшего из магазина бригадира. Забежал к
шабашникам Кубанцева узнать, какой дорогой пошел бригадир. Шабашники
сегодня приуныли. Худой и кадыкастый Витька щерится:
- Вола не видали?
- Керосином бы ты облил своего Вола. - Кубанцев выступает от имени
всей шараги. И тоже щерится. - Что, братишка? - Трет ладонь о ладонь. -
Поверил?
- Эт точно! - лыбится Витька. - Договор - все в порядке.
- По червонцу?
Витька важно кивает головой.
- А у Кусева все же по двенадцать. Мы и договоримся с ем.
- Ха! Ты знаешь, как с Кусевым иметь дело. Три-то долляра он все одно
для пользы дела сымет. Не так? А снюхаетесь - Вол продаст.
- Ну, сволочь твой Вол. Что ты хочешь от него! Своего добился. Еще
разок урезал.
- А что директор? Ты с ним по душам, наедине.
- Что директор? "Давай, мужики, покумекаем!" - передразнивает
Кубанцев. - На вас родина смотрит! Костьми ляжу, а строить буду!
- И где на свете рожают таких?
Кубанцев и Витька задумываются.
- А у него и батя был такой, - наконец, догадывается Витька. - Ты
спроси Местечкина. Он из одного с ним города. То ли майор, то ли инженер.
Это у Машки можно уточнить. Всех закладывал. Местечкин говорит, что в
части закладывал.
Кубанцев закуривает.
- Не может быть такого, чтобы у человека темных пятен не имелось. А
раз имеется, тоже надо писать... Скажем, Танюха Маши-хозяйки... Живет же с
ней?.. Можно сказать, изнасиловал... Наташку опять же взял так, от мужа...
- Так, если разобраться, что он тут хорошего сделал? - спрашивает
Витька. - Ничего. Кроме того, что вас пачкает, энтузиазм трудовой срывает.
Вы соревнуетесь за досрочное и сверхурочное, а он что в этом тумкает? Он
из армии, а там соревнования нету.
- Сейчас и там соревнование. Тут надо быть справедливым.
- Все равно, не такое соревнование там.
- Он на войне был.
- И что? Многие воевали. Не орут же на каждом шагу.
- У кого только почерк особый? Вот в чем вопрос!
- Организуем. Тут один десятки рисовал в свободное от службы время.
Мой кореш с ним знаком. Только что-то запропастился маненько. - Это
находил выход из положения Витька. - Кому хочется, чтобы ты пахал, а
бригадир мудик, ни шурупа, ни болта.
Бригадир в это время заглянул к Мамокову - чтобы там разные
разрешения оформить: как-никак, будут в лесу долго, кто его знает, что
может произойти? Да еще этот беглец, которого так и не поймали!
Мамоков сидел в одних подштанниках и готовил лыжи.
- На охоту собираешься? - поинтересовался Волов, присаживаясь на
свободную табуретку.
- Мне б заботы твои. На охоту! Возьмет вот такой, пырнет тебя, и
дровишки твои некому будет оплатить.
- Затем и пришел. Документы оформишь? И с собой огнестрельное
разрешишь?
- Ты гляди лучше на другое, под носом тоже у тебя... Директор тебя
недаром предупреждал! В прошлом году Витька с Валеркой ездили с одним тут
таким пришлым. Член партии. Бывший разведчик. Быстренько приехал тот
назад. И убрался восвояси. Пожаловаться даже побоялся...
- И ты считаешь это делом нормальным?
- Жалоб нету, вот в чем вопрос. И Валеева отутюжил. А возьмись за
Валеева... Умрет - не скажет.
Мамоков натянул штаны, оглядывал валенки.
- Идем к директору. У него и печати поставим. Да с этими
шаромыжниками поговорим, коль поедут. Хоть припугнем...
Мамоков зашел к директору без стука. Но тут Прошин, начальник почты и
большой общественный деятель. С ним, бочком-бочком - четверо незнакомых.
Один пожилой, с орденом Ленина и Золотой Звездой Героя. Директор
почтительно встал. Он подумал, что это новая проверка, которую ожидает
Кусев. Лихорадочно теперь думал, почему они назначили комиссию из
нефтяников или геологов? Не иначе, вмешался Лохов. Тот везде свой нос
сует. Все ему надо. В прошлом году он за рубку леса в прибрежье оштрафовал
совхоз на пять с половиной тысяч рублей.
Прошин сразу сказал: дело тут житейское и очень даже необычное -
приехали земляки кузнеца-покойника Вакулы и вот хотят забрать его тело.
- Как?! Забрать?
- Так просто. Вакула оставил деньги на школу, а захотел переехать к
себе, на Украину.
Вот оно что! Фу ты, напугали-то! Ха-ха-ха! Чтоб вас разодрало на
части! Так человека можно и заикой сделать.
Сели в дружеский кружочек. Стали говорить, в первую очередь, насчет
транспорта. Вопрос в это упирается. Выкопать-то да оформить... это
пустяки. Вот и Мамоков тут. А везти как? Директор наконец выдавил мыслю:
сказал, что на тракторе можно подкинуть до района, - все равно рыбу везти,
а там...
- На аэродроме вам бы надо было договориться, - вмешался Валерка
Мехов, который пришел к директору жаловаться на бригадира - не хочет
платить за погрузку продуктов. - Пару бутылок цветной водяры, и вам бы три
гроба уволокли. Тут спецрейсы, гляди, порожняком бегают. Водяру надо тут.
Тут деньги не суйте.
- На севере, конечно, бутылка, - машинально повторил и директор, и
тут же спохватился: - Эх, Валерий, Валерий! Водяра! Что о нас люди
подумают? Северяне, скажут, освоители несметных богатств, а водяра!
Человек со звездой одними губами улыбнулся.
- Вот, Валерий, как надо прожить, чтобы и похорониться на своей
земле! - сказал директор.
- Я твердый атеист, - засмеялся Валерка Мехов, - какая разница, где в
ящик сыграешь? А где лежать будешь - и подавно. Лишь бы тебя бабы при
жизни не нашли по алиментам!
Мужики в кабинете, на которых смотрит Россия, засмеялись.
- Вы на него не обижайтесь, - примирительно сказал директор, - мы не
только здесь новые города закладываем под нефть, не только проблема клуба
у нас нового, а еще таких людей вот имеем! Иди, Валерий, иди! Я ему скажу,
чтобы оплатил. А как же! Носили же!
В отличие от дяди Коли покойник Вакула считал Сурка человеком горькой
судьбы. Имея здравый ум, Вакула, многого наслушавшись, понял сердцем, как
страдал бедолага и до приезда сюда, и уже закрепившись тут постоянно. В
Сибирь Вакула приехал добровольно, после какого-то слета их сагитировали
помогать бедным малым народам, вымирающим и угасающим, как зыбкие звезды
на небе. И повидал потом доброволец! Сколько было безрассудства, глупости,
пустоты, неразберихи! С 1920 года по семидесятый, покедова старый директор
Гариффулин оформил Вакуле добрую пенсию - с продолжением работы на прежнем
месте, повидал он и артель тудыт твою маму, где по рельсам жрать садились,
по рельсам запрягали, а ночью с плачем кормил каждый свой обобществленный
скот. Потом загоняли в колхоз, потом резали скот... Не помнит Вакула того
времени, как отец дяди Коли тут кооператив ставил: приехал-то позднее,
тогда, когда уже, пожалуй, все было сделано новой властью, чтобы не только
вывозить отсюда сибирское-то масличко, а и днем с огнем кусочка его не
найти. Вакуле первое-то время - что? Вранье все, пропаганда. Такого не
могло быть! "Было, было, - шептали ему, оглядываясь. - Было"... Сурок,
попавший сюда не по своей воле, про масло не рассказывал. Он говорил, как
сюда привезли, как бросили на произвол судьбы, как записали во вражеские
элементы, как глаз положили на всех - не лишь на Сурка. Страшные вещи
выявлял Сурок. Вакула бил молотом в кузнице и думал: "До чего враг! Враг,
он врагом завсегда и будет!"
С большими страданиями читал уже перед смертью Вакула об
издевательствах над крестьянином, про голод на родной Украине, который,
как бы понарошку создали. Но хоть и был он сердцем мягче, ложиться рядом с
Сурком не хотел. И перед самой смертью решил он все тут заработанное
отдать земле, откуда пришел добровольцем. На его счастье в том селе правил
бывший его дружок, ставший теперь председателем колхоза. Надо сказать,
колхоз он вывел в лучшие. И школа в нем есть, и клуб. Так что вроде денег
на школу не надо Вакулиных. Но пришла председателю идея: создать в колхозе
свой музей. И начать с перечислений Вакулиных. Сам председатель и приехал
за телом Вакулы.
Когда лопата Волова стукнулась о доски гроба, он откопал его уже сам,
не доверяя ни выпившему Васе-разведчику, ни трезвому, как стеклышко, Мише
Покою. Трое земляков Вакулы помогли вынуть заиндевелый, весь в морозе
гроб.
- Открыть надо, - сказал самый старший.
Вакула при свете фонарей лежал в гробу, как живой. Бабы завыли. И
сразу же припустился снег. Пока Волов снова закрывал крышку, на серьезное,
сморщенное в обиде лицо старого кузнеца упали крупные снежинки.
Гроб под непрерывное падание снега понесли к почте, куда директор
вызвал из района (за счет почты) вертолет по спецзаказу.
Андрюха-молдаванин, которому пришлось ехать на вездеходе, - взятому в долг
у геологоразведчиков, испуганно косился на гроб.
- Живых надо бояться, - промолвила Маша-хозяйка, поправляя на
деревянных, плохо оструганных досках, снежинки.
Невдалеке от почты стоял вертолет. Пришел Прошин и принес в папке
общую тетрадку, исписанную мелким почерком: он не спал всю ночь, шаг за
шагом описывая жизнь Вакулы с того самого дня, как узнал его. Было это
двадцать лет назад. Тогда не хватало здесь квартир, не хватало тушонки,
муки, не хватало порой керосина, один всего магазин. Не магазин, можно
сказать, - лавчонка, где орудовала приезжая Клавка-продавщица, сделавшая
на Большой земле растрату в тыщу сто рублей. А хлеб выпекали порой сырым,
потому что пекарни как таковой не было.
Он меньше говорил, кузнец Вакула, - делал свое да делал.
Старший из земляков поблагодарил Прошина за такое жизнеописание и за
такое уважение к деталям.
Все шел снег, когда гроб подвозили к вертолету и когда вертолет
уплывал к дальней украинской земле, к ветлам и тополям, к каштанам и
вишням, к селу в яблоневых садах, к дому, где родился Вакула. В войну дом
снесло фашистским снарядом.
Дядя Коля семенил за своим бывшим другом по топкому снегу, и только
темнота скрывала его слезы, плакал он молча, похлипывания уносил ветер,
летящий туда, куда отправился вертолет.
Рядом плакал Миша Покой, вяло помахивая рукой вслед вертолету, давно
потонувшему в стуже и ветрах. Миша очень завидовал кузнецу Вакуле и хотел
вот так хотя бы ехать отсюда. Миша был чист сегодня, как небо,
застекленное первым потеплением, угадывающимся по чистым, кричащим краям
небосвода. Все, что происходило сегодня, поразило его своей необычностью и
удивительной простотой. Даже мертвые мы нужны, даже мертвые мы не
принадлежим себе! Как же надо жить, чтобы при жизни быть понятым и чтобы к
тебе приходили как к нужному и достойному! Они везут тебя в тишине, а
здесь остается память - и в бане - скобы, забитые твоей рукой, выкованные
твоими руками... Тебя везут, но в сущности, вся земля твоя и нет, пожалуй,
на ней делений, если ты ее украшал. Ты умер, но ты идешь, тебя везут и,
значит, ты нужен. "А я живу и иду сплошняком весь день, а вечером нет
воспоминаний, все - мертвечина. Жена плачет на Большой земле, дети плачут,
оставаясь у бабушки. Памяти нет. Ни после окончания школы нет памяти, ты
занял чужое место в институте. Поехал куда-то после назначения. А люди
что-то делали, люди состарились, и их везут к себе на родину. А тебя даже
в лес не берут!"
Он подошел к Волову.
- Я вас прошу об одном, слышите? Не пейте здесь! Не пейте! Не пейте,
Волов! Страшно вас умоляю! Не надо... А если... Тогда бегите... Завяжите
глаза и бегите!
22
Два дня Родион ждал свою дочь. На третий не выдержал: отвез внука к
соседке (верст за двадцать жили старик со старухой), сказал им, что Маша
больная, увезли ее на вертолете, самому же ему надо сбегать в поселок:
есть-де вопрос, в какой час станут вывозить заготовленные дрова, чтобы
быть на месте и не уехать в больницу к дочери. Врать Родион сроду не умел,
все выходило у него неловко, он себя ругал в душе за вранье, но соседи
были люди доброжелательные. Гостеприимством их не обделили; несказанно
обрадовались тому, что Родион заглянул с просьбой, особенно обрадовались
мальчонке. Как их не понять - живут на заимке вот уже сколько, внуков
своих видели в последний раз лет пять назад.
- Так, говоришь, дрова? - правда, спросил хозяин, выпив рюмку-вторую
и прищурил глаз. - Ну-ну!
- Дрова, дрова! - заторопился Родион.
- Ну беги. Без огня да тепла народу худо. - Хозяин привстал, был
коротконог, широкий, как заслонка.
Присел рядом с Родионом. Начали с дров, перешли вообще к жизни
лесной, к народу теперешнему. Народ и не так и не сяк. Хотя открытие века
совершил, под стеклом огурцы и помидоры выращивает, города на болоте
поднял, а все равно и не так и не сяк!
- Нефти, - сказал хозяин, - гляди, больше, чем в Баку даем в сто раз.
А жилье охотник беречь не научился. Как ты, Родион, не замечал за
прошедший час? Раньше у нас мешочек подвешен к потолку, спички там лежат,
продукты разные и записка, как людям выйти, ежели они потерялись. А
сейчас, гляди... По избушкам-то как леший вредный прошел. Что бы это
значило?
Намекал, намекал. На Лексея намекал.
Родион отбрехнулся: кто же его знает, сколько теперь туриста сюда
прет по своим делам? Интересуются этим краем, собирают разные сведения.
Что людям скажешь неопытным? У них в путеводителях одно понаписано, а
идешь - вот тебе другой путь. Небось и возьмешь из избушки все запасы.
- Может и так, - согласился хозяин. - Но что-то на туристов не
похоже. Заезжал ко мне недавно следопыт здешний. Он кое-что порассказал. И
тебе, гляжу, было бы интересно послушать.
- Как-нибудь в другой раз, - сник Родион, собираясь в дорогу и
прощаясь с внуком.
Хозяин долго и пристально глядел на него.
- Как знаешь. Только, гляжу, и мы, старики, голову начали из-за этой
молодежи терять. Они живут по своему, не по-нашенскому, а мы тоже свои
традиции стали подпорчивать.
На выручку Родиону пришла хозяйка:
- Чего пристал к человеку?
Родион дошел к реке через урман, выбирая только ему ведомые тропки.
Дурные мысли, одна похлеще другой, наваливались на него. Они жалили его
беспощадно: то он придумывал для себя, как мучают дочь, то видел ее уже
мертвую - где-то закопали наспех.
Родиону впервые было страшно, и страх этот сдавливал ум, и терялось
все былое спокойствие, и на смену этому размеренному спокойствию приходила
какая-то обрывочная поспешность, и он многое не соображал, а видел как
будто не сам, а кто-то глядел за него.
С тех пор, как у дочери появилась от него тайна, с тех пор, как он
стал замечать ее неожиданные уходы куда-то, этот страх бродил в нем,
вызревая по вечерам в особо острые моменты, когда он то бросался к окну,
услышав за этим зимним глухим окном какой-то шорох, то лежал не
шелохнувшись. Он пришел к мысли: на войне было легче ему, чем теперь,
переживая за единственную дочь, у которой жизнь не сложилась. Он думал,
что пуля в спину, в грудь была бы для него лучше, чем жизнь после ее
безмолвия: глядела на него жалобно, слезы капали из глаз.
Он прошел берегом километров пять или больше того. Лыжи скользили еще
бодро. В ногах Родиона была такая всегда легкость, что он иногда их не
ощущал. Эти ноги и кормили его, и поили, и уводили, и спасали от
неминуемой смерти.
Безусым приехал сюда с комсомольским билетом. Из Марийской автономной
республики приехал тогда совсем молодой лесник. В Москве предложили
переменить место жительства. Подайся, мол, по путевке на югорскую землю.
Что тогда знал о ней, согласившись поехать, раз это _н_а_д_о_? Знал лишь в
