Короткая...
- Да, - вздохнул Айвен. - Там только три дома и гараж. Но зато ее
очень легко найти - как раз напротив кафе, где мы завтракаем...
- Разрешите идти?! - спросил я у генерала, понимая, что отныне я -
его подчиненный.
- Иди! - сказал генерал.
Я развернулся и пошел к двери.
- Стой! - скомандовал за моей спиной Казмо.
Я остановился.
- Если увидишь в городе военных - не пугайся! Они подчиняются
инспектору, - говорил мне в спину генерал. - Теперь в городе будет
постоянно находится патрульная рота... Сейчас это американцы. Хорошие
ребята. Теперь можешь идти.
Я спустился по деревянной лестнице. Вышел из дома. Перешел через
мостик.
И, не оглядываясь, шел дальше, в город, который еще вчера утром я так
любил.
Тропинка вливалась в "неаккуратную" аллею. Аллея впадала в
низкорослую улицу. А улица стремилась к морю.
Было еще довольно рано. Что-то около восьми утра.
Я без труда нашел улицу Вацлава, прошел ее за полторы минуты.
Вернулся и заглянул в кафе.
Морально я уже был полностью готов к овсянке и жидкому чаю, но, к
моему удивлению, мне подали "дореволюционный" завтрак.
Рыбные палочки с французской горчицей, апельсиновый сок, тост с
красным чеддером и хороший крепкий кофе.
За соседним столиком кушали два парня, одетые в спортивные костюмы.
Их лица были мне не знакомы. Оба ели жадно, не пользуясь ножом. Они
разламывали рыбные палочки вилками и, окунув в горчицу, отправляли их в
рот. И глотали, даже как следует не прожевав.
Это был их первый завтрак в городе мира.
Я это очень легко определил: по апельсиновому соку. Они выпили его за
минуту и теперь давились рыбными палочками, стесняясь, или не зная, что
они имеют право попросить еще сока. А официантка, пребывавшая в лирической
задумчивости, не замечала, что их стаканы пусты.
У одного из парней на правой руке было только два пальца:
указательный и большой.
Поев, я вышел на улицу.
Город уже нагревался лучами утреннего солнца.
Город был чист и опрятен, и свеж, как только что испеченный торт.
Даже деревья казались тщательно причесанными и подстриженными.
Город оставался таким же, каким он был позавчера, и, наверно, десять
и двадцать лет назад.
Это моя жизнь снова изменилась. Снова полетел я под откос, неполные
двадцать дней побыв свободным человеком. Утешало меня лишь то, что мои
новые обязанности исключали участие в боевых действиях.
Но все равно, был я кажется еще не готов, если не сказать - совсем не
готов, к исполнению новых обязанностей. И мое безропотное "да", сказанное
генералу, являлось всего лишь обратным отражением моего внутреннего "нет".
Я просто пребывал в том странном состоянии, когда смерть, по-дружески
пожав мне руку, вдруг исчезла, отложив наше с ней свидание на более
позднее время. Она словно испугалась кого-то, и теперь я чувствовал себя в
долгу перед этим инкогнито. Я хотел благодарить, но не знал кого. И хотя
здравый смысл подсказывал, что над всеми нами висит дамоклов меч случая, и
что жив я остался совершенно случайно, мне в это не очень-то верилось. С
одной стороны я сам сделал все, чтобы выжить: бросил винтовку, крадучись
пробирался городскими тропинками, прятался в погребе. Но это было вчера. А
сколько сотен дней я отстреливался, наступал и отступал, не зная, за что и
с кем воюют люди, поставившие меня в строй. И каждый раз пули не трогали
меня. Они проносились мимо и падали на землю наступавшие со мной, а я
оставался.
Раздался неожиданно гулкий хор шагов - знакомый звук, отбиваемый
сотней пар походных ботинок о булыжники мостовой.
Я занервничал. Не хотелось встречаться с теми, против кого мы вчера
воевали. Я быстро свернул на соседнюю улочку, бегущую к набережной, и
направился в сторону своего любимого кафе.
Первое, что меня поразило, это новая яркая вывеска над входом: "У
ИРИНЫ". Опешив, я замер на месте.
Неужели, не смотря ни на что, она стала хозяйкой этого кафе?! А ведь
и Вацлав пару дней назад говорил мне: "встретимся у Ирины"?! Странно,
революция подавлена, а ее цели достигнуты? Айвен заварил всю эту кашу,
чтобы остаться в городе навсегда, и остался. И я остался, правда, в другом
качестве. Ирина мечтала стать хозяйкой кафе, и, похоже, стала?! Я ничего
не понимал. Кажется, была разыграна какая-то удивительно сложная шахматная
комбинация, в результате которой, после принесения в жертву нескольких
десятков пешек, победителями были объявлены обе стороны. Какую-то роль в
этой игре, по-видимому, сыграл и я, но, будучи пешкой, я не знал заранее
своих ходов, а когда ходил, то думал, что хожу самостоятельно и только
туда, куда считаю нужным.
Я осмотрел кафе. Стеклянная стенка, всегда удивлявшая меня своей
прозрачностью, отсутствовала. Но внутри все было по-старому. И даже
столики стояли там же, где и раньше.
Я зашел через отсутствовавшую стенку и сел на свое обычное место
лицом к улице.
В этом кафе всегда была какая-то особенная, расслабляющая атмосфера.
Так уютно я больше нигде себя не чувствовал. Для меня это место значило то
же, что для верующего человека - храм. Здесь я всегда был открыт для
исповеди и готов был слушать исповеди других. Здесь обитала моя
"балерина", легкая, порхающая между столиков, не скупясь на улыбки.
Но в это утро в кафе было пусто и тихо.
Я сидел, локтями упершись в поверхность стола и опустив лицо на
ладони. Я вспоминал прошлые дни.
Скрипнули двери - кто-то зашел в кафе. Шаги затихли в другом углу,
там, где прежде очень любил сидеть предыдущий инспектор по правилам
поведения.
Не поднимая головы, я покосил глазом и увидел двух солдат. Они уже
сидели за столом, о чем-то негромко разговаривая.
Внутри кафе вдруг что-то звякнуло и по едва слышным щелчкам высоких
каблуков я узнал ее прежде, чем она появилась. Сначала она подошла к
солдатам. Потом ко мне.
- Кофе покрепче, - попросил я.
"Балерина" удивленно смотрела мне в лицо. Ее ротик был открыт, словно
она хотела спросить о чем-то.
- Ты здесь?! - наконец шепотом выдохнула она.
Я молча кивнул.
- Только что привезли свежие пирожные... Будешь? Очень хороший
"наполеон".
Я молча кивнул.
- Сейчас... - прошептала она и ушла.
Минуты через две она присела рядом.
- Поздравляю! - произнес я, поднося ко рту чашечку кофе.
- Ты уже знаешь?! - Ирина опять была удивлена. - Откуда?
- "У Ирины", - сказал я, показывая рукой в сторону дверей. - Так что,
не трудно быть хозяйкой?
Она махнула рукой.
- Никакая я не хозяйка. Это только новая вывеска! Я думала, ты о
другом...
- О чем? - спросил я.
- Он был здесь... - сказала Ирина. - Оставил письмо.
- Он?! - переспросил я недоуменно. - Кристоф?!
- Да.
- Когда?
- Вчера.
- Он был среди... - я не договорил, заметив, что Ирина опустила
взгляд.
Было и так ясно, что сюда он мог попасть только в военной форме. По
крайней мере вчера.
- Что он пишет?
- Обещал скоро приехать. Его рота будет патрулировать город через три
месяца...
На улице напротив кафе затормозил грузовик. Я уловил запах выхлопных
газов. На мостовую спрыгнули трое рабочих в синих комбинезонах и стали
снимать с кузова широкую панель, упакованную в картон и перетянутую
несколько раз жестяными полосами. Я узнал одного из рабочих - это он мне
утром объяснял, как дойти до гостиницы.
- Что ты будешь делать? - спросила Ирина.
- Ездить на джипе, - ответил я машинально, наблюдая, как рабочие
распаковывали свой груз.
- Я не об этом... - грустно произнесла она.
- А о другом я ничего не знаю... - монотонно проговорил я. - Буду
жить, наверное...
Когда рабочие сняли весь картон, я увидел, что привезли они новую
стеклянную стенку. Они приставили ее к проему. Двое держали стенку
снаружи, третий, мой знакомый, зашел внутрь. Пользуясь ручками-присосками,
они установили ее в резиновые пазы, повозились еще минуты три, подравнивая
и укрепляя ее. Работяга, который трудился внутри кафе, вышел на улицу и,
бросив удовлетворенный взгляд на только что поставленную стенку, заметил
меня. Помахал мне рукой, широко улыбаясь. Что-то сказал.
Я замотал головой, показывая указательным пальцем на свое ухо. Стенка
была слишком толстой, она не пропускала звуки.
Он закивал и, еще раз махнув рукой на прощанье, залез в кузов
грузовика.
Машина уехала.
Я повернулся к Ирине, но ее уже не было рядом.
В дальнем углу все еще болтали солдаты.
Я подождал несколько минут, но Ирина больше не появлялась. Вместо
нее, конечно, могла бы прийти "балерина", спросить: "не желаю ли я
чего-нибудь?" и через минуту принести кофе и взбитых сливок. Но я уже
ничего не желал. Надо было уходить, и я встал из-за стола, громко
отодвинув стул.
Вернувшись на улицу Вацлава, я зашел в ворота гаража и посреди
небольшого тесноватого двора увидел Айвена. Он энергично беседовал с
мужчиной лет сорока, одетым в черный комбинезон.
Я подошел и стал чуть сбоку, не прерывая их разговора, а просто
ожидая, когда на меня обратят внимание.
Разговор касался запасных частей для двух грузовиков и Айвен твердо
обещал мужчине, который оказался главным механиком гаража, что требуемые
запчасти на следующий день прибудут в город.
Чего я не мог понять, так это одного: какое отношение инспектор по
правилам поведения может иметь к снабжению гаража запчастями.
- Ты вовремя! - бодро сообщил мне Айвен, глядя на свои часы. -
Познакомься, это Георгий, он здесь главный.
Меня Айвен представил этому мужчине в более простых выражениях:
- А это наш новый курьер! - сказал он и дружески похлопал меня по
плечу.
Через минут пять я уже держал в руке ключи зажигания от джипа и
слушал наставления главного механика.
- Скорость по городу - сорок миль в час, - инструктировал меня
Георгий. - За городом - сколько хочешь. По своим делам можешь ездить, если
нет других поручений. Дальше семидесяти миль от города не выезжать - там
военные посты и могут быть неприятности. Никаких документов с собой не
иметь. За пределами города попутчиков не брать и, тем более, в город
никого не подвозить. Заправляться будешь у военных на восточной трассе.
Там же будешь забирать почту для города. Остальное по ходу дела. А пока
можешь покататься, привыкнуть к машине. Вечером поставишь джип во дворе.
Ворота всегда открыты.
Я подошел к машине, завел мотор и выехал со двора.
Ехал сначала совсем медленно - все-таки года два за рулем не сидел.
На булыжнике трясло неимоверно, но чувствовал я себя за рулем уверенно и
уже через минут десять выжимал сорок миль по узким улочкам города.
Машина всегда хорошая игрушка для мужчины. Держась за руль, легко
забыть обо всем, даже о женщине. Хотя опять я преувеличивал. Об Ирине я
думал каждую минуту после нашего последнего разговора в кафе. Даже слушая
инструкции Георгия, я думал о ней. И, поворачивая с одной улочки на
другую, я смотрел по сторонам в надежде увидеть ее. Так хотелось увидеть
ее у дороги, остановить машину и предложить ей проехаться. Детские мысли,
конечно, но куда денешься от ребенка, постоянно в тебе живущего?! Если
машина - игрушка, то уж тот, кто ее ведет, просто должен иметь что-то
детское в своем характере. Иначе он не получит никакого удовольствия от
этой игрушки.
Но на улицах города я увидел всего лишь пару человек - из новых
отдыхающих. Заметив джип, они так резво прыгнули в сторону, чуть ли не
прижались к стене дома, вытянувшись, как по команде. Видно было, что они
прибыли из очень дисциплинированной армии.
Покатавшись в свое удовольствие почти по всем городским улочкам, я
поехал в верхнюю часть города.
Я мчал на авеню Цесаря, но все равно постоянно думал об Ирине.
Было ясно, что я ее потерял.
Было ясно и то, что ее любимый герой вчера сражался против меня,
Вацлава, Тиберия и остальных ребят. И, может быть, он даже убил кого-то из
наших. Но это не заставляло меня думать о нем с ненавистью. Вчера шла
война, и можно было считать эту войну честной. Никто никого не обманывал.
Но огорчала другая мысль меня: не начнись вчера революция - не
появился бы и Кристоф со своими однополчанами. А тогда бы и Ирина не
узнала о том, что он все еще жив. Но все уже произошло. Неудавшаяся
революция лишила меня друзей. Лишила она меня и Ирины. И надо было уже
забывать о ней. Сначала надо было забыть ее имя, оставив лишь то ласковое
прозвище, которым я наградил ее в первый день своего пребывания в городе.
Пускай останется "балериной", пускай спрашивает о моих желаниях, и я буду
рассказывать ей, что мои желания обычно состоят из хорошего кофе, взбитых
сливок с тертым шоколадом и изюмом и прочих сладких вещей. Пускай мы будем
улыбаться друг другу, но улыбки наши должны быть легкими, ничем не
обязывающими. И надо будет вернуть ей китайскую ширмочку - боюсь, она мне
уже не понадобится.
Я выехал на авеню Цесаря и дальше, вверх по ней, поехал помедленнее.
Я не хотел так быстро оказаться у ворот виллы "Ксения". Я хотел
остановиться первый раз на полпути к вилле, там, откуда хорошо виднеется
терраса. Я очень хотел увидеть Адель, загорающей среди своих четырех
пальм. И только насмотревшись на нее, я поехал бы дальше и остановился у
ворот. Может, ее собачка наконец нашлась, и если она там, она наверняка
учует меня и залает, обратив внимание своей хозяйки на неожиданного гостя.
Впереди из-за крыш домов вынырнула знакомая терраса.
Я остановил джип, стал на подножку машины, но ничего, кроме пальм, не
увидел.
И из-за этой неудачной попытки мое желание увидеть Адель еще больше
усилилось, и я, оставив машину, прошел между домами с левой стороны авеню
и вышел на тропинку, которая вела на мусульманское кладбище.
Я карабкался по ней вверх с такой скоростью, словно с детства
занимался скалолазанием. И все это время я смотрел под ноги, не позволяя
себе даже глазом покосить на террасу. Я помнил то место, с которого я уже
однажды видел Адель и только там я собирался остановиться и оторвать свой
взгляд от тропинки.
А солнце уже поднялось на середину неба и разморенная под его лучами
земля слушала песни насекомых. Поднимаясь, я то и дело встречал
настороженно-любопытные взгляды ящериц, гревшихся на камнях. Из-под ног
выпрыгивали кузнечики. Ветер шевелил высохшими желтыми травами.
На душе снова было спокойно. Я наслаждался остатками своей свободы. Я
поднимался над городом, оставив внизу машину, патрульную роту, свои новые
обязанности. И было немного грустно, потому что пропало приятное ощущение
своей тесной связи с этим городом, пропала боязнь потерять его или
потеряться.
Но город был по-прежнему красив. Он лежал под солнцем барельефной
мозаикой, ласкающей взгляд удивительными южными красками. Он отражал лучи
своими окошками и морем, послушно и мирно лежащим у его берегов. Он звал к
себе, но было в этом манящем зове что-то странное, что-то от пустынного
миража. И, любуясь городом, я начинал понимать, что его теплота, его
доброе гостеприимство, его очарование - все это зиждется на моем
воображении. Все эти человеческие качества приписаны городу моей мечтой о
своей неизвестной, не выбранной до сих пор родине, родине, которая в
реальном мире просто не существует, если это только не какой-нибудь
необитаемый остров, ждущий меня. Но что мне может предложить остров?
Полную свободу? Покой? Полное одиночество?!
Тропинка нырнула налево, потом направо, забралась на каменную
площадку - маленькую, не больше квадратного метра. И здесь я остановился.
Разогнул спину и обернулся к лежавшему внизу особняку.
На его террасе за пластмассовым столиком спиной к городу сидел
мужчина в шортах, пил кофе и что-то писал.
Мне стало холодно. Холод пришел откуда-то изнутри.
Я смотрел на этого мужчину и старался ни о чем не думать.
А холод уже опускался в ноги, словно вместо крови по сосудам лился
вытащенный из холодильника апельсиновый сок.
И вместе с этим холодом ко мне приходила свежесть. Я почувствовал,
каким легким стало вдруг мое дыхание. И мысли мои зазвучали яснее и возник
в них незнакомый мне прежде порядок.
А чувства, они покинули меня. Вернее сказать: они ушли в память, став
частью прошлого. Я, конечно, помнил. Помнил и Ирину, и Адель. Помнил ту
радость, которую мне доставляли мысли и мечты, связанные с ними. Помнил
созданную мной самим таинственность Адели, эту игру в тайну, разгадку
которой я растягивал на как можно дольше. Впрочем, эта тайна осталась
неразгаданной и поныне. Если человек хочет наслаждаться тайной, он не
должен пытаться раскрыть ее. Разочарование неизбежно. Я избежал его и был
этому рад.
- Ну как машина?! - спросил меня Георгий, когда я вернулся в гараж.
- Хорошая, - ответил я.
- Сейчас можешь быть свободен, а утром в десять часов поедешь за
почтой. Я тебе завтра все объясню!
Выйдя из ворот гаража, я прошел мимо "обеденного" кафе, даже не
остановившись - не было аппетита.
Свернул на улицу, ведущую к гостинице и поплелся по ней вверх под
нещадно палящим солнцем. Охлаждающая свежесть, которую я ощущал полчаса
назад, сменилась на усталость. Хотелось закрыться в своей комнате и
лежать, глядя в потолок, но даже это желание невозможно было исполнить
полностью: двери в номерах замков не имели.
В холле гостиницы сидели несколько парней в спортивных костюмах,
таких же казенных, как и тот, что был на мне. Они сидели в креслах, а
рядом на полу лежали сумки с вещами и один чемодан, которому на вид было
лет сорок: он был полностью оклеен перебивными картинками - девичьими
мордашками, украшенными старомодными прическами. Новички ждали расселения.
Не дай бог, подумал я, чтобы ко мне кого-то из них подселили!
Поднялся в номер. Распахнул окно и лег на кровать.
Потолок был хорошо оштукатурен - ни одной трещинки, ни одной грязной
точки. Его стерильность начинала раздражать меня и я повернулся на бок.
Надо было успокоиться, представить себе что-нибудь хорошее из
недавней свободной жизни, но перед глазами - хоть закрывай их, хоть нет -
за красным пластмассовым столиком спиной ко мне сидел мужчина в шортах и
что-то писал.
Я пытался думать о чем-нибудь другом, но внезапно понял, что я не
думаю о нем, он просто застрял в моей зрительной памяти, как иногда на
киноэкране застывают какие-нибудь кадры и их дергает то вверх, то вниз,
пока не порвется пленка и хвостик ее не мелькнет, оставив экран белым. Я
мог думать о чем угодно, но этот мужчина все равно сидел ко мне спиной и
что-то писал. Хотя бы увидеть его лицо! Посмотреть, что он там пишет?!
Опять со мною было что-то не в порядке. Зародившееся внутри
возбуждение росло, будто я только что выпил пять чашек крепкого кофе. Я
крутился с одного бока на другой, пытался лежать на животе - думал, что,
уткнувшись в подушку, я смогу успокоиться, может быть даже задремать. Но
тут же новая волна раздражения подкатывала к горлу и уже на кончике языка
ощущал я реальную горечь, а вместе с ней охватывала меня и другая горечь,
близкая к отчаянию, горечь от потери друзей, от того, что и сам я уже был,
кажется, окончательно потерян, горечь от того, что и свобода моя, и
любовь, а если даже и не любовь, то уж точно - искренняя влюбленность,
оказались столь кратковременными и ненадежными. Все ушло, осталось за
календарной чертой вчерашнего дня. И только я, оставив все это в прошлом,
чудом перекочевал в день сегодняшний, избежав пули. Банальная мысль тут же
вопросила меня: а не лучше ли было геройски погибнуть, или даже не
геройски, а просто "по-человечески"? Стать невинной жертвой и лежать на
чьей-нибудь совести красным пятном до конца его дней?! И странно, что не
возмутился я этой мысли, не вымолвил внутренне: "чушь"! А снова
повернулся, лег на спину, покосил на окно в ожидании вечера. Но на улице
было светло и солнечно.
А он все сидел за этим красным столом и писал что-то. Я видел, как
рука его плавно передвигалась от начала строчки до ее конца, а потом к
началу новой строчки. Кто он такой? Писатель? Может быть... Сколько
писателей творили под южным солнцем, наслаждаясь горами, морским бризом,
загорелыми красавицами. Может и этот один из них? Новый Хемингуэй?
Чехов?..
Я уже чувствовал дрожь от накопившегося во мне раздражения. Сел на
кровати, снова лег, снова уставился в потолок. А вечер никак не наступал.
Я почему-то был твердо уверен, что низко опустившиеся звезды на
ночном небе подействуют на меня успокаивающе. Наверно потому, что имел
привычку легко засыпать в любой темноте, даже если это было в три часа дня
и просто окна были хорошо зашторены.
Но все еще было светло, и свет этот резал глаза.
Я опять уткнул лицо в подушку.
Я хотел спать, но мое тело было настолько наэлектризовано нервной
энергией, что возьми я в руку обычную лампочку, она бы наверняка зажглась.
Я уже жалел о своей поездке на авеню Цесаря и, конечно, о последующем
карабкании вверх по тропинке. В своем нынешнем состоянии я был сам
виноват.
А он потянул со стопки бумаги еще один листок, отложив исписанную
страницу в тоненькую стопку слева от себя. И снова писал, чуть
наклонившись вперед, чуть нависая над бумагой. И вдруг в комнате, дверь и
окна которой выходили на террасу, зажгли свет и сразу стало желтее. Именно
желтый свет залил террасу и небо над ней сразу стало красивее, глубже и
ниже.
Я лежал и уже не пытался убрать эту картину с моих глаз. Я был
утомлен и беспомощен: мое ужасное состояние побеждало меня. Но я все-таки
лежал, уткнув лицо в подушку и сцепив зубы, молча наблюдал за спиной
пишущего человека.
Кажется, это длилось вечность. Но в конце этой вечности я расслабился
и почувствовал, что приближается сон. Нервы как бы успокоились и я
терпеливо ждал тепла, которое свяжет мое тело и мое сознание в один узел.
Но тепло не приходило. Длилось состояние ожидания тепла. Было оно
несомненно приятней предыдущего состояния.
Но он все еще писал и стопка бумаги слева от него росла, в то время,
как вторая стопка, та, что была справа, уменьшалась.
Первый раз в своей жизни я чувствовал приближение умопомешательства.
Первый раз я не мог ничего себе приказать, и, естественно, ничего не мог
делать. Я только лежал и ждал. И то, чего я дождался, меня еще больше
удручило.
Я не ориентировался во времени и заметил только, что у мужчины,
сидевшего ко мне спиной в этот момент закончились в ручке чернила и он,
встав из-за красного стола, ушел с террасы.
Он ушел, а я услышал вдруг снизу, с улицы этого города, какой-то до
боли знакомый звук. Даже не один звук, а целое собрание звуков, которое
создает как бы атмосферу места. Основным звуком в этом собрании было
марширование нескольких десятков пар походных ботинок. Но остальные
составные повергли меня сначала в панику, а потом просто в ужас.
Это была песня. Если быть точнее - походный марш. Этой песне было уже
много лет, родилась она в 1967 году, и с тех пор я ее ненавидел, и когда я
думал о ней, то также ненавидел и себя. Потому, что это была моя первая и
единственная песня. Потому, что она так понравилась моим братьям по
оружию, что они пели ее всякий раз, когда находились в строю.
Я помнил очень хорошо свою неудачную попытку написать слова и музыку
гимна. Это была мука, и если бы не русская детская песенка, мне бы не
избежать позора. В отличие от гимна, ту песню я написал за полчаса, и мне
не пришлось думать над ней ни минуты больше. Слова сами просились на
бумагу, ритм был известен, мелодия сама родилась из интонаций, с которыми
я читал сам себе эту песню первый раз, сразу после ее написания.
И вот теперь, столько лет спустя, она звучала здесь, под окном моего
номера. Патрульная рота - теперь я уже знал, что это были американцы -
маршировала на ужин.
А песня звала в бой, срывала с плеча карабин, предупреждала о
низкорослых стрелках, прячущихся в рисовых чеках.
Холодный пот залил лоб и я вытер его о наволочку подушки.
А рота орала так громко, словно маршировала на месте.
И некоторые слова в песне уже звучали по-другому, видно были кем-то
изменены. Наверно, каждая рота поет эту песню по-своему.
Я молил бога, чтобы наступила тишина. И она наступила через несколько
минут, но в моих ушах эта песня звучала до утра. Я так и не заснул,
пребывая в каком-то полуобморочном состоянии. Иногда мне казалось, что
губы мои нашептывают слова из этой песни.
Утро я встретил с облегчением и головной болью. С трудом встал с
кровати.
Умываясь, посмотрел в зеркало и стало мне себя жалко. Таким я,
кажется, еще никогда не был.
Есть не хотелось. Ничего не хотелось, но надо было идти в гараж и
ехать куда-то за почтой.
Шатаясь, я вышел на улицу. Надеялся, что свежий утренний воздух
ободрит меня.
В гараже меня ждал Георгий.
Мы поздоровались.
- Вот тебе карта дороги. Приедешь сюда, в эту точку, там военный
городок. Скажешь им, что за почтой для Джалты. Это как пароль, а потом
привезешь почту сюда. Если будут посылки, то развезешь по адресам, а
письма отдашь мне. Вопросы есть?
- Никак нет... - устало проговорил я, взял из рук Георгия планшет с
картой и поплелся к джипу.
Дорога до военного городка оказалась слишком короткой. Практически
там, где кончался город, в двух милях от последнего фонарного столба на
набережной, начинался военный городок. Длинные одноэтажные бараки стояли
торцевыми стенами к морю, чуть глубже за ними находилось несколько сборных
складских зданий, и самую выгодную позицию с военной точки зрения занимал
небольшой домик штаба: задней стенкой он соединялся со склоном горы. Туда
я и подъехал.
За дверью меня встретил часовой.
- За почтой для Джалты, - объявил ему я, опережая возможные вопросы.
Часовой кивнул и показал мне ленивым жестом руки на вторую дверь
справа.
За нею, в довольно маленькой комнате, на полках, идущих в несколько
рядов по всем трем стенам, были разложены посылки, бандероли, запечатанные
сургучом ценные пакеты и обычные холщовые мешки.
За маленьким столиком сидел солдат - его точно специально подобрали
для этого помещения: он тоже был удивительно малого роста.
- Джалта?! - переспросил он меня, поднимаясь из-за столика.
Подставив стремянку к правой стенке, он забрался на лесенку, подозвал
меня и нагрузил на мои подставленные руки три посылки и запечатанный мешок
с письмами.
Посылки я бросил на заднее сиденье и тут же посмотрел, кому они
предназначались. Как и следовало ожидать, все три были посланы Айвену.
Рядом с кириллицей тот же адрес был написан латинскими буквами. Адрес у
этого места был странный: ЗАКРЫТАЯ НЕЗАВИСИМАЯ ТЕРРИТОРИЯ, ЮГ-0991, авеню
ЦЕСАРЯ II, АЙВЕНУ ГРЕМИЦКОМУ.
Опять авеню Цесаря. Хорошо, что это где-то в начале улицы. По крайней
мере оттуда я не увижу террасы.
Дорога от военного городка до набережной была залита асфальтом.
Машина катилась по ней мягко. Асфальт еще не успел расплавиться под лучами
солнца.
А в голове моей все еще стоял шум, легкое гудение из-за бессонной
ночи. Вот сейчас я бы смог заснуть без проблем, если бы не служба. Но надо
было ехать на авеню Цесаря - интересно, что там делает Айвен? - потом
возвращаться в гараж и спрашивать, есть ли другие задания...
Колеса джипа снова запрыгали по булыжнику узеньких улочек и я поменял
скорость. Теперь машина ехала медленно, но зато не так трясло.
Выехал на авеню и остановился около одиннадцатого номера. Этот номер
на овальной табличке был прибит к воротам высотой в полтора человеческих
роста. Я нашел взглядом звонок, нажал на его кнопку.
Здесь было тихо.
Ожидая, пока кто-нибудь подойдет к воротам с другой стороны, с
опаской, медленно повернул голову и покосил взглядом в сторону террасы.
И облегченно вздохнул - отсюда ее не было видно.
Напряжение продлилось может быть минуту и тут же отпустило меня,
оставив во власти легкой головной боли.
Еще раз нажал на кнопку звонка.
Услышал грубые гулкие шаги - к воротам подходил мужчина.
- О! - обрадовался, увидев меня, открывший калитку Айвен. - А ты как
меня нашел?!
- По адресу на посылках... - ответил я.
- А, посылки... Ну давай, тащи их сюда! - и он пошел по дорожке к
видневшемуся в глубине двора большому дому, с одной стороны украшенному
башенкой, поднимавшейся на несколько метров выше конька крыши.
Я взял с заднего сиденья посылки и зашел в калитку.
Айвен открыл двери и пропустил меня в дом.
- Сейчас налево! - говорил он мне в спину.
Я зашел в просторную комнату и остановился.
- Положи их в угол и пойдем бахнем вина! - предложил Айвен.
Я опустил посылки на пол.
- Хотя ты же на службе, - вдруг припомнил мой бывший сосед. - Ну
давай выпьем чаю! Пошли!
Мы поднялись на второй этаж, прошли тесным - двум встречным не
разойтись - коридором и снова покарабкались вверх по узкой винтовой
лестнице.
Мне уже казалось, что эта винтовая лестница никогда не кончится. Даже
голова моя закружилась от спирального вращения.
- Ну вот! - произнес вдруг поднимавшийся впереди меня Айвен. - Теперь
можно и за стол сесть.
Преодолев последние ступеньки, я очутился в совершенно круглой
комнате, посреди которой, как и положено, стоял круглый стол. На стене, а
в этой комнате, благодаря отсутствию углов, была только одна стена, висело
несколько фотографий мужчины в зрелом возрасте с роскошными седыми усами,
чуть вздернутым кверху орлиным носом и самоуверенным взглядом.
- Садись к столу, я сейчас самовар поставлю! - сказал Айвен.
Я обернулся и увидел, что он действительно включил электрический
самовар.
- Здесь у меня "русская комната", - продолжал Айвен. - По вечерам я
здесь пью чай и слушаю радио... Ты, кстати, какой национальности?
