Фоксуорта. - И вообще, Отто, я ведь знаю, что в принципе ты на нашей
стороне, но почему ты такой трусливый, ты такой трусливый, ты, такой
черный негр? Почему ты такой осторожный, когда знаешь, что все идет
неправильно? Почему ты не с нами на улицах и не дерешься вместе с нами?
На этот раз Фоксуорт говорил серьезно, без поддразнивания.
- Потому, - пожал плечами Оддблад Грей, - что придет день, когда мне
придется спасать твою задницу. Послушай, преподобный, мне приходится то и
дело выслушивать Артура Викса, который распространяется насчет Израиля, и
как мы должны его поддерживать. И что нельзя допустить нового истребления
евреев. И каждый раз я хочу сказать ему, что если в нашей стране будут
концентрационные лагеря и печи, то окажутся там не евреи, а мы, негры.
Неужели ты не понимаешь? Если произойдет какая-нибудь катастрофа, если мы
потерпим поражение в войне или еще что-то случится, в этой стране козлами
отпущения окажутся черные. Ты можешь увидеть это в кино, прочесть в
книгах. Конечно, это не провозглашается открыто, до такого они еще не
дошли, ведь они не так прямолинейны, как ты со своими выкриками против
белых. Однако, именно этого я все время боюсь.
Преподобный слушал его очень внимательно, привалившись грудью к
большому письменному столу и уставившись в глаза Оддбладу Грею.
- Позволь мне сказать тебе, - сердито заявил он, - что наши братья не
пойдут в эти лагеря, как шли евреи. Мы сожжем города дотла, они сгорят
вместе с нами.
- Ты никогда не узнаешь, откуда тебе нанесут удар. Ты даже понятия на
имеешь, на что способно правительство, которое может использовать силу
власти, обман, раскол в обществе, откровенную жестокость. Ты об этом и
представления не имеешь.
- Конечно, не имею, - согласился преподобный. Парни вроде тебя будут
выполнять роль козла-иуды, который ведет за собой стадо на бойню. Ты это
сейчас и практикуешь.
- Пошел ты знаешь куда, - прервал его Грей. - Я говорю об одном шансе
из тысячи. А теперь об услуге, которую ты мне окажешь. Кеннеди будет вновь
баллотироваться. Нам нужно, чтобы он победил таким большинством голосов,
какого еще не бывало в истории Соединенных Штатов, и чтобы он получил
нужный ему конгресс.
Уитни Чивер III был блестящим, стопроцентным американским адвокатом,
твердо считавшим, что Соединенные Штаты должны иметь иное правительство.
Он верил в коммунизм, верил в то, что капитализм представляет собой сейчас
страшное зло, что погоня за деньгами стала неизлечимым заболеванием
человеческой психики. Но при этом он был цивилизованным человеком, умел
наслаждаться радостями жизни, классической музыкой, изысканной французской
кухней, литературой, уютом хорошо обставленного дома, рисованием и
молодыми девушками. Он вырос в богатстве и радовался этому, но еще
ребенком заметил, как унижены слуги, поставленные в подневольное
положение, и судьба которых зависела от прихотей его отца и матери. На
всем, что доставляло ему радость в жизни, лежала грязная печать крови и
дерьма.
Уитни Чивер знал, что существуют разные адвокаты. Были среди них
борцы, любившие выступать в суде, но их насчитывалось не так уж много.
Находились адвокаты, верившие в святость закона, готовые простить все на
свете, за исключением нарушения Буквы закона, но таких тоже насчитывалось
немного. Имелось множество адвокатов - рабочих лошадок, занимающихся
защитой земельной собственности, оформлением продажи домов, супружескими
разводами, разногласиями между деловыми партнерами и другими подобными
делами. Были юристы, выступавшие в уголовных судах, обвинители и
защитники, туповатые и замученные, на которых лежал отпечаток той грязи, в
которой они копошились. Встречались и такие, кто посвятил себя высоким
проблемам конституционного права, и яростные защитники крупных корпораций
Америки. Но находились и те, кто верил, что устойчивые и плодотворные
перемены могут быть достигнуты только борьбой против закона. Уитни Чивер
III с гордостью считал себя одним из них.
Это был видный мужчина с бугристым лицом и копной непослушных седых
волос, и если он не читал, его большие черные очки сидели у него высоко на
лбу. На экране телевизора это придавало ему лихой вид. На него всегда
нападали, обвиняя в том, что он коммунист и, прикрываясь овечьей шкурой
защитника гражданских свобод, отстаивает прежде всего интересы Москвы. Он
никогда не отвечал на такие нападки, считая их недостойными, тем не менее
производил благоприятное впечатление на людей самых консервативных
взглядов. Когда его обвиняли в защите негров-преступников или вообще
преступлений с политической подкладкой, он заявлял, что это его долг как
адвоката и американца, верящего в конституцию.
Чивер обедал в одном из Нью-Йоркских ресторанов с преподобным
Бакстером Фоксуортом и слушал его рассказ о встрече с Оддбладом Греем.
Когда преподобный закончил, Уитни Чивер спросил:
- Вы не затрагивали вопрос о жестоком подавлении демонстрации в
Нью-Йорке после взрыва атомной бомбы?
Преподобный Фоксуорт посмотрел на это типично американское лицо, на
эти вздернутые на лоб очки. Интересно, подумал он, что это за тип, может,
Отто именно с таким дерьмом имеет дело в Вашингтоне.
- Нет, - ответил он, - Отто сказал, чтобы я залег и лежал тихо.
- Ну, мы с вами всегда сотрудничали в таких делах, - заметил Уитни
Чивер. - Я думаю, что мы должны взять на себя инициативу и начать
действовать против жестокости полицейских.
- Мистер Чивер, - сказал Фоксуорт, он почти всегда держался с этим
белым человеком сдержанно, соблюдая взаимное уважение, - в них стреляла не
полиция, а национальная гвардия.
- Но полиция при этом присутствовала, - возразил Уитни Чивер, - а их
долг защищать не только людей от преступников, но и гражданские права.
Фоксуорту потребовалось некоторое усилие, чтобы понять, что его
собеседник говорит серьезно. Потом он сообразил, что доводы Чивера в этом
споре несостоятельны.
- Мы ничего не собираемся предпринимать, - решительно заявил он. -
Причина номер один - это была не демонстрация и не собрание, а мародеры,
которые хотели извлечь выгоду из национальной катастрофы. Если мы будем
пытаться использовать эту ситуацию, то причиним себе больше вреда, чем
пользы. Парочку их действительно пристрелили, и сотни оказались за
решеткой. Ну и что? Они это заслужили, и защищая их, мы только повредим
нашему делу.
- Но ни одного белого не застрелили и не арестовали, - не
успокаивался Чивер. - Это ведь кое о чем говорит.
- Только о том, что белым нет нужды грабить, - отрезал преподобный
Фоксуорт. - Если вы что-то будете предпринимать, мы вас не поддержим.
- Хорошо, - сказал Чивер. - Я согласен, что сейчас не время. Кроме
того, я решил заняться одним делом, которое займет все мое время, и я
знаю, что вы не захотите ни в какой форме сотрудничать со мной.
- И что же это за дело? - спросил Фоксуорт.
Чивер опустил свои очки на глаза и слегка отодвинулся от стола.
- Я решил взять на себя защиту тех двух молодых людей, которые
изготовили эту атомную бомбу.
- Бог ты мой, - только и мог вымолвить преподобный Фоксуорт.
16
Особый отдел, созданный Кристианом Кли в ФБР, вел компьютерное
наблюдение за членами Сократова клуба, членами конгресса, преподобным
Фоксуортом и Уитни Чивером. Кли всегда начинал свое утро, читая донесения
этого отдела. За его письменным столом был установлен компьютер, который
хранил в своей памяти личные досье и откликался на известный только Кли
секретный код.
В то утро Кли затребовал у компьютера досье на Дэвида Джатни. Кли
доверял своей интуиции, а она подсказывала ему, что от Джатни можно
ожидать неприятностей. Кли изучал появившееся на мониторе тонкое лицо
молодого человека с темными запавшими глазами, наблюдал, как меняется это
лицо - от привлекательности в спокойном состоянии к испуганной
настороженности во взволнованном. Либо эта частая смена эмоций производила
неприятное впечатление, либо дело было в строении лица? Джатни не
находился под постоянным наблюдением, в данном случае сыграла роль
интуиция Кристиана Кли. Однако, когда Кли прочел на экране компьютера
текст, он испытал чувство удовлетворения. Страшное насекомое, спрятанное в
яйце, выколупывалось из своей скорлупы.
Через два дня после того, как Дэвид Джатни расстрелял вырезанную из
картона фигуру Кеннеди, он был исключен из университета Брайама Янга.
Джатни не собирался возвращаться в родной дом в штате Юта, к своим строгим
родителям-мормонам, которые владели сетью химчисток. Он знал, как сложится
его судьба, он уже достаточно настрадался. Его отец считал, что сын должен
начинать с самой нижней ступеньки в их бизнесе, и Дэвид таскал узлы с
пропотевшей одеждой, мужские брюки, женские платья, мужские пиджаки,
которые, казалось, весили тонну. Вся эта одежда, белье, хранящее тепло
человеческой плоти, вызывали у Джатни тошноту.
Кроме того ему изрядно надоели родители. Пусть это были хорошие
работящие люди, любившие своих друзей, бизнес, который они создали, общину
мормонской церкви, но они казались ему двумя скучнейшими людьми на свете.
Раздражало Дэвида и то, что они были счастливы. Родители любили его,
когда он был маленьким, но когда он подрос, то стал таким трудным
ребенком, что они, посмеиваясь, говорили, что им в больнице подменили
дитя. У них хранилось множество фотографий Дэвида - малыша, ползающего по
полу и неуверенно ходившего мальчика, в первый раз отправившегося в школу,
выпускника начальной школы, где он получает приз за сочинение, или где он
на рыбалке с отцом, на охоте со своим дядей.
Когда Дэвиду исполнилось пятнадцать лет, он отказался
фотографироваться. Это был чувствительный юноша, его приводила в ужас
запечатленная на фотографиях банальность его жизни - жизни насекомого,
которому предназначено короткое существование в вечной монотонности. Он
решил, что никогда не будет таким, как его родители, так никогда и не
поняв, что такая решимость тоже банальность.
Внешне он совершенно не походил на своих родителей. Они были высокими
блондинами, с возрастом несколько располневшими, а Дэвид был смуглым,
худым и жилистым. Родители посмеивались и предсказывали, что с годами он
станет похож на них, и это переполняло его ужасом. К пятнадцати годам он
стал выказывать по отношению к родителям такую холодность, которая уже
бросалась в глаза. Их привязанность к нему не уменьшилась, но когда он
уехал в университет Брайама Янга, они испытали облегчение.
Он вырос красивым парнем, с черными блестящими волосами. У него было
типично американское лицо, прямой нос, большеватый рот, слегка выступающий
вперед подбородок. Фотографии не могли отразить постоянно меняющегося
выражения его лица. Поначалу он мог показаться вам просто весьма
оживленным. Маленький моторчик все время приводил в движение его губы,
нос, глаза. Когда он говорил, его руки находились в постоянном движении,
голос неожиданно менял высоту в самых незначительных местах. А в иных
случаях он впадал в апатию, переходившую в угрюмость.
В колледже его живость и ум привлекали других студентов. Однако он
бывал чуть более эксцентричным, чем следовало, порой вел себя грубо и даже
оскорбительно, и почти всегда свысока.
Правда же заключалась в том, что Дэвид Джатни горел от желания
прославиться, стать героем, чтобы весь мир узнал, какой он особенный.
С женщинами он вел себя застенчиво, доверительно, и поначалу это
помогало ему одерживать победы. Многие находили его интересным и у него
случались небольшие любовные связи, которые никогда не длились долго.
Постепенно он от женщин отдалялся, спустя несколько недель его
оживленность и юмор иссякали, и он погружался в себя. Даже в моменты
полового акта он был словно отгорожен от своей партнерши, как будто не
хотел терять контроль над своим телом. Главной причиной для провала в
любовных отношениях было то, что он отказывался обожать женщину, даже в
процессе ухаживания. Пытаясь изо всех сил полюбить, он напоминал лакея,
старающегося получить щедрые чаевые.
Его всегда интересовала политика и общественные отношения. Подобно
большинству молодых людей, он презирал власть в любой ее форме, на
занятиях он уяснил для себя, что вся история человечества - просто-напрсто
бесконечная война между могущественной элитой и беспомощным большинством.
Он жаждал прославиться, чтобы оказаться среди могущественных.
Никого не удивляло, когда его избрали Главным Охотником в игре,
ежегодно разыгрываемой в университете Брайама Янга, и что именно его
хитрый план привел к победе. Он внимательно наблюдал за изготовлением
картонной фигуры, столь напоминающей Кеннеди.
Во время стрельбы в это изображение и потом на банкете Дэвид
почувствовал отвращение к студенческой жизни. Пришло время делать карьеру.
Он всю жизнь писал стихи, вел дневник, в котором, по его мнению, мог
проявить свое остроумие и интеллект. Поскольку он был уверен, что станет
знаменитым, то в дневнике, рассчитанном на потомков, не следовало
скромничать. Вот он и записал там: "Я бросаю колледж, узнав все, чему они
могли научить меня. Завтра я уезжаю в Калифорнию делать карьеру в мире
кино".
Когда Дэвид Джатни приехал в Лос-Анджелес он не знал там ни души. Его
это устраивало, ему нравилось чувствовать себя одиноким. Не неся никакой
ответственности перед другими, он сможет сосредоточиться на своих мыслях,
сможет постичь мир. Первую ночь он провел в маленькой комнатушке в мотеле,
а потом снял однокомнатную квартиру в Санта-Монике, которая оказалась
дешевле, чем он предполагал. Нашел он эту квартиру благодаря доброй
немолодой женщине, официантке в кафе, где он съел свой первый в Калифорнии
завтрак.
Дэвид Джатни ел очень скромно - стакан апельсинового сока, гренки и
кофе. Официантка заметила, что он изучает в газете страницу с объявлениями
о сдаче жилья, и она спросила, не ищет ли он квартиру. И он ответил, что
да, ищет. На клочке бумаги она написала номер телефона и сказала ему, что
там имеется однокомнатная квартира, и плата в разумных пределах, потому
что жители Санта-Моники, ведя длительную войну с владельцами недвижимой
собственности, добились закона, жестко контролирующего арендную плату за
жилье. Санта-Моника оказалась замечательным городом, от него до
Венецианского побережья и набережной всего несколько минут, а там масса
развлечений.
Поначалу Джатни отнесся к этому предложению с подозрением. С чего
вдруг эта незнакомая женщина заботится о его благополучии? Она выглядела
немолодой, но от нее веяло сексом. Конечно, она стара, ей, по крайней
мере, сорок. Но она вроде и не пыталась завлечь его, и когда он уходил,
весело с ним попрощалась.
Ему еще предстояло узнать, что для жителей Калифорнии это обычное
поведение, так как вечное сияние солнца смягчает их сердца. Дело в том,
что ей ничего не стоило оказать эту услугу.
Джатни приехал сюда из Юты на машине, подаренной родителями во время
учебы в колледже. Машина была его единственным достоянием, если не считать
оставшейся в Юте гитары, на которой он когда-то учился играть. Важнее была
портативная машинка, на которой он печатал свой дневник, свои стихи,
рассказы и романы. Теперь, добравшись до Калифорнии, он попробует написать
сценарий.
Все устраивалось с необыкновенной легкостью. Он снял маленькую
квартиру с душем, но без ванны. Она выглядела игрушечной с цветастыми
занавесками на единственном окне и репродукциями знаменитых картин на
стенах. Квартирка располагалась в одном из двухэтажных домов позади
Монтана-авеню, и он мог ставить в аллее свою машину. Ему очень повезло.
Последующие две недели он потратил на прогулки по Венецианскому
берегу и набережной, на поездки в Малибу, чтобы поглазеть, как живут
богатые знаменитости. Он прижимался лицом к забору из стальных колец,
отгораживающему поселок Малибу от общественного пляжа, и заглядывал сквозь
него. Там виднелся длинный ряд пляжных домиков, тянувшийся к северу.
Каждый такой домик стоил три миллиона долларов и больше, а выглядел, как
обычная сельская лачуга. В штате Юта такие домики стоят не больше двадцати
тысяч. Но здесь имелся песчаный пляж, багрового цвета океан, ослепительное
небо и горы вдоль всего Тихоокеанского побережья. Когда-нибудь он будет
сидеть на балконе одного их этих домиков и любоваться океаном.
По ночам в своей игрушечной квартирке он предавался мечтаниям о том,
что будет делать, когда станет богатым и знаменитым. Постоянно фантазируя,
он лежал без сна до утра. Это были одинокие и до странности счастливые
дни.
Дэвид позвонил родителям, чтобы сообщить свой новый адрес, и отец
продиктовал ему номер телефона друга его детства, кинопродюсера, Дина
Хокена. Джатни выждал неделю, а потом позвонил и попал на секретаршу,
которая попросила его подождать. Через несколько минут она взяла трубку и
сообщила, что мистера Хокена нет на месте. Джатни понимал, что она врет,
что его просто отшили, и обозлился на отца за его глупость. Но когда она
спросила номер его телефона, он дал его. Он все еще валялся в постели,
предаваясь сердитым мыслям, когда спустя час телефон зазвонил. Секретарша
Дина Хокена спросила, может ли он завтра в одиннадцать утра быть в офисе у
мистера Хокена. Услышав положительный ответ, она сообщила, что оставит ему
пропуск, чтобы он смог проехать на территорию студии.
Повесив трубку, Дэвид Джатни сам удивился охватившей его радости.
Человек, которого он никогда не видел, уважил школьную дружбу. Потом Дэвид
устыдился этого унизительного чувства благодарности. Конечно, человек этот
большая шишка и время его очень дорого, но прием в одиннадцать утра
означает, что Дэвида не приглашают на ленч. Будет короткая вежливая
встреча, чтобы хозяин не чувствовал себя виноватым, чтобы его родственники
в Юте могли узнать, что он не зазнался. Просто вежливый жест, который
ничего не стоит.
Однако следующий день обернулся совершенно иначе, чем он предполагал.
Офис Дина Хокена располагался в длинном низком здании на территории студии
и производил сильное впечатление. В большом холле, где на стенах висели
плакаты фильмов прошлых лет, сидела девушка-секретарь, ведавшая приемом
посетителей. Далее, проходя еще через две приемные, вы попадали в самый
большой и величественный кабинет. Он был великолепно обставлен, с
глубокими креслами, диванами, стены увешаны коврами и
картинами-подлинниками. Здесь же находился бар с большим холодильником, в
углу стоял рабочий письменный стол, крытый кожей. Над столом висела
большая фотография, на которой Дин Хокен пожимал руку Фрэнсису Кеннеди.
Был там еще кофейный столик, заваленный журналами и рукописями. Хозяин
кабинета отсутствовал.
Девушка, сопровождавшая Джатни, сказала:
- Мистер Хокен будет через десять минут. Могу я предложить вам
что-нибудь выпить или кофе?
Джатни вежливо отказался. Он заметил, что молоденькая секретарша
бросила на него оценивающий взгляд, и пустил в ход свой самый чарующий
голос. Он знал, что произвел хорошее впечатление. Он всегда нравился
женщинам с первого взгляда, и только когда они узнавали его получше, он
переставал им нравиться. А может это происходило потому, что они
переставали ему нравиться, когда он узнавал их получше.
Ему пришлось ждать пятнадцать минут, пока в кабинет через заднюю,
почти невидимую дверь вошел Дин Хокен. Впервые в своей жизни Дэвид Джатни
испытал настоящее потрясение. Пред ним стоял человек, выглядевший
действительно преуспевающим и могущественным, он излучал уверенность и
дружелюбие, пожимая руку Дэвиду Джатни.
Дин Хокен был высоким мужчиной, и Дэвид Джатни проклял свой маленький
рост. В Дине Хокене было не меньше шести футов двух дюймов, он выглядел на
удивление молодым, хотя должен был быть одного возраста с отцом Джатни,
которому исполнилось пятьдесят пять. Одет Хокен был небрежно, но его
рубашка блистала такой белизной, какую Джатни никогда и не видывал.
Льняной пиджак безукоризненно облегал его фигуру. Брюки были тоже льняные,
белого цвета. На бронзовом лице Хокена, не было морщин.
Дин Хокен был настолько доброжелателен, насколько и моложав. Он
тактично дал понять, что тоскует по горам Юты, по жизни мормонов, по
тишине и умиротворенности сельской жизни, по спокойным городкам с
молитвенными домами. Он признался также, что в свое время просил руки
матери Дэвида Джатни.
- Твоя матушка, - рассказывал Дин Хокен, - была моей девушкой, а твой
отец украл ее у меня. Но это оказалось к лучшему, они по-настоящему любят
друг друга и оба счастливы.
Да, подумал Джатни, это точно, родители действительно любят друг
друга и со своей прекрасной любовью исключили его из своей жизни. Долгими
зимними вечерами они согревались в своей супружеской постели, когда он
сидел у телевизора. Но это было давным-давно.
Пока Дин Хокен говорил и очаровывал его, Джатни разглядывал хозяина и
замечал следы возраста на его лице. Бронзовая кожа слишком натянута, чтобы
быть естественной, и нет двойного подбородка, как у его отца. Дэвид
дивился, почему этот человек так благосклонен к нему.
- С тех пор, как я уехал из Юты, - продолжал Дин Хокен, - я имел
четырех жен, но был бы гораздо счастливее с твоей матерью.
Джатни ожидал услышать обычные нотки удовлетворения, намек на то, что
и его мать была бы счастливее, если бы связала свою жизнь с удачливым
Дином Хокеном, но не услышал. Под Калифорнийским лоском скрывался все тот
же деревенский парень.
Джатни вежливо слушал и смеялся его шуткам. Он обращался к Дину
Хокену "сэр", пока тот не попросил называть его просто "Хок", после чего
Дэвид вообще стал избегать всякого обращения. Хокен разговаривал с ним
целый час, потом посмотрел на часы и отрывисто сказал:
- Приятно увидеть кого-то из своих родных мест. Чем ты занимаешься?
- Я писатель, - ответил Дэвид Джатни. - Обычная история - роман,
который я отбросил, и несколько сценариев. Я все еще учусь.
На самом деле он никогда не брался за роман.
Дин Хокен кивнул, одобряя его скромность.
- Ты должен начать зарабатывать. В настоящий момент я могу сделать
для тебя вот что. Я дам тебе место на студии в отделе рецензирования. Там
нужно читать рукописи, коротко излагать их содержание и давать отзыв. Это
займет полстранички на каждую прочитанную тобой рукопись. Так и я начинал.
Честно говоря, никто не придает этим рецензиям большого значения, но ты
должен стараться. Это просто стартовая площадка. Я распоряжусь и через
несколько дней один из моих секретарей свяжется с тобой. А в скором
времени мы вместе пообедаем. Передай мои наилучшие пожелания своим
родителям.
С этими словами Хок проводил Дэвида Джатни до дверей. Ленча не будет,
подумал Джатни, а обещание вместе пообедать так и повиснет в воздухе. Но,
по крайней мере, он получит работу, он просунет ногу в дверь, а уж потом,
когда станет писать свои сценарии, все изменится.
Джатни провел месяц, читая рукописи, казавшиеся ему совершенно
бездарными. Он составлял коротенький, на полстраницы, конспект, и тут же
давал свою оценку произведения. Предполагалось, что его отзыв должен
укладываться в два-три предложения, но он обычно заполнял всю оставшуюся
часть страницы.
В конце месяца руководитель отдела подошел к его столу и сказал:
- Дэвид, нам совершенно неинтересно знать, какой ты умный.
Достаточно, чтобы ты излагал свое мнение в двух фразах. И не надо с таким
презрением отзываться об этих людях, они не гадили на твой стол, а
всего-навсего пытаются писать сценарии.
- Но они пишут ужасно, - возразил Дэвид.
- Конечно, - парировал руководитель, - ты что же думаешь, мы дадим
тебе читать хорошие сценарии? Для этого у нас есть более опытные
сотрудники. И, кроме того, все эти, как ты говоришь, ужасные рукописи,
предложены нам литературным агентом, который надеется заработать на них
деньги. Так что они проходят через очень жесткий отбор. Во избежание
судебных исков, мы не принимаем к рассмотрению рукописи, поступающие
самотеком, мы ведь не книжное издательство. Поэтому, какими бы мерзкими не
были эти сценарии, предложенные агентами, мы должны их читать. Если мы не
будем читать плохие сценарии, агенты не будут присылать нам хорошие.
- Я могу писать сценарии получше, - заявил Джатни.
Руководитель отдела рассмеялся.
- Это мы все так думаем. - Он помолчал и добавил. - Когда ты напишешь
сценарий, дай мне его прочитать.
Спустя месяц Дэвид Джатни так и сделал. Руководитель отдела прочитал
сценарий, сидя в своем кабинете. Настроен он был по-доброму.
- Дэвид, - сказал он мягко, - сценарий не получился. Но это не
означает, что ты не можешь писать. Однако ты не знаешь специфики кино. Это
видно уже по твоим замечаниям и по твоей критике, об этом же можно судить
и по твоему сценарию. Послушай, я на самом деле стараюсь помочь тебе,
поэтому со следующей недели ты будешь читать опубликованные романы,
которые могут подойти для экранизации.
Дэвид Джатни вежливо поблагодарил, испытывая при этом знакомую
злость. Опять он должен выслушивать человека, старшего по возрасту, и
человека, как предполагается, более умного, обладающего властью.
Через несколько дней после этого секретарша Дина Хокена позвонила и
спросила, может ли он сегодня вечером пообедать с мистером Хокеном. Дэвид
был так удивлен, что ему потребовалось какое-то время, чтобы сказать "да".
Она сообщила ему, что обед состоится в ресторане "У Майкла" в Санта-Монике
в восемь вечера. Она начала объяснять ему, как туда проехать, но он сказал
ей, что живет в Санта-Монике и знает, где находится ресторан, что не
вполне соответствовало истине.
Однако он действительно слышал о ресторане "У Майкла". Дэвид Джатни
внимательно читал все газеты и журналы, и прислушивался к сплетням в
офисе. Это был излюбленный ресторан знаменитых людей искусства, живущих в
Малибу. Повесив трубку, Дэвид спросил у руководителя отдела, не скажет ли
он точно, где расположен ресторан "У Майкла", как бы между прочим
упомянув, что он приглашен туда сегодня на обед. Он заметил, какое это
произвело на того впечатление, и понял, что следовало предлагать ему
прочитать сценарий после такого обеда. Сценарий читался бы под другим
углом зрения.
Вечером, когда Дэвид Джатни вошел в ресторан, он с удивлением
обнаружил, что только фронтальная часть ресторана была под крышей,
остальное же пространство представляло собой сад с великолепными
цветниками и большими белыми зонтами, прикрывающими столики от дождя.
Он назвал швейцару свое имя и был удивлен, когда его сразу же провели
к одному из столиков в саду. Джатни задумал прийти сюда раньше Хокена,
чтобы хорошо сыграть свою роль. Он будет исключительно вежлив, будет
ждать, когда появится старина Хок, что явится свидетельством того, что он
понимает могущество Хокена. Действительно ли он добрый парень или просто
голливудский фигляр, снизошедший до сына женщины, которая его когда-то
отвергла и теперь, конечно, жалеет об этом?
За столиком, к которому его проводили, он увидел Дина Хокена, с
которым были мужчина и женщина. Дэвид Джатни отметил про себя, что Хокен
сознательно назначил ему свидание чуть позднее, чтобы ему не пришлось
ждать, и это исключительное внимание чуть не вызвало у него слезы.
Вдобавок к своему параноическому приписыванию поступкам людей таинственных
злых мотивов, Дэвид Джатни мог приписывать им сверхъестественное
благорасположение.
Хокен поднялся из-за стола, чтобы по-домашнему обнять его, потом
представил его своим соседям. Мужчину Джатни узнал сразу же. Его звали
Джибсон Грейндж, он был одним из самых знаменитых актеров Голливуда.
Женщину звали Розмари Белэйр и Джатни удивился, что не слышал этого имени,
потому что с ее красотой она вполне могла оказаться кинозвездой. Блестящие
черные волосы падали на плечи, лицо с профессионально наложенным гримом
казалось безупречно красивым. Поверх элегантного вечернего платья был
наброшен жакет.
В серебряном ведерке стояла бутылка с вином, которое они пили. Хокен
наполнил бокал Джатни.
Еда была изысканная, воздух благоухал, сад выглядел безмятежным, и
Джатни понял, что сюда не могут проникнуть никакие мирские заботы.
Мужчины и женщины за столиками вокруг излучали уверенность в себе.
Это были люди, подчиняющие себе жизнь, и когда-нибудь он станет одним из
них.
В течение всего обеда он больше слушал, чем говорил, изучая своих
соседей по столику. Он решил, что Дин Хокен действительно значительная
личность и ведет себя соответственно. Хотя, подумал Джатни, это совершенно
не означает, что он хороший человек. Дэвид понял, что хотя это светский
обед, но Розмари и Хок пытаются уговорить Джибсона Грейнджа делать вместе
с ними фильм.
Похоже, что Розмари Бельэйр - самая известная женщина-продюсер в
Голивуде.
Дэвид Джатни слушал и наблюдал, не принимая участия в разговоре.
Когда он сидел неподвижно, его лицо казалось красивым, как на фотографиях.
Сидевшие с ним за столом отметили это, но Джатни понимал, это он их не
интересовал.
Сейчас такая ситуация его устраивала, он мог незаметно изучать этот
мир могущественных людей, который надеялся завоевать. Хокен устроил данный
обед, чтобы предоставить возможность своей приятельнице Розмари уговорить
Джибсона Грейнджа принимать участие в съемках фильма. Но почему? Между
Хокеном и Розмари ощущалась легкость в отношениях, которая бывает только
между любовниками. Это проглядывало хотя бы в том, как Хокен успокаивал
Розмари, когда она слишком возбуждалась, уговаривая Джибсона Грейнджа.
Один раз у нее вырвалось:
- Если мы будем делать фильм с вами, я получу гораздо больше
удовольствия, чем Хок.
