женитьбой, что обеспечивает и ей в России полное содержание, и
себе еще оставляет. Лена защитилась, тоже по заграницам
шарахается. Топиковы в том году из Техаса приезжали. Летом жара
была жуткая. Анька все страдала, что машина без кондиционера и
дома духота. Правда, мы даже не встретились, все недосуг. По
телефону поболтали. Да и говорить-то особенно не о чем, нам
друг друга не понять. Как сейчас с тобой... Хочешь анекдот, как
Сашка в Японию ездил? Японцы ему приглашение оформили, денег
переслали на билеты, квартиру в Токио заказали, ну, в общем,
все сделали, ждут. Месяц проходит, второй начинается, Сашка не
едет. Знаешь почему? Весна, батенька, весна, ему огород надо
копать. Пока не вскопал, так и не поехал. Димка острил, что за
сотую часть тех денег, что он привез из Японии, ему бы огород
на три метра в глубину перекопали. Но Сашка есть Сашка. Вовка
лекции студентам по-прежнему читает. Да я его сто лет не видел.
А больше в городе-то и нет никого, а от разъехавшихся - ни
слуху, ни духу. Украина теперь заграница, а "запорожец" -
иномарка. В Казахстане русским тоже не сладко, не до
писем...Ты-то в Россию собираешься?
- Да чего собираться, - заранее обиделся Славик, - к вам
за тысячи километров притащишься, а вы даже не соблаговолите в
гости заехать. Друзья называются. - Он выпятил нижнюю губу и
сразу стал похож на обиженного бегемотика, каким его изображают
дети.
- Ты сначала приедь, а потом переживать будешь.
- Да, через год всего приеду, чай не в пробирке родился.
Ты-то своих родителей давно видел?
- Как раз год назад ездил. Думал, будет как в сказке:
припадешь к родной земле, а она тебе силу даст... А получилось
- чуть навсегда там не остался, еле-еле выкарабкался... Абсурд
какой-то получается. Родители шестые-седьмые десятки
разменивают, а мои ровесники умирают. За два года - четверых
мне знакомых людей не стало. Или это все так видится в черном
цвете и это вполне нормальная статистика сейчас по России? Пока
не понял. Но что-то в этом несомненно есть...
Сан Саныч опять мысленно вернулся туда, на свою уральскую
Родину, какой она предстала ему год назад.
Глава 3
...Поверь, мы оба небо знали:
Звездой кровавой ты текла,
Я измерял твой путь в печали,
Когда ты падать начала.
Мы знали знаньем несказанным
Одну и ту же высоту
И вместе пали за туманом,
Чертя уклонную черту.
(Александр Блок)
Конусами янтарных лучей пробивалось закатное солнце
из-за фиолетовых спин набухших облаков в тот странный вечер,
когда Сан Саныч опустился на скамейку над обрывистым берегом
озера. Драгомиров любил сидеть у воды. Возле этого огромного,
находящегося в вечном движении, трепещущего покрывала легко
думалось. Мозг Сан Саныча напряженно работал, пытаясь понять,
объяснить, связать в единое целое все эти невероятные явления,
произошедшие с ним в последнее время: появление лунного кота,
тетради с историей то ли города, то ли чьей-то жизни, внезапное
воскрешение Валентины Семеновны. Это все безусловно можно было
бы причислить к разряду галлюцинаций, если бы не тетрадь.
Тетрадь была вполне реальная, настоящая, материальная. Сан
Саныч знал по работе, что галлюцинация - это явление, не
поддающееся объяснению. Достаточно попаданию в организм
нескольких молекул галлюциногенов, чтобы вызвать сильнейшие
галлюцинации. Однако ранее никогда с Сан Санычем ничего
подобного не происходило. Сейчас он пытался и не мог найти
причину, вызвавшую галлюцинации. Сан Саныч ничего не мог
понять. Всплыла оброненная Вээссой фраза: "Твоя беда достигает
резонанса и искажает реальность..." "Моя беда... Может быть, я
болен? Или у меня поехала крыша?- подумал Сан Саныч. - Но
тетрадь, она существует, она вещественное доказательство
реальности всего происходившего. Тогда что, что это все значит?
Что происходит со мной?" Вспомнилось, что Вээсса предстала
знакомой, узнаваемой, но какой-то иной, странной. Словно бы с
нее слетела свойственная женщинам легкомысленность и заменилась
мудростью, какой-то неземной мудростью. Разумного объяснения не
находилось, и Сан Саныч опять почувствовал себя игрушкой в
чьих-то руках, бильярдным шаром, который беспорядочными ударами
пытаются загнать в нужную корзину. Он опять ощутил контроль,
неусыпный пугающий навязчивый контроль за всеми своими
действиями и даже мыслями, ощутил себя бабочкой, накрытой
невидимым прозрачным колпаком, за которым скрывается
препаратор, готовящийся вот прямо сейчас посадить трепещущее
насекомое на булавку.
А между тем янтарный закат растекался по легкому серебру
воды. Сан Саныч с удивлением отметил, что птичий гомон смолк, и
над озером, над лесом нависла тишина, настороженная и даже
враждебная. Еще минуту назад у самой кромки воды с криками
носились ласточки - под крутым обрывом были их гнезда. Внезапно
все они исчезли, растаяли в воздухе, словно их и не бывало.
Какая-то тревожность чувствовалась вокруг. Противоположный
берег дрожал в зыбком летнем мареве и показался Сан Санычу
похожим на прилегшего у воды дракона. Вдруг почудилось, что
дракон вздрагивает, глотками всасывая в себя воду. Легкий озноб
пробежал по спине Сан Саныча, он встал и только собрался
уходить, как земля закачалась под его ногами. Дракон на том
берегу поднял и повернул к Сан Санычу свою чудовищную, лохматую
от вековых сосен голову. С подбородка капала вода, а в глазах
плясали недобрые малиновые искры. Побоявшись скатиться с
обрыва, Сан Саныч ухватился за перекладину скамейки и сдавил ее
так, что побелели костяшки пальцев. Внезапно что-то до холодное
обжигающей струей потекло по его спине.
Леденящая струя подействовала отрезвляюще. Мир сразу
перестал качаться, кошмарный дракон улегся на свое прежнее
место и снова принялся пить воду, слегка вздрагивая. За своей
спиной Сан Саныч обнаружил трехлетнего малыша. Он забрался на
скамеечку и не придумал ничего более умного, чем вылить Сан
Санычу за шиворот ведерко еще не прогревшейся озерной воды,
причем, как вскоре почувствовалось, в воде были и песочек и
камушки. Сан Саныч мучительно соображал, что же ему следует
делать: благодарить карапуза или отшлепать. С одной стороны, он
спас от кошмарного видения, а с другой - вода уже успела
добраться до ботинок, и Сан Саныч ощущал себя сам подобно этому
малышу в определенной и не самой приятной ситуации. Однако если
для малыша подобное состояние было делом обычным, то Сан Саныч
за последние лет тридцать уже успел от него отвыкнуть и
почему-то ощущал дискомфорт.
- Есть ли на свете детище хуже тебя, несносный мальчишка?
- раздался рядом возмущенный голос, - Ведь только вот на
секундочку отвернулась... И как это тебя угораздило? И когда
только ты успел так нагадить? Ну как тебе не стыдно. Посмотри.
Посмотри, что ты с дяденькой сделал. Будь я на его месте...
Что-то до боли знакомое и родное почудилось в интонациях
рассерженной мамаши, Сан Саныч повернулся и застыл от
удивления.
- Веня? Вероника, неужто это ты? - спросил он.
На него поднялись удивленные, такие же карие с золотистым
вкраплением, как у Карины, глаза, такие же разметавшиеся по
плечам каштановые волосы. Сан Санычу так нравилось, когда они
струились между пальцами, такой же упрямый излом бровей, и
только сеточка морщинок прибавилась в уголках глаз.
- Саша? - не сразу узнала Вероника. - Вот так встретились.
Она смутилась. А Сан Саныч стоял и улыбался, глядя не нее.
Господи, до чего же она похожа на сестру. Такие же маленькие
ладони чуть располневших рук, такой же округлый локоток и такой
же жест, отбрасывающий волосы с лица. Как странно, он все
помнил, как будто это было вчера. Помнил, словно когда-то
пытался вылепить Карину из гипса, чтобы навечно сохранить ее
милый образ. И сохранил, а казалось, что у ничего не
получилось.
"Всевышний, наверное, свел нас," - подумал Сан Саныч.
- Как странно, - сказала Вероника, - именно сегодня я
думала о тебе, Карина спрашивает, не слышно ли чего.
- Карина? Как она?
- По-моему, ждет... может быть, и тебя...
Солнце вывалилось из-за тучи, расплескав янтарное тепло, а
в душе Сан Саныча в затянувшемся мучительном ожидании рассвета
блеснул слабый лучик надежды, той самой надежды, которая
умирает последней и которая способна творить чудеса, отводя от
края беды и помогая найти опору в этой сумбурной и порой
невыносимо-тяжелой жизни.
- Саш, ты прости, - сказала Вероника, кивнув на карапуза,
- понять не могу, и как его угораздило.
- Да ничего страшного, - сказал Сан Саныч и тут что-то
шевельнулось у него под рубашкой. - Слушай, а что у него было в
ведерке?
Глаза Вероники округлились и она прошептала:
- Раки.
Сан Саныч тут же кожей почувствовал, как рассерженные
клешни мертвой хваткой вцепляются в него, и судорожно начал
вытаскивать рубашку из брюк. Веня помогала, и ее тонкие пальцы
скользили по спине Сан Саныча, стряхивая песок.
Негодный мальчишка с видимым интересом наблюдал за ними.
- Ну посмотри, что ты наделал, - ворчала на него мама, -
как теперь дядя домой пойдет, такой мокрый и грязный.
- А ему нвавится, вишь, он улывается, вишь? - оправдывался
начинающий бандит.
В конце дня, уединившись на кухне перед открытым в
грозовой мрак окном, Сан Саныч открыл заветные коричневые
корочки. Вечерняя мгла, ранняя и тревожная, окутала город. Там,
где еще недавно ласково голубело небо, сурово бродили,
сталкиваясь и сгущаясь, чернильные тучи. Далеко за озером над
горами змеились сполохи, но раскатов не было слышно. Ветер,
холодный и сильный, сорвался с гор и полетел над волнами,
срывая с них белую пену и швыряя ее рваные хлопья в запоздалые
лодки и зазевавшихся чаек. Все залило чернильно-фиолетовой
тьмой, все живое спешило укрыться от надвигающейся непогоды.
Временами по мостовой быстро-быстро щелкали тонкие каблучки,
отчетливо печатая торопливые шаги. Излучающие тепло,
спокойствие и уют желтые окна домов гасли одно за другим,
оставалось лишь слабое мерцание телевизоров. Близилась ночь,
грозовая, дождливая. Последние дни, словно по заказу, ночами
шли ливневые дожди, а утром солнце мячиком выпрыгивало из-за
горизонта, наполняя ласковым светом умытый город и напоенную,
благоухающую землю.
Сан Саныч начал читать.
"Август 1957 года.
Мне еще не так много лет. Я полон сил, желаний. Но я
опоздал. Чувствую, что опоздал. Мой поезд уходит. Я не успеваю
за ним. Я знаю. Уже спущен с цепи хромоногий убийца и мечется.
Мечется в поисках моего следа. Уже точит топор нелюдимый палач.
Топор, тоскующий по моей шее... Я чувствую приближение смерти.
Человек слаб и беспомощен перед ней. Даже самый великий. Перед
костлявой все равны. Все превращается в прах... Сталин умер.
Берия расстрелян. Я уцелел чудом. Меня спасло только то, что я
успел кое-что предпринять. Я всегда жил по золотому правилу:
резкие телодвижения надо делать в согласии с линией партии. И
на этот раз это правило меня опять не подвело. Жизнь я
сохранил, пока, но мой звездный час прошел. Мою власть резко
ограничили.
Как раз перед юбилеем я осознал, что я чудовищно одинок. В
соседней комнате умирает моя жена. Я ее никогда не любил. Нас
свела вместе случайность. Я был студентом. Она на тринадцать
лет старше, третий раз замужем. От меня хотела только сына. Я
поразил ее своей неутомимостью. Ночи нам было мало, но с утра
надо было на работу. Она забеременела. Я сказал жестко: своего
ребенка не отдам. Она сделала аборт, второй. Я принял меры,
написал докладную. Ее муж, паршивый интеллигент, перебрался в
мир иной. Она до сих пор не знает, что это дело моих рук.
Безутешная вдова стала моей женой. Брак не принес мне счастья.
Она извела меня ревностью. Настоящий кошмар. Она подозревала
меня со всеми, от секретарш до жен директоров заводов. Звонила
непрестанно. Высчитывала где, когда и с кем я был. Она часто
была права. Но она не понимала главного: я презираю женщин.
Чувство привязанности мне незнакомо. Пользуясь властью, я
всегда мстил всему женскому роду за то платье, которое носил в
детстве. Жена меня изводила. Мне хотелось только спокойствия. Я
убеждал ее, что дамы меня не интересуют. Тогда она пришла к
выводу, что я "голубой".
У меня всего одна любимая дочь. Бедная девочка. В
тринадцать ее рассудок помутился. Тринадцать лет - проклятое
число. В тринадцать лет мою мать взял в жены тридцатилетний мой
отец. Она была молодой и глупой. Он мучил ее, заставлял рожать
детей. Сначала мертвых, потом живых. Потом преставился. У нее
осталось шесть детей на руках. Младшему, мне, не было и шести.
Глядя на тринадцатилетнюю веселенькую мою дочь, я представлял
ее в роли бабки. Но моей вины нет в том, что она сошла с ума.
Потом я выдал дочь замуж за одного из моих верных псов,
мечтавших породниться с сильными мира сего. У меня два внука,
но жена и дочь не подпускают их ко мне. Чего они боятся? Я
просто не понимаю. Формулировка их чудовищна: "Не подходите к
деду - он заразный." Ребятки слушаются."
Сан Саныч вдруг поймал себя на мысли, что испытывает
жалость к этому никому не нужному в целом мире, убогому,
проклятому людьми, презираемому даже родными человеку.
Человеку, продавшему душу дьяволу, чтобы добраться до вершины и
получить неограниченную власть. Лукавый обещание исполнил и с
сатанинской ухмылкой исчез. Времена сменились и бывший
властелин, разъезжавший на черном лимузине, начал ходить
пешком, а те, кто раньше становились во фрунт или отвешивали
поклоны в пояс, стали плевать вслед. Вокруг не осталось ни
одной доброй души, способной пожалеть этого сирого и убогого.
Да и разве достоин жалости палач?
Строчки тетради витиеватым письмом бежали одна за другой:
"Долгое время я был охотником. Но Фортуна жестока.
Внезапно, в одночасье со смертью Сталина, я превратился в
объект охоты. Вот уже шесть лет в полнолуние я слышу сигнальный
рог облавы. Я ощущаю себя волком. Следом - свора собак. Я слышу
их шакальи голоса. Недавно они подтявкивали мне, теперь с
заливистым лаем идут по следу. Я могу бежать по коридору из
кроваво-красных флажков. Но этот путь рано или поздно приведет
меня к засаде. Я могу встретить гончих псов лицом к лицу.
Собаки трусливы, каждая слабее меня. Ни одна не осмелится
напасть на волка первой. Первой - смерть. С первой я справлюсь.
Только эта задержка на одно мгновение. Свора разорвет меня в
клочья. Но я трус. Я давно понял это. Поэтому я бегу. Бегу,
петляя как заяц. Бегу, покуда хватит сил.
Однако они уже идут. Я слышу их шаги по коридору. Все
ближе, ближе, ближе..."
На этой странице запись обрывалась, и Сан Санычу
почувствовал в воздухе какое-то странное напряжение,
предгрозовую тревожность или что-то еще. Показалось, что легкая
тень мелькнула в бездонной пустоте окна, захотелось куда-нибудь
спрятаться по крайней мере до утра. По иронии судьбы, детство
Сан Саныча прошло в квартире сталинского дома на бывшем
проспекте Берии. Ему вдруг почудилось, что за спиной стоит
кто-то чужой, неизвестный и опасный. И если бы Сан Саныч смог
признаться себе, что испугался, что находится в состоянии
страха, обыкновенного человеческого страха, он бы несомненно
закрыл тетрадь и отправился спать. Однако Сан Саныч не сделал
этого. Наоборот, разогнав все опасения, гнездившиеся в голове,
он перелистнул страницу.
"Итак, 1947 - тяжелый предпусковой год. Окруженные
автоматными дулами, люди жили и работали. Работа велась
круглосуточно. Строителей держали в диком напряжении. Требовали
полной самоотдачи. За десятичасовой рабочий день выжимали из
них все, что могли. Я понимал, что сроки строительства
нереальные, невыполнимые. Однако на этих сроках настаивали
Сталин и Берия. Значит, выбора, варианта нет. Я формировал у
руководителей чувство вины за срыв графика ввода и освоения
объектов. Постоянно переставлял людей со словами: "Если не
выполнишь задание, детей своих больше не увидишь." На моих
совещаниях всегда сидели два полковника госбезопасности, и
временами они брали под стражу кого-нибудь из руководителей
стройки прямо здесь же, в моем кабинете.
Под жестким контролем были ученые. Курчатов возглавлял
научную часть проекта. Он уже изучил три тысячи страниц текста,
заботливо предоставленного советской разведкой. Это избавило
нас от десятилетней кропотливой лабораторной работы. Курчатов
прекрасно понимал свое дело, но до чего хлипкие эти ученые.
После разноса, устроенного Берией, у Курчатова стали
подрагивать руки. Берия сам несколько раз приезжал в Зону. В
июле 1947 года, убедившись самолично, что сроки ввода
нереальны, Берия и устроил тот жуткий разнос всему руководству.
Берия смотрел вперед. По его приказу были созданы закрытые
факультеты в крупнейших институтах Ленинграда, Москвы,
Свердловска, Горького, Томска, Новосибирска, Тбилиси. Там
началась подготовка специалистов для уранового проекта.
Студенты заманивались высокой стипендией.
В Зоне с теми или иными заданиями крутились десятки
генералов. Генералитет действовал устрашающе на нерадивых
директоров заводов. Были такие, кто осмеливался халатно
отнестись к поставкам оборудования. Допуски не те, качество не
то. Подумаешь, какой-то там почтовый ящик номер два. Мои ребята
брали их прямо на рабочем месте. Везли в этот злополучный
почтовый ящик персональным самолетом. Потом на черном
автомобиле. А уж когда выгружали перед генералитетом с золотыми
нашивками - почтовый ящик номер два был для них уже номером
вторым после Кремля. И в кратчайшие сроки прибывало
оборудование безукоризненного качества. Часто бывал в Зоне
генерал-полковник по культуре и цензуре. Тогда в уральской дыре
мы видели новые фильмы раньше Москвы.
На железной дороге ввели "шестидесятисемитысячную" серию
вагонов. Эти вагоны доставляли грузы для объекта. Под угрозой
сурового наказания обеспечивали скорость передвижения этих
грузов не менее четырехсот километров в сутки. Предоставляли
паровозы даже для одиночных вагонов.
Уран везли из оккупированной Германии, где его и добывали
на шахтах на границе Саксонии и Богемии. Первая шахта, открытая
в октябре 1945 года, называлась нелепо "Святой Урбан". Святой
покровитель медленной смерти? На германских рудниках работали
наши и немцы, и даже бывшие эсэсовцы. В то же время полным
ходом, под жестким контролем Берии шли работы по поиску и
разработке собственных запасов урана. Недалеко уже был тот час,
когда первые килограммы урановой руды в Табошарах будут
спускать с гор в мешках на ишаках. Следом за Табошарами -
Эстония, Иссык-Куль, Уч-Кудук, Шевченко, Заравшан, Навои,
Колыма... Очевидцев не остается. Смертники работают на
сверхсекретных рудниках...
Нелепость: первые запасы радиоборита открыли в СССР еще в
1929 году в Майли-Сай в Ферганской долине. Они были столь
незначительны, что туда пустили американцев. Басурмане вывезли
весь металл до килограмма. Он и пошел на первую ядерную бомбу."
Очередной раз своими руками Сталин вложил оружие в руки
того, кто в одночасье из союзника превратился во врага. Атомный
меч в руках Америки оказался выплавлен из урановой руды,
вывезенной из Советского Союза. И возможно, что в ядерном грибе
Хиросимы вспыхнуло урановое солнце Ферганской долины. А СССР
начал ковать свой атомный меч из руды предыдущего вероломного
союзника. Союзника, дерзнувшего завоевать мировое господство и
в результате бесславно разбитого, поверженного. Все в этом мире
взаимосвязано и взаимозависимо, история повторяется, охотники и
жертвы в угаре бешеной гонки меняются местами, однако, как ни
странно, все еще находятся желающие повторить печальную историю
третьего рейха, мечтающие стать властителями мира.
Так думал Сан Саныч, глядя в чернильную предгрозовую ночь.
А бесстрастные записи тетради продолжали зловещую повесть:
"Уинстон Черчилль произнес речь в маленьком американском
городке Фултон. Тогда он был уже бывшим премьер-министром
бывших союзников. Эта речь очередной раз напугала Сталина. Он
увидел предупреждение о готовящейся ядерной войне. Сталин был
вне себя. Он помнил 22 июня 1941 года, день начала войны. Новой
войны нельзя было допустить.
Берия возглавлял разведку. Один за другим сыпались доклады
о разработке все новых и новых планов атомной бомбардировки
советских городов. Сталин нервничал. Он панически боялся новой
войны, все время торопил со сроками. А всем стало очевидным,
что обещание закончить строительство завода к 7 ноября 1947
года выполнить не удастся. Зная Сталина, зная его жажду крови
головы терять не хотелось. Надо было что-то придумать. И,
предвосхищая события, я поднял вопрос о смене руководства
объектом."
...Только... Я вижу все чаще и чаще
(Вижу и знаю, что это лишь бред)
Странного зверя, которого нет,
Он - золотой, шестикрылый, молчащий.
Долго и зорко следит он за мной
И за движеньями всеми моими,
Он никогда не играет с другими
И никогда не придет за едой...
( Николай Гумилев )
Странный звук заставил Сан Саныча вздрогнуть, словно рядом
зубья отточенной пилы напоролись на ржавый гвоздь. На карнизе
открытого окна стоял "лунный" соседский кот. Спина его была
выгнута дугой, хвост, подобный полосатому милицейскому жезлу,
торчал вверх, причем самый кончик его был согнут, как
вопросительный знак, в широко открытых глазах малиновыми
искрами отражался свет лампы. Несмотря на то, что зверюга был
просто великолепен, Сан Саныч покрылся липкой предательской
испариной.
- А ну-ка брысь отсюда, нечистая сила, - сказал он, затем,
вспомнив что-то, ради интереса перекрестил кота. Кот остался
невредим.
- Тебе говорю: пошел вон, мохнатая морда.
Однако мохнатое, очаровательное животное преспокойненько
устроилось на подоконнике, свернувшись колечком, сверкнуло
малиновыми искрами глаз, лениво зевнуло, опустило мордочку на
свешивающуюся с подоконника лапку и принялось наблюдать за Сан
Санычем в узкие прорези прищуренных глаз. Сан Санычу хотелось
взять незваного гостя за шкирку и выбросить в окно, но что-то
останавливало, то ли высота третьего этажа, то ли мирный вид
зверюги, который так спокойно вытянулся, сразу став
домашним-домашним. "Что случилось? - спросил Сан Саныч сам
себя, - Ничего не случилось. Подумаешь какая-то жирная скотина
в гости пожаловала. Надоест - выгоню за дверь." Сан Саныч
успокоился и продолжил чтение.
"Очередной раз Берия приехал на Базу-10 (одно из
многочисленных названий этой Зоны) в ноябре 1947
года. Сроки сдачи мы провалили. Руководящий состав сменили.
Ждали кары. Берия был взвинчен. Это была одна из наиболее
черных полос в его, да и моей жизни. А тут, как назло,
неприятности сыпались одна за другой. Уже наступила холодная
уральская зима. Для Берии, непривычного к морозам, худшей пытки
придумать было нельзя. Как на зло, в гостинице под ним
развалилась кровать."
Сан Саныч живо представил, как тихо ненавидевший зиму
Берия, еле-еле отогревшийся чаем с коньяком, укладывается
спать. А кровать не рассчитана на отъевшихся на кремлевских
харчах чиновников, поэтому она с легкостью рассыпается на
множество мелких кусочков, и массивный, грузный, не в меру
упитанный великий проходимец с грохотом валится на пол, а потом
начинает орать противным, по-бабьи визгливым голосом.
"Утром заведующая гостиницей стояла с узелком в руках. Она
приготовилась отбыть в места не столь отдаленные. Но Берии было
не до того. Его беспокоила собственная голова на плечах. Он
даже не обратил внимание на заведующую. В мороз не завелся
правительственный "кадиллак". Берию пришлось запихивать в
машину, плохо соответствующую его габаритам. Заледеневшая,
ухабистая дорога сильно отличалась от расчищенных московских. В
конце ее Берия сказал шоферу: "Первый раз ты меня везешь, как
голой ж... по стиральной доске!"
Городок рос не по дням, а по часам. Стали набирать
специалистов. Страна имела богатейший опыт в создании тюремных
лабораторий. Согласие завербованных никого не интересовало...
Партия сказала - надо... До Кыштыма люди добирались поездом. В
Зону людей доставляла "коломбина" с зашторенными окнами. Она
стояла на горке у церкви. Богомольные старушки уверяли, что
"коломбина" возит людей на подземный завод, где делают атомные
корабли. Многие испытывали шок, когда "коломбина" въезжала в
Зону. Оказавшись на охраняемой территории за колючей
проволокой, люди паниковали. Они думали, что арестованы и едут
в лагерь для заключенных. В какой-то мере они были правы. Зона
пропускала в одну сторону. Из нее запрещалось выезжать даже в
отпуска. Люди кожей чувствовали колючую проволоку с
автоматчиками за спиной. За нарушением внутреннего режима
следовали тщательные проверки с письменными ответами на
многочисленные вопросы: куда, как, зачем... длительные
разбирательства."
"Куда, как, зачем..." За окном исподволь, потихоньку,
начинаясь с легкой капели, и постепенно разрастаясь до
барабанной, учащающейся дроби с переходом в сплошной,
нарастающий гул, хлынул теплый летний ливень. Небо прорвалось
сплошной завесой дождя. Мгновение - и по дорогам заструились
широкие бурные потоки, увеличивающиеся по мере сбегания с
пригорков. В детстве в сильные ливни мы с бешеным восторгом
носились по двору по колено в воде, поднимая фонтаны брызг.
Помню расплющенные, белыми пятнами лица, с улыбкой смотревшие
на нас из окон, испуганные крики родителей, восхищение
девчонок. В сильные ливни в городе отключалось электричество и
отменялись рейсы автобусов, проходящие по низинным улочкам,
которые затоплялись несущимися сверху мутными, кружащими в
водоворотах реками, как заливные луга в половодье. С улицы
донесся радостный визг застигнутых дождем на полпути прохожих.
Парень с девушкой, держа в руках обувь, закатав брюки и
подобрав платье, шли по самой середине проспекта под
обрушивающимися на них, ревущими, как водопад, струями воды.
Молодости все нипочем. "Лунный" кот, брезгливо отряхнув со
своей дивной шкурки случайные залетевшие в окно брызги,
перебрался под укрытие затворенной рамы.
"В ядерном котле заваривалась ядерная каша. К весне
1948 года Сталин окончательно потерял терпение. Я ежедневно
докладывал о ходе работ в Кремль. В конце апреля возникло
максимальное напряжение. Учитывалась каждая минута. За
четырехчасовой простой монтажников, возникший в результате
развала графитовой кладки, виновников сняли с работы и примерно
наказали. Я проследил.
"Начальники смен! Предупреждаю, что в случае остановки
подачи воды будет взрыв, поэтому ни при каких обстоятельствах
не должна быть прекращена подача воды... Необходимо следить за
уровнем воды в аварийных блоках и за работой насосных станций,"
- написал огромными буквами Курчатов. Последнее дни он
физически ощущал дыхание смерти за спиной. Я хорошо к нему
относился. Он "случайно" узнал о двух пакетах документов. Я их
заготовил по приказу Берии. Мы должны были учесть все
возможности. Один пакет - на случай успешного завершения работ.
Второй - на случай провала. Тот, кому в случае неудачи
уготовлен расстрел, в случае успеха получит Героя Советского
Союза. Кому максимальное тюремное заключение - орден Ленина и
т.д. Все просто: либо слава, либо смерть. И никакого права на
ошибку."
Кровавая пелена поплыла перед глазами Сан Саныча. Эхом
отозвалась в нем эта гениальная простота. Либо слава, либо
смерть. И никакого права на ошибку. Кто не стоял перед
подобным выбором, тому трудно представить ощущения людей, когда
в конечном продукте в первом плутониевом растворе долгожданного
плутония почему-то совсем не оказалось. Как крысы, забегали,
забегали выдрессированные, натасканные цепные псы: "Саботаж,
измена, всех под трибунал." И резкая боль в груди, и рваные
перебои в надсадно стучащем сердце. И у кого-то вдруг внезапно
блестящая спасительная мысль - осаждение в трубах. Конечно же,
в этих длинных подводящих трубах, по которым змеился раствор. И
сразу расчеты, и обнадеживающее - вероятность велика. И
подозрительные, вынюхивающие, алчно ждущие, жаждущие отличиться
туповатые лица (только-только слюна с клыков не капает),
открыто следящие за каждым шагом. И тревога, тревога вокруг. И
спасительным подтверждением - плутоний в следующих партиях. И
отпустило, отлегло, вот только перебои в сердце остались.
"Итак, победный 1948 год. Неимоверными усилиями
досталась победа. Результат: в центральной газете маленькая
заметочка в несколько строк, что в стране пущен первый
промышленный атомный реактор. Эти скупые строчки не заметили
люди Союза. Но они вызвали панику и колоссальный бум в
сопредельных и заокеанских странах. Активизировались импортные
резиденты. Мне пришлось ужесточить контроль на объектах. Со
схемы на щите управления убрали номера аппаратов. Аппаратчики
стали работать вслепую. У всех входов и выходов, фактически у
каждой двери поставили часовых. Часовые требовали пропуска и
спрашивали имя, отчество и фамилию у всех проходящих. Это
повторялось многократно за смену. К концу смены
женщины-операторы впадали в состояние истерии.
И вот тут-то началось. Я подошел к самому главному. Пуск
реактора привел к тому, что зародился ядерный фантом, ядерный
Принц, еще невидимый сороковский монстр. Другими словами, из
ничего возникла некая разрушающая сила. Как будто по-над Зоной
поселилось чудовищное создание, способное фактически проникать
