Богумил РАЙНОВ
ГОСПОДИН НИКТО
1
Вечернее небо над Афинами, темно-синее, необъятное, усыпанное
трепещущими звездами, поистине сказочно прекрасно.
Совсем иным видишь это небо сквозь решетку тюремной камеры. А мне
приходится глядеть на него именно так. Блеск южных звезд меня отнюдь не
трогает, и если я и просунул нос между железными прутьями, то лишь ради
того, чтоб избавиться от тяжелого запаха мочи, которым пропитана камера.
- Ты жалкий предатель, и все тут! - слышится хриплый голос у меня за
спиной.
Я не отвечаю и, прильнув к решетке, жадно вдыхаю ночной холодок.
- Мы гибнем по тюрьмам во имя социализма, а предатели вроде тебя
бегут от него! - продолжает тот же голос за спиной.
- Заткнись, скотина! - бормочу я, не оборачиваясь.
- Гнусный жалкий предатель, вот ты кто! - не унимается человек в
глубине камеры.
Оба мы едва языком ворочаем, потому что обмениваемся подобными
репликами с неравными промежутками вот уже пятые сутки. С тех пор как пять
дней назад этот тип попал в мою камеру, а у меня хватило ума
проговориться, что я бежал из Болгарии, он без конца твердит, что я
негодяй и предатель. Македонец откуда-то из-под Салоник, он величает себя
крупным революционером, хотя, по-видимому, это обычный провокатор и
приставлен ко мне с целью выведать что-нибудь. Меня вовсе не интересует,
кто он такой, и я готов даже брань его сносить, постарайся он хоть как-то
разнообразить ее. Но когда тебе по сто раз на день, словно испорченная
пластинка, повторяют "жалкий предатель", это в конце концов начинает
надоедать.
Сосед по камере еще раз произносит свой рефрен, но я не отзываюсь. Он
затихает. Обернувшись, я направляюсь к дощатому топчану, покрытому вонючей
дерюгой, который служит мне кроватью. Чистый воздух подействовал на меня
как снотворное, и я вытягиваюсь на топчане, чтобы немного подремать.
Потому что, едва заметив, что я уснул, меня торопятся разбудить. Ведут в
пустую полутемную комнату, направляют в глаза ослепительный свет
настольной лампы и принимаются обстреливать вопросами, всегда одинаковыми,
неизменными, как ругань моего соседа:
- Кто тебя перебросил через границу?
- С кем тебе приказано связаться?
- Какие на тебя возложены задачи?
На каждый из этих вечных вопросов вечно следует один и тот же ответ.
Но ответ всегда вызывает новый вопрос, на который я даю неизменно тот же
ответ, затем опять вопрос, и так продолжается часами, до тех пор пока от
яркого света у меня перед глазами не поплывут красные круги и от
изнеможения не задрожат колени. Иногда ведущий допрос внезапно вскакивает
и орет мне в лицо:
- А! Прошлый раз ты говорил другое!
- Ничего другого я не говорил, - сонно отвечаю я, изо всех сил
стараясь не свалиться на пол. - И не мог сказать ничего другого, потому
что это сама правда.
Частенько у допрашивающего выдержки оказывается меньше, чем у меня, и
тогда, чтобы дать волю своим нервам, он отвешивает мне одну-две затрещины.
- Дурачить нас задумал, а? Твою мать!.. Теперь ты узнаешь, как здесь
допрашивают вралей вроде тебя!
Однако, если оставить подобные отклонения в стороне, допрос ведется
все тем же способом: одни и те же вопросы, одни и те же ответы, потом
опять все сначала, по нескольку часов подряд, стоит мне только задремать
на вонючем топчане.
Но вот сегодня дела приняли иной оборот. Меня отвели не в пустую
комнату, а в другую - поменьше. За письменным столом низкорослый щекастый
человек с блестящей лысиной. Знаком отослав стражника, он указывает мне на
стул возле письменного стола и предлагает закурить. Первая сигарета за
шесть месяцев. Хорошо, что я успеваю сесть. Иначе наверняка свалился бы -
так меня шатнуло.
Щекастый терпеливо выжидает, пока я сделаю несколько затяжек, потом
говорит, добродушно усмехаясь:
- Ну, поздравляю вас. Вашим мукам приходит конец.
- В каком смысле?
- Мы возвращаем вас в Болгарию.
Меня охватил такой неподдельный ужас, что человек за столом, будь он
даже круглым идиотом, и то, наверно, заметил бы это. Но хотя щекастый
наблюдает за мной очень внимательно, он и виду не показывает, что
обнаружил во мне какие-то перемены.
- Ну и как, вы довольны?
Я молчу, силясь подавить испуг, потом машинально делаю затяжку и
медленно произношу:
- Значит, отсылаете, чтоб меня ликвидировали... Но скажите, ради
бога, что вы от этого выиграете?..
- Да будет вам! - успокоительно машет рукой щекастый. - Никто вас не
ликвидирует, самое большее - поругают слегка за то, что не выполнили
задание. Но вы им объясните, что в Греции дураков нет. Верно?
И опять добродушно усмехается.
- Послушайте! - восклицаю я взволнованно. - Уверяю вас, что меня
ликвидируют! Пожалуйста, не возвращайте меня туда!
- И это возможно! - неожиданно соглашается человек за столом. - Но в
таком случае вас сгноят в здешних тюрьмах. Мы в болгарских коммунистах не
нуждаемся. У нас своих хватает.
- Никакой я не коммунист. Иначе зачем бы я бежал. Если находите
нужным, отправьте меня в тюрьму, только не отсылайте меня туда! В тюрьме
все-таки живешь...
- Решено, - весело бросает толстяк. - Хотя там вас ждет такая жизнь,
что вы сами предпочтете смерть.
Потом вдруг добавляет, уже иным тоном:
- Лучше сознайтесь. Сознайтесь, и я торжественно обещаю сразу же вас
вернуть. Ничего мы вам не сделаем. Никакого преступления вы совершить не
успели, так что получится вроде от ворот поворот...
- Но поймите же, ради бога, не в чем мне сознаваться! - кричу я в
отчаянии. - Я вам сказал чистую правду: бежал, чтоб пожить на свободе!
Бежал, потому что там для меня нет жизни! Бежал, бежал, вы понимаете?!
Человек выбрасывает вперед свою пухленькую руку, как бы защищаясь от
моей истерии, а другой нажимает кнопку звонка.
- Уведите его!
Страж выводит меня за дверь, тумаком указывает направление, и я иду
по длинному пустому коридору, пытаясь собраться с мыслями. А какой-то
смутно знакомый голос издевательски шепчет мне на ухо: "Ступай пожалуйся
отцу с матерью!"
Это было перед обедом, а сейчас уже вечер, и никто ко мне не
приходит. Будто все на свете забыли обо мне, кроме моего соседа, который
неукоснительно напоминает каждые пять минут, что я предатель. Обо мне
забыли. И все же я уверен: стоит мне попытаться уснуть, как тут же придут
меня будить.
Постель на топчане отвратительно грязная, насквозь пропитанная
человеческим потом. Я лежу на спине, чтоб держать нос подальше от вонючей
дерюги, и стараюсь не думать о том, что меня ждет. Все возможные варианты
я уже перебрал в уме и решил, как действовать в каждом данном случае, так
что с этим покончено. Больше ломать голову не имеет смысла, это только
утомляет. Так же, как нападки соседа по камере.
- Вставай!
Голос идет откуда-то издалека, и я не обращаю на него внимания.
- Вставай!
Голос становится более ясным, даже осязаемым. Я слышу его и ощущаю
пинок в бок. Значит, я не ошибся. Едва успел забыться, как меня уже будят.
Открываю глаза. Часовой пинает меня тяжелым сапогом. Рядом с ним -
один из моих постоянных допросчиков.
- Вставай, ты что, оглох!
Меня приводят в ту же комнату, где принимал щекастый. Но сейчас
щекастого нет. Вместо него у темного окна стоит спиной к двери стройный
седоволосый мужчина в сером костюме безупречного покроя. Мои провожатые
удаляются и закрывают за собою дверь. Как бы не заметив моего появления,
мужчина еще с минуту напряженно глядит в окно, потом медленно
оборачивается и с любопытством разглядывает меня.
- Господин Эмиль Бобев?
Я киваю утвердительно, несколько удивленный титулом "господин", -
пока что меня тут никто не называл господином.
- Меня зовут Дуглас. Полковник Дуглас, - объясняет мужчина в сером.
Я снова киваю, ожидая, что будет дальше. Это "дальше" выражается в
том, что мне подносят пачку "Филипп Морис".
- Курите?
Я киваю в третий раз, беру сигарету, закуриваю, хватаясь на всякий
случай за угол письменного стола.
- Садитесь!
Я опускаюсь на стул. Седоволосый тоже садится, но не в кресло, а на
край стола, глубоко затягивается и снова пристально смотрит на меня своими
бесцветными глазами. Он весь какой-то бесцветный, будто облинялый от
частого умывания: брови цвета соломы, бледные, почти белые губы,
светло-серые глаза.
- Превратности судьбы, да?
По-болгарски он говорит правильно, но с сильным акцентом.
- То есть? - настороженно спрашиваю я.
- То есть рвались на свободу, а угодили в тюрьму! - отвечает мужчина
в сером и неожиданно разражается смехом, слишком звонким для такого
бесцветного человека.
- Нечто в этом роде, - бормочу я, впадая в приятный транс от
никотинового тумана.
- Наша жизнь, господин Бобев, сплошная цепь превратностей, -
назидательно произносит седоволосый, обрывая смех.
Я молча курю, все еще пребывая в никотиновом трансе.
- Значит, все дело в том, чтобы суметь дождаться очередной
превратности, которая может оказаться приятнее настоящей.
Рассуждения человека банальны, но не лишены логики, и я не вижу
оснований прерывать его. Похоже, однако, что он рассчитывает вовлечь меня
в разговор.
- А могли бы вы спокойно и откровенно рассказать мне о превратностях
вашей жизни попросту, как своему другу?..
- Опять? - Я бросаю на него страдальческий взгляд.
Седоволосый вскидывает бесцветные брови, словно его удивляет подобная
реакция. От этого мое раздражение усиливается.
- Послушайте, господин Дуглас, вы говорите о превратностях, но тут
дело совсем не в них, а в самом обычном тупоумии. Эти глупцы, которые в
течение полугода по три раза в день вызывают меня на допрос, не могут
взять в толк, что я не агент болгарской разведки. Я выложил им все как на
духу, но эти идиоты...
- Ш-ш-ш! - заговорщически останавливает меня человек в сером и,
приложив палец к губам, осторожно оглядывается, словно видит притаившегося
за стеной слухача.
- Плевать мне на них! - раздраженно кричу я. - Пусть себе слушают,
если хотят! Пускай знают, что они идиоты...
- Да-а-а... - неопределенно тянет полковник. - А как вы отнесетесь к
тому, если мы продолжим разговор в более подходящей обстоновке? В более
уютной, где вы могли бы успокоиться и прийти в себя...
- Я уже не верю в чудеса, - произношу я равнодушно. - Ни во что
больше не верю.
- Я верну вам эту веру, - ободряюще говорит седоволосый, поднимаясь.
- У вас есть друзья, господин Бобев. Друзья, о которых вы даже не
подозреваете.
Заведение тонет в розовом полумраке. Из угла, где играет оркестр,
доносятся протяжные стоны блюза. В молочно-матовом сиянии дансинга
движутся силуэты танцующих пар. Я сижу за маленьким столиком и сквозь
табачный дым вижу лицо седоволосого, очертания которого расплываются и
дрожат, словно отраженные в ручье. Головокружение вызвано у меня не тремя
бокалами шампанского и десятком выкуренных сигарет, а переменой,
наступившей столь внезапно, что я ее ощутил как зуботычину. Превратности
судьбы, сказал бы полковник.
События последних трех часов произошли так быстро, что запечатлелись
в моей памяти не последовательно, а в хаотическом беспорядке, как снимки,
нащелканные неопытным фотографом один на другой. Стремительный бег
"шевроле", резкие гудки на крутых виражах, мелькание вечерних панорам
незнакомых улиц, уверенная рука на рулевом колесе и отрывистые реплики со
знакомым протяжным акцентом: "Вы слишком строги к нашим греческим
хозяевам... Их методы, может быть, и грубоваты, но эффективны...
Недоверчивость, господин Бобев, качество, достойное уважения..."
Роскошная белая лестница. Лифт с зеркалами. И снова голос Дугласа:
"Сейчас мы вернем вам человеческий облик... Люблю иметь дело с достойными
партнерами". Анфилада богатых апартаментов. Буфет с разноцветными
бутылками. Шум льющейся воды, доносящийся, вероятно, из ванной. И опять
голос Дугласа: "Немножко виски?.. На здоровье. А сейчас примите ванну и
побрейтесь".
После первого намыливания вода в снежно-белой ванне становится
черной.
- Я отчасти в курсе вашей одиссеи, - говорит Дуглас, опершись на
дверь. - Потому и решил вмешаться, дабы облегчить вашу участь. Между
прочим, за что вас уволили с поста редактора на радио?
- За ошибки в тексте передачи, - машинально отвечаю я, намыливаясь
вторично.
- А именно?
- Мелочи: вместо "капитализм" было написано "социализм", вместо
"революционно" - "реакционно", и еще два-три ляпа в этом роде.
- Значит, вы подшучивали над режимом, используя официальные передачи?
- Не собираюсь приписывать себе подобный героизм, - возражаю я, став
под душ. - Ошибки допустила машинистка, а я не проверил текст после
перепечатки. Виновата, по существу, эта дурочка, но, учтя мое буржуазное
происхождение и мое поведение, все свалили на меня.
- Ваше поведение... - повторяет полковник. - А каким оно было, ваше
поведение?
Он пристально следит за мной, пока я моюсь под душем, и этот взгляд,
который, по всей вероятности, смущал бы меня шесть месяцев назад, сейчас
не производит никакого впечатления. Проживя полгода в скотских условиях, и
сам превращаешься в животное. Тем лучше. Я чувствую, что отныне мне
придется часто стоять как бы обнаженным под взглядами незнакомых людей.
Значит, хорошо, что я вовремя огрубел.
- Ваше поведение было вызывающим или?.. - повторяет он свой вопрос.
- Таким, наверное, оно им казалось. Хотя, как я уже сказал, я не
собираюсь приписывать себе геройство. Просто жил, как мне нравилось, и
говорил то, что думал. И поскольку я не желаю, чтоб социализм строили на
моем горбу...
Намылив голову, я снова подставляю себя под душ. Не успела сползти с
лица мыльная пена, как полковник задает новый вопрос:
- Ваш отец, если не ошибаюсь, был книготорговцем?
- Издателем, - поправляю я, слегка задетый. - Между прочим, он
издавал и английских авторов...
- Я американец, - суховато уточняет Дуглас.
- И американских тоже. "Гонимые ветром", "Бебит", "Американская
трагедия"...
- Интересно, - бормочет полковник безо всякого интереса. - Вы все же
не злоупотребляйте купанием. Отныне вы сможете купаться, когда вам
заблагорассудится. Вот в том гардеробе костюмы и белье... Примерьте хотя
бы этот, он должен быть вам в самый раз... Чудесно... Еще виски?
Чистота собственного тела действует на меня прямо-таки опьяняюще. Как
и прохладное прикосновение чистого белья. Костюм пришелся мне точно по
мерке. Ботинки, пожалуй, широковаты, но это лучше, чем если бы они жали.
- Есть не хотите? Лично я умираю от голода.
Опять головокружительный бег "шевроле", клонящиеся к нам фасады при
поворотах, рев мотора при форсированной подаче газа и резкое торможение в
зеленом ореоле огромного неонового слова "Копакабана".
Сейчас лицо полковника расплывается и исчезает в табачном дыму, а я
силюсь обрести ясность мысли и постичь смысл слов, произносимых нараспев,
с акцентом:
- Забыл вам сказать, что я служу не в пехотных войсках, а в
разведке...
- Не имеет значения... - великодушно машу я рукой и подливаю
шампанского, стараясь покрепче держать бутылку.
- Значение в том, что, будь я полковником от пехоты, я не смог бы
оказать вам помощь, а так могу предложить вам работать на нас.
- Готов работать хоть на самого черта, только не возвращайте меня в
Болгарию или в тюрьму.
- Мы вам предлагаем работать не на черта, а во имя свободы, господин
Бобев.
- Согласен, буду работать во имя свободы, - примирительно киваю я. -
Вообще, я готов на все, только не отсылайте меня обратно.
Какое-то время полковник наблюдает за мной молча. Глаза и губы его
кажутся до странности белыми, даже в этом розовом полумраке.
Ударник и саксофон посылают из угла серебристые молнии и
сладостно-тягучие звуки.
- Ваши взгляды, поскольку таковые у вас имеются, кажутся мне скорее
циничными, - сухо, с бесцветной улыбкой замечает Дуглас.
- Пожалуй. Только не играйте в превосходство, потому что ваши взгляды
ничем бы не отличались от моих, доведись вам испытать то, что испытал я.
- Ладно, ладно, - успокаивающе поднимает руку полковник. - И все-таки
что-то побудило вас бежать?
- Да, но только не это - не желание бороться за свободу отечества. В
моем побуждении сыграл роль Младенов.
- Слышал о нем. Вместе с этим человеком вы перешли границу, не так
ли?
- Вам, очевидно, известно все...
- Почти все, - поправляет меня седоволосый.
- Тогда почему же вы продолжаете задавать мне вопросы? Потому что все
еще не доверяете мне, да?
- Видите ли, Бобев, если бы продолжалось недоверие, вы по-прежнему
оставались бы в тюремной камере. Так что считайте эту тему исчерпанной.
Что же касается меня, то я предпочитаю все услышать из собственых уст. У
меня такая привычка: работать без посредников.
- Превосходно, - пожимаю я плечами. - Спрашивайте о чем угодно. Я уже
привык к любым вопросам.
- Речь зашла о Младенове, - напоминает полковник. - Что он за
птица?..
Блюзы закончились. Темные пары рассеиваются в розовом полумраке. У
нашего столика вырастает кельнер в белом смокинге.
- Еще бутылку? - предлагает Дуглас.
- Нет, благодарю вас. Все хорошо в меру.
- Чудесное правило, - соглашается полковник и жестом руки отсылает
кельнера. - Так что он за птица, говорите, этот Младенов?
- Важная птица... Я имею в виду его место в среде бывшей оппозиции.
Сидел в тюрьме. Потом его выпустили. Мы познакомились случайно, в одном
кабачке. Завязалась дружба. Человек он умный, был министром и опустился до
положения трактирного политикана. Однажды он сказал мне: "Если мне удастся
махнуть за границу, я стану асом парижской эмиграции". - "Это дело можно
уладить, - говорю. - Но при одном условии: что ты и меня возьмешь". Так
был заключен договор.
- А вы откуда узнали про канал? - спрашивает Дуглас, поднося мне
пачку "Филипп Морис".
- В тот момент я не знал ни о каком канале. Но по материнской линии я
выходец из пограничного села. Мне и раньше взбредало в голову
воспользоваться услугой друга детства, который мог перевести меня через
границу. Но такое случалось со мной, когда, бывало накипит в душе... Я,
господин Дуглас, до известной степени человек рассудка и не склонен к
фантазерству. Ну, перейду границу, а потом куда я, к черту, подамся?
Грузчиком стану в Пирее или что?
Я умолкаю и пристально всматриваюсь в полковника, словно он должен
ответить на мой вопрос. Лицо его сейчас проступает в табачном дыму четко и
ясно. Туман у меня в голове рассеялся. Я отвожу глаза в сторону, и взгляд
мой падает на женщину, сидящую за соседним столиком. Минуту назад столик
пустовал, я в этом не сомневаюсь, и вот откуда ни возьмись там возникла
красавица брюнетка, в строгом темном костюме с серебряными пуговками,
стройные ноги, одна высоко закинута на другую.
Дуглас перехватывает мой взгляд, но, не показывая виду, напоминает:
- Речь шла о Младенове...
- Совершенно верно. Но вот когда я подружился с Младеновым, мои мечты
о побеге обрели форму реального плана. Младенов и в самом деле стал
знаменем части политической эмиграции. В Париже его носили на руках, а при
нем и я устроился бы как-нибудь. Притом старик мне очень симпатичен.
- Своими идеями или еще чем?
- О, идеи!.. Идеи в наше время ничего не стоят, господин Дуглас, и
используются разве что в корыстных целях.
- Неужели вы лично не придерживаетесь никаких идей?
- Никаких, кроме чисто негативных.
- Например?
Глаза мои снова устремляются к стройным ногам, вызывающе закинутым
одна на другую в трех метрах от меня. Может быть, они немного полны в
икрах, но изваяны превосходно. Томный взор женщины устремлен куда-то
вдаль, за дансинг, на меня она не обращает ни малейшего внимания.
- Например, я против социализма, - заявляю я, с трудом перенося
взгляд на своего собеседника. - Никто у меня не спрашивал, заинтересован я
в построении социализма или нет, и я не желаю, чтобы мне его навязывали. А
вот что ему противопоставить, социализму, на этот счет никаких мнений у
меня нет, и вообще я пятака не дал бы за подобные великие проблемы. С меня
достаточно моих личных дел. Пускай каждый поступает так, как считает
нужным. Это лучшая политическая программа.
- Значит, вы вроде бы анархист?
- Я никто, - бормочу я в ответ, чувствуя, что стройные ноги вновь
овладевают моими мыслями, словно навязчивая идея. - А если мое утверждение
звучит в ваших ушах как анархизм, тогда считайте меня анархистом. Мне все
равно.
- А что стало с Младеновым? - возвращает меня к теме разговора
полковник, опасаясь, что предмет моего созерцания за соседним столиком
снова вызовет у меня рассеянность.
- Все случилось так, как я предвидел. Может быть, я слаб по части
великих идей, зато в практических делах на меня вполне можно положиться.
Вызвав через третье лицо своего приятеля в Софию, я дал ему для
поддержания духа некоторую сумму, и мы обо всем договорились. В
назначенный час мы с Младеновым очутились в условленном месте. Друг
детства оказался опытным проводником, и, не случись у нас небольшой
заминки, мы бы благополучно пересекли границу. Впрочем, вам все это,
вероятно, уже известно...
- В общих чертах да. Но не мешает послушать заново.
Я колеблюсь. Не потому, что хочу кое о чем умолчать, нет - как раз в
этот момент воздух сотрясает оглушительный твист и площадку снова
наводняют пары; они танцуют с таким увлечением, что я начинаю опасаться,
как бы при виде этих качающихся задов не заболеть морской болезнью.
Наблюдая за мной сквозь табачный дым, Дуглас, кажется, все еще изучает
меня.
- Произошла заминка. Нас обнаружили и открыли огонь. Может быть,
Младенов большой политик, но тут он оказался трусом. Потеряв всякое
соображение, он побежал не туда, куда нужно. Прямо на него из зарослей
выскочил пограничник с автоматом в руках и, если бы я не выстрелил,
отправил бы Младенова к праотцам. Солдат упал. Я потащил Младенова за
собой, и мы спустились с обрыва на греческую территорию.
Перед нами снова вырастает кельнер в белом смокинге. Я посматриваю на
него с досадой - он закрыл собой соседний столик.
- Выпьем еще по бокалу? - обращается ко мне Дуглас. - Я тоже умерен в
питье, но ради такого вечера можно сделать исключение.
Пожимаю плечами с безразличным видом, и Дуглас кивает кельнеру,
указав на пустую бутылку. Человек в белом смокинге хватает ведерко с
льдом, исчезает как призрак, потом снова появляется, с виртуозной
ловкостью откупоривает шампанское, наполняет бокалы, кланяется и опять
улетучивается. Дама за соседним столиком медленно описывает полукруг
своими темными глазами, затем взгляд ее, транзитом минуя нас, устремляется
к входной двери.
- Ваше здоровье! - говорит полковник и отпивает из бокала. - Должен
вам признаться, господин Бобев, что именно этот инцидент при вашем
переходе через границу побудил меня вмешаться в дело и занять вашу
сторону. Вы не маленький и, несомненно, догадываетесь, что ваши показания
были соответствующим образом проверены. А так как мне свойственно из
малого делать большие выводы, я после этого решил, что, как человек
сообразительный, хладнокровный и смелый, вы можете быть нам полезны...
- О себе мне судить трудно, - говорю я равнодушным тоном. - Думаю
только, что Младенов преблагополучно добрался до Парижа. В то время как
меня целых шесть месяцев гноят в этой вонючей тюрьме.
- А может, что ни делается, все к лучшему, как говорят у вас, -
улыбается полковник своими бледными губами.
- Лучшее для меня - Париж.
- Всему свое время. Попадете и в Париж. Впрочем, судя по вашему
взгляду, нечто заманчивое для вас может быть не только в Париже.
- Тут другое дело, - отвечаю я, и мои глаза виновато оставляют
брюнетку. - Когда полгода не видишь женщину, то и самая затрепанная юбка
кажется богиней.
- Вы можете располагать любой юбкой, какая вам приглянется, -
замечает Дуглас.
- Как бы не так! - бросаю я с саркастической усмешкой. - Вы, как
видно, забываете, что даже костюм у меня на плечах не принадлежит мне.
- Вы имеете в виду сегодняшний день, господин Бобев, а я говорю о
завтрашнем. Завтра вы проснетесь в чудесной вилле, с ванной, холлом, садом
и прочими вещами, и сможете есть и одеваться по своему вкусу.
- А чем еще буду я заниматься на той вилле?
- Войдете в курс обязанностей, - неопределенно отвечает полковник,
любезно наполняя мой бокал.
- Смогу ли я выходить? - подозрительно спрашиваю я.
- Пока нет...
- Значит, опять тюрьма, только люкс.
Дуглас энергично вертит головой.
- Ошибаетесь, дружище, ошибаетесь. Не о тюрьме тут речь, а о
профессиональной предосторожности. Придет время, будете ходить, где
захочется. А до тех пор, чтоб не было скучно, мы абонируем вам
какую-нибудь юбку.
Он посматривает на меня с хитрецой, широко раскидывая руками.
- Выбирайте, господин Бобев! Выбирайте любую! Убедитесь на практике,
что полковник Дуглас слов на ветер не бросает.
Жест седоволосого охватывает все заведение и многозначительно
останавливается на баре, где на высоких стульчиках разместилось полдюжины
вакантных красоток. Разметав их всех взглядом, я снова перевожу глаза на
брюнетку, сидящую за соседним столиком.
- Ясно, - вскидывает руку Дуглас, и опять на его лице проступает
бледная улыбка. - Понял, кому отдано предпочтение.
Он кивает кельнеру, опять появившемуся в окрестностях, что-то шепчет
ему, тот угодливо улыбается и направляется к брюнетке. Подняв бокал,
человек в сером заговорщически подмигивает мне, даже не взглянув в сторону
соседнего столика. Он знает, что воля полковника Дугласа - закон.
Плохо только, что существуют нарушители закона. Дама с безразличным
видом выслушивает кельнера, потом презрительно усмехается и говорит
что-то, должно быть, не особенно приятное, что тут же доверительно
передается седоволосому. Полковник недовольно хмурит свои соломенные
брови, отпивает из бокала и смотрит в мою сторону.
- Пожалуй, мы промахнулись. Дама утверждает, будто она не из
профессиональных, хотя я готов держать пари, что это именно так. Придется
вам переключиться на бар.
- В этом нет надобности. И вообще не беспокойтесь обо мне.
Мысль, что мне будет сервирована дама по заказу, отнюдь меня не
соблазняет, и все же я чувствую, что задет отказом брюнетки. Дуглас тоже,
очевидно, слегка раздосадован тем, что его всемогущество не сработало.
- Ладно, - неожиданно заявляет он. - Вы ее получите, вашу избранницу,
пусть даже она и в самом деле не профессионалка.
- Ради бога, какая избранница... Оставьте ее в покое, эту надменную
шлюху! - пренебрежительно возражаю я полковнику.
- Нет, вы ее получите и убедитесь, что полковник Дуглас слов на ветер
не бросает.
Он слегка поворачивает голову, окидывает брюнетку малоприязненным
взглядом и рукой подзывает кельнера:
- Счет!
Я просыпаюсь в солнечной бледно-зеленой комнате. Купаюсь в ванне,
поблескивающей голубой эмалью и никелем. Завтракаю в уютном розовом холле,
затем блаженно вытягиваюсь в мягком кресле под оранжевым навесом веранды,
позволяющим глазам отдыхать среди пышной зелени сада. Словом,
вилла-обещание стала реальностью.
Кроме меня, тут живут только двое: садовник и слуга. Они в моем
распоряжении, а я в их, потому что им, несомненно, поручили меня охранять.
Так и подмывает сказать этим людям: "Занимайтесь своим делом, а я не
сумасшеший, чтоб бежать из рая". Но я молчу, пускай стараются изо всех
сил.
Я вообще редко говорю больше, чем следует. Жизнь научила меня:
развяжешь язык - непременно скажешь лишнее, что впоследствии используют
против тебя. Поэтому, если тебе не терпится поболтать, болтай про себя. В
разговоре человек открывается, а в этом мире чем ты сдержаннее, тем меньше
уязвим.
Распечатываю сигареты "Филипп Морис", оставленные чьей-то заботливой
рукой, закуриваю и снова гляжу в сад. Маслиновые деревца серебрятся, будто
выгорели от солнца. Листва апельсиновых деревьев густая и темная, за ними
почти черной стеной стоят кипарисы. Рай густо обнесен лесом, чтоб ты не
имел никакого представления об окружающей местности. Из-за стены кипарисов
доносится урчание автомобиля, который останавливается где-то поблизости.
Звенит звонок от калитки, и вскоре за моей спиной в холле слышатся
торопливые твердые шаги.
Оборачиваюсь. Надо мной нависает полковник Дуглас со своим бледным,
бесцветным лицом, словно только полученным из химчистки.
- Доброе утро! Как настроение? - протяжно произносит Дуглас.
- Благодарю, не плохое, - отвечаю я, поднимаясь с кресла.
Полковник не один. Слева от него стоит невзрачный человечек в белой
панаме и черных очках.
- Господин Гаррис будет вашим учителем, - объясняет седоволосый,
представляя нас. - Вы, насколько я мог понять, хорошо владеете
французским?
Я киваю утвердительно.
- Чудесно! Господин Гаррис ознакомит вас с материалом, который
неотделим от вашей будущей работы. Что бы вам ни понадобилось, за всем
обращайтесь к нему. Я некоторое время не буду вас видеть, но это не
значит, что я перестану о вас думать. Всего вам доброго и успеха в
занятиях!
Полковник с бледной улыбкой пожимает мне руку и уходит. Однако я иду
за ним следом и в прихожей останавливаю его:
- Господин Дуглас! Только два слова.
- Слушаю, - отвечает он с некоторой досадой.
- Ради бога, не возвращайте меня туда!
