они невероятно обильно и у многих размеры цветков были таковы, что
закрывали полностью тела этих колючих уродцев, а чуть выше взвивались
вверх по стволам кустов и деревьев буйные африканские суккуленты, толстые
листья которых, опав, тут же укоренились и дали новые бесконечные побеги и
уже казалось, что это зеленое воинство атакует небо и не уйти небу никуда,
даже низкие облака, если прогонит их с моря ветер, не спасут родину звезд
и луны от упорно рвущейся вверх зелени. А там, среди мощных ветвей высоких
деревьев, названия которых были мне неизвестны, среди лианистых паразитов,
оплевших эти ветви, открывали свои агрессивно прекрасные зевы разноцветные
орхидеи. Я почувствовал себя в Африке и восхищение мое смешалось с
искренним любопытством. Я разглядывал широко открытыми чуть пьяными
глазами раскрывшийся предо мною зеленый мир и уже представлял себе с
легкостью то или иное растение в горшке, стоящим на подоконнике моего
гостиничного номера, а потом даже - на многочисленных подоконниках и
террасе моего особняка, - это когда я уже стану постоянным жителем города.
Я снова становился свободнее, хотя не так давно верил, что уже более
свободным человек быть не может. Но видимо нет пределов у ощущения свободы
и - только захоти, только попроси меня - ей богу, сделаю два прыжка для
разгона и, расставив руки в стороны как крылья, воспарю над этим
заброшенным ботаническим садом, над этим заброшенным миром, отказавшимся
от своих естественных ценностей, от памятников старины, от памяти великих
и малых наций. И поднявшись над ним, затаив дыхание, буду искать глазами
свое счастье, свое место в этом мире, город, приютивший меня, террасу
красивого особняка на склоне горы, спускающейся к морю. А потом, уже найдя
глазами все это и насмотревшись вдоволь, опущусь на булыжник возле кафе со
стеклянной стенкой и, зайдя и присев на свое (обязательно всегда свое!)
место за столиком, буду ждать прихода Ирины, несущей мне кофе со взбитыми
сливками, бодрость и ясность мысли, дарящей мне даже то, чего я не
заслуживаю!..
Да, коктейль из заброшенного ботсада и виноградного вина был
великолепен, такой легкости я в себе не чувствовал уже давно.
И, неспеша идя дальше по той же дорожке, я упивался изысканностью и
совершенством мира, растущего вокруг.
И снова я подумал о гимне, но теперь эта мысль показалась мне такой
мелочной, такой незначительной на фоне искрометной флоры, что как-то само
собой ушло на этот день из моей головы слово "гимн", освободив меня от
раздумий и поисков.
В одном месте я присел на корточки и разглядел в зелени деревянные
таблички с вечной латынью имен и фамилий жителей этого сада. Я сам себе
произнес эти имена и вспомнил слова Ирины о том, что красивые имена не
могут принадлежать одной нации. Эти имена явно принадлежали всему миру и
это подтвердило правоту моей "балерины". Я даже присмотрелся к другим
табличкам, внутренне готовясь увидеть на одной из них выписанное
латинскими буквами имя ИРИНА, или ИРИНИЯ, но имена растений были длиннее и
барочнее, среди них красовались Артензии, Астрофитумы, Эуфорбии.
Краски, звуки, окружавшие меня в этом месте, были совершенно земными,
но так это было непохоже на то, что встречалось моему взгляду на
протяжении всей предыдущей жизни, это было другим, словно есть и было две
земли: одна собственно ЗЕМЛЯ, а другая - место обитания ГОМО САПИЕНС,
место, которое заслужил этот вид, настолько талантлив, насколько и
порочен.
Идя дальше, то и дело останавливаясь, дыша запахами орхидей и
экзотичных смол, я приблизился к указателю, который настойчиво советовал
повернуть налево и пойти вдоль другой тропы. К сожалению, надпись, некогда
украшавшая указатель, исчезла. Может, будь я в состоянии прочитать эту
надпись, мой интерес к указанному направлению был бы невелик. Но ржавчина
поверх уже невидимого слова создавала тайну, загадку, а идти мне было
легко, спешить я не спешил, и вот так, даже и не задумываясь, я ступил на
рекомендованную молчаливым указателем тропу и покарабкался вверх.
Тропа, впрочем, не только поднималась, но и приспускалась к морю. Шла
она примерно на одном уровне, колеблясь в пределах десяти метров. И
привела меня к большому щиту перед открытыми навечно железными воротами.
На щите было что-то нарисовано. По сохранившимся линиям я смог определить,
что изображено там некогда было животное, не угадать - какое именно
животное нарисовано - оказалось выше моей догадливости.
Войдя в ворота, я уткнулся носом в ржавый барьер, над которым
монументально, и самое удивительное: при полном отсутствии ржавчины,
красовалась надпись на английском языке: "Животных не кормить!"
Я подошел ближе и заглянул сквозь ржавую сетку внутрь вольера. Было
совершенно глупо ожидать увидеть здесь животных заброшенного зоосада. Тем
более, что кто-то просил их "не кормить", кто-то, кто явно не кормил их
уже много лет. Но глаза мои отыскали бывшего жителя этого вольера -
крупный белый скелет, на котором кое-где еще держались кусочки
пергаментной кожи с клочьями шерсти, лежал в правом дальнем углу. Я
инстинктивно внюхался в воздух этого места, готовый сделать шаг назад,
почувствовав отвратительный запах разложения, но воздух был тот же и даже
показался мне чуть слаще, чем среди орхидей.
Медленно бредя вдоль бесконечно сменяющих друг друга вольеров, я
отыскивал глазами белые кости бывших обитателей, и тут же шел дальше.
Странное ощущение возникло во мне, сменив радость от пребывания в ботсаду.
Ощущение-догадка о том, что человек, придумавший конц-лагеря и лагеря для
интернированных лиц, был большим любителем животных и очень частым
посетителем зверинцев. Может, он любил и людей, может быть, он любил и
людей не меньше, чем животных. И, возможно, иногда по воскресеньям
отправлялся с семьею на автомобиле к заграждениям ближайшего лагеря и там
они: он, его жена и двое подрастающих детей гуляли вдоль колючих
заграждений, вдоль человеческих вольеров, над которыми так же возвышался
плакат-предупреждение: "животных не кормить". И, нагулявшись вдоволь, он
заводил мотор своего автомобиля и вез свою семью в ближайший ресторанчик,
где, перед семейным воскресным обедом, взяв друг друга за руки, уже сидя
за столом, они шептали молитву, благодаря господа за пищу данную им днесь.
А потом ели. И что-то еще было у них вечером: может, театр, может, кино. И
так шла жизнь, оставляя заброшенную флору цвести, а заброшенную фауну -
вымирать.
Пройдя еще несколько вольеров, я хотел было повернуть назад, но тут
донесся до меня звук, похожий на рычание зверя. И так неожиданно он
прозвучал в этом месте, что я остановился как вкопанный и замер. И снова
услышал его, теперь уже более отчетливо. И даже определил направление,
откуда он доносился. Медленно я развернулся и прикипел взглядом к
вольерчику, стоявшему чуть в стороне от остальных. И тут же заметил за
сеткой движение.
Не веря собственным глазам, я подошел туда и увидел пару волков.
Серебристых волков, скаливших зубы и раздраженно глядевших на меня. Вид у
них был сытый и ухоженный. Возле широкого тазика с водой лежали еще не
полностью обглоданные кости какого-то животного. Сначала я было подумал,
что - человека, но это скорее от испуга. Кости были широченными и
длинными, и принадлежать они могли лошади или быку.
"Не кормить", - вспомнил я хорошо сохранившуюся надпись над барьером
у входа. Но кто-то ведь кормит этих волков! Кто-то приносит им мясо,
наливает воду. И они знают своего добродетеля, иначе давно бы уже и его
съели. Кто-то их любит...
Я сделал несколько шагов назад и рассматривал этих опасных красавцев
с расстояния. Рассматривал и думал: почему они живы, когда остальные
обитатели зоосада давно мертвы? Почему сам зоосад оказался заброшенным так
же как и сад ботанический? Почему город, так любимый мною, не позаботился
об этом ближнем для него свете, оставив на произвол мир природы, даже не
освободив его перед тем из клеток и вольеров?
Уже выходя из этого грустного зоопарка, я увидел останки семейства
дикобразов, живших в широкой, но очень низкой клетке, специально низкой,
чтобы дети могли наклониться и сверху рассматривать красивые трехцветные
колючки. Колючки, торчащие в разные стороны, лежали теперь на земле в
нескольких местах, из-под них выглядывали маленькие тоненькие косточки,
тоже отбеленные и отшлифованные жарой и ветром.
С радостью я вернулся в "царство растений", но как приятный хмель,
так и радостное настроение мое ушли безвозвратно. Хотя, конечно, говоря
такое громкое слово "безвозвратно", я имею в виду всего лишь - до утра или
до завтра. Человеку свойственно преувеличивать свои ощущения и эмоции, а
мне это свойственно тем более. Я, может, и живу еще только благодаря этим
преувеличениям. Может, на самом деле мир мне только нравится, но себе я
громко заявляю: "я люблю этот мир, ЛЮБЛЮ!" Так же я думаю, должно быть, и
о Ирине; наверняка трудно преувеличить мои чувства по отношению к городу,
но ведь если я не могу быть уверен: насколько я искренен внутри себя, то
кто же мне скажет правду?! Кто? Орхидеи? Артензии? Эуфорбии? Ирина?..
Изменчива природа человеческих настроений, и вот уже, чтобы отвлечь
свою зрительную память от мрачных картин заброшенного зоосада, я возвращаю
себе слово "гимн" и заставляю его крутиться в моих мыслях, играть разными
неслышимыми мелодиями, подбирая одну из них для себя, для еще ненаписанных
и непридуманных слов, которые, возможно, когда-нибудь и мне помогут
собраться из осколков эмоций в нечто целое, поднять решительно голову и
жить дальше, жить, не смотря ни на что и вопреки всему, несогласному со
мной. Когда-нибудь... Но все-таки это не будет ни военная песнь, ни песнь
о могуществе. Но что это будет?! Как найти слова? Где искать их?! Еще бы
полстаканчика того вина. Только полстаканчика, и не надо рядом генерала
Казмо, не надо рядом никого. Полстаканчика вина - и мыслям - отдых, глазам
- розовое марево, опускающееся на город, воображению черноволосую девушку
с маленькой рыжей собачкой, медленно плывущую в этом розовом мареве...
Когда я вернулся в гостиницу, уже вечерело. В коридоре негромко
звучал четкий голос, сообщавший кому-то вновь прибывшему правила поведения
в городе.
В номере горел свет. Айвен распаковывал какие-то ящики - они лежали
на полу и было их до десятка.
- А, привет! - оглянулся он на меня. - Тут к тебе приходили и
оставили вон то...
Он показал взглядом на сложенную китайскую ширмочку, стоящую подле
моей кровати.
- Как дела с гимном? - спросил Айвен.
- Медленно... - признался я, преувеличивая результаты. На самом-то
деле дела с гимном обстояли никак.
- Ничего, - ободрил меня мой сосед. - Главное, чтобы ты не запоздал к
принятию декларации о суверенитете.
- А когда это будет?
- Дня через четыре... - задумчиво ответил Айвен.
Я прислонил ширмочку к стенке - в этот вечер она мне была не нужна.
Присел на кровать. Моя психика заканчивала переваривать впечатления от
прошедшего дня и веки были не против сомкнуться.
- Ну-ка, глянь! - прозвучал глуховатый, чуть ли не утробный голос и я
поглядел на Айвена.
Его глаза весело смотрели на меня через круглые очки новенького
противогаза.
- Ну как? Класс?! - спрашивал он.
- Откуда у тебя?! - удивился я.
Он ткнул рукой в посылочный ящик.
- Мама прислала, я попросил...
- ?! - я только открыл рот, а вымолвить так ничего и не смог.
- Она у меня на военном заводе работает, вот и... - и он развел
руками, полагая, что такого объяснения мне достаточно.
- Щелкни-ка меня, отошлю ей фото на память! - Айвен протянул мне
фотоаппарат.
Я сделал два снимка.
- Чуть-чуть жмет, - признался сосед, стаскивая с головы маску
противогаза. - Надо бы разносить... был бы я сейчас в роте - кто-нибудь из
молодых мне бы его за два дня разносил! Ну ничего...
От висков вниз у Айвена шли красные полосы от жесткой резины маски.
Я захотел спать. Зевнул так, что Айвен зевнул вслед за мной.
- Я настольную включу, а ты ложись! - с пониманием произнес он.
Настольная лампа показалась мне намного ярче, чем плафон из матового
стекла, свисавший с потолка, и я все-таки поставил ширму.
Уже лежа на кровати и готовясь ко сну, я слышал, как Айвен вскрывал
другие посылки и доставал оттуда что-то железное, завернутое в бумагу.
Удивительно, как много могут сказать звуки...
А поздно ночью, я даже не знаю в котором часу, пришла Ирина. Пришла и
подвинула меня к стенке. Я сначала не мог понять, что со мной происходит,
принимая все за сон, но ей удалось разбудить меня. И я снова был счастлив,
впитывая кожей ее тепло, целуя и почти облизывая ее лицо, гладя ее волосы,
шепча ей десятки нежных пушистых слов.
Утром она снова ускользнула и я проснулся уже один, проснулся оттого,
что сну моему кого-то недоставало, недоставало тепла, недоставало дыхания
Ирины.
Я проснулся, сходил позавтракать и зашел в ее кафе.
Мы пили кофе и она спросила: "Как дела с гимном?"
Я ответил: "Пока никак".
"Ничего, - сказала она. - Это трудно... но когда ты его напишешь, о
тебе все узнают!"
И в голосе ее прозвучала будущая гордость за меня.
Я вздохнул. Может, Господь не оставит меня без помощи в этом трудном
и ответственном деле. Я надеялся.
И вот уже я снова на набережной, один на один со своими мыслями, один
на один с желанием создать гимн, которым смогу гордиться.
Легкие облака плывут по небу, притупляя острые солнечные лучи. Кричат
чайки, кружа над яхточками и прогулочными лодками. С трех пирсов
отдыхающие герои удят рыбу.
Город тих и спокоен. Он дремлет в счастливом неведении, он
блаженствует, не зная, какая судьба ему готовится его же гостями. Он стар,
даже более, чем стар - древен и все эти мимолетные странички его же
истории его не волнуют.
Может, начать гимн со слов о древности города и о его истории?!
Нет, не годится! Из его истории нечего брать. Вся история - лишь
сооружение из камней храмов и их последующее разрушение. Какой храм
разрушит грядущая революция?! Что о ней скажут потомки? Или так же, как в
России будут проклинать создателей нового, строителей куполов, увенчанных
рубиновыми звездами?!
Но разве в гимне главное - материализованное государство? Нет,
главным должен стать народ... Но опять и это слово мне не нравится, и
звучит оно как-то деревянно. Человечество, массы, люди, человек...
Вот я, кажется, и нащупал верное слово. Главным в гимне должен стать
каждый человек государства, каждый житель города...
ЧЕЛОВЕК... Как написать о тебе хорошую песнь?! Как оставить от тебя в
будущем гимне только хорошее и куда деть все порочное, которого намного
больше?! А, человек?
Но глядя на идущих мне навстречу гуляющих героев и девушек,
приехавших вслед за этими героями, я вижу счастливые открытые лица,
добрые, желающие всему миру процветания, улыбки. Вот оно, хорошее, то, что
сверху и видимо. Вот об этом и надо писать. Вглубь не смотреть, в душу не
заглядывать...
("Животных не кормить!" - вспомнилось мне почему-то).
За всю свою жизнь я написал только одну песню, и, как назло, эта
песня была пропитана воинственностью, гордостью и патриотизмом жителя
великой империи. В нашем полку во Вьетнаме она настолько прижилась, что
приходилось мне ее слышать почти каждый день и помню, как меня тошнило от
ее слов, особенно перед тем, как принял я окончательное решение
дезертировать.
Не знаю, сколько раз я прошел туда и обратно по набережной, сколько
мыслей и идей побывало в моей голове, которая уже начинала гудеть, как
гудят провода на линиях высоковольтных передач. Но тут меня окликнул
Вацлав и я охотно отвлекся от своих размышлений.
Последнее время он как-то глуповато по-английски начинал свои
разговоры. Обращал внимание собеседника на чудесную или же наоборот,
отвратительную погоду, хотя последней, по большому счету, не случалось, и
только затем из его рта вылетали нормальные человеческие слова. В этот раз
о погоде он забыл.
- Сегодня праздник! - сообщил он весело. - День арабской культуры!
- Арабской культуры?! - переспросил я и он, заметив недоумение на
моем лице, пояснил:
- Инспектор по правилам поведения разрешил им...
- И что там будет?!
- Посмотрим! Наверно, что-то вроде арабского народного гуляния.
- А где?
- На площади святого Лаврентия.
- И такая есть?! - я удивился еще больше.
- Да, это единственная площадь в городе. Вверх по лестнице от твоей
гостиницы, - объяснил Вацлав. - Знаешь, там есть пьедестал от какого-то
памятника и надпись на нем сбита молотком... так вот сразу за ним и вверх.
Минут пять идти...
Насколько надо быть ленивым человеком, чтобы не изучить этот в
общем-то крохотный город!
Предупредив, что праздник арабской культуры начнется через час,
Вацлав захотел пригласить туда еще кого-то из своих друзей. Он ушел и я
опять остался в полном одиночестве на набережной. Но больше в этот день о
гимне я не думал. Я смотрел на горизонт и ждал обещанного праздника.
Площадь святого Лаврентия я нашел быстро. В ее центре были сложены
какие-то картонные коробки. Я подумал, что это декорации для будущего
праздника.
Возле коробок дежурили несколько парней из восточных армий. Они
весело переговаривались, улыбались и, время от времени, озирались по
сторонам, проверяя: собирается ли народ на праздник их культуры.
Прошло еще минут двадцать, прежде, чем площадь начала заполняться
зрителями и участниками. Подошел и Вацлав в компании с будущим
правительством - теми самыми ребятами, остававшимися на вершине предгорья
обсуждать светлое будущее. Потом кто-то положил мне руку на плечо. Я
обернулся.
- Привет! - Айвен улыбнулся. - Тоже праздника захотелось?!
- А кому не хочется?! - дружелюбно заметил я.
- У нас скоро свой праздник будет! - твердо заявил Айвен. - И запомни
- главная песня праздника - твоя!
Я кивнул.
- А с этими ребятами, - Айвен кивнул на арабов, - может быть,
придется трудновато. Я уже говорил с ними, но их устраивает только
исламская революция с присоединением города к Ирану. Нам с ними явно не по
пути.
- Да, - согласился я. - Мы пойдем другим путем.
- О! - усмехнулся Айвен. - И ты историю любишь?!
В центр площади в этот момент вышел статный герой и что-то громко
сказал, после чего все арабы воздели взгляды к небу и сотворили молитву.
Когда молитва завершилась, они стали в некое подобие хоровода вокруг
картонных коробок и, запев что-то небыстрое, стали медленно ходить по
кругу.
- Очень похоже на русский танец! - сказал Айвен.
Танцующие остановились и стали двигаться в другую сторону.
А в это время трое других представителей арабской культуры оказались
в середине круга и принялись доставать из коробок какие-то толстые книги,
которые тут же опускали себе под ноги.
В конце концов на булыжнике площади возвысилась на метра полтора гора
книжек, обложенная по бокам пустыми картонными коробками. Кто-то из парней
вылил на книги что-то из канистры и бросил горящую спичку. Тут же в небо
рванулось пламя, охватившее книги. А мужской хоровод стал двигаться
быстрее и ритмичнее, и даже послышалось пение.
Айвен сожалеюще причмокнул языком.
Я обернулся к нему.
- У меня на родине за такое количество макулатуры можно получить три
загранпаспорта! - сказал он, негромко возмущаясь.
- Три загранпаспорта?! - Я посмотрел на соседа как на немножко
больного человека.
- Да, - он пожал плечами, не понимая, что меня собственно удивляет в
его словах. - У нас не хватает бумаги на паспорта и поэтому, если ты
хочешь ехать за границу - надо сдать 60 килограммов хорошей бумаги. А
после этого тебе за день выписывают загранпаспорт и ты себе спокойно
едешь!
Танец продолжался, но песня теперь звучала другая. И книги, сгорая,
почему-то распространяли по площади запах горящих автопокрышек.
- Дорогое издание, - пояснил кто-то из европейцев, - корешки на
каучуковой основе...
- А ты что, издателем был?! - переспросили этого умника.
- Нет, переплетчиком, - ответил он и на этом разговор прекратился.
- А хоть что там сжигают?! - не утерпел и спросил я у ребят, стоявших
рядом.
- Какую-то неправильную книжку про Аллаха, - ответил мне низенький
парень с вытатуированным якорем на предплечье.
- А что будет потом?
Что будет потом, парень не знал.
- Пионерский костер! - мечтательно, словно вспоминая что-то дорогое
сердцу, произнес Айвен. - Взвейтесь кострами синие ночи, мы пионеры, дети
рабочих...
Последние слова он уже пел.
А я спросил его: что такое пионеры? Это какое-то особое название
детей рабочих?!
- Нет, - он махнул рукой, - это детская политическая партия на моей
родине. И тут же продолжил эту, судя по всему, детскую песенку: - Близится
эра светлых годов. Быть пионером всегда будь готов...
- Забавные слова, - заметил я, - если "мы уже пионеры", то зачем надо
быть готовым еще раз быть пионером?!
- Ты этого не поймешь! - сказал Айвен мягко, стараясь не обидеть
меня.
Книги догорали, но теперь зрители тащили и бросали в огонь сухие
ветки кипарисов. Темнело. Хоровод разошелся, но теперь возле костра
включили магнитофон и подыскивали мелодию повеселее. Наконец нашли и
врубили ее на полную мощь двух колонок. Тут же и арабы, и многие из
европейцев ударились в танец.
Я отошел на край площадки, освобождая пространство для танцующих. Ко
мне приблизился Вацлав. По его лицу было видно, что настроение у него
скверное.
- Во всем этом меня радует только одно, - сказал он упавшим голосом.
- На этот шабаш не пришел генерал Казмо!
- Да, - подумал я. - А ведь генерала действительно не было. Ну что ж,
будущий президент должен беречь свою репутацию и не посещать сомнительных
праздников...
На следующее утро в городе здорово пахло гарью.
Этот запах просто ворвался в наш номер, как только я распахнул окно.
Удивительно, что Айвен не проснулся. Будь я на его месте, я бы мигом
вскочил, подумав, что в гостинице пожар.
Но сосед мой негромко сопел, уткнувшись в подушку.
- В принципе, ему это не страшно, - подумал я, вспомнив про новенький
противогаз.
Уже выходя из номера, я чуть было не упал, споткнувшись о два
посылочных ящика, оставленных почтальоном под нашей дверью.
Хорошо все-таки иметь родственников, которые заботятся о тебе, что-то
присылают, пишут письма...
Город еще спал - я даже не знаю, почему я проснулся так рано в то
утро.
Было так тихо, что я застыдился звука своих шагов, гулко
разносившегося по улице, и старался ступать мягче.
Уже изученной улочкой, ведущей вниз, я шел к набережной.
Солнце только-только стало опускать свои лучи с крыш домов на окна
вторых и третьих этажей - теперь там, наверно, начинали просыпаться люди.
А набережная была пустынна, и море, стараясь не шуметь, плескалось
рядом с песочным берегом.
Солнце тяжело и величественно поднималось над горизонтом и мне
показалось, что я вижу, как оно поднимается. Я даже чуть повел головой
вверх через какую-то минуту - словно провожал взглядом светило,
стремящееся занять свое царское место на небесном троне.
На горизонте виднелась малюсенькая точка какого-то рыбацкого баркаса.
Жаль, не было у меня ни подзорной трубы, ни бинокля. А так хотелось
приблизить к себе этот баркас и посмотреть на рыбаков, на их улов.
Баркас уходил вправо, вдоль линии горизонта, и точка его постепенно
растворялась в этой линии. Я повернулся спиной к морю и посмотрел на гору
- она вся была в солнечном свете и зелень деревьев своей яркостью
ослепляла меня.
И снова пришли мысли о гимне, а с ними - и мысли о человеке, для
которого и о котором этот гимн должен быть написан. И мысли эти не были
мне приятны. Но, терпеливо задумавшись, я снова искал слова, а слова
словно избегали меня. И было тихо вокруг, и в городе, и над городом. А
потом, буквально через несколько минут, странный звук перечеркнул тишину,
раздавшись у меня за спиной. И я, напуганный, резко обернувшись, увидел
мужчину лет сорока в черном рабочем комбинезоне с метлой в руках. Метла
ритмично шуршала по асфальту набережной, а мужчина на мгновение остановив
на мне свой, как мне показалось - грустный, взгляд, сам не остановился и
продолжал двигаться вдоль набережной.
Я еще долго смотрел ему вслед, а солнце тем временем поднималось и
проснувшийся город шумел обувью спешащих к завтраку героев. Горизонт был
чист. Мне тоже захотелось поесть и я покинул набережную.
В кафе мне повезло - я сел за один столик с Вацлавом. Собственно, мы
были одними из первых посетителей и поэтому могли рассчитывать на самую
свежую еду.
Кусок мяса, довольно большой, политый зеленоватым мятным соусом,
занимал больше половины широкой тарелки. Я уже не буду говорить подробно о
гарнире, чтобы не приняли меня за француза. Но я видел, как Вацлав
посмотрел на свою, точно такую же порцию. Клянусь, что и его глаза
блеснули.
Разворачиваясь, официантка сладко проговорила: "Слонятина..."
Потом она поднесла нам еще кусочки лимона и черничный напиток.
- Ты знаешь, Казмо, кажется, согласился! - сообщил радостным голосом
Вацлав, покончив со своим куском слонятины.
- Да?! - сыграл я удивление, не желая расстраивать друга тем, что
новость эта мне знакома.
- Ага! - подтвердил Вацлав.
Потом подвинул к себе чашечку кофе с медом и пригубил.
- И когда он вступит в должность?! - поинтересовался я.
- Ну, это не совсем просто... - Вацлав облизал губы. - Во всяком
случае сегодня или завтра Айвен сообщит всем нам дату...
Я добрался до своей чашечки кофе и воспользовался ею, как поводом
продержать недолгую паузу в разговоре, обдумывая свою ситуацию с
написанием гимна.
И тут совершенно некстати Вацлав спросил:
- А как там у тебя с гимном?!
Мне ничего не оставалось, кроме как сказать:
- Плохо...
- Почему? - искренне удивился Вацлав. - Ведь гимн - это просто песня!
Я, допив кофе, принялся объяснять ему природу всех трудностей,
которые усложняли работу над гимном, а вместе с этой работой усложняли мою
жизнь.
- Но послушай, - кивая, произнес Вацлав. - Если так трудно, то просто
поищи что-нибудь из уже написанного. Ведь полно случаев, когда гимном
становится какая-нибудь древняя песня...
Эта идея мне понравилась. Я сразу же попытался вспомнить что-нибудь
из песен, но в этот момент к нашему столику подошел парень, про которого я
знал лишь то, что он - венгр, и, нагнувшись к уху Вацлава, что-то
прошептал. Потом отошел.
- В три часа собираемся в кафе у Ирины, - сказал мне Вацлав, отвечая
на мой вопросительный взгляд. - Будет серьезный разговор.
Новость о серьезном разговоре меня поразила меньше, чем то, как он
назвал это кафе. "У Ирины"?! Я-то думал, что только мне известно ее имя,
но выходит, что... Хотя, может быть, я снова преувеличиваю. Ведь Вацлав
видел меня с нею, когда мы первый раз говорили о ее жизни... Не мы, она
говорила, конечно... И он, зайдя, прервал своим появлением наш разговор...
Ну ладно, у Ирины, так у Ирины.
Договорившись о встрече, мы встали из-за стола. Вацлав вышел на
улицу, а я, подойдя к официантке, озадачил ее вопросом:
- Извините, - обратился я к ней, дружелюбно улыбаясь. - Не мог бы я
взять с собой один кусочек мяса... слонятины?!
Она бросила на меня любопытный взгляд.
- Вам понравилось?! Вы могли бы и здесь съесть еще одну порцию, хотя,
честно говоря, это не молодая слонятина...
Я терпеливо улыбался ей в лицо и это возымело действие: она зашла на
кухню кафе и вынесла мне кусок мяса, пожалуй, вдвое больше того, что съел
я за завтраком.
Я взял со стола салфетку и, завернув в нее мясо, вышел на улицу.
Выходя, я не оглядывался, хотя и ожидал ее вопрошающего взгляда
вослед мне.
Идея, которая пришла мне на ум, не была уж настолько странной, но
именно в тот момент я почему-то подумал, что она не совсем обычна.
Неся кусок слонятины в правой руке и ощущая его увесистость, я шагал
по уже знакомой мне "неаккуратной" аллее в сторону заброшенного
ботанического сада. Шел я, конечно, не к заморским цветкам и деревьям, а
немного дальше. Я шел в "сад выбеленных костей" - именно так поэтически
назвал я для себя то место, пребывание в котором так быстро перечеркнуло
мое тогдашнее настроение. Я шел в вымерший зоосад, чтобы покормить
единственных его обитателей - серебристых волков. Я шел и думал о гимне,
но теперь я уже не пытался жонглировать звонкими словами. Я думал о уже
написанных песнях и для начала перебирал в памяти песни о любви, ибо были
они, как мне казалось, ближе по смыслу к будущему гимну, чем военные марши
и прочие нервно-паралитические песнопения, обычно исполняемые мужским или
смешанным хором.
Осталось позади раскидистое фиговое дерево, под которым я пил вино из
одного стакана с будущим президентом. Хорошо бы, чтобы дерево это жило
подольше!
Песни о ревности и о несчастной любви я откинул сразу. Я даже не
предполагал, сколько подобного мусора хранится в моей памяти.
А вот и ржавые заборы, разбегающиеся направо и налево от меня,
прячущиеся в кустах и деревьях и умудряющиеся даже ржавчиной своей
маскироваться под цвет коры старых кипарисов.
Здравствуйте, Эуфорбии и Артензии! Я, ей богу, чуть не произнес
этого!
И снова, кружа по нижней тропинке ботанического сада, я думал о
любви, о песнях, ей посвященных. И опять мне не нравились их слова, я не
верил в искренность этих слов и постепенно приходил к мысли о ложности
моих поисков. Ведь искренность и чистоту нельзя встретить в таких песнях,
исполняемых накрашенными страдальчески кривляющимися певицами и
