- Я пошел, - сказал рыжеволосый, ставя на стол пустую рюмку.
С трудом поднявшись, Фита проводил его до террасы...
Рыжеволосый шел к железным воротам и рассуждал: "Ишь сукин сын, как
разговаривать начал! Голова от успехов закружилась: депутат,
неприкосновенность! А за чьи деньги ты туда влез, кто тебя всунул туда?
Твоя депутатская неприкосновенность нужна прежде всего мне. И тогда я
напомню, что голова должна кружиться не от успехов, а от поклонов мне. И
отвесить тебе придется много..."
Анатолий Иванович Фита какое-то время смотрел вслед рыжеволосому...
"Экая мразь, - думал Анатолий Иванович. - Однако мастер, редкий мастер. Я
имею с ним дело уже более шести лет, а так и не знаю, кто он, откуда, где
живет, есть ли у него семья, даже не знаю настоящей его фамилии. Рудольф
Петрович Якимов, - вот и все, что я знаю. Иди, проверь, так ли это..."
Голова разболелась пуще прежнего. Он стал вспоминать все, что знал
сам и все, что услышал сегодня от рыжеволосого Якимова; теперь это _в_с_е
сложилось в нечто рукотворимое Желтовским. И Фита уже почти зримо увидел,
куда Желтовский может увести весь сюжет. И стало страшно, он даже
почувствовал тошноту. Утерев со лба испарину и глубоко вздохнув, чтоб
унять ее, Фита хлебнул коньяка из горлышка бутылки, вышел на террасу,
похватал открытым ртом холодного воздуха и вялыми от слабости ногами пошел
к воротам, чтобы покинуть дачу, думая с тоской, что еще верст пять
плестись пешком до электрички и сожалея, что приехал сюда не на своей
машине...
Между тем Якимов, подходя к железнодорожной платформе, все еще думал
о сегодняшнем Фите - с трудом скрывавшем возникшую в нем вдруг
суетливость, испуг, даже страх. Прежде такого не наблюдалось. Обычно
самоуверен, нагловато-снисходителен. "Что-то он скрывал от меня, -
высчитывал Якимов. - Видимо, эту женщину - Скорино... Что ж, придется
другим путем выяснять, какая тут связь и почему Фита соврал, что фамилия
ее не знакома ему. А ведь соврал!"
Якимов не любил и остерегался людей, которых вдруг хватал за глотку
страх, ибо они непредсказуемы, воля их размягчается, как нагретый воск, и
тогда они очень послушны... И опасны. Очень... Он всегда избавлялся от них
загодя...
Поздним осенним вечером рыжеволосый человек, именовавшийся Рудольфом
Петровичем Якимовым, сидел в своей однокомнатной квартире, слушал
последние известия по "Маяку". На нем была застиранная светлая сорочка без
двух верхних пуговиц, серые помятые домашние брюки, на ногах суконные
шлепанцы. Комната не то, что скромная, а просто бедная: дырявые полотнища
штор на окне, прикрывали старую тюль занавески, простенький диван-кровать,
отечественное происхождение которого выдавала тускло-зеленая обивка с
идиотским узором, маленький полированный стол, два обычных деревянных
стула, небольшой сервант из древесно-стружечной плиты со вздувшимся в
разных местах шпоном, такой же платяной шкаф.
Принеся из кухни стакан чая в подстаканнике, он извлек из серванта
вазочку с засохшим кексом. И в это время раздался телефонный звонок. Он
удивился: номер его телефона знали только два человека: Анатолий Иванович
Фита в Москве и Артур Аузинь в Риге.
- Слушаю, - тихо произнес Якимов.
- Рудольф Петрович? - спросил четкий мужской голос.
- Кто спрашивает? - осведомился Якимов.
- От Анатолия Ивановича, - лаконично ответил голос.
- Я понял, - отозвался Якимов, оценив, что Фита был назван только по
имени и отчеству.
- Спускайтесь. Возле автомата, из которого звоню, черная "девятка".
Жду в ней, - трубку повесили.
Человек, повесивший трубку, не разговаривал, а словно бросал
слова-приказы.
Одевшись, Якимов вышел. По-осеннему было холодно, ветрено, но сухо.
Из подъезда глянув по сторонам, он увидел "девятку", медленно пошел к ней,
понял, что за ним наблюдали, потому что едва приблизился к машине, тут же
открылась передняя правая дверца. Едва сел, машина рванулась. Человек за
рулем был в добротной куртке. Возраст его - около сорока, кисти рук,
лежавших на руле, огромные, сильные, да и росту слава Богу, - салазки его
сидения сдвинуты назад до самого упора. Машину он вел без лихачества, но
так уверенно и надежно, словно сам являлся какой-то ее важной частью,
вмонтированной в сидение.
Когда были уже возле Триумфальной арки на Кутузовском, Якимов нарушил
молчание:
- Нам далеко?
- Скоро будем, - ответил неопределенно водитель.
Выехали на Минское шоссе, миновали Баковку. Сидевший за рулем, то
увеличивал скорость, то сбрасывал, на желтый свет не трогался, ждал
зеленого. И Якимов мысленно отметил: "Ничего не нарушает".
Минут через тридцать "девятка" свернула на малозаметный съезд с шоссе
и двигалась уже через лес по грунтовой дороге, мягкой от многолетних
утрамбованных слоев сосновых игл. Еще минут десять-пятнадцать, и они
выкатили к поляне, где за штакетником стоял небольшой одноэтажный сруб. В
окне сразу вспыхнул свет. Там, видно услышали звук двигателя.
- Приехали, - сказал водитель, выскочил из машины, распахнул дверь в
сруб, пропуская Якимова вперед, молвил:
- Мы на месте.
Едва вошли, как четверо сидевших за длинным столом поднялись. И по
тому, как поднялись дружно, и по тому как вытянули вдоль цивильных
костюмов руки, Якимов понял: военные или бывшие военные. Они пристально
оглядели Якимова, словно облапили и пронзили.
- Садитесь, - скомандовал привезший Якимова.
Все сели на тяжелые деревянные лавки за большой голый стол из хорошо
оструганных столешниц, на них стояло несколько бутылок "Пепси". Четверо и
пятый, привезший Якимова и, видимо, главный, были почти одного роста, но
не ниже метра восьмидесяти сантиметров, широкоплечие, с сильными руками и
крепкими шеями. Мощь, идеальные пропорции тела, мышц, координация каждого
натренированного движения и несомненно военная развернутость плеч и
ровность спин. От этого низенький, большеголовый и тонконогий Рудольф
Петрович испытывал не страх - страх был ему чужд, - а некое неудобство,
униженность, зависимость, что ли, чего Якимов не терпел. Но игру тут будут
вести они, это он понял сразу, и подчинился, как и остальные, команде
"садитесь". И еще Якимов подумал вот о чем: он, могущественный, обладавший
огромными тайными деньгами и тайной властью над многими людьми, он,
перегонявший эшелонами и танкерами сырую нефть из России в другие страны
без особых осложнений, имевший свои каналы на золотых приисках Приморья,
умевший переправлять в порты Балтии, а оттуда сразу же переадресовать в
Салоники или Никозию многое из таблицы Менделеева, что имелось и
добывалось из-под вечной мерзлоты в Норильске, - он вдруг понял, что все
это - мираж, который может исчезнуть, превратиться в прах перед
возможностью этих людей едва шевельнуть пальцем на спусковом крючке
пистолета или автомата; может исчезнуть так же, как исчезало все для
кого-то неугодного, когда спусковой крючок приходил в движение, нажатый
пальцем других людей, подчинявшихся Артуру, вернее ему, Рудольфу
Петровичу. Но что были они, те люди Артура, по сравнению с этими?! Щенки,
мелкота, отслужившая срочную в каком-нибудь ОМОНе. Рудольф Петрович знал
только об их существовании, но никогда не видел и не желал видеть, все
делалось через Артура. Эти же, сидевшие перед ним, ни за какие деньги не
стали бы даже мочиться в один писсуар с каким-то Артуром, а тем более
служить ему и даже самому Рудольфу Петровичу. Еще и потому он думал так о
людях, сидевших перед ним, что догадывался: все они офицеры либо бывшие
офицеры спецподразделений; понимал, что ниже уровня этих профессионалов ни
Фита, ни его сановные единомышленники никогда не опустились бы. Не
случайно, как он сообразил, вся информация в листках бумаги, которые он
сейчас передаст старшему, добыта тоже профессионально, откуда же, если не
из какого-нибудь генеральского кабинета в МВД "утекли" и приплыли к Фите
отлично исполненные ксерокопии личных арестантских дел с фотографиями?!
Дела-то эти уже в архиве, поскольку те, на кого они были когда-то
заведены, давно на свободе. Догадывался Рудольф Петрович и о том, что
крепкие эти парни уже выполняли подобную работу для Фиты и его
высокопоставленных сподвижников. Но на сей раз Фита по каким-то
соображениям влезть в это дело поручил ему, Якимову, поручил как какой-то
шавке от своего имени и от имени тех, кто легально жил, сидел в больших
кабинетах, а с такими, как он, Якимов, снисходил общаться тайно, чтоб,
упаси Бог, не скомпрометировать себя не только общением, но и фактом
знакомства...
- Давайте бумаги, - жестко сказал старший.
Он долго изучал странички, переданные Якимовым. Затем на отдельном
листочке молча произвел какие-то подсчеты, отдал листок Якимову.
- Вот это нам понадобится, и деньги - в рублях и в валюте... И
запишите, что еще от вас потребуется, - он стал диктовать лаконично,
приказно. Под конец сказал: - С нами связи не ищите. Если будет в вас
нужда, - найду. И еще вот что...
Пока тот говорил, Якимов слушал, думал: "Каждому из них я мог бы
купить по пять разноцветных "мерседесов" самых последних моделей, по два
трехэтажных дома с пятью спальнями где угодно, если бы они стали работать
на меня. Но они служили, служат и будут служить власти. Я для них просто
штафирка, чей-то посыльный, которого можно вышвырнуть сейчас за дверь и
сказать: "Топай домой". Но может это и к лучшему - жить, как тень. Ее ни
застрелить, ни утопить, ни повесить. Она бесплотна. И величина ее зависит
только от освещения..."
- ...техническая сторона дела вас не касается, это наши заботы, -
закончил старший.
- А если вы мне понадобитесь? - осторожно все же спросил Якимов.
- Вам мы не понадобимся, - резко сказал старший. - Дорогу сюда
забудьте. Здесь вы никогда не были. Это первая заповедь, которую полезно
усвоить... Все, пошли! - он слегка хлопнул ладонью по столешнице, встал,
двинулся к двери, как бы приглашая за собой Якимова.
Остальные четверо в масках остались сидеть неподвижно и молча, как и
сидели, покуда длился весь разговор. Якимов не знал, прощаться или нет, но
на всякий случай кивнул и поплелся за старшим...
Тот же человек, огромный, сильный, который увозил Якимова из квартиры
и сейчас доставил обратно, проводил Якимова до двери и не сказав на
прощание ни слова, быстро сбежал по ступеням вниз, Якимов слышал, как
взревел двигатель, и машина сорвалась с места.
Якимов достал ключи. Боже, как не хотелось ему сейчас входить в эту
мерзкую конуру, в которой он жил в свои нечастые и краткие визиты в
Москву! Ему была ненавистна нищета этой квартиры, необходимость ходить в
измятом истрепанном костюме, в стоптанных грязных туфлях! Но давняя
заповедь отца "не выделяться, быть, как вся толпа", блюлась
неукоснительно... Отец... Тихий бухгалтер мукомольного комбината... Это он
с детских лет привил Якимову интерес к изящной архитектуре бухгалтерского
учета, к истинным тонкостям статистики, к кропотливой стройности
счетоводства... "Но все это - банальная арифметика, - говорил отец. - Она
годится только в нашей государственной системе". Он умер в 1954 году,
тогда Якимову было двадцать пять лет, и он после окончания экономического
факультета уже работал в бухгалтерии на "Шарикоподшипнике". Незадолго до
смерти отец сказал ему: "Запомни, в этом государстве нельзя выделяться,
надо быть незаметным, быть, как все. Иначе пропадешь..." Он усвоил крепко
это напутствие. И даже сейчас, в свои редкие, но необходимые приезды из
Вены в Россию перевоплощался в человека из толпы, незаметного, серого
"совка" пенсионного возраста.
Однажды, лет десять назад, он, учуяв бардак, который последует за
всеми перестройками, понял, что пришло его время: умного, тонкого, наперед
просчитавшего ситуации, которые будут складываться в мире финансов, в
экономике вообще, сказал себе: "Или все, или ничего!" Одинокий, тщеславный
и очень способный человек, он начал рисковать, чтоб осуществить свою
мечту, а может и мечту покойного отца - сколотить состояние, которое
давало бы независимость и власть. И трудно уже сказать, что поманило его в
небезопасные авантюры и аферы: жажда огромных денег или жажда
реализоваться, доказать государственным ворам, как можно делать деньги,
обладая головой, сравнимой с компьютером. Он был жесток и изворотлив,
везуч и осторожен, как бы мстил государству, не сумевшему востребовать
талант его покойного отца.
И вот - сбылось: ныне он богат и могуч. Сидя в Вене, которую редко
покидает, он руководит оттуда послушными людьми в Москве, Новосибирске,
Владивостоке, Питере, у него счета в Люксембурге, в Ливане, в Арабских
Эмиратах, недвижимость в Западной Европе и Латинской Америке, но нигде он
не присутствует под собственным именем, всюду он поставил и подставил
людей, продавших ему свои имена и фамилии: прежде всего, разумеется, в
России, Ливане, Греции, Франции, Германии. Единственная страна, куда он не
полез - это США. Он знал, там опасно, лишь российские дураки-нувориши
ринулись в этот финансовый Вавилон.
Как на дрожжах в хорошей питательной среде российская мафия набирала
силу: прежние фарцовщики, перекупщики, рэкетиры, становились
"авторитетами", наживали приличные деньги, создавали свой, смешной для
него, бизнес: контролировали видеосалоны, шоу-бизнес, казино, коммерческие
предприятия и мелкие банки. Это был все тот же рэкет, но на какой-то
порядок выше. И они вроде знали о существовании Якимова, пытались найти
связь с ним, но был он им непонятен, загадочен, исчезал из поля зрения на
несколько месяцев, не появлялся ни разу ни на каких банкетах,
презентациях, не кутил в ресторанах, не ездил в дорогостоящие круизы, не
жил в Лондоне или Каннах в пятикомнатных номерах отелей, не щеголял, как
они в безвкусных костюмах с люрексом, не раскатывал в престижных
"мерседесах". И они как бы махнули на него рукой, дескать, чокнутый, и
оставили в покое, продолжая свои "разборки" и отстрелы друг друга.
Но не ведали они, что Якимов глазами преданных и щедро оплачиваемых
людей следил за каждым их шагом, накапливая информацию. Он знал: эта
публика непредсказуемых движений коварна, ее надо держать в поле зрения,
как держали их в поле зрения люди, подобные Фите, его окружению, его
рангу, может повыше, пониже, а вот сейчас приняли решение...
Боже, как не хотелось ему входить в эту мерзкую московскую конуру,
служившую кратким незаметным пристанищем в редкие приезды в Москву!
Он жил постоянно в Вене. На небольшой тихой улочке в собственном
четырехэтажном доме, в трехкомнатной уютной квартире, хорошо и со вкусом
обставленной. Остальные квартиры в доме сдавались в наем, но договор с
жильцами заключал управляющий - австриец, уроженец Будапешта, которого
Якимов нанял и пригрел. Он же исправно и платил налоги. Жильцы не знали,
кто хозяин дома, полагая, что Якимов, как и они, обычный квартиросъемщик.
Жил он тихо, незаметным пенсионером - ему ведь уже шестьдесят седьмой
пошел. В погожие весенние и осенние дни, ну а в летние тем более, он любил
на закате солнца посидеть за столиком под открытым небом где-нибудь на
Пратере за чашечкой кофе или бокалом пива, созерцая прохожих, туристов,
детей. Никто не ведал, где он пропадает, да и никому это и не интересно -
не принято, каждый занят своими делами и проблемами. Никто не знал, куда
исчезает на месяц, полтора этот аккуратный рыжеволосый старик, всегда
хорошо, по-возрасту тщательно одетый, в безупречно свежей сорочке и до
глянца начищенной добротной, дорогой, удобной испанской обуви. Никто не
знал, что всем своим богатством, всеми делами он руководит отсюда, из
Вены, но иногда дела эти требуют его присутствия в Ливане, Греции,
Израиле, Франции, где он живет не в номерах гостиниц, а в квартирах
собственных домов.
На Балтийском побережье третьи сутки догуливал шторм; словно
умаявшись, он постепенно слабел и теряя силу, уже не мог швырять волны на
песчаные дюны, на которых росли причудливо изогнутые ветрами за
десятилетия деревья. В их обнаженных корневищах запутались гниющие
водоросли, воздух пропах ими, солью, йодом. Колготились крикливые чайки,
выхватывая из волн мелкую рыбешку. Сизые с черными отеками тучи,
переваливаясь друг через друга, ползли на материк. В лесу же, в ста метрах
от берега было тихо и уже безветренно. Лес рассекало шоссе. От него вправо
уходила просека. Когда-то на въезде стоял запретительный знак, все
привыкли: в глубине какая-то воинская часть. Но она давно убыла в Россию.
Остались пустые капониры. Никто сюда не заглядывал, особенно в осеннее
ненастье. И двое, вылезшие из старенького "фольксвагена", знали об этом по
опыту, и потому вели себя здесь спокойно, по-хозяйски. Один из них -
высокий блондин, одетый в легкую штормовку, серые джинсы "Монтана" и в
кеды, жил в Калнциемсе, работал охранником в каком-то кооперативе; звали
его Мартин Виксне. Другой, звавшийся Сергеем Лащевым, был невысок,
коренаст, с широким рябым лицом, носил синий джинсовый костюм, числился
механиком на целлюлозно-бумажном комбинате в Слоке, жил там же, т.е. в
Юрмале. Были они ровесниками - по 27 лет.
Здесь, в одном из капониров, они давно устроили себе тир и два-три
раза в месяц, созвонившись, приезжали потренироваться, стараясь делать это
в штормовую погоду, когда гул моря и ветра приглушал звуки выстрелов.
Стреляли из старого пистолета "Штейер" длинными девятимиллиметровыми
патронами, у которых пули имели хорошую начальную скорость 340-400 метров
в секунду.
Часто их сводил вместе командный звонок из Риги. В этот раз звонивший
передал: Артур велел завтра вылетать в Москву. Это значило, что им будут
куплены билеты в оба конца. Все инструкции получат за час до отлета в
аэропорт: где будут жить в Москве; наиболее оптимальные варианты, где,
когда лучше всего сделать то, ради чего едут; "Штайер" через границу не
тащить - в Москве в известном тайнике будут приготовлены два ствола,
обратные билеты (на поезд и на самолет) на более поздние сроки на случай,
если за два дня они почему-то не управятся, достаточное количество
российских рублей для передвижения на такси, частных машинах и на прочие
предусмотренные и непредвиденные нужды, кои могут возникнуть...
Сегодня они били по стандартным армейским мишеням, которые привезли с
собой и которые затем увезут вместе со стреляными гильзами, какие удастся
собрать. Каждый опустошил по две обоймы. Стреляли они хорошо, опыт был,
оба юношами, еще не будучи знакомы, занимались спортивной стрельбой. В
разных клубах их и подобрал, присмотревшись, Артур, затем нанял,
познакомил, приручил. Они никогда заранее не знали, когда и куда их пошлет
Артур, и до последнего момента не ведали ни имени, ни фамилии своей
жертвы, ни кто она. Задавать вопросы было запрещено; знали, что кроме них,
у Артура есть еще такие же, как они, но кто - не имели понятия и никогда
не видели, как и те ничего не знали о них. Малейшее любопытство могло
стоить жизни. Уже три года они работали на Артура - некогда тренера по
спортивной стрельбе, - не зная ни его адреса, ни телефона, почти никогда
не встречались с ним. Порядок был строгий, и за нарушение плата одна -
жизнь. Это они усвоили...
Отстрелявшись, сняли мишени, собрали почти все гильзы, сели на
повалившуюся сосну покурить.
- Значит опять ехать в Россию? - спросил рябой Лащев.
- Ехать, - ответил Виксне.
- Тебе охота? - осторожно спросил рябой.
- А тебе? - спросил Виксне.
- А куда деваться?
- Дом в Олайне достроил?
- Почти. Еще шифер нужен и сантехника.
- Ну вот, слетаешь в Москву и заработаешь на шифер, и на сантехнику.
Еще и на хорошую сателлитаку останется, будешь на нее принимать передачи
из других галактик.
- Ага. Или с того света... Ну что, валим отсюда?
- Да... "Пушку" положи на место.
- Сегодня хорошо пошмаляли. Все в черноту, в "башку" фашисту, -
кивнул рябой на издырявленную черную "голову" мишени, укладывая ее под
лист поролона в багажнике...
2. ОПАСНЫЕ НОВОСТИ. МОСКВА. СЕГОДНЯ
С утренней почтой, отсортированной секретаршей Адой, на стол Фите лег
и белый узкий конверт из хорошей плотной бумаги. В нем лежало два листка:
один - ксерокопия газетной корреспонденции на французском языке; другой,
как понял Фита, - перевод ее на русский, напечатанный, судя по шрифту, на
компьютере. На краешке чистого газетного поля от руки по-русски было
написано: "Пари-диманш нувель" - "Воскресные парижские новости". Повертев
в руках конверт, осмотрев его и обнаружив, что обратного адреса нет, Фита
принялся читать перевод, начинавшийся словами: "Как сообщил нам московский
корреспондент..." То, что сообщал этот корреспондент, повергло Фиту в
ужас. В заметке было сказано _в_с_е_ и довольно подробно, с пониманием
сути дела и со знанием фактов. Не было в ней лишь приведено ни одного
имени. Она заканчивалась словами: "Эти неизвестные пока люди из России
посетили Бурже с неким иранцем, надо полагать, не случайно. Вскоре мы
надеемся сообщить, кто эти люди, и кто такой этот иранец..." Заметка была
без подписи. Но анонимность эта не ввела Фиту в заблуждение. Он понял, что
из нее торчат уши Желтовского, что корреспонденция эта - не только
результат парижских наблюдений Желтовского, но и контактов его со Скорино.
Вопрос, как широко раскрыла рот Скорино, во весь ли голос она заговорила с
Желтовским. Что делать? Припугнуть ее? Пойти на мировую? Предложить денег?
Но она куда-то исчезла. Поговорить с Желтовским? О чем? Корреспонденция-то
анонимна! Страшно то, что редакция обещает вернуться к этой теме, дабы
обнародовать имена. Это - катастрофа. И ничего предпринять, предвосхитить
он не может...
Весь день Фита ходил сам не свой, все валилось из рук. И на заседании
Думы пошел нехотя, не мог видеть скопище людей, хотелось закутаться в
вату, ничего не слышать, запереться от окружающих... Единственной трезвой
мыслью было твердое решение ничего не говорить рыжеволосому Якимову.
Но, как говорят, беда не приходит одна.
Поздно вечером Фита сидел на даче у себя в мансарде, служившей ему и
кабинетом, и спальней. Он был мрачен, дурные предчувствия не отпускали,
гоняли по замкнувшемуся кругу: Скорино, Желтовский, выследивший их в
Париже, фотография, где он в парижской гостинице вместе со всеми.
И тут ударил по натянутым нервам телефонный звонок, Фита от
неожиданности вздрогнул. Кто бы это? Глянул на часы: без четверти
одиннадцать. Снял трубку:
- Слушаю.
- Это я.
Он узнал голос Якимова.
- Зачем вы... Вы же знаете порядок.
- Я все знаю. Я в поселке. Звоню из автомата на платформе, жду.
- Сейчас оденусь, - Фита почувствовал, как взмокло подмышками. В
особо крайних случаях осторожный Якимов позволял себе звонить ему на дачу
или на городскую квартиру. Да и то только из автомата. А на работу вообще
никогда.
На платформе было темно, безлюдно. Только что прогрохотал, пронесся
поезд дальнего следования, еще не осела взвихренная им пыль, выбитая
колесами из гравия между шпал...
- В чем дело? - хмуро спросил Фита, когда встретились.
- Во-первых, сегодня арестован Ушкуев. Этого дурака взяли с поличным
в момент получения мелкой, ничтожной взятки от какого-то общества слепых.
Там, наверное, сто зрячих на одного слепого. Идиот, мало ему было... Он
трус, начнут трясти, посыплется, как из развязанного мешка... Второе
похуже. Вы в Париже с Желтовским _т_о_г_д_а_ встречались?
- Да. Мельком, в Бурже.
- Говорили о чем-нибудь?
Фита насупил брови, вспоминал. И как в кратком свете ночной молнии
возникло: Бурже, толпа, вдруг подошедший Желтовский, их разговор: "Вы-то
каким чудом здесь? - спросил Желтовский. - Вы же теперь ушли в другую
сферу". - "В командировке, - ответил Фита. - Но по старой памяти решил
заглянуть сюда..." - "Кто эти трое, тот рыжий и двое справа, беседуют с
каким-то бородачом?" - "Понятия не имею..."
- Перебросились двумя-тремя фразами, я ему попенял, что до сих пор не
сделал фотографий с моей дачи, - соврал Фита, с ужасом сопоставляя этот
разговор с Желтовским со всем, что произошло, и что еще могло последовать.
- В общем пустяковый разговор.
- Вот вам продолжение вашей встречи с Желтовским в Бурже, - протянул
Якимов ему два листка. - Тут ксерокопия со статейки в парижской газете и
перевод ее на русский.
- О чем статейка? - в волнении засопел Фита, уже догадываясь, о чем
речь.
- Обо всем, обо всем, правда, без упоминаний фамилий. Но обещают
назвать. Прислано сегодня анонимно Батрову в "Улыбку".
- Я все это знаю, - тихо сказал Фита, понимая, что скрывать уже
бессмысленно.
- Откуда?
- Получил с утренней почтой на службу такое же послание... Зачем он
это делает, не пойму.
- Выбить вас и всех прочих из колеи, заставить нервничать, делать
глупости, чем и выдать себя, т.е. подтвердить.
- Что же предпринять? - растерянно спросил Фита.
- Делать вид, что ничего не произошло, никаких резких движений,
никаких контактов с Желтовским. Последующее постараюсь предвосхитить...
Идите, я дождусь электричку. Доброй ночи. - Когда Фита ушел, рыжеволосый
сделал еще два звонка из автомата. Затем подошла электричка на Москву.
Утром жена Фиты, как обычно, понесла ему наверх поднос с бутербродами
и кофе и обнаружила его мертвым...
- Ай да Ушкуев, сукин сын, подвел нас - сел в тюрягу! - воскликнул
Перфильев.
- Дуракам там и место, - ответил Лебяхин.
- Он же расколется, как гнилой орех, начнет давать показания, нас
потянет.
- Ерунда. Мы платили ему официально, как государственному чиновнику.
У нас в бухгалтерии есть все кассовые ордера, счета, куда мы переводили
деньги. А взятки, кои он получал от нас, у него хватило, надеюсь, ума
нигде не фиксировать. Первому же следователю скажем: "Чушь, клевета".
Пусть докажет, что не так, хотя и будет понимать, что мы давали Ушкуеву.
- Как он "подзалетел"? - спросил Перфильев.
- Он затеял какую-то сделку с жуликами. А конкуренты этих жуликов -
тоже жулики, - настучали. И он, и его партнеры по сделке были взяты в
момент дачи и получения взятки. Просто, как высморкаться.
- Нам придется теперь посуетиться, чтобы поискать новые объекты,
время поджимает, - сказал Перфильев.
- Найдем, - усмехнулся Лебяхин. - Ушкуевых еще много осталось...
- Прибыл факс из Новороссийска: машины "Катерпиллера" благополучно
приплыли из Марселя. Мне, наверное, придется поехать в Новороссийск.
- Вот, что значит иметь дело с солидной фирмой, а не с прохиндеями...
Допив утренний кофе и дожевав бутерброд с салями, Желтовский с
нетерпением закурил, сделал две глубокие затяжки и начал натягивать
куртку, когда раздался звонок. Он снял трубку:
- Слушаю.
- Месье Желтовский? - женский голос.
- Он самый.
- Я представитель "ФСТ" ["Франс-систем-телевизион"]. Только что
прилетела из Парижа. Вам привет от Поля Берара и пакет от него, - женщина
говорила по-русски, но с заметным грассирующим французским акцентом.
- Спасибо. Как я могу получить пакет?
- Я в "Метрополе". Оставлю у дежурной, потому что меня вы не
поймаете, буду носиться по Москве. Я всего на два дня. Но на всякий случай
запишите мой номер, - она продиктовала. - Меня зовут Сесиль Буланже.
- Может, поужинаем вместе, мадемуазель Буланже?
- Боже мой, - засмеялась она, - как приятно снова слышать, что ты
"мадемуазель", но увы, существуют необратимые изменения... Благодарю вас,
но у меня все расписано до самого отлета.
- "Черт с тобой, - подумал Желтовский, вешая трубку. - Может ты уже
действительно такая "мадам", что все заросло мхом..." Заперев дачу, он
пошел к машине...
Пакет был объемистый - ярко-желтый конверт, заклеенный в торце
большим клапаном. Желтовский уселся в кресло тут же в холле и нетерпеливо
вскрыл конверт, достал несколько страничек из блокнота, исписанных мелким
почерком Берара:
- "...Итак, господина из "Жюстен-кредито банк" зовут Паскаль Жувэ.
Обхаживал я его долго, как старую деву, решившую, что она вообще
неприступна. И все же я его "проколол". Во-первых, пообещал анонимность
его информации; во-вторых, дал ему хороший аванс, на четверть новенького
"ситроена" хватит, в-третьих, что все-таки надо поставить в "во-первых",
прижал его фактами из его славного прошлого, которое он скрывает, но
которое я раскопал (об этом ниже). И он лег под меня. Да, у них был
русский вкладчик с очень большим счетом. Судя по осторожности, с какой тот
обращался со счетом, можно полагать, что деньги тайные. Поступили они
сразу, одной суммой, она не пополнялась, расходовались деньги крайне
редко. А зовут владельца счета Алибаев Закир Фаридович. Азиат? В этом
разберешься сам. Раскачивай это дело дальше. Потом подытожим, соединим
твое и мое и - бабахнем..." Дальше шло описание тех "подвигов" Паскаля
Жувэ, от которых в молодости чувствуешь себя героем, но которые к старости
проклинаешь...
Затолкав листки в конверт, он сунул его в сумку и вышел. Сидя в
машине, он не торопился вставлять ключ в замок зажигания. Возникшая в
голове мысль, высеченная, как кресалом искра, одной строкой из письма
Берара, разгоралась, словно давно засохший трут с обуглившимся краем.
Став, наконец, пламенем, она осветила дальние углы памяти. И сопоставляя
все, Желтовский мысленно улыбнулся своей догадке. Если она окажется верна,
