Детектив

один из мотоциклистов круто развернулся и ринулся вслед за ней. Она слы-
шала рев мотора, следила, как все увеличивается в  зеркале  его  фигура:
вот уже отчетливо видны и его шлем, и большие защитные очки, и ей  каза-
лось, что это какой-то беспощадный робот мчится за ней на своем мотоцик-
ле, робот, а не человек. Дани пыталась успокоить себя:  "Нет,  не  может
быть, он вовсе не преследует меня, сейчас он обгонит меня и поедет своей
дорогой". Мотоцикл с ревущим во всю мощь мотором поравнялся с ней, обог-
нал, и жандарм, обернувшись, поднял руку и притормозил. Она остановилась
на обочине, метрах в двадцати от него, а он, отведя в сторону  мотоцикл,
снял перчатки и направился к машине. Освещенный фарами "тендерберда", он
шел медленно, нарочито медленно, словно хотел  вымотать  ей  все  нервы.
Итак, все кончилось, не успев начаться. Исчезновение "тендерберда" обна-
ружено, все - и ее приметы, и ее фамилия - наверняка известно полиции. И
в то же время, хотя до сих пор она ни разу в жизни не разговаривала ни с
одним полицейским, разве что в Париже, когда ей нужно было  узнать,  как
пройти на ту или иную улицу, у нее было странное ощущение, что  это  она
уже видела, словно ее воображение заранее подробно нарисовало эту  сцену
или же она переживала ее вторично.
   Поравнявшись с нею, жандарм сперва проводил взглядом с ревом  пронес-
шиеся мимо них в ночи машины, вздохнул, поднял очки на шлем, тяжело  об-
локотился на дверцу и сказал:
   - О, мадемуазель Лонго? Решили проветриться?
   Этот жандарм был человеком долга. Звали его Туссен Нарди. У него была
жена, трое детей. Он недурно стрелял из пистолета, обожал Наполеона, был
обладателем четырехкомнатной, с горячей водой и мусоропроводом, квартиры
при казарме, и сберегательной книжки, проявлял необычайное усердие, ста-
раясь извлечь из книг те знания, которые ему не успели преподать в  шко-
ле, и жил надеждой, что наступит время, когда он станет дедушкой,  полу-
чит офицерский чин и поселится в каком-нибудь солнечном городке.
   Он слыл человеком, которому лучше не наступать на любимую мозоль,  но
в целом славным малым, насколько вообще это определение применимо к жан-
дарму. За пятнадцать лет службы ему так и не представилось случая  проя-
вить умение стрелять без промаха, если не считать тренировочных  мишеней
да глиняных трубок на ярмарках, и это его радовало. Он также ни  разу  -
ни в штатском, ни в полицейской форме -  не  поднял  ни  на  кого  руку.
Только старшему сыну несколько раз задал хорошую взбучку за то, что этот
тринадцатилетний оболтус носил прическу под ребят из  группы  "Битлз"  и
прогуливал уроки математики. Не призови его вовремя к порядку, он совсем
от рук отобьется. Единственной заботой Нарди, заботой не  менее  важной,
чем стремление не ввязываться ни в какие истории, был уход  за  мотоцик-
лом. Машина всегда должна быть в порядке. Во-первых, этого требует  дис-
циплина, а во-вторых, из-за неисправного мотоцикла можно раньше  времени
отправиться на тот свет.
   Кстати, именно о мотоциклах он и беседовал со своим коллегой Раппаром
на перекрестке автострад. N 6 и N 77-бис, когда увидел проезжавший  мимо
белый с черным верхом "тендерберд".  Нарди  предпочитал  Раппара  прочим
своим сослуживцам, так как тот был его соседом по площадке и, кроме  то-
го, у Раппара тоже не очень ладилось с  сыном.  Во  время  дневного  де-
журства особенно не разговоришься, а вот ночью - дело другое. Кроме  мо-
тоцикла, у них были еще три любимые темы: глупость их начальника, недос-
татки собственных жен и легкомыслие всех остальных женщин.
   Нарди сразу же узнал "тендерберд". Он ехал довольно медленно, и Нарди
успел заметить номер: 3210-РХ-75. Такой номер легко запомнить, он  вроде
обратного отсчета при запуске ракет. А ведь последние два часа  у  Нарди
было смутное предчувствие, что он обязательно увидит эту машину.  Почему
- он не смог бы  объяснить.  Он  коротко  бросил  Раппару:  "Поезжай  на
восьмидесятое, посмотри, как там дела, встретимся здесь". Он  уже  сидел
на своем мотоцикле, и ему оставалось только приподнять переднее колесо и
сильным толчком ноги запустить мотор. Дав проехать какому-то грузовичку,
он рванул сначала направо и тут же круто развернулся. Спустя три секунды
перед его глазами уже горели красные фонари "тендерберда", огромные, ос-
лепляющие. Такие фонари могут на всю жизнь  лишить  покоя  какого-нибудь
страстного автомобилиста.
   Нарди не видел, кто сидит за рулем, но, обгоняя, все-таки успел  пой-
мать взглядом белое пятно и понял, что это она, что белое пятно-бинт  на
левой руке. Когда он поднял руку, чтобы остановить машину, то,  несмотря
на свою прекрасную память, никак не мог вспомнить фамилию этой  дамы,  а
ведь он прочел ее, как и год рождения и остальные данные.  Но,  пока  он
шел к ней, фамилия вдруг всплыла в его памяти: Лонго.
   Он, пожалуй, не сказал бы, в чем именно, но сейчас женщина показалась
ему какой-то другой, не такой, как утром, а главное -  она  смотрела  на
него так, словно видела впервые. Но потом он понял, что изменилось:  ут-
ром на ней не было белого, как и ее костюм, пуловера с высоким  воротом,
от которого ее лицо казалось более округлым и более загорелым. Но в  ос-
тальном дама была такой же, как утром: непонятно чем взволнованная,  она
с трудом выдавливала из себя слова, и у него опять мелькнула мысль,  что
перед ним человек с нечистой совестью.
   Но в чем она могла провиниться? Он остановил ее на рассвете,  непода-
леку от Солье, на дороге в Аваллон, из-за того, что у нее не горели зад-
ние фонари. Дело было к концу его дежурства, за целую ночь он оштрафовал
достаточное количество идиотов, которые заезжали за желтую линию и обго-
няли на подъемах, короче говоря, плевали на жизнь других автомобилистов,
и он был сыт этим по горло, поэтому ей он лишь сказал: "У вас  не  горят
задние фонари; почините их, до свидания, и чтобы впредь этого не  было".
Ну хорошо, пусть она женщина, пусть даже  впечатлительная  женщина,  все
равно нельзя же впадать в такую панику только от того, что  валящийся  с
ног от усталости жандарм просит привести в порядок задние фонари.
   Лишь потом, когда, удивленный ее поведением, он спросил у  нее  доку-
менты, он заметил повязку на ее левой руке. Изучая ее водительские права
- она получила их в восемнадцать лет, в департаменте Нор, будучи  воспи-
танницей приюта при монастыре, - он чувствовал, хотя она сидела молча  и
неподвижно, что она нервничает все больше и вот-вот дойдет до крайности,
- а это может именно ему грозить какой-нибудь бедой.
   Да, что-то необъяснимое, во всяком случае, лично он, несмотря на  все
проклятые учебники психологии, которыми он забивал себе голову перед эк-
заменами, не смог бы этого объяснить, но ощущение нависшей над ним опас-
ности было очень отчетливым. Ну, например, вдруг она, потеряв  самообла-
дание, откроет ящичек для перчаток,  достанет  револьвер  и  присоединит
его, Нарди, к числу тех, кто погиб при исполнении  служебного  долга.  И
надо ж было так случиться, что он один - Раппара он  отпустил  пораньше,
чтобы тот успел выспаться к обеду, который будет дан в честь крестин его
племянницы. Одним словом, Нарди чувствовал, что влип в историю.
   Да, так, документы у нее вроде в порядке. Он спросил даму,  куда  она
едет. "В Париж. - Профессия? - Секретарь в рекламном агентстве. - Откуда
выехали сейчас? - Из Шалона, ночевала там в гостинице. - В какой  гости-
нице? - Ренессанс". Отвечала она как будто без колебаний, но еле слышным
голосом, в котором угадывалась растерянность. Еще не рассвело. В сумраке
только зарождающегося утра он не мог разглядеть ее как следует. Ему  хо-
телось, чтобы она сняла очки, но он не мог этого потребовать, тем  более
от женщины, не превратившись тем самым в тупицу жандарма из  телепереда-
чи. А Нарди всегда боялся выглядеть смешным.
   Машина принадлежит рекламному агентству, где она работает.
   Вот телефон шефа, он часто дает ей машину. Можете проверить.
   Ее бил озноб. Никаких сигналов об угоне "тендерберда" не поступало, и
Нарди подумал, что, если он без всякого повода выведет из себя эту даму,
у него могут быть неприятности. Он отпустил ее. А потом пожалел об этом.
Надо было все же убедиться, что у нее нет оружия. Но почему вдруг ему на
ум пришла такая нелепая мысль, что оно у нее есть? Вот именно это  и  не
давало ему покоя.
   Теперь же он совсем ничего не понимал. Это была она - такая же  пере-
пуганная, странная, - но за день что-то в ней изменилось: стерлась, если
можно так сказать, та агрессивность, которую он в  ней  почувствовал  на
рассвете. Впрочем, нет, это не совсем точно - не агрессивность, а отчая-
ние... Нет, опять не то, наверное, нет слова, чтобы определить ее утрен-
нее состояние, когда она была на грани чего-то, и вот это  "что-то"  те-
перь позади. Нарди мог поклясться, что если на рассвете в машине и  было
оружие, то теперь его там нет.
   Честно говоря, потом, отоспавшись после дежурства, Нарди испытал  ка-
кую-то неловкость, вспомнив о молодой даме в "тендерберде".  Он  нарочно
не взял с собой Раппара, когда снова увидел эту машину, - побоялся  ока-
заться в еще более глупом положении. И теперь был рад, что так поступил.
   - Похоже, мадемуазель Лонго, мы с вами оба  обречены  на  ночное  де-
журство. Вы не находите?
   Нет, она ничего подобного не находила. Она даже не узнала его.
   - Я вижу, задние фонари у вас уже в  порядке.  (Молчание.)  Наверное,
отошли контакты? (Молчание.) Во всяком случае, сейчас они горят. (Молча-
ние, длящееся целую вечность.) Вы их починили в Париже?
   Загорелое лицо, наполовину скрытое большими темными очками и освещен-
ное светом приборного щитка, маленький рот, пухлые губы,  словно  она  с
трудом сдерживает рыдания, светлый локон,  выбившийся  из-под  бирюзовой
косынки. И молчание. Что же она натворила?
   - Эй, послушайте, я же с вами разговариваю. Вам починили фонари в Па-
риже?
   - Нет.
   - А где?
   - Не знаю. Где-то под Аваллоном.
   Слава Богу! Заговорила! Он даже нашел, что по сравнению  с  утром  ее
голос сейчас звучит громче, тверже. Выходит, она немного успокоилась.
   - Но вы были в Париже?
   - Да, кажется.
   - Вы в этом уверены?
   - Уверена.
   Нарди провел указательным пальцем по губам, стараясь на этот раз  как
следует разглядеть ее, хотя ему всегда  было  неловко  так  разглядывать
женщин, даже проституток.
   - Какие-нибудь неприятности? Она лишь слегка покачала головой, и все.
   - Вас не затруднит, если я попрошу вас на  минутку  снять  очки?  Она
сняла их и поспешила объяснить, словно в этом была необходимость:
   - Я близорука.
   Она была настолько близорука, что, сняв очки, явно не видела  ничего.
И, судя по всему, не пыталась видеть, потому что не  щурила  глаза,  как
это делала дочка Раппара, которая после кори тоже  стала  близорукой  и,
когда щурилась, выглядела очень жалко. Наоборот, едва  она  сняла  очки,
как глаза ее широко раскрылись и стали какие-то беспомощные, пустые, со-
вершенно изменив ее лицо.
   - И с таким зрением вы ухитряетесь вести машину в темноте? Он  поста-
рался сказать это мягко, но тут же подосадовал на себя за эту фразу, ти-
пичную для какого-нибудь  тупого,  твердолобого  блюстителя  порядка.  К
счастью, она сразу же снова надела очки и вместо ответа  слегка  кивнула
головой. Но Нарди не давала покоя еще и ее перевязанная рука.
   - А ведь это неблагоразумно, мадемуазель Лонго, тем более  с  больной
рукой. (Ответа нет.) Помимо того, насколько я понимаю, вы весь  день  за
рулем? (Ответа нет.) В оба конца, это сколько же получается?  Километров
шестьсот? (Ответа нет.) Вам так необходимо ехать? Куда вы  направляетесь
сейчас?
   - На Юг.
   - А точнее.
   - В Монте-Карло.
   Нарди присвистнул.
   - Уж не собираетесь ли вы совершить  этот  путь  без  остановки?  Она
энергично помотала головой. Наконец-то в первый раз она ответила на  его
вопрос вполне определенно.
   - Я скоро остановлюсь в какой-нибудь гостинице.
   - В Шалоне?
   - Да, в Шалоне.
   - В гостинице "Ренессанс"? Она снова непонимающе взглянула на него.
   - Вы же мне говорили, что ночевали в "Ренессансе". Разве это не прав-
да?
   - Правда.
   - Ваш номер остался за вами?
   - Нет, не думаю.
   - Не думаете? Она покачала головой и отвернулась, избегая его  взгля-
да. Держа перевязанную руку на руле, она сидела неподвижно, но в ее позе
не было того вызова, как у некоторых водителей, которые, слушая  нравоу-
чения жандарма, думают при этом: "Валяй, валяй, все это безумно интерес-
но, а когда ты кончишь паясничать, я наконец смогу ехать  дальше".  Нет,
она просто производила впечатление  человека  растерянного,  потерявшего
почву под ногами, которому не приходит на ум ни одна мысль, ни одно сло-
во, и вид у нее был такой же беспомощный, как тогда, когда она сняла оч-
ки. Если бы он потребовал, чтобы она проехала с ними в жандармерию,  она
не стала бы противиться и, наверное, даже не спросила бы зачем.
   Он зажег свой фонарик и пошарил лучом в машине.
   - Можно посмотреть, что у вас в ящичке для перчаток? Она открыла его.
В ящичке лежали только документы, и она примяла их рукой, показывая, что
больше там ничего нет.
   - Вашу сумочку.
   Она раскрыла и сумку.
   - А в багажнике есть что-нибудь?
   - Нет. Чемодан здесь.
   Он посмотрел содержимое ее черного чемоданчика: одежда, два полотенца
и зубная щетка. Просунувшись в открытую дверцу, Нарди навис над передним
сиденьем. Она отодвинулась, чтобы дать ему место. Нарди чувствовал  себя
болваном, к тому же надоедливым болваном,  но  его  не  оставляло  пред-
чувствие, что он упускает нечто необычное, серьезное, в чем ему следова-
ло бы разобраться.
   Вздохнув, он захлопнул дверцу.
   - Мадемуазель Лонго, мне кажется, у вас какие-то неприятности.
   - Просто я устала, только и всего.
   За спиной Нарди с шумом пролетали машины, от  света  фар  тени  резко
смещались на лице молодой женщины, все время меняя его.
   - Давайте сделаем вот что: вы дадите мне слово,  что  остановитесь  в
Шалоне, а я позвоню в "Ренессанс" и закажу для вас комнату.
   Таким образом он сможет проверить, была ли она там накануне, не обма-
нывала ли. Он просто не представлял себе, что еще можно предпринять.
   Она кивнула в знак согласия. Нарди посоветовал ей ехать  осторожно  -
перед праздниками на дорогах много машин - и,  поднеся  палец  к  шлему,
отошел, но какой-то внутренний голос все время твердил ему: "Не отпускай
ее, иначе вскоре убедишься, что ты растяпа".
   Она даже не сказала ему "до свиданья". Он остановился на шоссе, широ-
ко расставив ноги, чтобы машины, ехавшие в том  же  направлении,  что  и
она, замедлили ход и дали ей возможность влиться в их поток. Возвращаясь
к своему мотоциклу, он следил за ней глазами. И уговаривал себя, что,  в
конце концов, не может он отвечать за всех и ему не в чем упрекнуть  се-
бя. А если уж она мечтает закончить свою жизнь с портретом в газете, то,
наверное, где-нибудь на ее пути, на автостраде N 6 или N 7, найдется ка-
кой-нибудь более упрямый его коллега, который помешает ей  это  сделать.
После пятнадцати лет службы Нарди верил, пожалуй, лишь в одно-единствен-
ное достоинство полицейских, верил свято, как в Евангелие: их  много.  И
все они один упрямее другого.
   Включив дальний свет, она неслась по автостраде, и в то же  время  ей
словно бы снился сон. Сон как сон. Такие сны ей снились много раз и  до-
ма: проснувшись, о них и не вспоминаешь. А сейчас она знала, что ей даже
не предстоит проснуться в своей комнате. Впрочем, она и не спала уже.  А
сон, что она видела, был чей-то чужой сон.
   Разве так не бывает: ты делаешь всего один шаг,  самый  обыкновенный,
такой же, как и все твои шаги в жизни, и вдруг, незаметно для себя,  пе-
реступаешь границу действительности, ты остаешься  самой  собой,  живой,
бодрствующей, но в то же время оказываешься в чьем-то сну,  предположим,
своей соседки по приютской спальне? И ты все идешь и  идешь,  уверенная,
что ты пленница этого совершенно нелепого мира, хотя и точной копии нас-
тоящего, но ужасного тем, что в любую минуту он может улетучиться из го-
ловы твоей подружки, и ты исчезнешь вместе с ним.
   Так же как во сне, где причины, побудившие тебя действовать, меняются
по мере развития событий, так и Дани уже не знала,  почему  она  в  ночи
мчится по этой автостраде. Ты входишь в комнату-щелк! - нажимаешь  кноп-
ку, и на экранчике появляется рыбачья деревушка, но Матушка здесь, и  ты
пришла к ней признаться, что предала тогда Аниту,  но  никак  не  можешь
найти нужные слова, потому что вся эта история непристойна, и  тогда  ты
бьешь и бьешь Матушку, но это уже не она, а другая старая женщина, к ко-
торой ты приехала, чтобы забрать свое белое пальто, и дальше все  в  том
же духе. Сейчас ей ясно одно: нужно попасть в гостиницу, где  она  якобы
уже была, причем попасть в нее до того, как там скажут жандарму, что она
у них не останавливалась. Или наоборот,  что  останавливалась.  Говорят,
когда человек сходит с ума, ему кажется, что сумасшедшие-те, кто его ок-
ружает. Видно, так оно и есть. Она сошла с ума.
   После Арне-ле-Дюк она нагнала длинную  вереницу  грузовиков,  которые
медленно тянулись друг за другом. Ей пришлось бесконечно долго  тащиться
за ними, пока не кончился подъем. Когда она наконец обогнала один грузо-
вик, за ним второй и затем все остальные, ее охватило чувство  огромного
облегчения. Оно было вызвано не столько тем, что она обогнала  грузовики
и теперь перед ней лишь черная дорога да ночной простор, сколько  запоз-
далой радостью, что ее не арестовали за угон автомобиля. Значит,  ее  не
разыскивают. Она спасена. Ей казалось, что она только сейчас  рассталась
с жандармом. Она была в таком смятении, что даже не заметила, как проле-
тело время и позади осталось двадцать километров.
   Хватит, пора перестать делать глупости и немедленно вернуться  в  Па-
риж. О море не может быть и речи. К морю она поедет в другой раз.  Поез-
дом. Или же пожертвует остатки своих сбережений на  малолитражку,  треть
внесет сразу, а остальное - частями в течение полутора лет. Давно  нужно
было это сделать. И поедет она не в Монте-Карло, а в  какую-нибудь  дыру
для безвольных слюнтяев. Не в огромную гостиницу с бассейном, с  ласкаю-
щей слух музыкой и нежными свиданиями, а  во  вполне  реальный  семейный
пансион, с видом на огород, где пределом мечтаний будет глубокомысленный
обмен мнениями в послеобеденный час о пьесе Ануя  с  женой  какогонибудь
колбасника, перед которой нельзя ударить в грязь лицом, или же, в лучшем
случае, с молодым человеком, который страдает дальнозоркостью и  натыка-
ется на все шезлонги, и таким образом он и  она,  Дани  Лонго,  составят
подходящую пару, и какая-нибудь сводница, глядя на них, растроганно ска-
жет: "Это очень мило, но грустно, ведь если у них будут дети, они  разо-
рятся на очках". Да, она может сколько угодно издеваться над этим,  пре-
зирать, но именно это и есть ее мир, и другого  она  не  заслужила.  Она
просто дура, которая корчит из себя невесть что.  Если  тебе  достаточно
увидеть свою тень, чтобы упасть в обморок, тогда сиди дома, в своей  но-
ре.
   Шаньи. Черепичные крыши, огромные грузовики, растянувшиеся по обочине
перед дорожным ресторанчиком. До Шалона семнадцать километров.
   Боже, как она могла этими глупыми рассуждениями, не стоящими  выеден-
ного яйца, вогнать себя в такую панику. Ну взять хотя бы Каравея. Неуже-
ли она действительно верит в то, что он, каким-то чудом  раньше  времени
вернувшись из Швейцарии, немедленно бросится в полицию и, таким образом,
растрезвонит на весь свет, что среди его сотрудников  есть  преступники?
Больше того, неужели она верит, что он решится раздуть эту историю, ведь
Анита его засмеет. Анита, конечно же, расхохоталась бы - ее  реакция  не
могла быть иной, - представив себе, как ее бедная трусливая  совушка  со
скоростью тридцать километров в час мчится прожигать жизнь.
   В сумасшедший дом. Только там ее место. Единственное, что ей  угрожа-
ет, когда она вернется, - это услышать от Каравея: "Рад вас видеть,  Да-
ни, вы чудесно выглядите, но, как вы сами прекрасно понимаете, если каж-
дый из моих служащих будет пользоваться моей машиной по своему  усмотре-
нию, мне придется купить целую колонну автомобилей". И выгонит ее.  Нет,
даже не так. Просто он заставит ее дать объяснение  или  возместить  из-
держки. А потом любезно попросит покинуть агентство. И она уйдет, приняв
предложение другого агентства, которое каждый год приглашает ее к  себе,
и даже выиграет от этого, так как там оклад больше. Вот и все, идиотка.
   Жандарм знал ее фамилию. Он тоже утверждал, будто видел ее утром,  на
том же месте. Ну что ж, и этому должно быть какое-то объяснение. Если бы
она вела себя с ним и с тем маленьким испанцем на станции  техобслужива-
ния как нормальный человек, она уже получила бы это объяснение. Впрочем,
сейчас она немножко пришла в себя и начинает  кое  о  чем  догадываться.
Правда, пока еще не скажешь, что ей ясно все, абсолютно все,  но  то,  о
чем она уже догадалась, позволяет ей заключить, что тут нечего  пугаться
даже зайцу. Сейчас она испытывает только чувство стыда.
   Подумаешь, к ней подошли, чуть повысили в разговоре тон,  а  она  уже
потеряла голову от страха. Сказали снять очки  -  сняла.  Она  настолько
ударилась в панику, что, наверное, скажи он ей снять не очки, а платье -
она бы подчинилась. И стала бы плакать, да, да, и умолять его. Только на
это она и способна.
   А ведь она умеет и огрызнуться, и постоять за себя, да еще как ярост-
но, в этом она убеждалась не раз. Ей было всего  тринадцать  лет,  когда
она изо всех сил влепила звонкую пощечину монахине Мари де Ла Питье, ко-
торая любила направо и налево раздавать воспитанницам оплеухи. Да и Ани-
та, которая ее за человека не считала, именно ей обязана  самой  крупной
взбучкой, которую получала в своей жизни. Дани вышвырнула ее на лестнич-
ную площадку вместе с ее сумкой, пальто и  всеми  остальными  манатками.
Потом она, конечно, плакала, плакала несколько дней подряд, но не  из-за
того, что избила Аниту, а совсем по иной причине, той, по  которой,  она
поняла, она никогда уже не сможет быть сама собой,  но  об  этих  слезах
никто, кроме нее, не знал. Никто, кроме нее, не знал и того, что за  ка-
кой-нибудь час, казалось бы, без всякой видимой причины она способна пе-
рейти от безмятежного покоя к полнейшему отчаянию. Правда, и в этом  от-
чаянии она всегда помнила, что не должна терять веры в себя, что пройдет
немного времени - и она, как феникс, возродится из пепла. Она была убеж-
дена, что те, кто ее знал, считали, что она замкнута, так как стесняется
своей близорукости, но тем не менее - девушка с характером.
   Когда она уже подъезжала к Шалону, у нее снова разболелась рука.  Мо-
жет быть, она невольно крепче сжала пальцы на руле, а может, просто кон-
чилось действие укола. Боль еще не была резкой, но рука в  лубке  давала
себя знать. А до этого она даже забыла о ней.
   При свете фар она увидела  огромные  рекламные  щиты  знакомых  фирм,
расхваливающих свой товар. Рекламы одной из этих  фирмфирмы  минеральной
воды - проходили в агентстве как раз через ее руки.  Сейчас  их  вид  не
доставил Дани удовольствия. Она решила, что, приехав в гостиницу,  сразу
же примет ванну и ляжет спать. А когда отдохнет, немедленно  вернется  в
Париж. Если у нее действительно есть характер, то вот теперь-то и наста-
ло время проявить его. У нее еще есть шанс утереть нос тем, кто  утверж-
дает, будто видел ее в этих местах. Этот шанс-гостиница  "Ренессанс",  в
которую ее послал жандарм.  Название,  между  прочим,  символическое,  и
именно там и возродится феникс.
   Она заранее убеждена, что там ей скажут, будто  видели  ее  накануне.
Она даже убеждена, что им уже известно ее имя. Впрочем, это естественно,
ведь жандарм позвонил туда. Но теперьто она не растеряется, она накрепко
вобьет себе в голову, что за угон машины ей ничего не угрожает,  и  сама
перейдет  в  наступление.  "Ренессанс"?  Пусть  будет  "Ренессанс".  Она
чувствовала, как в  ней  поднимается  холодная,  восхитительная  ярость.
Только вот откуда жандарм узнал ее фамилию? Наверное, она назвала  ее  у
врача или, может, на станции техобслуживания. Вообще-то она не болтлива-
или, во всяком случае, считает, что это так, - но все же вечно чтонибудь
да сболтнет по легкомыслию. А вот в том, что инцидент с рукой имеет  не-
посредственную связь со всем остальным, она не права. Рука - просто  ка-
кая-то непредвиденная случайность в этом... вот сейчас ей пришло в голо-
ву верное определение - розыгрыше. Ее решили разыграть, мистифицировать.
   Где это началось? В Аваллоне-Два-заката? У старухи? Нет, раньше,  на-
верняка раньше. А с кем она общалась до этого? С парочкой в ресторане, с
продавщицами в магазинах, с шофером грузовика, который так очаровательно
улыбался и стянул у нее букетик фиалок и... Ах, Дани, Дани, неужели твоя
голова существует лишь для того, чтобы повязывать ее косынкой? Шофер!  С
него началось! Ну нет, даже если ей  придется  посвятить  этому  остаток
своей жизни, она найдет парня с улыбкой как на рекламе зубной пасты, она
даже набьет чем-нибудь тяжелым свою сумку и пересчитает ею  его  велико-
лепные зубы.
   В Шалоне уже начали украшать к празднику улицы трехцветными бумажными
флажками и гирляндами маленьких лампочек. Дани пересекла город и выехала
на набережную Соны. Прямо перед собой она увидела острова,  и  на  самом
большом из них - какие-то строения, судя по всему - больницу. Она поста-
вила машину на тротуар у реки, выключила мотор и потушила подфарники.
   Ее не покидало странное чувство, что все это она уже видела, все  это
уже было в ее жизни. Лодка на черной воде. Огни кафе на  противоположной
стороне улицы. И даже "тендерберд", неподвижный, но с  еще  не  остывшим
мотором, стоящий вот так в летний вечер в Шалоне, в один ряд  с  другими
машинами, еще больше усиливал это чувство, и ей казалось, что она  точно
знает, что произойдет в следующую минуту. Наверное, это было вызвано ус-
талостью, огромным нервным напряжением, которое  не  оставляло  ее  весь
день, и вообще всем.
   Она сняла косынку, тряхнула волосами, пересекла улицу,  получая  нас-
лаждение от ходьбы, и вошла в залитое светом кафе, где под аккомпанемент
звонков электрического бильярда Баррьер пел о своей жизни, а  посетители
рассказывали друг другу о своей, хотя услышать было трудно,  и  ей  тоже
пришлось повысить голос, чтобы спросить у кассирши, где находится гости-
ница "Ренессанс".
   - На улице Банк, идите прямо, потом налево, но там дорого, предупреж-
даю вас.
   Дани заказала фруктовый сок, но потом передумала - надо подбодриться!
- и выпила рюмку очень крепкого коньяку, после чего все внутри у нее за-
пылало. На рюмке были нанесены деления  и  нарисованы  розовые  поросята
разных размеров. Она оказалась совсем  ничтожным  поросенком.  Кассирша,
по-видимому, прочитала ее мысли даже несмотря на темные очки, потому что
она звонко и дружелюбно рассмеялась и сказала:
   - Не огорчайтесь, вы хороши и такая, какая вы есть.
   Дани не решилась заказать вторую рюмку коньяку, хотя ей хотелось  вы-
пить еще. Она взяла со стойки пачку соленой соломки и, грызя  ее,  стала
отыскивать на табло музыкального автомата имя Беко. Опустив монету,  она
нажала кнопку "Наедине с судьбой", и кассирша сказала, что эта пластинка
на нее тоже очень действует, и кончиками пальцев похлопала себя по левой
стороне груди.
   Дани вышла в ночь и немножко прошлась - ветерок  приятно  обвевал  ей
лицо. Стоя у реки, она подумала, что ей уже не хочется ехать  в  "Ренес-
санс". А что хочется? Хочется бросить пачку соломки в воду -  и  она  ее
бросила! - хочется поесть спагетти, хочется, чтобы ей было  хорошо,  хо-
чется оказаться сейчас в Каннах или еще где-нибудь, хочется надеть белое
воздушное платье, которое она купила в Фонтенбло, и  оказаться  рядом  с
каким-нибудь приятным молодым человеком, который бы успокоил ее,  а  она
бы его целовала, целовала так крепко... И чтобы этот молодой человек по-
ходил на ее первого возлюбленного, из-за которого она уже никого по-нас-
тоящему не могла полюбить. Они познакомились, когда ей было двадцать лет
(и это длилось два года), но у него, как говорится, уже было свое  гнез-
до, была жена, которую он продолжал безнадежно любить,  ребенок  -  Дани
видела его фотографии... Боже, до чего она  устала!  Который  же  теперь
час?
   Она направилась к машине. Вдоль набережной росли одуванчики, или, как
их иногда называют, ангелочки. В детстве она дула на них, белые  пушинки
разлетались, и ей казалось, что она - девушка с обложки словаря Ларусса.
Она сорвала одуванчик, но не решилась подуть на него, потому что на  нее
смотрели прохожие. Ей захотелось, чтобы сейчас она  встретила  на  своем
пути ангела, но ангела мужского пола, без крыльев, красивого, спокойного
и веселого, одного из тех ангелов,  которых  так  опасалась  Матушка,  и
пусть бы он держал ее в своих объятиях всю ночь напролет. И  завтра  она
забыла бы свой дурной сон, и они вместе мчались бы на  ее  Стремительной
птице на Юг... Остановись, дуреха...
   Ее молитвы обычно не приносили ей удачи, но сейчас, когда она открыла
дверцу машины, ей захотелось завыть. Ангел или нет, но он  действительно
сидел в машине - совершенно незнакомый, довольно-таки смуглый,  довольно
высокий, довольно подозрительного вида, с сигаретой во рту, одной из тех
сигарет с фильтром, что она оставила под щитком. Он удобно устроился  на
переднем сиденье, рядом с рулем, упершись подошвами своих мокасин в вет-
ровое стекло, и слушал радио. С виду он был ее  ровесник.  На  нем  были
светлые брюки, белая рубашка и пуловер без воротника. Он  надменно  пос-
мотрел на нее своими черными глазами и сказал глухим, довольно  приятным
голосом, но с легким раздражением:
   - Где вы столько времени пропадали? Так мы никогда не уедем!
   Филипп Филантери, по прозвищу Плут-Плутище (потому что два плута  це-
нятся дороже, чем один), придерживался по меньшей мере  одного  твердого
принципа: он был убежден, что в тот момент, когда он умрет,  мир  рухнет
и, стало быть, остальные люди существуют лишь для того,  чтобы  снабжать
его всем необходимым, и ни для чего более, а потому нечего  ломать  себе
голову над оправданием смысла их жизни, тем более что вообще думать глу-
по-умственное напряжение может отразиться на здоровье и  сократить  срок
его жизни, те шестьдесят или семьдесят лет, которые он рассчитывал  про-
жить.
   Накануне ему исполнилось двадцать шесть. Воспитывался он у  иезуитов.
Смерть матери - она умерла несколько лет назад - была единственным собы-
тием в его жизни, действительно причинившим ему боль, и он до сих пор не
мог смириться с этой утратой, до недавнего времени он был хроникером од-