ге за тебя. Мне, дескать, жизнь не в жизнь. Рвусь к тебе, мечтаю обнять.
Дорогая Ми! Мики моя! Любимая моя Ми! Радость моя! Бедная моя деточка!
Письма отца были ласковые, тревожные, сдержанные - признаться, я ожи-
дала чего-то большего. Двое юношей написали мне по-итальянски. Третий
же, подписавшийся "Франсуа", заявлял, что я принадлежу ему навеки, что с
ним я забуду весь этот ад.
А Жанна Мюрно прислала мне только записку, за два дня до того, как с
меня сняли маску. Записку мне отдали потом, вместе с письмами от других.
Вероятно, она была приложена к коробке с засахаренными фруктами, либо к
шелковому белью, либо к часикам, которые я носила на руке. В ней было
написано: "Моя Ми, светик мой, птенчик ты мой, клянусь тебе, ты не оди-
нока. Не тревожься. Не горюй. Целую. Жанна".
Это-то мне не нужно было читать вслух. Это я знала наизусть.
С меня сняли шины и повязки, которые сковывали мне руки. Надели на
них белые нитяные перчатки, мягкие и легкие, не дав мне даже посмотреть
на свои пальцы.
- Я всегда должна буду носить такие перчатки?
- Самое главное, что руки смогут вам служить. Кости не повреждены,
боли в суставах вы будете ощущать только несколько дней. Часовщиком вы
теперь навряд ли сумеете работать, но в повседневной жизни не будете ис-
пытывать особых неудобств. На худой конец перестанете играть в теннис.
Говорил со мной не доктор Динн, а один из тех двоих врачей, которых
он прислал в мою палату. Очевидно, они отвечали так резко, чтобы помочь
мне справиться с собой, не дать разнюниться.
Несколько минут они заставляли меня сгибать и разгибать пальцы, сжи-
мать и разжимать поочередно их руки. Затем ушли, велев мне явиться через
две недели на контрольный рентген.
В то утро было нашествие врачей. После тех двоих пришел кардиолог,
затем доктор Дулен. Я слонялась по комнате, уставленной цветами, в синей
суконной юбке и белой блузке. Блузку кардиолог расстегнул, когда выслу-
шивал мое сердце - по его словам, "вполне доброкачественное". Я думала о
своих руках, которые скоро, когда останусь одна, увижу без перчаток. Я
думала о том, что хожу на высоких каблуках и считаю это вполне естест-
венным; а ведь если все начисто стерлось в моей памяти, если я как бы
превратилась в пятилетнюю девочку, то разве не должны были бы меня удив-
лять туфли на высоких каблуках, чулки, губная помада и все остальное?
- Вы мне надоели, - сказал доктор Дулен, - Я вам раз десять повторял,
что нечего приходить в восторг по поводу всякой такой дребедени. Если я
сейчас приглашу вас со мной пообедать и вы будете правильно держать вил-
ку в руке, то что это доказывает? Что ваши руки лучше помнят, чем вы? Ну
а если я даже посажу вас за баранку своей машины и с переключением ско-
ростей у вас поначалу будут заминки, поскольку вы не привыкли к "Пе-
жо-403", а потом вы все же поведете машину более или менее сносно, то,
как вы думаете, нам с вами это даст что-нибудь новое?
- Не знаю. Вам следовало бы мне это объяснить.
- Мне следовало бы, кроме того, продержать вас в больнице еще нес-
колько дней. К несчастью, вас непременно хотят забрать. У меня нет ника-
ких законных оснований удерживать вас здесь, если только вы этого сами
не захотите. И я даже не знаю, вправе ли я вас об этом просить.
- Кто же это хочет меня забрать?
- Жанна Мюрно. Говорит, ей больше невмоготу.
- Я ее скоро увижу?
- А почему, вы думаете, здесь все вверх дном? Не глядя он обвел рукой
мою комнату: дверь стояла настежь открытая, сестра Раймонда укладывала
мою одежду, другая сиделка выносила бутылки с шампанским, стопки книг,
которые мне так и не успели прочесть.
- Почему вы хотите, чтобы я осталась?
- Вы уходите отсюда с приятным личиком, с хорошо налаженным сердеч-
ком, с руками, которые будут вас слушаться, ваша третья левая лобная из-
вилина, по всей видимости, собирается вести себя прелестно, но я-то на-
деялся, что вы унесете с собой отсюда и восстановленную память.
- Третья что?
- Третья лобная извилина. Мозговая. Левая. Там было ваше первое кро-
вотечение. Потеря речи, которую я наблюдал вначале, была, наверное,
следствием этого. Ко всему прочему это не имеет никакого отношения.
- А что такое "все прочее"?
- Не знаю. Может быть, просто страх, который вам довелось испытать во
время пожара. Или шок. Когда дом загорелся, вы бросились в сад. Вас наш-
ли на нижних ступеньках лестницы с раскроенным сантиметров на десять в
длину черепом. Так или иначе, амнезия, которой вы страдаете, не связана
с каким-либо повреждением мозга. Сначала я так считал, но тут что-то
другое.
Я сидела на незастланной кровати, держа руки в перчатках на коленях.
Я сказала ему, что хочу выйти отсюда, что уж мне-то тем более невмоготу.
Вот увижу Жанну Мюрно, поговорю с ней, тогда все и восстановится.
Он развел руками, как бы покоряясь судьбе.
- Сегодня после двенадцати она будет здесь. И, конечно, захочет не-
медленно увезти вас. Если вы останетесь в Париже, я готов принимать вас
либо в больнице, либо у себя. Если же она увезет вас на юг, то вы непре-
менно должны пригласить доктора Шавера.
Он был огорчен, обижен, и я его понимала. Я сказала, что обещаю пока-
зываться ему часто, но если мне придется и дальше жить в этой комнате,
то в конце концов я сойду с ума.
- Вряд ли, - ответил он. - Вам угрожает другое. Вы способны сказать
себе: "Ну и пусть я ничего не помню, у меня еще уйма времени впереди, я
накоплю новые воспоминания". Вот это было бы настоящим безумием, впос-
ледствии вы пожалели бы о таком решении.
Он ушел, оставив меня наедине с этой мыслью, которая, действительно,
уже приходила мне в голову. С тех пор как я обрела лицо, меня не так тя-
готила пропажа пятнадцати лет жизни, стертых из памяти. Не прошла боль в
затылке - правда, вполне терпимая - и тяжесть в голове, но ведь и это
пройдет. Когда я смотрела на себя в зеркало, я была я, у меня были рас-
косые глаза китайского божка, за стенами больницы меня ждала жизнь, я
была счастлива и очень себе нравилась. Шут с ней, с "прежней", раз я те-
перь во какая!
- Ну до чего же все просто, когда я вижу себя в зеркале: я ужасно се-
бе нравлюсь, я прямо-таки без ума от себя!
Так говорила я сестре Раймонде, делая пируэт за пируэтом и стараясь,
чтобы моя широкая юбка стояла колоколом. Но неокрепшие ноги не разделяли
моего восторга, я зашаталась и, остановившись, замерла пораженная: Жанна
здесь!
Она стояла, держась за ручку двери; на ее бежевом костюме играло
солнце; лицо у нее было какое-то странное, застывшее, а волосы светлее,
чем я думала. Кроме того, фотографии не давали представления о ее росте.
Жанна была необыкновенно высокая, почти на голову выше меня.
Ее черты, ее внешний облик и впрямь не были мне совсем незнакомы. И
на секунду мне почудилось, что прошлое сейчас нахлынет на меня огромной
волной и накроет меня. У меня помутилось в голове-то ли оттого, что я
кружилась, то ли от неожиданного появления женщины, которая была знакома
мне так, словно когда-то мне снилась. Я упала на кровать, невольно прик-
рывая руками в перчатках лицо и волосы, точно стыдилась их.
Через минуту, когда сестра Раймонда тактично вышла из комнаты, я ус-
лышала голос Жанны - мягкий, глубокий и знакомый, как и ее взгляд; затем
она подошла и обняла меня.
- Не плачь.
- Никак не могу перестать.
Я поцеловала ее в щеку, потом в шею, мне было жаль, что я не могу
потрогать ее руками без перчаток, я узнавала даже ее запах, ведь и он
когда-то мне снился. Припав головой к ее груди, стыдясь своих волос, ко-
торые ее легкая рука осторожно перебирала, обнажая скрытые под ними шра-
мы, я сказала, что я несчастна, что хочу с ней уехать, что она и не зна-
ет, как я ее ждала.
- Дай же поглядеть на тебя.
Я не давалась, но она заставила меня поднять голову, и ее смотрящие
на меня в упор глаза снова внушили мне уверенность, что все еще вернет-
ся. Глаза у нее были очень светлые, с золотым отливом, но в глубине их
мелькало что-то похожее на сомнение.
Жанна тоже знакомилась со мною заново. Ее взгляд блуждал по моему ли-
цу, она внимательно меня изучала. Мне стало невмочь переносить этот ро-
зыск, это опознание во мне кого-то пропавшего. Схватив Жанну за руки и
плача еще горше, я оттолкнула ее от себя.
- Увезите меня отсюда, пожалуйста! Не смотрите на меня. Это я. Ми! Не
смотрите же на меня.
Она стала целовать мои волосы, называла меня своей миленькой, цыпле-
ночком, ангелом. Потом пришел доктор Динн. При виде моих слез он смутил-
ся, но еще больше смутился, когда Жанна встала и он увидел, какая она
огромная. Она была выше всех, кто находился в комнате: выше самого Дин-
на, его ассистентов и сестры Раймонды.
Медики напутствовали меня советами на будущее, долго делились опасе-
ниями по поводу моего здоровья, которых я не слушала, не желала слушать.
Я стояла, прижавшись к Жанне. Она обняла меня за плечи, а с медиками го-
ворила тоном королевы, которая забирает свое дитя, свою Ми, и мне было
хорошо, я больше ничего не боялась.
Она застегнула на мне пальто, замшевое, которое я уже, наверное, но-
сила, потому что оно залоснилось на рукавах. Она надела на меня берет,
повязала мне шею зеленым шелковым шарфом. Она повела меня по коридорам
клиники к стеклянной двери, сквозь которую пробивались ослепительные
солнечные блики.
На улице стояла белая машина с черным верхом. Жанна усадила меня на
переднее сиденье, захлопнула дверцу и, обойдя машину, села рядом со мною
за руль. Она была спокойна, молчалива, только время от времени погляды-
вала и, улыбаясь, быстро целовала меня в висок.
И вот мы поехали. Гравий под колесами. Открывающийся перед нами пор-
тал. Огромные обсаженные деревьями аллеи.
- Это Булонский лес, - сказала Жанна.
Я устала. Глаза слипались. Я почувствовала, что соскальзываю, что ле-
жу щекой на пушистой Жанниной юбке. Совсем близко от себя я увидела кра-
ешек движущегося руля. Я живая, и это чудесно. Я заснула. Проснулась я
на низком диване, укрытая до пояса пледом в крупную клетку, в огромной
комнате, где на столах горели лампы, которые не могли рассеять притаив-
шийся в ее углах мрак.
В высоком камине пылал огонь - очень далеко, шагах в тридцати от ме-
ня. Я встала, мучительней обычного ощущая давящую тяжесть пустоты в го-
лове. Подошла к камину, пододвинула кресло и, опустившись в него, погру-
зилась в забытье.
Позднее я ощутила, что надо мной склонилась Жанна. Я услышала ее го-
лос, чей-то шепот. Потом мне вдруг померещилась крестная Мидоля, как ее
катят в инвалидном кресле, в оранжевой шали на плечах, безобразную,
страшную... Я открыла глаза, еще не совсем очнувшись от обморока, когда
все еще видится через какую-то муть, точно сквозь заливаемое дождем
стекло.
Но мир обрел ясность. Надо мной были светлые волосы, светлое лицо
Жанны. Должно быть, она долго на меня смотрела.
- Ты хорошо себя чувствуешь? Я ответила, что чувствую себя хорошо, и
протянула к ней руки, чтобы быть к ней поближе. За ее волосами, касавши-
мися моей щеки, я увидела огромную комнату, обшитые панелями стены, лам-
пы, притаившийся в углах мрак, диван, с которого я перебралась сюда.
Плед лежал на моих коленях.
- Где я?
- Это дом, которым мне временно разрешили пользоваться. Я тебе потом
объясню. Ты хорошо себя чувствуешь? Ты заснула в машине.
- Мне холодно.
- Я сняла с тебя пальто. Не надо было. Погоди.
Крепко прижав меня к себе, она энергично растирала мне плечи, поясни-
цу, чтобы я согрелась. Я засмеялась. Она отпрянула, лицо ее стало замк-
нутым, и я снова увидела сомнение в глубине ее глаз. Потом она вдруг то-
же засмеялась и подала мне чашку, которая стояла на ковре.
- Пей. Это чай.
- Я долго спала?
- Три часа. Пей.
- Мы одни здесь?
- Нет. Здесь еще кухарка и слуга. Они совсем потеряли голову. Пей.
Они до сих пор опомниться не могут, увидев, как я притащила тебя из ма-
шины. Ты похудела. Я несла тебя на руках. Придется принять серьезные ме-
ры, чтобы ты нагуляла щеки. Когда ты была маленькая, не кто иной, как я,
рискуя навлечь на себя твою ненависть, заставляла тебя есть.
- Я ненавидела вас?
- Пей. Нет, ты не ненавидела меня. Тебе было тринадцать лет. У тебя
торчали ребра. Ты и представить себе не можешь, как мне было стыдно за
твои ребра. Ну, будешь ты пить или нет?
Я залпом проглотила свой уже остывший чай, вкус которого был мне зна-
ком, хоть и не очень нравился.
- Ты не любишь чай?
- Да так себе, скорее нет.
- А прежде любила.
Отныне мне всегда будет сопутствовать это словечко - прежде". Я ска-
зала Жанне, что в клинике мне последнее время разрешали понемножку пить
кофе и я от него лучше себя чувствовала. Склонившись над моим креслом,
Жанна обещала давать мне все, чего я захочу; ведь я с ней, я жива, и это
главное.
- А только что в клинике вы меня не узнали, правда?
- Нет, узнала. Но, прошу тебя, не говори мне "вы".
- Ты меня узнала?
- Ты мое дитятко, - сказала она, - Впервые я увидела тебя, когда
встречала на аэродроме в Риме. Ты была совсем маленькая, с большущим че-
моданом. И такая же растерянная, как сейчас. Твоя крестная сказала:
"Мюрно, если она не потолстеет, получишь расчет". Я тебя кормила, одева-
ла, мыла, учила итальянскому, играть в теннис, в шашки, танцевать
чарльстон - всему на свете. И даже раза два выпорола, этим ты тоже обя-
зана мне. С тринадцати до восемнадцати лет ты со мной не расставалась,
разве что дня на три, не больше. Ты была мне как родная дочь. А твоя
крестная говорила: "Это твоя служба". Теперь я все начну сначала. Если
же ты не станешь такой, как прежде, я сама себе дам расчет.
Она слушала мой смех, не сводя с меня изучающего и такого упорного
взгляда, что я осеклась.
- Ты что?
- Ничего, дорогая. Ну-ка, встань.
Взяв меня под руку, она помогла мне встать и попросила походить по
комнате. Сама же отошла в сторону, наблюдая за мною издали. Я сделала
несколько неверных шагов по комнате, ощущая мучительную пустоту в затыл-
ке и тяжесть как свинцом налитых ног.
Когда Жанна снова подошла ко мне, я подумала: она пытается скрыть
свое смятение, чтобы не увеличивать мое... Ел действительно удалось
изобразить доверчивую улыбку, словно я всегда была такая: скулы торчат,
нос короткий, волосенки реденькие.
Где-то в доме часы пробили семь.
- Я очень переменилась? - спросила я.
- Лицо стало другое. К тому же ты устала - неудивительно, что движе-
ния и походка у тебя сейчас не такие, как прежде. Мне тоже придется к
этому привыкнуть.
- Как это случилось?
- Потом, дорогая.
- Я хочу себя вспомнить. Себя, тебя, тетю Мидоля, отца, других. Я хо-
чу вспомнить.
- Ты вспомнишь.
- Почему мы здесь? Почему бы сразу не отвезти меня в такое место, ко-
торое я знаю и где все меня знают?
На этот вопрос Жанна ответила только через три дня. А сейчас она об-
няла меня и, прижав к себе, покачивалась вместе со мной, точно баюкала,
называла своей доченькой, уверяла, что теперь никто меня больше не оби-
дит, потому что она больше никогда не оставит меня одну.
- Ты меня оставила одну?
- Пришлось. За неделю до беды мне нужно было съездить в Ниццу по де-
лам твоей тетки. А когда я вернулась на виллу, то нашла тебя полумертвой
внизу лестницы. Я с ума сходила, пока мне не удалось вызвать санитарную
машину, врачей, полицию.
Мы с Жанной разговаривали сейчас в другой огромной комнате - в обс-
тавленной темной мебелью столовой, где от одного конца до другого было
шагов десять. Мы сидели рядом. На плечах у меня был все тот же клетчатый
плед.
- Долго я пробыла на мысе Кадэ?
- Три недели, - ответила Жанна. - Первые несколько дней я провела с
вами обеими.
- С нами обеими?
- С тобой и той девушкой, с которой ты дружила. Если ты решила не
есть, я перестаю рассказывать.
За каждый съеденный кусок бифштекса мне полагался кусок прошлого, я
глотала их вперемежку. Вот такой обмен устроили мы с Жанной, сидя бок о
бок в столовой огромного мрачного дома в Нейи, где подавала нам кухарка,
незаметная и бесшумная, которая называла Жанну попросту "Мюрно", без до-
бавления "мадемуазель" или "мадам".
- Эта девушка была твоей подругой детства, - продолжала Жанна. - Вы
росли в одном доме, в Ницце. Ее мать ходила стирать белье к твоей маме.
Когда вам было лет по восемь-девять, вы расстались, а снова встретились
только в феврале этого года. Она работала в Париже. Ты к ней привяза-
лась. Звали ее Доменика Лои.
Жанна зорко следила за мной, ловя на моем лице хоть какойнибудь приз-
нак того, что я вспоминаю. Безуспешно! Она рассказывала о людях, участь
которых меня пугала и печалила, но сами по себе эти люди были мне чужи-
ми.
- Так значит, это она погибла?
- Да. Ее нашли в той части виллы, которая сгорела. Ты, по всей види-
мости, пыталась вытащить Доменику из ее комнаты, пока сама не обожглась.
На тебе загорелась ночная рубашка. Ты, должно быть, бросилась к бассейну
- в саду у дома бассейн. Через полчаса я обнаружила тебя внизу лестницы.
Было два часа ночи. Прибежали какие-то люди в пижамах, но боялись тебя
трогать - растерялись, не знали, что делать. Сразу же вслед за мной
примчались пожарные из Лека. Они-то и отвезли тебя в Ла-Сьота, в лазарет
при верфи. Потом удалось вызвать "скорую" из Марселя. В конце концов
прислали вертолет. Тебя доставили в Ниццу. Оперировали на другой день.
- Что со мной случилось?
- Ты, должно быть, упала на нижних ступеньках лестницы, когда выбега-
ла из дому. А может, хотела спуститься по стене из окна и сорвалась.
Следствие этого не прояснило. Как бы то ни было, установили, что ты упа-
ла на лестницу вниз головой, получила ожоги лица и рук. На теле тоже бы-
ли ожоги, но не такие тяжелые, ночная рубашка тебя все же защитила. По-
жарные мне что-то на этот счет толковали, но я забыла. Ты лежала голая,
вся черная с головы до пят, а в руках и во рту у тебя были клочки обуг-
лившейся материи. И ни одного волоска на голове. Люди, которых я застала
подле тебя, думали, что ты мертвая. На темени у тебя была дырища с мою
ладонь. Больше всего хлопот в ту первую ночь доставила нам именно эта
рана. Потом, после операции доктора Шавера, я подписала бумагу, в кото-
рой обязывалась дать кожу для пересадки: у тебя ткани уже не восстанав-
ливались.
Жанна рассказывала не глядя на меня. Каждая фраза раскаленным буравом
ввинчивалась в мой мозг. Отодвинувшись вместе со стулом от стола. Жанна
приподняла подол своей юбки. Я увидела на ее правой ляжке, над чулком,
коричневый квадрат: след от пересадки кожи.
Я схватилась за голову своими руками в перчатках и заплакала. Рука
Жанны легла на мое плечо, и мы сидели так, пока не пришла кухарка и не
поставила на стол поднос с фруктами.
- Я рассказываю тебе об этом, потому что так нужно, - сказала Жанна.
- Нужно, чтобы ты это вспомнила.
- Я понимаю.
- Ты здесь, ты жива, с тобой больше ничего не случится. Значит, то,
что было, уже не страшно.
- Отчего загорелся дом? Она встала. Юбка ее расправилась. Жанна по-
дошла к буфету, закурила. С секунду подержала горящую спичку, показывая
ее мне.
- Утечка газа в комнате той девушки. За несколько месяцев до пожара
на вилле провели газ. Следствие пришло к заключению, что стык в одном
месте оказался некачественным, произошла утечка газа. В одной из ванных
колонка была на постоянном подогреве, от ее-то горелки и рвануло.
Она погасила спичку.
- Подойди ко мне, - сказала я Жанне.
Она подошла, села рядом со мной. Я взяла из ее руки сигарету и затя-
нулась. Вроде бы приятно.
- Я прежде курила?
- Ну-ка, встань, - сказала Жанна. - Поехали гулять. Возьми на дорогу
яблоко. Вытри глаза.
В спальне с низким потолком, где стояла такая широкая кровать, что на
ней в случае нужды поместились бы четыре Мишели, Жанна нарядила меня в
толстый пуловер с глухим воротником, замшевое пальто и зеленый шарф.
Она повела меня через пустые комнаты в выложенный мрамором вестибюль,
в котором гулко отдавались наши шаги. Мы вышли в сад с черными де-
ревьями; Жанна усадила меня в автомобиль, в котором привезла меня сюда
днем.
- В десять часов уложу тебя в постель. Но прежде хочу кое-что пока-
зать. Через несколько дней ты у меня будешь водить машину.
- Пожалуйста, скажи мне еще раз имя и фамилию той девушки!
- Доменика Лои. Вообще-то ее все звали До. А когда вы были маленькие,
вы играли еще с одной девочкой, она рано умерла - кажется, от суставного
ревматизма или от чего-то в этом роде. Вас называли кузинами - наверно,
потому, что вы были сверстницами. К тому же все вы родом из Италии: Ми,
До и Ля. Третью подружку звали Анжела. Поняла теперь, откуда взялось
прозвище твоей тетки?
Жанна вела машину на большой скорости по широким, ярко освещенным
улицам.
- Имя и фамилия твоей тетки - Сандра Рафферми. Она сестра твоей мате-
ри.
- Когда умерла моя мама?
- Тебе было тогда лет восемь-девять, точно не помню. Тебя поместили в
пансион. Через четыре года тетка настояла, чтобы тебя отдали ей. В моло-
дости - рано или поздно ты это все равно узнаешь - она занималась не
очень-то почтенным делом. Но к тому времени она стала важной дамой, раз-
богатела. Туфли, которые мы с тобой носим, делаются на фабриках твоей
тетки.
Положив руку мне на колено, Жанна добавила, что, если угодно, фабрики
эти можно назвать моими: Рафферми-то померла.
- Ты не любила мою тетю?
- Не знаю, - ответила Жанна. - Я люблю тебя. Остальное меня не трога-
ет. Восемнадцати лет я начала работать на Рафферми: стала каблучным мас-
тером в цехе ее фабрики во Флоренции. Жила одна, зарабатывала себе на
хлеб как могла. Было это в сорок втором. Пришла она как-то в цех, и пер-
вой наградой за мои труды была оплеуха; впрочем, эту оплеуху я ей тут же
вернула, вот тогда она и взяла меня к себе. А последним ее подарком была
тоже оплеуха, но в тот раз я не дала сдачи. Случилось это в мае нынешне-
го года, за неделю до ее смерти. Временами - а это тянулось долгие меся-
цы - она сознавала, что умирает, и от этого не становилась добрее к ок-
ружающим.
- Я любила тетю Мидоля?
- Нет.
Целую минуту я молчала, тщетно пытаясь представить себе ту женщину,
чье лицо знала по фотографиям, - старуху в пенсне, сидящую в инвалидном
кресле.
- Я любила Доменику Лои?
- Кто ж ее не любил? - ответила Жанна.
- А тебя я любила? Она обернулась; я встретила ее взгляд, в котором
дрожали огоньки мелькавших мимо фонарей. Она пожала плечами и резким то-
ном ответила, что скоро мы будем дома. И вдруг мне стало больно, так
больно, точно это я самое себя ранила, и я взяла Жанну за руку. Машина
вильнула. "Прости", - сказала я, и Жанна, наверное, подумала, что я про-
шу прощения за этот зигзаг.
Она показала мне Триумфальную арку, площадь Согласия, дворец Тюильри,
Сену. Миновав площадь Мобера, мы остановились в спускающейся к реке
улочке, возле гостиницы, освещенной неоновой надписью: "Гостиница ВИКТО-
РИЯ".
Мы остались в машине. Жанна попросила меня взглянуть на гостиницу, но
дом этот не вызывал во мне никаких воспоминаний.
- А здесь что? - спросила я.
- Здесь ты частенько бывала. В этой гостинице жила До.
- Поедем домой, пожалуйста! Жанна вздохнула, сказала: "Хорошо", - и
чмокнула меня в висок. По дороге я притворилась, что сплю, и опять утк-
нулась лицом в Жаннину юбку.
Дома она меня раздела, велела принять ванну, потом растерла мохнатым
полотенцем и протянула пару трикотажных перчаток вместо промокших.
Мы присели на край ванны - она была в платье, я в ночной рубашке. Она
сняла с меня мокрые перчатки; едва увидев свои руки, я отвела от них
глаза.
Она уложила меня на широкую кровать в спальне, подоткнула одеяло и
погасила лампу - ровно в 22 часа, как и обещала. После моего купанья,
когда Жанна увидела следы ожогов на моем теле, она стала какая-то стран-
ная. А мне только сказала, что следов осталось немного: одно пятно на
спине и два на бедрах, а вообще я похудела. Я чувствовала, что она все
меньше и меньше узнает во мне прежнюю Ми, хоть и старается держаться
непринужденно.
- Не уходи. Я отвыкла быть одна, мне страшно.
Она села у кровати и немножко побыла со мной. Я заснула, прижавшись
губами к ее руке. Она молчала. И вот именно тогда, в преддверии сна, на
той зыбкой грани, когда сознание отступает, когда все нелепо и все воз-
можно, у меня впервые возникла мысль, что вне рассказов Жанны обо мне я
не существую. Будь Жанна лгуньей, я была бы ложью.
- Я хочу, чтобы ты объяснила мне все сейчас. Вот уже несколько недель
я слышу: "Потом, потом!" Вчера вечером ты говорила, что я не любила свою
тетку. Скажи, почему?
- Потому что она была не слишком ласкова.
- Со мной?
- Со всеми.
- Но раз она взяла меня к себе, когда мне было тринадцать лет, она,
должно быть, любила меня.
- А я и не сказала, что она тебя не любила. И потом, ей это вроде бы
лестно было. Тебе этого не понять. Ты обо всем судишь с одной-единствен-
ной точки зрения: любит - не любит.
- Почему в феврале Доменика Лои переехала жить ко мне?
- В феврале вы с ней встретились. И только некоторое время спустя она
к тебе переселилась. А почему - знаешь одна ты! Ну что я могу тебе ска-
зать? Каждые три дня у тебя бывала какая-нибудь новая блажь: то собака,
то машина, то американский поэт, то Доменика Лои - и всегда одна только
дурь. Однажды, когда тебе было восемнадцать, я нашла тебя в Женеве в но-
мере гостиницы с каким-то конторщиком. А когда тебе было двадцать, я
нашла тебя в другой гостинице - с Доменикой Лои.
- Какую роль она играла в моей жизни?
- Роль рабыни, как все.
- Как и ты?
- Как и я.
- А что там произошло?
- Ничего. Что, по-твоему, могло произойти? Ты бросила мне в голову
чемодан, потом вазу, за которую мне пришлось заплатить немалые деньги, и
укатила со своей рабыней.
- Где это было?
- В "Резиданс Уошингтон" на улице Лорда Байрона, четвертый этаж, ком-
ната четырнадцать.
- Куда же я отправилась?
- Понятия не имею, мне было не до того. Тетка твоя ждала только тебя,
чтобы отдать Богу душу. Явившись к ней, я получила вторую оплеуху за во-
семнадцать лет службы. Спустя неделю она померла.
- И я туда не поехала?
- Нет. Не скажу, правда, что я ничего о тебе не слышала, - ты натво-
рила столько глупостей, что слухи о тебе не могли не дойти до меня, - но
сама ты с месяц не давала о себе знать. Пока не растратила все деньги. И
не наделала столько долгов, что потеряла кредит даже у своих ухажеров. Я
получила во Флоренции твою телеграмму: "Прости, несчастна, денег, целую
тысячу раз, лобик, глазки, носик, губки, ручки, ножки, будь добренькая,
рыдаю, твоя Ми". Клянусь, это текст точный, я тебе его покажу.
Жанна показала мне телеграмму, когда я одевалась. Я прочла ее стоя на
одной ноге - другую я поставила на стул, и Жанна пристегивала к моему
чулку подвязку, чего я в своих перчатках не в состоянии была сделать.
- Идиотская телеграмма.
- И все же ты тут как на ладони. А знаешь, ведь были и другие. Иногда
всего из двух слов: "Денег, Ми". А иногда в один день получалось пятнад-
цать телеграмм подряд, причем все - об одном и том же. Ты перечисляла
мои качества. Или нанизывала, строчку за строчкой, прилагательные, ха-
рактеризующие ту или иную черту моей особы, а уж выбор слов зависел от
твоего настроения. Это было обременительно и притом очень накладно для
промотавшейся идиотки, но зато ты доказывала, что у тебя есть фантазия.
- Ты говоришь обо мне так, словно ты меня ненавидела.
- Я ведь не рассказываю тебе, какими словами ты уснащала свои телег-
раммы. Ты умела делать больно. Другую ногу. После смерти твоей тетки я
не послала тебе денег. Я взяла и приехала. Поставь другую ногу на стул!
Я приехала на мыс Кадэ в воскресенье днем. До самого вечера ты была
пьяна. Я сунула тебя под душ, выгребла из дома ухажеров и из пепельниц
мусор. Мне помогала До. Три дня подряд ты молчала как воды в рот набрав.
Вот и все.
Я была готова. Она застегнула на мне серое легкое пальто, взяла из
соседней комнаты свое, и мы вышли. Все было как в дурном сне. Я уже не
верила ни одному слову Жанны.
В машине я заметила, что все еще держу в руке ту телеграмму. Но ведь
телеграмма как раз и доказывала, что Жанна не лжет. Долгое время мы мол-
чали; далеко впереди под хмурым небом маячила Триумфальная арка.
- Куда ты везешь меня?
- К доктору Дулену. Он уже звонил ни свет ни заря. Надоел.
Она покосилась на меня, улыбнулась и сказала:
- Ну что, мой цыпленочек, загрустил?
- Мне не хочется быть той Ми, какую ты описываешь. Я не понимаю. Не
могу объяснить, откуда я это знаю, но я не такая. Неужели я могла до та-
кой степени перемениться?
- Да, - ответила Жанна, - ты очень переменилась.
Целых три дня я занималась чтением старых писем, разбирая чемоданы,
привезенные Жанной с мыса Кадэ.
Я пыталась проследить течение своей жизни день за днем, и Жанна, ко-
торая не отходила от меня ни на шаг, подчас становилась в тупик перед
моими открытиями. Так, она не могла объяснить происхождение найденной
мною мужской рубашки, маленького револьвера с перламутровой рукояткой,
заряженного. - Жанна его никогда не видела - или чьих-то писем - авторы
их были ей неизвестны.
Мало-помалу, несмотря на остававшиеся пробелы, я восстанавливала пе-
ред собой свой внутренний облик, и он явно не совпадал с моим нынешним.
Я не была так глупа, так тщеславна, так жестока, как прежняя Мишель. Мне
ничуть не хотелось ни напиваться, ни бить по щекам неугодившую прислугу,
ни плясать на крыше автомобиля, ни бросаться в объятия шведского бегуна
или первого встречного юнца, у которого красивые глаза и нежные губы.
Все это могло казаться мне необъяснимым после пережитой мною катастрофы,
но самым поразительным было не это. Особенно невероятной казалась мне
прежняя моя душевная черствость: узнав о смерти крестной Мидоля, я в тот
же вечер отправилась кутить и даже не поехала на похороны.
- В этом была ты вся, - повторяла Жанна. - Да притом никто же не го-
ворит, что у тебя не было сердца. Я хорошо тебя знала. Ты могла чувство-
вать себя очень несчастной. Это выражалось в приступах вздорного гнева,
а в последние два года - чаще всего в непреодолимой потребности ложиться
в постель с кем попало. В глубине души ты, наверное, думала, что все
кругом - сплошной обман. Когда нам тринадцать лет, это называют разными
красивыми словами: жажда нежности, сиротская доля, тоска по материнскому
теплу. А когда нам восемнадцать, вместо красивых слов употребляют отвра-
