Детектив

Габриэль, натасканный нами, мог стащить на  скачках  слева  или
справа... Вот так и склеили свое небольшое состояние, вроде как
на капусте...
     — Вот так оно лучше,— сказал Люпэн.
     —  Отлично.  И если я об этом говорю, то только для того,
чтобы ты хорошенько понял, что перед тобою — не дебютантка,  и
что  надеяться тебе не на что. Помощи ждать неоткуда. Квартира,
в которой мы находимся, сообщается с моей комнатой. У нее  есть
потайной выход, о котором никто не подозревает. Это была особая
квартира  Дюгриваля.  Здесь  он  принимал  своих  друзей. Здесь
хранились  его  рабочие  инструменты,  средства  гримировки   и
переодевания...  Его  телефон.  Так  что надежды напрасны. Твои
сообщники отказались от поисков в этом направлении. Я направила
их по другому следу.  Ты  пропал.  Начинаешь  ли  хотя  бы  это
понимать?
     — Да.
     — Тогда подпиши.
     — После этого я буду свободен?
     — Сначала получу деньги.
     — А затем?
     —  Затем,  клянусь  душой,  клянусь  вечным спасением, ты
будешь свободен.
     — Не очень-то верится.
     — У тебя остается выбор?
     —Это правда. Давай.
     Она высвободила правую руку Люпэна и вложила в нее  ручку,
уточняя:
     —  Не  забывай,  на каждом из чеков—другое имя, и почерк
каждый раз меняется.
     — Не бойся.
     Он проставил свою подпись.
     — Габриэль,— сказала вдова.— Сейчас десять часов.  Если
в  двенадцать  я не вернусь, значит этот негодяй сыграл со мною
фор-тель на свой манер. Тогда — размозжи ему голову.  Оставляю
тебе   револьвер,  которым  застрелился  твой  дядя.  Из  шести
патронов остается пять. Этого вполне достаточно.
     И она удалилась, напевая.
     Довольно долго длилось молчание, затем Люпэн прошептал:
     — Я не дал бы и двух су за мою шкуру.
     Он закрыл на мгновение глаза, потом сказал вдруг Габриэлю:
     — Сколько?
     И, так как тот молчал, он возвысил голос:
     — Я спрашиваю: сколько? Отвечай, черт тебя побери! У  нас
одно  и  то  же  ремесло:  я ворую, ты воруешь, он ворует... Мы
просто созданы для согласия. Ну? Идет? Мы  с  тобой  смываемся?
Предлагаю  тебе  место в моей банде, шикарное место. Сколько ты
хочешь для себя? Десять тысяч? Двадцать?  Назначь  цену,  и  не
стесняйся, в сундуке денег полным-полно.
     Дрожь  ярости  объяла его при виде невозмутимого выражения
стража.
     — Ах, он даже не отзывается! Что же, ты  так  любил  его,
этого  Дюгриваля? Слушай, если хочешь меня освободить... Ответь
же! Но тут Люпэн умолк. В глазах молодого человека  по-прежнему
читалось  выражение  жестокости, которое он уже видел. Можно ли
было надеяться, что он дрогнет?
     — Тысяча дьяволов,— скрипнул он зубами,— не подыхать же
мне тут, как собаке. Ах! Если бы я мог!..
     Напрягаясь,  чтобы  разорвать  узы,  он  совершил  усилие,
которое  вырвало  у  него  крик боли. И упал обратно на койку в
изнеможении.
     —Ну вот,— вымолвил он  минуту  спустя,—  вдова  сказала
ясно:
     я  пропал.  Ничего  не  поделаешь.  Царство тебе небесное,
Люпэн.
     Прошло пятнадцать минут, полчаса...
     Приблизившись к Люпэну, Габриэль увидел, что глаза у  него
закрыты, дыхание — ровное, как у спящего. Но тот сказал:
     — Не думай, что я сплю, малыш. В такие минуты не спят. Но
думают,  к  чему  пришли. Надо ведь, не так ли? Я думаю также о
том, что должно последовать... На этот  счет  у  меня  —  своя
теория...   Каким   бы   ты  меня  ни  видел,  я  —  сторонник
метапсихоза, переселения душ... Объяснять пришлось  бы  слишком
долго...  Знаешь  что,  малыш, может — пожмем друг другу руку?
Перед тем, как расстаться? Нет? Тогда—прощай... Будь здоров  и
многих лет тебе, Габриэль...
     Он  опустил  веки,  замолчал.  И  не  пошевелился более до
самого возвращения мадам Дюгриваль. Вдова вошла торопливо, чуть
ранее полудня. Она выглядела чрезвычайно взволнованной.
     — Деньги у меня,— сказала она племяннику.—  Сматывайся.
Я присоединяюсь к тебе в автомобиле, который ждет внизу.
     — Но...- . . , .., ; ' , , ,. ,,.
     —  Ты  мне  не  нужен,  чтобы  покончить  с  этим  типом.
Справлюсь сама. Но, если хочешь поглядеть, как  скорчится  рожа
мерзавца... Давай сюда инструмент.
     Габриэль подал ей револьвер, и вдова продолжала:
     — Сжег ли ты бумаги.
     — Да.
     —  Хорошо.  Сейчас  он  получит  свое, и — ходу. Выстрел
может привлечь соседей. Они должны найти обе квартиры  пустыми.
Она подошла к койке.
     — Ты готов, Люпэн?
     — Просто сгораю от нетерпения.
     — У тебя нет поручений для меня?
     — Никаких.
     — Тогда...
     — Одно только слово!
     — Говори.
     —  Если  на  том  свете  мне  встретится  Дюгриваль,  что
передать ему от тебя?
     Она пожала плечами и приложила дуло к его виску.
     — Отлично,— сказал он,— и главное — не дрожите,  милая
дама...  Для  Вас все пройдет без боли, уверяю Вас... По счету,
не так ли? Раз... два... три...
     Вдова нажала на спуск. Раздался выстрел.
     — И это смерть?—сказал  Люпэн.—Странно.  Мне  думалось,
там совсем не так, как в жизни.
     Прогремел  второй  выстрел.  Габриэль  вырвал оружие из ее
руки и осмотрел его.
     — Ах,— сказал он,—  кто-то  извлек  из  патронов  пули.
Остались только гильзы.
     На   несколько  мгновений  племянник  и  тетка  застыли  в
растерянности.
     — Возможно ли? — пробормотала  она.—  Кто  бы  мог  это
сделать?  Кто-нибудь из инспекторов? Следователь? Она помолчала
и хрипло проговорила:
     — Послушай... Какой-то шум...
     Они прислушались, вдова подошла даже к передней. Но тут же
вернулась, разъяренная неудачей и пережитым испугом.
     — Никого... Соседей, наверно, нет дома... Так что время у
нас есть... Ах, Люпэн, ты уже смеялся... Габриэль, давай нож!
     — Он в моей комнате. '
     — Принеси!
     Габриэль  торопливо  удалился.  Вдова  топала  ногами   от
бешенства.
     — Я дала клятву!.. Ты подохнешь, проклятый!.. Я поклялась
Дюгривалю,  и  каждое  утро,  каждый  вечер повторяла клятву. Я
повторяю ее — на коленях, да, на коленях перед Богом,  который
меня  слышит.  Отомстить за мертвого — мое право! Ах... Ну да,
Люпэн, ты больше не смеешься... Силы ада, ты кажется,  боишься.
Он   боится!  Я  вижу  это  по  его  глазам!  Габриэль,  детка,
подойди!.. Погляди в его глаза! Он дрожит! Давай нож, я  воткну
его ему в сердце!.. Пока дрожь у него не прошла!.. Ах ты, трус!
Скорее, скорее, Габриэль, давай нож!
     —   Не   могу   его  найти,—  объявил  молодой  человек,
прибежавший в полной растерянности.— В моей комнате  его  нет.
Не могу ничего понять!
     —  Тем  лучше!—  крикнула  вдова, словно обезумев,— тем
лучше! Я сделаю это руками!
     Она схватила Люпэна за глотку  и  стала  судорожно  душить
его,  всеми  десятью  пальцами,  изо всех сил, душить насмерть.
Люпэн захрипел и обмяк. Он действительно погиб.
     Вдруг донесся грохот  со  стороны  окна.  Одно  из  стекол
разлетелось на осколки.
     —   Что?   Что  там?—  пролепетала  вдова,  выпрямляясь.
Габриэль, еще более бледный, чем обычно, проговорил:
     — Не знаю... не знаю...
     — Кто бы это мог? — повторяла вдова.
     Она не смела пошевелиться в ожидании  дальнейшего.  И  что
особенно  повергало  ее  в  ужас,— что на полу, вокруг них, не
было видно никакого  метательного  снаряда,  тогда  как  стекло
очевидно  разбилось  под  ударом достаточно тяжелого и крупного
предмета, несомненно —  камня.  Минуту  спустя  она  принялась
искать — под кроватью, под комодом.
     — Ничего нет,— сказала вдова наконец.
     —  Нет,—  повторил за ней племянник, который тоже искал.
Тогда она продолжала, опустившись на стул:
     — Я боюсь... Нет больше сил... Добей его...
     — Я тоже боюсь...
     — И все-таки, все-таки...—  бормотала  она,—  надо  это
сделать, я дала клятву...
     В  последнем  усилии  она возвратилась к Люпэну и охватила
его шею скрюченными пальцами.  Но  тот,  всматривавшийся  в  ее
бледное лицо, отчетливо чувствовал, что у нее не хватит уже сил
на убийство. Он становился для нее священным, неприкосновенным.
Таинственная сила защищала его от всех нападений, сила, которая
три  раза спасала уже его необъяснимым образом и которая найдет
еще, чем уберечь его от смерти.
     Она тихо сказала Люпэну:
     — До чего же ты должен меня презирать!
     — Ей-Богу, нет. На твоем месте я бы умер от страха.
     — Гадина! Воображаешь, что тебе подают помощь... Что твои
друзья близко? Это невозможно, негодяй!
     —  Я  знаю.  Не  они  меня  защищают...  Никто  меня   не
защищает...
     — Тогда в чем дело?
     — Тогда, как ни крути, пришло в действие что-то странное,
фантастическое,  чудесное,  что  пугает  тебя  до колик, добрая
женщина.
     — Проклятый!.. Скоро ты перестанешь скалиться!
     — И буду тем удивлен.
     — Погоди ж у меня!
     Она подумала еще и спросила племянника:
     — Что бы ты посоветовал?
     — Привяжи снова его руку и уйдем отсюда,—  ответил  тот.
Роковые  слова! Это значило приговорить Люпэна к самой страшной
смерти, к смерти от голода.
     —  Нет,—  отозвалась  вдова.—  Он   может   найти   еще
спасительную соломинку. Есть кое-что получше.
     Она сняла телефонную трубку. Получив контакт, попросила:
     —   Номер  822—48,  пожалуйста.  И  несколько  мгновений
спустя:
     — Алло...  служба  Сюрте?..  Господин  главный  инспектор
Ганимар  у  себя?..  Не  раньше двадцати минут? Очень жаль!.. В
конце концов... Когда он появится, передайте ему  следующее  от
имени  мадам  Дюгриваль...  Да-да,  мадам  Никола  Дюгриваль...
Передайте — пусть приезжает ко мне.  Он  откроет  дверь  моего
зеркального  шкафа,  и,  открыв ее, увидит, что шкаф прикрывает
выход из моей комнаты в другие две. В одной из них лежит крепко
связанный мужчина. Это вор, убийца Дюгриваля. Вы мне не верите?
Поставьте  в  известность  господина  Ганимара,уж   он-то   мне
поверит. Ах, чуть не забыла имя преступника. Это Арсен Люпэн.
     Не добавив ни слова, она повесила трубку.
     —  Дело  сделано, Люпэн. В сущности, такая месть нравится
мне не меньше. Уж посмеюсь я досыта,  следя  за  дебатами  дела
Люпэна! Ты идешь, Габриэль?
     — Да, тетушка.
     — Прощай, Люпэн, мы вряд ли еще увидимся, так как уезжаем
за границу. Обещаю прислать тебе на каторгу конфеты.
     —  Шоколаду,  матушка,  лучше  шоколаду.  Мы  съедим  его
вместе.
     — Прощай!
     — До свидания!
     Вдова   с   племянником   удалилась,    оставив    Люпэна,
прикованного к койке.
     Он пошевелил сразу свободной рукой, пытаясь высвободиться.
Но тут  же  понял,  что  не  сумеет  ни разорвать, ни развязать
стальной проволоки, которой был  связан.  Обессиленный  высокой
температурой  и  тяжкими  испытаниями,  чего  мог он добиться в
течение  двадцати  или  тридцати  минут,   которые,   вероятно,
оставались до прибытия Ганимара?
     Он  не  рассчитывал  более  и  на друзей. Если в этот день
трижды  избежал  верной  смерти,   это   следовало   приписать,
очевидно,    счастливым    случайностям,    но    не   чьему-то
своевременному вмешательству. Его друзья не довольствовались бы
столь невероятными сюрпризами: они просто освободили бы его.
     Нет, надо было проститься с любыми надеждами. Ганимар  был
уже,  наверно,  в  пути.  Ганимар найдет его на этом месте. Это
неизбежно. Это уже — свершившийся факт.
     И перспектива этой встречи  угнетала  его  невероятно.  Он
слышал уже издевки старинного приятеля. Представлял себе взрывы
смеха,  которыми  завтра  будет  встречена невероятная новость.
Если бы его арестовали в разгар действия,  так  сказать  —  на
поле  битвы,  внушительным отрядом противников, пускай! Но быть
задержанным, схваченным, скорее —  подобранным  вот  так,  при
таких   обстоятельствах,—   это  было  действительно  чересчур
нелепо.  Люпэн,  столько  раз  ставивший  в  смешное  положение
других,  прекрасно  понимал,  как  унизительна  была  для  него
развязка в деле Дюгриваль, каким смешным будет он казаться всем
после того, как дал себя поймать в адской ловушке  БДОВЬ!  и  в
итоге  всего  был  "подан" полиции как блюдо, приготовленное из
хорошенько поджаренной и искусно приправленной дичины.
     — Чертова вдова!— проворчал он.— Лучше  бы  она  просто
перерезала мне глотку!
     Он  прислушался. В соседней комнате раздались чьи-то шаги.
Ганимар? Нет, как  бы  он  ни  спешил,  инспектор  не  мог  еще
оказаться  на  месте.  Ганимар  не  стал  бы  действовать таким
образом,  не  открыл  бы  дверь  так  осторожно,   как   сделал
неизвестный   посетитель.   Лю-пэну  вспомнились  три  чудесных
вмешательства, которьм был обязан жизнью. Могло  ли  случиться,
чтобы  действительно  существовал  кто-то,  кто  защитил его от
вдовы, кто хочет помочь ему еще раз? Если так, кто же это?
     Не видимый еще Люпэном, незнакомец наклонился  за  спинкой
койки.   Люпэн   услышал,  как  звенят  плоскогубцы,  снимавшие
стальные путы. Вначале  высвободилась  грудь,  потом  —  руки,
наконец — ноги. Чей-то голос сказал:
     — Одевайтесь.
     Совсем  ослабевший,  он  приподнялся  в  ту  минуту, когда
неизвестный выпрямился.
     —  Кто  Вы   такой?—прошептал   он.—Кто   Вы?   Чувство
бесконечного удивления охватило его. Рядом с ним стояла женщина
в   черном  платье,  с  головой,  покрытой  кружевом,  частично
скрывавшим лицо. И женщина, насколько он мог  судить,  молодая,
элегантная и стройная.
     — Кто Вы такая?—повторил он.
     — Надо уходить,— сказала женщина,— время не ждет.
     —  Если  бы  я  мог!— ответил Люпэн, после отчаянной, но
напрасной попытки.— У меня нет сил подняться.
     — Выпейте вот это.
     Она  налила  в  чашку  молока,  и  в  тот  момент,   когда
протягивала сосуд, кружева раздвинулись, открыв лицо.
     —Ты! Это ты!—пробормотал он.—Вы—здесь? Вы были?.. Он с
изумлением  рассматривал  женщину,  черты  которой представляли
такое  разительное  сходство  с  лицом  Габриэля,   чье   лицо,
правильное  и  нежное, было так же бледно, а губы сложены с тем
же жестким, неприятным выражением.  Сестра  не  могла  бы  быть
столь  похожей  на  брата.  Это  было,  несомненно, то же самое
существо. И, ни минуты не думая, что Габриэль мог бы скрываться
под женской одеждой, Люпэн, наоборот, проникся убеждением,  что
перед  ним  была  женщина,  а  юноша,  преследовавший его своей
ненавистью  и  ударивший  кинжалом,  в   действительности   был
женщиной.  Ради  удобства  в  своем  ремесле  супруги Дюгриваль
приучили ее к мужскому платью.
     — Вы... Вы...— повторял.— Кто бы  мог  подумать...  Она
вылила в чашку содержимое небольшого пузырька.
     —  Выпейте  вот  это,— велела она.—Это — сердечное. Он
заколебался, подумав об отраве.
     — Это я Вас спасла,— напомнила она.
     — Правда, правда,—кивнул он.—Это Вы извлекли пули?.
     — Да.
     — И спрятали нож.
     — Вот он, в моем кармане.
     — И вы разбили стекло, когда Ваша тетка меня душила?
     — Я, тем самым пресс-папье которое  лежало  на  столе.  Я
выбросила его на улицу.
     — Но зачем? Зачем?
     — Выпейте.
     — Вы не хотели, чтобы я умер? Но зачем тогда ударили меня
вначале?
     — Пейте.
     Он  залпом опорожнил чашку, не отдавая себе отчета, откуда
это внезапное доверие.
     — Одевайтесь... Да побыстрее..,— велела она и  отошла  к
окну.  Он  повиновался,  и  она  вернулась к нему, ибо он упал,
обессиленный, на стул.
     — Надо уходить, надо, времени у нас в обрез... Соберитесь
с силами.
     Она пригнулась, чтобы он оперся о ее плечо, и повела его к
лестнице.
     Люпэн шагал, шагал, как шагают во  сне,  в  одном  из  тех
странных  сновидений,  в которых происходят самые невообразимые
вещи на свете, но в которых видится  счастливый  исход  долгого
кошмара.
     Его коснулась внезапно мысль, от которой он усмехнулся.
     —  Бедняга Ганимар! Вот уж кому действительно не везет. Я
правду дал бы пару су, чтобы присутствовать при своем аресте.
     Спустившись  по  лестнице  благодаря   спутнице,   которая
поддерживала  его с невероятной энергией, он оказался на улице,
перед автомобилем, в который она его усадила.
     — Поехали,—сказала она шоферу.
     Люпэн, у которого от свежего воздуха и  быстрого  движения
закружилась  голова^  плохо  отдавал  себе  отчет  о маршруте и
подробностях поездки. Он пришел полностью в  себя  в  одной  из
квартир,  которые  занимал,  под  охраной одного из своих слуг,
которому молодая женщина отдавала как раз наставления.
     — Оставьте нас,—сказала она наконец слуге.
     И так как она стала удаляться,  он  задержал  ее  за  полу
платья.
     —  Нет...  нет...  Вы  должны мне сперва объяснить... Для
чего Вы меня спасли? Вернулись ли Вы без ведома тетки? Для чего
Вы меня спасли — из жалости?
     Она молчала. Держась очень прямо, слегка  откинув  голову,
она  сохраняла  загадочное,  жесткое  выражение.  Но на миг ему
показалось, что рисунок ее губ выражал  менее  жестокости,  чем
горечи.  Ее  глаза,  прекрасные черные глаза выдавали печаль. И
Люпэн, еще не  понимая,  силой  интуиции  осознал,  что  в  ней
происходило.   Он  схватил  ее  руку.  Она  оттолкнула  его  во
внезапной вспышке, в которой он почувствовал  ненависть,  почти
отвращение. И, поскольку он ее не отпускал, воскликнула:
     — Оставьте меня! Оставьте меня!.. Разве Вы не знаете, что
Вы мне отвратительны?!.
     Они  взглянули друг на друга, Люпэн — сбитый с толку, она
—  взволнованная,  охваченная  трепетом;   ее   бледное   лицо
окрасилось неожиданным румянцем. Он тихо проронил:
     —  Если  я  был  Вам  отвратителен,  надо  было  дать мне
умереть... Это  было  так  просто...  Почему  же  Вы  этого  не
сделали?
     — Почему, почему! Откуда мне это знать?!.
     Ее  черты исказились. Он торопливо спрятала лицо в ладони,
и он заметил две слезы, скатившиеся между пальцами.
     Глубоко взволнованный, он хотел было обратиться  к  ней  с
ласковыми  словами,  как  к  девчушке, которую хотят утешить, с
добрыми  советами,  спасти  ее  в  свою  очередь,  оторвать  от
скверной жизни, которую она вела.
     Но  эти  слова  звучали бы нелепо, слетая с его уст. Он не
знал более, что сказать, теперь, когда понял все, когда он  мог
представить, как молодая женщина у изголовья больного ухаживала
за  человеком,  которого она ранила, восхищаясь его мужеством и
веселостью, привязываясь к нему, влюбляясь в  него,  и  трижды,
вопреки себе самой, конечно, в своеобразном безотчетном порыве,
вперемешку с приступами досады и ярости, спасала его от смерти.
     Все  это  выглядело таким странным, было так неожиданно, а
эта развязка так взволновала Люпэна, что на этот раз он уже  не
пытался  ее остановить, когда она направилась к двери, пятясь и
не спуская с него глаз.
     Она опустила голову, слабо улыбнулась и исчезла.
     Он резко позвонил.
     — Проследи за этой  женщиной,—  сказал  он  появившемуся
слуге.— Впрочем, нет, оставайся здесь... Так будет лучше...
     Довольно  долго  он  оставался  в глубоком раздумье. Образ
молодой женщины  витал  над  ним  неотступно.  Потом  он  снова
просмотрел в памяти всю эту любопытную, волнующую и трагическую
историю, в которой он был так близок к гибели, и, взяв со стола
зеркало,  долго всматривался, с некоторой снисходительностью, в
свое лицо, на котором переживания и болезнь не  так  уж  сильно
отразились.
     — Вот что значит, однако,— проговорил он наконец,— быть
недурным собой.


     Морис Леблан.
     Красный шарф


     В  то  утро,  выйдя  из  дома  в  обычное  время, чтобы не
опоздать на службу  во  Дворец  правосудия,  главный  инспектор
Ганимар  обратил  внимание  на  странное  поведение незнакомца,
шагавшего впереди него вдоль улицы Перголезе.
     Через каждые пятьдесят — шестьдесят шагов этот  прохожий,
бедно   одетый,   в  соломенной,  несмотря  на  ноябрь,  шляпе,
наклонялся либо для того, чтобы  завязать  шнурки  обуви,  либо
чтобы  подобрать  упавшую  трость,  либо  по  другому поводу. И
каждый раз при этом вынимал из кармана и воровато клал на  край
тротуара маленький кусочек апельсиновой корки.
     Пустая  мания,  наверно,  ребяческое развлечение, которому
вряд ли кто-нибудь уделил бы внимание, но Ганимар  был  из  тех
догадливых    наблюдателей,    которых   ничто   не   оставляет
равнодушными и которые успокаиваются лишь тогда,  когда  узнают
тайную  подоплеку  фактов.  И  он  пошел  по  следам  странного
незнакомца.
     И вот, в ту минуту, когда тот повернул направо,  на  авеню
Великой Армии, инспектор заметил, что он обменивается знаками с
мальчишкой  лет  двенадцати,  который  шел  мимо  домов с левой
стороны улицы.
     Еще через двадцать метров странная  личность  нагнулась  и
поправила   низ   штанины.   Апельсиновая  корка  отметила  эту
остановку. В тот же момент мальчишка остановился  и  с  помощью
кусочка  мела  начертил  на доме, мимо которого проходил, белый
крест, заключенный в круг.
     Оба продолжили  свою  прогулку.  Минуту  спустя  —  новая
остановка.  Неизвестный  поднял  булавку  и  оставил  корку.  И
сорванец напротив написал на стене второй крест, который  также
заключил в белый круг.
     "Сто  чертей,—  подумал  главный  инспектор  с  довольным
урчанием,— это многое обещает... О чем могли  сговориться  эти
два вероятных клиента?"
     Оба  "клиента" тем временем спустились по авеню Фридланд и
по  Фобур-Сент-Оноре,  без  того,  впрочем,   чтобы   случилось
что-нибудь, что можно было бы взять на заметку.
     С    почти    равными    промежутками   двойная   операция
возобновлялась,  так  сказать,  автоматически.  Было,   однако,
очевидно,  с одной стороны, что человек с апельсиновыми корками
делал свое  дело  только  тогда,  когда  выбирал  дом,  который
следовало  отметить,  а мальчишка, с другой, отмечал нужный дом
только после того, как замечал сигнал своего спутника.
     Согласованность между ними, таким образом,  представлялась
несомненной,   и   подмеченные   главным  инспектором  действия
приобретали в его глазах все больший интерес.
     На площади Бово мужчина заколебался. Потом, словно  приняв
решение,  нагнулся  и  дважды  отряхнул низ своих штанин. Тогда
мальчишка сел на тротуар под самым носом солдата, который стоял
на часах возле здания министерства внутренних  дел,  и  пометил
камень в ограде двумя крестами и двумя окружностями.
     Против  Елисейского  дворца  —  та  же  церемония,  с той
разницей, что на  тротуаре,  по  которому  перед  президентской
резиденцией  прохаживался  часовой,  появилось три знака вместо
двух.
     — Что бы это значило?—прошептал, побледнев от  волнения,
Ганимар,  который,  против  собственной  воли,  думал  о  своем
неизменном противнике Люпэне,  как  бывало  всякий  раз,  когда
возникали  какие-либо таинственные обстоятельства,— Что бы все
это значило?
     Он охотно схватил бы и допросил обоих "клиентов".  Но  был
слишком   опытен,  чтобы  совершить  такую  глупость.  Впрочем,
человек с апельсиновыми корками как раз закурил сигарету, и его
напарник, тоже державший какой-то  окурок,  подошел  к  нему  с
явным намерением попросить прикурить.
     Оба   обменялись  несколькими  словами.  Мальчишка  быстро
протянул компаньону какойто предмет,  который,  как  показалось
главному  инспектору,  имел  очертания револьвера в кобуре. Оба
наклонились вместе над этим предметом, и мужчина,  повернувшись
к стене, шесть раз поднес руку к карману тем движением, которым
заряжают подобное оружие.
     Окончив  эту  работу,  они повернули назад, дошли до улицы
Сюрена, и инспектор, следовавший за ними так  близко,  как  это
было  возможно,  с риском привлечь их внимание, увидел, что оба
проследовали в ворота старинного дома, у  которого  все  ставни
были закрыты, кроме как на четвертом и последнем этажах.
     Он  бросился  следом.  В конце проезда, в глубине большого
двора, инспектор заметил вывеску маляра, а  с  левой  стороны—
лестничную клетку.
     Он  стал подниматься, и на первом же пролете ускорил шаги,
так  как  сверху  до  него  донесся  сильный  шум,  в  котором,
казалось, можно было также различить удары.
     Когда  Ганимар  добрался до последней площадки, дверь была
открыта. Он вошел, на секунду прислушался, уловил  шум  борьбы,
добежал  до комнаты, из которой он исходил, и застыл на пороге,
тяжело   дыша,   удивленный   зрелищем,   которое   перед   ним
предстало,—  человека  с  апельсиновыми  корками  и мальчишку,
которые громко стучали стульями о паркет.
     В ту же минуту из соседней комнаты появилось третье  лицо.
Это  был  молодой  человек  двадцати  восьми  —  тридцати лет,
носивший короткие бакенбарды, очки, комнатную куртку,  подбитую
каракулевым  мехом,  и  казавшийся иностранцем, скорее всего —
русским.
     — Здравствуй, Ганимар,— сказал он. И обернувшись  к  тем
двоим:
     —   Спасибо,   друзья  мои,  поздравляю  с  успехом.  Вот
обещанное вознаграждение.
     Он вручил им стофранковый билет, вытолкнул  из  комнаты  и
запер обе двери на лестницу.
     —  Уж  ты  меня прости, старина,— объявил он Ганимару.—
Мне нужно с тобой переговорить... Причем—срочно...
     Он протянул ему  руку  и,  поскольку  инспектор  продолжал
стоять   в   ошеломлении,  с  лицом,  перекошенным  бешенством,
воскликнул:
     — Ты, кажется, не понимаешь... Хотя все предельно ясно...
Мне понадобилось срочно тебя повидать... Так что...
     И словно отвечая на еще не высказанные возражения:
     — Да нет, старик, ты ошибаешься. Если бы я  тебе  написал
или  позвонил  по телефону, ты бы не пришел... Либо заявился бы
во главе целого полка.  Я  же  хотел  повидать  тебя  одного  и
подумал, что нет лучшего способа, чем послать этих двух людей с
задачей  сеять  апельсиновые корки, рисовать крестики и нолики,
короче — отметить тебе дорогу к этому месту. Но в чем дело? Ты
вроде совершенно оглушен. Что  случилось?  Может,  ты  меня  не
узнаешь? Я — Люпэн... Арсен Люпэн... Поройся в памяти... Разве
это имя ничего тебе не напоминает?
     —  Скотина,—  процедил  сквозь  зубы  Ганимар. Изобразив
полное отчаяние, Люпэн сердечно проговорил:
     — Ты сердишься?  Я  вижу  это  по  твоим  глазам...  Дело
Дюгри-валь,  не так ли? Я должен был подождать, чтобы ты пришел
меня арестовать?.. Черт побери, мне  это  как-то  не  пришло  в
голову! В следующий раз, клянусь...
     — Каналья,— пробурчал Ганимар.
     —  А  я-то  думал, тебе будет приятно! Честное слово, так
себе и сказал: "Мой добрый, толстый Ганимар, мы ведь с ним  так
давно не виделись! Он просто бросится мне на шею".
     Ганимар,  который  все  еще  не  сдвинулся с места, вышел,
казалось, из  оцепенения.  Он  посмотрел  вокруг,  взглянул  на
Люпэна,  подумал, вероятно, не броситься ли ему, действительно,
на шею, затем, овладев собой, взял стул  и  устроился  на  нем,
словно вдруг решился выслушать своего противника.
     —   Прекрасно,—  сказал  Люпэн,—  поговорим.  Трудно  и
мечтать о более  спокойном  местечке.  Этот  старинный  особняк
принадлежит герцогу де Рошлор, который в нем никогда не живет и
который   сдал  мне  внаем  этот  этаж,  передав  места  общего
пользования в распоряжение предпринимателя-маляра. У меня  есть
несколько  подобных  жилищ,  весьма удобных. Здесь, несмотря на
внешность  русского  барина,  меня  знают  как  господина  Жана
Дюбрей,   бывшего   министра...   Ты  меня  поймешь:  я  избрал
необременительную  профессию,  чтобы  не   слишком   привлекать
внимание...
     — Какое мне до всего этого дело?—прервал его Ганимар.
     —  Ты  прав,  я  заболтался,  а  ты, наверно, торопишься.
Извини, разговор не будет долгим... Пять минут...  Приступаю...
Сигару? Не желаешь? Прекрасно. Я тоже.
     Он  сел и забарабанил пальцами по столу, раздумывая, затем
приступил к делу.
     — Семнадцатого октября 1599 года,  в  прекрасный  теплый,
радостный день... Ты слушаешь, Ганимар?.. Итак, 17 октября 1599
года... В сущности, надо ли непременно возвращаться к правлению
Генриха  Т/  и  рассказывать тебе о хронике Нового моста? Вовсе
нет, ты не слишком вникал в историю Франции, и я рискую  внести
лишний  сумбур в твои мысли. Довольствуйся же знанием того, что
в эту ночь, к часу утра, лодочник, проплывавший  под  последней
аркой  означенного  Нового  моста,  со  стороны  левого берега,
услышал, как перед носом его баржи в реку свалилось что-то, что
было сброшено с высоты моста и явно предназначалось для  самого
дна  реки.  Его  собака  бросилась  в ту сторону, громко лая, и
когда лодочник добрался до носа своего судна,  он  увидел,  что
пес  треплет  в  пасти  обрывок  газеты,  которая, по-видимому,
служила  оберткой,  для  каких-то  предметов.  Он  подобрал  те
предметы,  которые не упали в воду, и, вернувшись в свою каюту,
осмотрел находку.  Знакомство  показалось  ему  любопытным,  и,
поскольку  он  поддерживает  связь с одним из моих друзей, он с
его помощью преду-' предил меня. Этим же утром меня  разбудили,
чтобы поставить в известность об этом деле и ввести во владение
подобранными предметами. И вот они перед тобой.
     Он  показал  эти  вещи,  разложенные  на столе. Вначале —
обрывки  номера  газеты.  За  ними   —   большая   хрустальная
чернильница,  к  крышке  которой  был  привязан длинный обрывок
бечевки. Потом был осколок стекла, затем — нечто склеенное  из
картона,   превращенное  в  тряпку.  Наконец  тут  был  обрывок
ярко-красного шелка, заканчивавшийся шариком из той  же  ткани,
того же цвета.
     —  Ты видишь наши вещественные доказательства, мой добрый
друг,—сказал Люпэн.— Конечно, решить возникшую  загадку  было
легче,  если  бы  в нашем распоряжении были остальные предметы,
которые глупое животное раскидало  куда  попало.  Мне,  однако,
кажется,  что  вполне  можно  найти решение, подумав и приложив
хоть немного сообразительности. А это как раз  —  твои  лучшие
качества. Что ты об этом скажешь?