Детектив

     Ганимар  не  пошевелился.  Он  словно  выразил  готовность
выслушивать  болтовню  Люпэна,   но   собственное   достоинство
запрещало ему отзываться на нее хотя бы единым словом либо даже
кивком  головы,  который  мог быть истолкован как одобрение или
несогласие.
     — Мы с тобой, очевидно, полностью  согласны,—  продолжал
Люпэн,  словно  и не замечая безмолвия главного инспектора.— И
могу таким образом резюмировать  единой  заключительной  фразой
это  дело,  как  о  нем  рассказали представленные вещественные
доказательства.  Вчера  вечером,   между   девятью   часами   и
полуночью,  некая  девица  эксцентричного поведения была ранена
ударами ножа, а затем задушена насмерть хорошо одетым мужчиной,
носящим монокль, принадлежавшим  к  завсегдатаям  ипподрома,  с
которым указанная девица съела три пирожных безе и один эклер в
кафе.
     Люпэн закурил сигарету и заметил, взяв Ганимара за рукав:
     — Ну, это тебе не слишком нравится, главный инспектор! Ты
воображал, что в области следственных дедукций такие достижения
недоступны   профану.   Ошибка,   милостивый   государь.  Люпэн
жонглирует своими  выводами  словно  детектив  из  романа.  Мои
доказательства? Ослепительные в чисто детской простоте.
     И  он  продолжал,  указывая  каждый  предмет по ходу своей
демонстрации:
     — Итак, вчерашним вечером, после девяти часов  (вот  этот
обрывок  газеты  помечен  вчерашней датой и указанием "вечерний
выпуск"; кроме того, вот здесь,  приклеенный  к  бумаге,  виден
кусочек   тех  желтых  лент,  под  которыми  номера  отправляют
абонентам, то есть те номера, которые поступают на дом только с
почтой, развозимой после девяти  вечера).  Итак,  после  девяти
вечера хорошо одетый мужчина (соблаговоли отметить, что на краю
вот  этого  осколка  стекла  видно  круглое  отверстие монокля,
каковой является главным  образом  признаком  аристократической
принадлежности),  вошел  в  кондитерскую  (перед тобою — узкая
картонная конструкция в форме коробки, где  еще  видно  немного
крема от пирожных, которые в нее положили). Имея при себе такой
пакетик,  господин  с  моноклем  отправился к указанной молодой
особе, чей шарфик из ярко-красного  шелка  в  достаточной  мере
свидетельствует     об    эксцентричных    повадках    хозяйки.
Присоединившись к ней, по пока  еще  неизвестным  причинам,  он
вначале  ударил  ее  ножом,  после чего задушил упомянутым алым
шарфом (возьми, главный инспектор, свою лупу, и ты  увидишь  на
красном  шелке более темные пятна, являющиеся вот здесь следами
окровавленного  ножа,  который  о  него  вытерли,  а   тут   —
отпечатками   окровавленной   руки,   схватившейся  за  ткань).
Совершив свое преступление, чтобы не оставить следа, он  извлек
из  кармана:  1)  газету, на которую подписан и которая (прочти
вот этот отрывок) издается для любителей скачек,— ее  название
нетрудно  установить;  2)  веревку,  которая представляет собой
часть кнута (эти две подробности тебе докажут, не так  ли,  что
наш   незнакомец  не  только  интересуется  бегами,  но  и  сам
занимается лошадьми). Затем он собирает осколки своего монокля,
шнурок которого порвался во время борьбы.  Отрезает  с  помощью
ножниц  (обрати  внимание  на следы разрезов) запачканную часть
шарфика, оставив другую, без сомнения, в судорожно сжатых руках
жертвы. Скомкав картонную коробку из кондитерской, он кладет  в
образовавшийся  ком  способные навести на его след предметы, из
которых многие должны быть теперь на дне Сены, где и находится,
к примеру, его нож. Заворачивает  все  в  газету,  перевязывает
бечевкой  и привязывает в качестве груза эту чернильницу.-Затем
сматывает удочки. Немного позже пакет падает на баржу  речника.
Вот и все. Ох, мне стало жарко. Что скажешь об этой истории?
     Он несколько минут наблюдал за Ганимаром, чтобы проверить,
какое  действие  произвел  на инспектора его доклад. Ганимар не
нарушил своего молчания.
     Люпэн засмеялся.
     — В сущности, Ганимар, ты  сражен  наповал.  Но  бросаешь
себе самому вызов. Зачем, думаешь ты, дьявол Люпэн передает мне
это  дело  вместо  того,  чтобы  оставить  его себе, настигнуть
убийцу и отнять у него'добычу, если тут замешана кража?  Вопрос
вполне  логичный,,не  спорю.  Но... тут есть одно "но", у меня,
правда, на него  нет  времени,  в  эти  дни  я  просто  завален
работой. Взлом в Лондоне, другой— в Лозанне, подмена ребенка в
Марселе,  спасение юной девицы, вокруг которой бродит смерть,—
все это сразу на меня и свалилось. И я себе сказал: а что, если
подкинуть это дельце  доброму  другу  Ганимару?  Теперь,  когда
тайна  наполовину  прояснилась,  он  сумеет добиться решения. А
какую я ему окажу услугу! Как он от этого выиграет!
     — Сказано — сделано. В восемь часов утра  я  отправил  к
тебе  ту  самую  личность с апельсиновыми корками. Ты клюнул, и
вот, к девяти утра, ты прибыл сюда, трепеща от любопытства.
     Люпэн встал. Он слегка наклонился к инспектору  и  сказал,
глядя прямо в глаза:
     — Точка знаменует собой конец. Для меня это дело закрыто.
Вскоре,  вероятно,  ты  узнаешь,  кто жертва, вполне возможно—
балеринка либо певичка из кафешантана. С другой стороны, многое
говорит о том, что преступник живет поблизости от Нового моста,
скорее — на  левом  берегу.  Наконец,  вот  тебе  вещественные
доказательства.  Дарю. Трудись. Оставлю себе только этот клочок
шарфика. Если тебе понадобится восстановить весь шарф,  принеси
мне  остаток,  тот, который правосудие обнаружит на шее убитой.
Доставь мне его через месяц, день в день, то есть 28 декабря  в
10  часов. Ты меня наверняка найдешь. И ничего не опасайся: все
это вполне серьезно, милый друг, клянусь тебе. Никакого обмана.
Можешь действовать смело. Кстати, еще подробность, не  лишенная
значения:
     при  задержании  человека  с  моноклем будь внимателен. Он
левша. Прощай, старик, желаю тебе удачи!
     Люпэн сделал пируэт, открыл дверь и исчез еще до того, как
Ганимар подумал, как  ему  надлежит  поступить.  Одним  прыжком
инспектор бросился следом, но сразу убедился, что ручка запора,
благодаря   незнакомому   ему   механизму,  не  поворачивается.
Потребовалось десять минут, чтобы снять винты замка, еще десять
ушло на запоры в  передней.  Когда  он  сбежал  по  лестнице  с
четвертого  этажа,  у  Ганимара  не  оставалось никакой надежды
догнать Арсена Люпэна.
     Об  этом,  впрочем,  он  и  не  думал.  Люпэн  внушал  ему
странное,  сложное чувство, в котором были и страх, и злость, и
невольное восхищение, и смутная догадка, что, несмотря  на  все
его  усилия, на упорство его поисков, он никогда не справится с
подобным  противником.  Он  преследовал  его  по  долгу  и   ие
самолюбия,   но   в   постоянном  страхе  быть  обманутым  этим
искуснейшим мистификатором и выставленным в  смешном  положении
перед    публикой,    всегда   готовой   посмеяться   над   его
злоключениями.
     В частности, история с алым  шарфиком  тоже  казалась  ему
весьма  двусмысленной. С одной стороны, конечно, любопытной, но
также неправдоподобной! Тем более, что  объяснения  Люпэна,  на
первый   взгляд,  столь  логичные,  могли  с  трудом  выдержать
достаточно строгий экзамен.
     Нет,—думал Ганимар,—все это — пустые  россказни...
Набор  предположений  и гипотез, ни на что не опирающихся. Я не
дам себя провести.
     И, добравшись до набережной  Орфевр,  36,  он  принял  уже
решение считать эту историю словно бы и не случившейся.
     Он  поднялся  к  дежурному  Сюрте.  Там один из коллег ему
сказал:
     — Ты уже видел шефа?
     — Нет,
     — Он справлялся только что о тебе.
     — Вот как?
     — Да, поезжай за ним.
     — Куда? ,
     — На улицу дю Берн... Ночью там совершено убийство...
     — А! И кого убили?
     — Много не скажу... Кажется, певичку из кафешантана...
     Ганимар отозвался просто:
     — Сто тысяч чертей!
     Двадцать минут спустя он вышел из  метро  и  направился  к
улице дю Берн.
     Жертва   убийства,   известная   в  театральном  мире  под
прозвищем Женни Сапфир, занимала скромную квартирку на  третьем
этаже.   В   сопровождении   полицейского   главный   инспектор
проследовал вначале через две комнаты, затем вошел в помещение,
где находились уже следователи, которым поручили расследование,
начальник Сюрте господин Дюдуа и медицинский эксперт.
     При  первом  же  взгляде  Ганимар  вздрогнул.  Он   увидел
лежавшее  на  диване  безжизненное тело молодой женщины, пальцы
которой намертво вцепились в обрывок красного шелка! На  плече,
выступавшем  из корсажа с глубоким вырезом, виднелись две раны,
вокруг которых кровь уже застыла. Искаженное, почти почерневшее
лицо выражало безумный ужас.
     Врач-эксперт, окончивший как раз осмотр, произнес:
     — Первые заключения не вызывают сомнений.  Жертву  дважды
ударили кинжалом, затем — задушили. Смерть от удушья очевидна.
     "Сто  тысяч  чертей!"—  сказал  опять  про  себя Ганимар,
вспоминая слова Люпэна, нарисованную им картину преступления.
     Следователь пытался возразить:
     — На шее, однако, не видно синяков...
     — Удушение,— заявил доктор,—  могло  быть  выполнено  с
помощью  этого  шелкового шарфика, бывшего на убитой; от него и
остался этот обрывок, за  который  она,  повидимому,  цепля.-юь
обеими руками, пытаясь себя защитить.
     —Почему  же,—  спросил  следователь,—  от  него  только
клочок?
     — Остальная часть,  вероятно—пропитанная  кровью,  могла
быть  у  несена  убийцей.  Вот здесь легко различить торопливые
надрезы, сделанные ножницами.
     — Сто тысяч чертей!— в третий раз сквозь  зубы  повторил
Ганимар.—  Проклятый  Люпэн  все разглядел, не будучи здесь ни
минуты!
     — А мотивы преступления?— спросил  следователь.—  Замки
взломаны,  содержимое  шкафов  переворошено. Нет ли на сей счет
каких-либо сведений, мсье Дюдуа?
     Начальник Сюрте на это отвечал:
     — Могу по крайней мере выдвинуть гипотезу, основанную  на
показаниях   служанки.  Жертва,  талант  которой  был  довольно
посредственным, но известная своей красотой, совершила два года
тому  назад  путешествие   в   Россию,   откуда   вернулась   с
великолепным сапфиром, подаренным, по слухам, персоной, близкой
к  царскому  двору.  Женни  Сапфир,  как  ее  с  тех  пор стали
называть,  чрезвычайно  гордилась  этим  подарком,   хотя,   из
осторожности,   его   не   носила.  Не  будет  ли  естественным
предположить, что кража этого камня и стала причиной убийства?
     — Знала ли служанка то место, в котором он находился?
     — Нет, его не знал никто. И  беспорядок  в  этой  комнате
может служить доказательством, что убийца тоже его не знал.
     —   Сейчас   допросим   горничную,—молвил   следователь.
Господин Дюдуа отвел главного инспектора в сторонку и сказал:
     — У вас какой-то странный вид, Ганимар. Что случилось? Вы
о чем-нибудь догадываетесь?
     — Ни о чем, шеф.
     — Тем хуже. Нам в Сюрте очень нужен  громкий  успех.  Уже
несколько  преступлений  такого  рода остались нераскрытыми. На
этот раз надо найти виновника, причем — быстро.
     — Будет трудно, шеф.
     — Надо,  Ганимар,  надо.  Послушайте  меня.  Если  верить
горничной,  Женни Сапфир, которая вела весьма размеренный образ
жизни,  частенько,  в  течение  месяца,  после  возвращения  из
театра,  то  есть  к половине одиннадцатого вечера, принимала у
себя мужчину, который оставался у  нее  примерно  до  полуночи.
"Это   человек   светский,—   утверждала  Женни  Сапфир,—  он
собирается  на  мне  жениться".  "Светский  мужчина",  впрочем,
предпринимал  все  предосторожности  для  того,  чтобы  не быть
увиденным, поднимая воротник и надвигая  на  лицо  поля  шляпы,
когда  проходил  перед ложей консьержки. А Женни Сапфир, еще до
его появления, всегда отпускала горничную. Именно эту  личность
мы и должны найти.
     — Он не оставил никаких следов?
     —  Никаких. Перед нами, очевидно, крепкий орешек, который
хорошо подготовил свое преступление и  совершил  его  при  всех
возможных  шансах остаться безнаказанным. Его арест сделает нам
честь. Я рассчитываю на вас, Ганимар.
     — Вы рассчитываете на меня, шеф,—  повторил  инспектор—
Что ж, посмотрим, посмотрим... Не скажу "нет"... Однако...
     Он   выглядел  чрезвычайно  взвинченным,  и  его  волнение
удивило господина Дюдуа.
     — Однако,— продолжал тот,— однако,  клянусь  вам...  Вы
слышите, шеф, клянусь вам...
     — Вы клянетесь? В чем?
     — Да так... Поглядим, шеф—Поглядим...
     И  только  выйдя  наружу,  оказавшись опять в одиночестве,
Ганимар  завершил  эту  фразу.  Завершил  ее  громким  голосом,
притопнув ногой, с сильнейшим гневом в голосе:
     —  Но  клянусь  перед  самим  Господом,  что  арест будет
произведен моими собственными средствами,  без  того,  чтобы  я
употребил  хотя  бы малую толику тех сведений, которые доставил
мне этот негодяй. Нет! Ни за что!
     Меча громы и молнии против Люпэна, в ярости от  того,  что
на  него  навалили  это  дело, но полный решимости добиться его
разгадки, Ганимар долго бродил без цели по  улицам.  С  гудящей
головой  он  пытался  внести хоть немного порядка в собственные
мысли  и  отыскать  среди  хаотично  разбросанных  фактов  хоть
крохотную  подробность, не подозреваемую Люпэном, которая могла
бы привести его к успеху.
     Ганимар торопливо пообедал у виноторговца, затем продолжил
прогулку и вдруг  остановился,  озадаченный,  сконфуженный.  Он
увидел, что снова входит в ворота на улице Сюрена, во двор того
самого  дома,  в  который  Люпэн заманил его несколькими часами
раньше. Превосходившая его волю сила привела его сюда опять.
     Решение вопроса,  видимо,  таилось  в  этом  месте;  здесь
должны были находиться подлинные составные части истины. Что бы
он  ни  делал,  рассуждения  Люпэна  были  такими  точными, его
расчеты такими верными, что, до глубины  души  смущенный  таким
необычайным проникновением в события, он мог начать дело только
с той точки, на которой противник его оставил.
     Отказавшись   от   сопротивления,   Ганимар   поднялся  на
четвертый этаж. Квартира была открыта. Никто не  притронулся  к
оставленным  им предметам — "подаркам" .Люпэна. Он забрал их с
собой.
     С той минуты он рассуждал  и  действовал,  можно  сказать,
машинально, по подсказкам мастера, не слушаться которого уже не
мог.
     Допустив, что преступник живет поблизости от Нового моста,
следовало  по  дороге,  ведущей от этого моста к улице дю Берн,
найти очень  важную  для  разгадки  кондитерскую,  открытую  по
вечерам,  в  которой были приобретены пирожные. Долго искать ее
не пришлось. Возле  вокзала  Сент-Лазар  кондитер  показал  ему
картонные  коробочки,  как по форме, так и по материалу во всем
подобные той, которая находилась  в  распоряжении  Ганимара.  К
тому  же  одна  из  продавщиц помнила, что накануне ей пришлось
обслужить  некоего  господина,  прятавшего   лицо   в   меховом
воротнике, но у которого она заметила монокль.
     —   Вот   мы   и   проверили  первую  примету,—  подумал
инспектор,— наш человек действительно носит монокль.
     Ганимар соединил затем обрывки газеты для любителей скачек
и показал их киоскеру,  который  легко  распознал  страницу  из
"Иллюстрированного   Ипподрома".  Он  тотчас  же  отправился  в
редакцию "Ипподрома", где затребовал список подписчиков. И взял
на заметку имена  и  адреса  всех  абонентов,  которые  жили  в
окрестностях  Нового  моста, прежде всего, поскольку это сказал
Люпэн, на левом берегу реки.
     Затем вернулся в Сюрте, собрал полдюжины людей и  направил
их куда следовало, снабдив соответствующими указаниями.
     В  семь  часов вечера последний из посланных возвратился и
сообщил  ему  добрую  весть.  Некий  мсье   Превай,   подписчик
"Ипподрома",  жил  в  квартире  на  первом  этаже на набережной
Августинцев. Накануне вечером он вышел в меховой шубе из  дома,
получил   у   консьержки   письма  и  газету  "Иллюстрированный
Ипподром", куда-то удалился и возвратился только к полуночи.
     Этот мсье Превай носил монокль. Он был завсегдатаем  бегов
и  сам владел несколькими лошадьми, на которых принимал участие
в заездах либо сдавал внаем.
     Следствие продвигалось так быстро, и результаты так  точно
соответствовали   предсказаниям  Люпэна,  что  Ганимар,  слушая
рапорт агента, был  потрясен.  Он  еще  раз  смог  убедиться  в
необычайной  широте возможностей, которыми располагал Люпэн. Ни
разу  еще,  на  всем  протяжении  своей  долгой  жизни,  он  не
встречался  с такой проницательностью, с таким острым и быстрым
умом. Он проследовал к господину Дюдуа.
     — Все готово, шеф. У вас есть ордер?
     — Что-что?
     — Я говорю: все готово для ареста, шеф.
     — Вы уже знаете, кто убийца Женни Сапфир?
     — Да.
     — Но как вы узнали? Расскажите! Ганимар испытал некоторые
угрызения совести, немного покраснел, но все-таки ответил:
     — Помогла случайность, шеф. Убийца бросил в Сену все, что
могло  его  изобличить.  Часть  брошенного  была  подобрана   и
доставлена мне.
     — Но кем?
     —  Неким  лодочником,  который не пожелал сообщить своего
имени, опасаясь мести. Но все необходимые приметы  оказались  в
моих руках. Дело было легким.
     И инспектор рассказал о своих дальнейших действиях.
     —  И вы называете все это случайностью!— воскликнул мсье
Дюну а.— Утверждаете, что дело было легким! Да ведь  это  одно
из  ваших лучших предприятий! Ведите его до конца сами, дорогой
Ганимар, и будьте осторожны.
     Ганимар спешил. Он отправился на набережную Августинцев со
своими помощниками, которых расставил вокруг  дома.  Консьержка
при  этом  сообщила,  что  жилец  столовался в городе, но после
ужина регулярно заходил к себе.
     И действительно, незадолго до девяти  вечера,  высунувшись
из окна, она предупредила Ганимара, который издал легкий свист.
Господин  в  цилиндре,  в  меховой  шубе, следовал по тротуару,
проложенному  вдоль  самого  берега.  Он  пересек  мостовую   и
направился к дому.
     Ганимар двинулся навстречу.
     — Вы — мсье Превай?
     — Да, а вы кто такой?
     — У меня к вам поручение...
     Он  не  успел  окончить  фразу.  При  виде  людей, которые
появились из полумрака, Превай живо отступил к  стене;  держась
лицом к неожиданным противникам, он прислонился спиной к лавке,
расположенной на первом этаже, шторы которой были опущены.
     — Назад!— крикнул он.— Я вас не знаю!
     Правой  рукой  он  размахивал  тяжелой  тростью, тогда как
левая, заложенная за спину, казалось, пыталась открыть дверь.
     Ганимар подумал, что  тот  мог  убежать  по  какому-нибудь
потайному ходу.
     —  Бросьте  шутки,— сказал он, подходя,— вы попались...
Сдавайтесь...
     Но в то мгновение, когда он  схватил  трость  преступника,
Ганимару  вспомнилось предупреждение Люпэна. Превай был левшой.
Так что левой рукой он как раз доставал револьвер.
     Инспектор  живо  нагнулся,  заметив  движение  противника.
Раздались два выстрела. Никто, однако, не пострадал.
     Мгновение  спустя  Превай получил удар рукоятью револьвера
по подбородку и был сбит с ног. В девять часов он был  водворен
в камеру.
     Ганимар  в это время пользовался уже немалой известностью.
Последнее задержание, выполненное с такой быстротой и  простыми
средствами,   о  чем  полиция  постаралась  пошире  раструбить,
доставило  ему  внезапную  славу.  На   Превай   навалили   все
преступления,  остававшиеся  до тех пор безнаказанными и газеты
вознесли до небес подвиги Ганимара.
     Следствие в самом  начале  продвигалось  энергичено.  Было
установлено, что Превай — настоящее имя Тома Дерок — уже имел
дело  с  правосудием. Сделанный у него обыск хотя и не доставил
новых  доказательств,  привел  к  обнаружению  связки  бечевок,
подобных  той, которой был перевязан пакет, и кинжалов, которые
могли причинить такие же раны, как те,  которые  были  нанесены
жертве.
     Но  на  восьмой  день все переменилось. Превай, до тех пот
отказывавшийся отвечать, теперь, в присутствии своего адвоката,
представил алиби: в вечер преступления он был в Фоли-Бержер.
     — Заранее подготовленное алиби,— возразил следователь.
     — Докажите,— отвечал Превай.
     Состоялись   очные   ставки.   Барышне   из   кондитерской
показалось, будто она узнает господина с моноклем. Консьержке с
улицы  Берни  показалось,  что  она  узнает  господина, который
посещал Женни Сапфир. Но никто не решался на большее.
     И следствие не располагало ничем  очевидным,  той  прочной
почвой, на которой можно было бы построить серьезное обвинение.
     Следователь  пригласил  Ганимара  и рассказ ал ему о своих
затруднениях.
     — Я не могу более настаивать, мне не хватает улик.
     — Но ведь у вас есть убеждение, господин следователь! Дал
бы себя Превай задержать без сопротивления, не будь он виновен?
     — Он утверждает, что принял это за разбой. Точно  так  же
он твердит, что никогда не видел Женни Сапфир, и действительно,
мы  не  находим  никого,  кто мог бы его поймать на лжи. Далее,
допуская, что сапфир был им украден, мы не  смогли  найти  этот
камень у него.
     — Но он не обнаружен и в другом месте,— заметил Ганимар.
     — Пусть так, но это не доказательство против него. Знаете
ли, что нам требуется, мсье Ганимар, причем — поскорее? Вторая
часть красного шарфа.
     — Вторая часть?
     —  Да,  так  как очевидно, что, если убийца ее забрал, на
ней должны быть отпечатки его окровавленных пальцев.
     Ганимар  не  отвечал.  В  течение  многих  дней   он   уже
чувствовал,  что  дело  обретет  такой  оборот.  Никакое другое
доказательство не стоило этого. При наличии же шелкового шарфа,
и только в этом случае, виновность  подозреваемого  становилась
неопровержимой.   А  положение,  в  котором  оказался  Ганимар,
требовало, чтобы эта виновность была доказана. Ответственный за
арест, прославленный им, объявленный самым грозным  противником
злоумышленников,  он  стал бы предметом всеобщих насмешек, если
бы тот был отпущен.
     К несчастью, единственное и неопровержимое  доказательство
было в руках Люпэна. Как мог он его заполучить?
     Ганимар   стал   искать;   он  не  жалел  усилий  в  новых
расследованиях, повторил все следствие заново, провел бессонные
ночи, распутывая тайну улицы дю Берн, проследил за всей  жизнью
Превай,   поднял  десяток  сыщиков,  чтобы  найти  недосягаемый
сапфир. Все было напрасно.
     27  декабря  в  коридоре  Дворца  правосудия   ему   снова
встретился следователь:
     — Ну что, господин Ганимар, есть что-нибудь новое?
     — Нет, господин следователь.
     — В таком случае я закрываю дело.
     — Подождите еще день.
     — К чему? Нам нужен второй конец шарфа; вы его нашли?
     — Он будет у меня завтра.
     — Завтра?
     — Да. Но доверьте мне тот кусок, который у вас.
     — В обмен на что?
     — На мое обещание восстановить весь шарф.
     — Договорились.
     Ганимар  направился в кабинет следователя. И вышел из него
с обрывком шелка.
     — Тысяча чертей,— ворчал он при этом,—  придется  пойти
за  этой проклятойуликой и заполучить ее... Если, конечно, мсье
Лю-пэн осмелится прийти в условленное место.
     Он, в сущности, не сомневался — Люпэну для  этого  хватит
смелости. И именно это его бесило. Но зачем Люпэну понадобилось
такое свидание? Какую он при этом преследовал цель?
     Охваченный  беспокойством,  с  яростью  в  душе, терзаемый
ненавистью, он решил предпринять все предосторожности не только
для того, чтобы не попасть в засаду, но и чтобы  не  пропустить
удобного  случая схватить своего врага. И назавтра, 28 декабря,
в день, назначенный Люпэном, исследовав в  течение  целой  ночи
старинный  особняк  на  улице  Сюрен  и убедившись, что другого
выхода, кроме больших ворот, отсюда не было, предупредив  также
своих  помощников,  что операция предстоит опасная, он вместе с
ними прибыл на будущее поле битвы.
     Ганимар оставил их в кафе напротив. Приказ был строгим:
     если он покажется в одном из окон четвертого этажа либо не
вернется через полчаса, полицейские должны ворваться  в  дом  и
задержать любого, кто попытается из него выйти.
     Главный  инспектор  убедился  в  том,  что  его, револьвер
исправен, что он легко вынимается из  кармана.  Затем  поднялся
наверх.
     Его  несколько  удивило,  что  все оставалось таким, каким
было, когда он отсюда  ушел,  двери  —  открытыми,  запоры  —
взломанными.  Убедившись  в  том,  что  окна главного помещения
действительно выходят на улицу, он обошел остальные три комнаты
квартиры. В них не оказалось никого.
     — Мсье Люпэн  побоялся  прийти,-^  промолвил  он  не  без
тайного удовлетворения.
     —  Ты  дурак,—прозвучал  за  его  спиной  чей-то  голос.
Обернувшись, он увидел на пороге  старика  рабочего  в  длинной
блузе-спецовке.
     —  Не  ищи  более никого,— сказал тот.— Это я, Люпэн. С
сегодняшнего утра  я  работаю  в  малярной  мастерской,  внизу.
Сейчас — время завтрака. И вот я поднялся к тебе.
     Он с веселой улыбкой разглядывал Ганимара. И воскликнул:
     —  Правда!  Я  обязан  тебе  чертовски  приятной минутой,
старик. Не отдал бы ее за десять лет твоей жизни, и все-таки  я
тебя  люблю! Не так ли, дорогой мой артист? Разве не все у меня
предусмотрено, рассчитано? От А до  Я?  Не  разобрал  ли  я  по
косточкам это дело? Не проник ли в тайну шарфа?- Были, конечно,
в моих доводах и пробелы, не хватало и звеньев в цепи, не скажу
—  нет...  Но  какой  шедевр сообразительности, как все было в
точности восстановлено, Ганимар! С  какой  интуицией  разгадано
все,  что  случилось!  Но также, все, что должно было Произойти
после, от раскрытия преступления  до  твоего  прибытия  сюда  в
поисках   последнего   доказательства!   Какая  чудодейственная
проницательность, друг мой! Шарф у тебя?
     — Половинка, конечно. Вторая у тебя?
     — Вот она. Давай сопоставим.
     Они  разложили  обрывки  на  столе.  Разрезы,  проделанные
ножницами,   в   точности   совпадали.  Да  и  цвет  ткани  был
тождественным.
     — Полагаю, однако, ты пришел не только за этим,—  сказал
Люпэн.—  Тебя интересуют следы крови. Следуй за мной, Ганимар,
в этой комнате слишком темно.
     Они пришли  в  соседнее  помещение,  выходившее  во  двор,
действительно  —  более  светлое,  и  Люпэн  приложил  обрывок
шарфика к стеклу.
     — Погляди,— молвил он, слегка отстраняясь.
     Инспектор задрожал от радости. Он  увидел  как  отчетливые
следы  пяти  пальцев,  так  и отпечаток всей ладони. Улика была
неопровержимой. Окровавленной  рукой,  той  самой,  которой  он
нанес  Женни Сапфир ножевые раны, убийца схватил шарф и затянул
его на ее шее.
     — И это отпечаток левой руки,— сказал Люпэн.— Откуда  и
мое     предупреждение,    в    котором    не    было    ничего
сверхъестественного. Ибо, если ты, допускаю,  и  признаешь  мое
умственное  превосходство,  старый  друг,  мне  не хотелось бы,
чтобы ты считал меня колдуном.
     Ганимар торопливо спрятал кусок шелка в карман.  Люпэн  не
стал возражать.
     —  Бери,  старик,  я принес это для тебя. Мне так приятно
доставить тебе  хоть  капельку  радости!  Видишь  сам,  никакой
ловушки  здесь  нет,  одна  любезность...  Товарищеская услуга,
добрый жест старого друга.  И  еще,  сказать  правду,  капелька
любопытства...  Да,  позволь  еще  раз взглянуть на тот кусочек
шелка... Тот, который был в полиции... Не бойся же. Не бойся, я
его верну... Только взгляну...
     Небрежными движениями, в то  время  как  Ганимар  невольно
слушал  его,  Люпэн  поигрывал  шариком,  которым заканчивалась
половинка шарфа.
     — Какими же они бывают хитроумными, эти дамские  изделия!
Это  обстоятельство,  во  время  следствия,  не  ускользнуло от
твоего внимания? Женни Сапфир, изготовлявшая сама свои платья и
шляпы, была в этом  особенно  изобретательна.  И  этот  шарфик,
конечно,  тоже — ее произведение... Это, впрочем, я подметил с
первого же дня. Любопытный по природе, как я  имею  честь  тебе
признаться,   я  основательно  исследовал  тот  обрывок  шелка,
который ты положил  в  карман,  и  внутри  шарика,  которым  он
оканчивался,  обнаружил  маленький  образок,  который  бедняжка
зашила в него на счастье. Трогательная подробность, не так  ли,
Ганимар?   Маленькая   медалька   с   изображением   Богоматери
Воспомоществую-щей.
     Инспектор не отрывал  от  него  глаз,  заинтригованный  до
глубины души. Люпэн продолжал:
     —  Тогда  я  себе  сказал: до чего же интересно, наверно,
будет осмотреть вторую половину шарфика,  ту,  которую  полиция
найдет  на  шее жертвы! Ибо эта вторая половина, которая попала
наконец в мои руки, оканчивается такой же деталью. И  я  узнаю,
существует  ли  второй  тайничок  и  что  в  нем  скрывается...
Посмотри-ка, друг мой, как  ловко  он  устроен!  И  притом  как
прост!  Довольно  взять  тонкий  красный  шнурок  и  оплести им
пустотелый деревянный  шарик,  оставив  внутри  него,  в  самой
серединке,   пустоту,   по   необходимости   —  небольшую,  но
достаточную  для  того,  чтобы  поместить   в   ней   маленький
образок... Либо еще что-нибудь... Какую-нибудь драгоценность...
Например — сапфир...
     В  то  же  самое  мгновение он завершил удаление шелкового
шнурка  и,  высвободив  деревянный  шарик,   извлек   из   него
прекрасный  голубой  камень  чистейшей  воды  и  совершеннейшей
огранки.
     — Ну, что я говорил тебе, дорогой друг?
     Он поднял голову. Инспектор, бледный как  смерть,  выпучив
глаза,  казался ошеломленным, завороженным сверкающим перед ним
драгоценным камнем.  Инспектор  понял  наконец  всю  махинацию,
задуманную Люпэном.
     —   Скотина,—  пробормотал  он,  повторяя  ругательство,
прозвучавшее на их первой встрече.
     Оба теперь стояли, выпрямившись, друг против друга.
     — Верни мне это,— сказал инспектор. Люпэн  протянул  ему
кусок ткани.
     — И сапфир тоже!— приказал инспектор.
     — Ты просто дурак.
     — Верни, иначе...
     —  Иначе что, идиот? — воскликнул Люпэн.— Вот как! И ты
думал, что я подарил тебе это дело за твои красивые глаза?
     — Верни мне это!