и до бедер, одно колено ее было согнуто, так что ствола касались лишь
пальцы ступни, но волосы только еще начали возникать, а ладони тонули в
дереве по запястья. Фарреллу почудилось, что он смог бы увидеть их,
отклонясь, как если б они просвечивали сквозь воду. Глаз у женщины не
было.
Фаррелл положил статуэтку, поскольку Зия вернулась, сопровождаемая
низкорослым мужчиной в грязном пальто. Она быстро прошла сквозь дверной
проем, задержавшись только затем, чтобы сказать:
- Передай Бену, что у меня клиент.
Лицо ее, раскрасневшееся от гнева, стало моложе. Мужчина лишь
заглянул в гостиную и отшатнулся, прячась от обращенного на него взгляда
Фаррелла, от взгляда чего бы то ни было: подобным же образом отпрянула
однажды от Фаррелла женщина в больнице, так сильно обожженная, что
малейшее колыхание воздуха представлялось ей огненной бурей. Мужчина был
не выше Зии, но с почти абсурдно широкими и плотными плечьми и ступал
неловко, плоско перенося ступни - так ходит по земле ястреб. Фаррелл
мельком увидел пальто, опущенные уголки рта под желтой щеткой усов,
бледную красноватую кожу и бессмысленные от ужаса желтые маленькие глаза.
К этому времени Леруа уже лежал в руинах, да и фантазия Робинсона,
которую Фаррелл попытался сыграть, вышла не менее муторной. Он решил, что
хватит на сегодня пьес, и перешел на шестнадцатого века упражнения для
пальцев. При всей их утешительной беглости, они оставляли ему свободу для
размышлений о низкорослом мужчине и о иных перепуганных людях, навещавших
Зию.
Она говорила о них не иначе, как о своих клиентах, и не было более
верного способа ее разозлить, чем назвать их "пациентами". Вообще-то
Фаррелл ожидал увидеть по преимуществу разобиженных первокурсников, но
обнаружил, что спектр "клиентов" колеблется от адвокатов до сторожей
автостоянок и от учителя танцев до отставного полицейского. Несколько
человек казались столь же ушедшими в себя, как Сюзи Мак-Манус, но в
большинстве эти люди проходили мимо Фаррелла и поднимались по лестнице,
сохраняя улыбку самоконтроля, граничащего с безумием. Сам по себе ночной
визит ничего удивительного не представлял: Зия выдерживала какое-то
подобие приемных часов, но Фаррелл быстро свыкся с голосами в соседней
комнате, они проникали в его сон отовсюду, схлестываясь один с другим - и
голос Зии всегда навевал ему сны об океане, о страданиях унесенного далеко
от родных берегов клерка из бюро путешествий и о хриплых жалобах судового
метрдотеля. Фаррелл научился различать голоса во сне - по звучанию, если
не по скорбям.
Теперь, перебирая средним пальцем и мизинцем струны, и вслушиваясь в
звучание голоса желтоглазого мужчины, он осознал, что ни разу еще его не
слышал. Голос был глубокий, медленный, почти тягучий, и английские фразы
он произносил в дерганом, замирающем ритме с балетными пробежками в
середине немногих опознаваемых слов и запинками на ослабленных гласных в
их окончаниях. И голос Зии, отвечавшей ему, наполняла та же хромая музыка,
но настолько же полная могучего покоя, насколько голос мужчины
переполнялся изодранным в клочья страхом, впрочем, от этого речи Зии не
становились для Фаррелла ни более внятными, ни менее тревожащими. Он все
же передумал насчет пьес и заиграл - легко, как только мог - "Mounsiers
Almaine", но и голос приникшей к его лону лютни ныне казался ему голосом
третьего незнакомца, поющего этажом выше.
После этого вечера Фаррелл прекратил активные поиски жилья. Он начал
платить за еду, каждую неделю изобретая для этой платы новое смешное
название и новый смешной повод, и мало-помалу присвоил себе такие домашние
обязанности, как вечерние прогулки с Брисеидой. Овчарка беззаветно
влюбилась в него и не желала теперь спать нигде, кроме как у него в ногах.
Под конец недели он по-прежнему приносил домой завозные деликатесы, время
от времени сам готовил обед, плавал с Беном в бассейне и старался поменьше
путаться у хозяев дома под ногами, прибегая для этого к ухищрениям столь
грациозным, что они вызывали у Зии улыбку. По вечерам он помогал Бену
истреблять в саду слизней и улиток, убежденный, что окна дома подмигивают
и хихикают у него за спиной. Сам дом все сильнее притягивал и пугал его:
кое-какие комнаты наверху, похоже, появлялись и исчезали, подобно окнам,
по собственному усмотрению, а шкафы, в которые он вешал одежду и укладывал
чистые простыни, всякий раз оказывались иного размера. Он твердил себе,
что у него разгулялось воображение и что не грех бы обзавестись очками - и
то, и другое было вполне справедливо. Желтоглазого он больше ни разу не
видел.
Время от времени он все же звонил куда-нибудь по поводу жилья или
тратил несколько воскресных часов, выезжая на Мадам Шуман-Хейнк по
объявлению, представлявшемуся ему достаточно безнадежным. Но он больше не
посвящал свободных часов изучению досок объявлений в торговых центрах или
кофейнях, а как правило, незаметно для себя оказывался вблизи кампуса, на
Парнелл-стрит, тротуары которой только что не смыкались один с другим,
оплывая, будто прибрежный лед, дабы защитить хрупкой наружности
широколиственные деревья (в Авиценне преимущественным правом проезда
обладали они), и оставляя автомобилям одну-единственную неистовую полосу.
Здесь он посиживал снаружи пещерообразной кофейни под названием "Южная
Сороковая", поглощая чашку за чашкой кофе с молоком и поглядывая по
сторонам - не возвращается ли эпоха костюмированных персонажей.
Последний период жизни Фаррелла в Авиценне пришелся на время
полоумных причудников: то была недолгая пора, когда любые капризы
воображения немедля выплескивались на улицу и с оглушительным гомоном
катили по ней, кружась подобно созвездиям. Деревенские простушки и горцы,
Чака и Мурьеты, бесчисленные изможденные Иисусы, Кэгни в двубортных
костюмах и Маккуины в сапогах, зомби и Распутины, пираты, ламы, команчи -
все они большей частью куда-то сгинули, оставив взамен, насколько он
видел, лишь множество одетых в небрежном стиле бизнесменов, кучу детей с
именами наподобие Космос и Солнцестранник да пригоршню лысых, бледных,
прыщеватых истовых ревнителей в одеждах цвета консервированного тунца.
Фаррелл скучал по костюмам. Ему нравилось играть для них, что бы они под
собой ни скрывали.
{Самое странное, что они вечно носились по улицам, в крик требуя от
людей, чтобы те обнажились, сорвали маски и позволили солнцу играть на их
сокровенных лицах, озарять их подлинные, смертельно опасные и прекрасные
сущности. Нет, ребята, это не для меня и если хотите знать мое мнение, так
по мне чем больше костюмов, тем лучше. Маска на маске, личины, подобные
слоям зимнего исподнего - вот это мне больше по нраву. От ряженых воздух
становится ярче, и при том они позволяют тебе вдоволь упражняться, играя
на лютне. А от голых не дождешься ни того, ни другого - во всяком случае,
вряд ли.}
День, в который он бросил работу у "Тампера" - начало весны и новое
блюдо под названием "Бедрышки Бемби" образовали сочетание, воспротивиться
которому Фаррелл не смог - он провел в бессвязных поисках работы на
какой-нибудь стройке и кого-либо способного сделать для лютни деревянный
футляр. К пяти часам он в общих чертах сговорился с развеселым
бенгальцем-краснодеревщиком и, ощущая ленивую жажду приключений и
довольство собой, побрел к "Южной Сороковой", намереваясь выпить кофе с
баклавой, и неожиданно пьеса Холборна, в которой пальцы его неизменно
путались, начала сама собой проясняться. Пустых столов здесь в это время
дня никогда не бывало. Фаррелл уселся за столик у входа, насупротив
молодого человека в белых брючках, оладьеобразных тапочках и лиловой
рубашке с картой Гавайских островов. По небу плыли стада облачков с
затененными подбрюшьями, но воздух был тепл, сладок и, казалось, наполнен,
как мед, золотистыми пузырьками, и все кто прогуливался по Парнелл-стрит -
от амазонок с рюкзачками до татуированных мотоциклистов с застывшим на
лицах ожиданием - двигались в этот час замедленно, как погруженные в мед.
Молодой человек в гавайской рубашке даже не повернул головы, когда
Фаррелл присел за его столик, но после того как Фаррелл сходил вовнутрь и
вернулся со стаканом воды, человек этот резко обернулся к нему и с
кентуккийской хрипотцой спросил:
- Вы, надеюсь, не собираетесь пить эту воду?
У него было прямоугольное бугристое лицо со шрамами от угрей.
- Вообще-то собирался, - сказал Фаррелл, - у меня баклава застряла в
горле.
Молодой человек отчаянно помотал головой и даже отодвинул стакан
подальше от Фаррелла.
- Не делайте этого, сэр. Эта вода ядовита. В ней нет ничего, кроме
чистого яда.
{Я по-прежнему нарываюсь на них,} подумал Фаррелл. - {На весь 747-й
"Боинг" может приходиться единственный Старый Моряк и в пяти независимых
лабораторных испытаниях я четыре раза усядусь с ним рядом.} Он ответил:
- О, я знаю, но теперь ведь куда ни кинь, всюду яд. Я махнул на это
рукой, когда они начали подкрашивать апельсины.
- А вот сдаваться не следует, - убежденно сказал молодой человек. -
Слушайте, если вам нужна вода, я вам скажу самое лучшее место, где можно
ее получить. Инвернесс.
Он привольно откинулся на спинку стула и улыбнулся, обнажив пегие
зубы. Фаррелл кивнул, глядя за плечо молодого человека. {Это меня глаза
подводят. Стоит взглянуть вот такому прямо в глаза, и он будет таскаться
за тобой до скончания века, канюча, чтобы ты возлюбил всякую тварь,
большую и малую.} Но он все же ответил:
- Инвернесс. Да, я слышал, что в Инвернессе вода хорошая.
- Я всегда туда езжу, - сказал молодой человек. - И еще в Килрой.
Килрой будет похуже Инвернесса, но все же и он ничего. И Арнольд. Есть
такой городишко, Арнольд, вот там вода отличная, лучше, чем в Килрое.
Глаза у него были темно-синие, пугающе добрые и спокойные.
Только тут Фаррелл заметил на столе рядом с молодым человеком пустой
стакан. Он поднял брови, глядя на него, но молодой человек лишь улыбнулся
с еще большим чистосердечием.
- Я не пил из него воду. Посмотрите, видите, он сухой. Дело в том,
что я хожу сюда только из-за стаканов.
Он с опаской взглянул направо, налево и затем неловким шлепком
смахнул стакан со стола. Фаррелл услышал, как тот разбился, ударясь,
впрочем, не об асфальт, а о другие стаканы. Заглянув под стол, он увидел
мятую бумажную сумку для продуктов. Зияя распяленной пастью, сумка тяжело
оседала рядом с ногой молодого человека. Кривые осколки сверкали под
солнцем, кучей, плотной и яркой, словно сугроб. Молодой человек продолжал:
- Понимаете, я питаюсь стеклом. Все стаканы, какие тут есть, я съем
за два, ну, может быть, за три дня.
В двух шагах от них трое детей громогласно сбивали цену на наркотик,
выдуманный для усмирения плотоядных существ куда более крупных размеров.
Белый мужчина и черная женщина, оба уже пожилые, медленно проходили мимо,
под ручку, легко кивая знакомым. Фаррелл видел их на Парнелл-стрит каждый
день, одетых всегда одинаково - либо в обтрепанные костюмы из красного
бархата, либо в комбинезоны с детскими нагрудниками, выцветшие до оттенка
больничного матраца. Фаррелл знал, что оба страшно бедны и безумны, и все
же каждый вечер в это время поступь и повадка мужчины облекали его
величавым и грозным достоинством, присущим айсбергу и носорогу, а черная
женщина несла свое тело, словно колеблющийся, лепечущий язычок в колоколе
кринолин и тафты. Прямо за спиной Фаррелла несколько иранских студентов
уже били друг друга по мордам.
- В этом заведении самая дрянная вода в Авиценне и наилучшего сорта
стекло, - говорил молодой человек. - Странно, но ничего не поделаешь.
Настоящее качественное стекло.
Фаррелл откашлялся.
- Знаете, на вашем месте я бы все же не стал есть столько стекла.
Нет, правда, мне кажется, вам не стоит этого делать.
- В меня два раза попала молния, - сказал молодой человек.
Фаррелл обвел глазами Парнелл-стрит, внезапно охваченный болезненно
жгучим желанием увидеть, как по ней идет кто-то, кого он знает.
- Один раз в спину, а другой в аккурат по затылку, - продолжал
молодой человек. - Два раза.
Он снова облокотился о стол, отдающее сырым мясом дыхание увлажняло
щеку Фаррелла.
- Потому я и ем стекло. Хорошее стекло, очень много цветного, винные
бутылки, к примеру. Стекло пустыни. И вот эти масонские кувшины, которые
годами стояли под солнцем. Все это я ем.
Услышав о винных бутылках, Фаррелл вспомнил, что сегодня четверг,
день, когда он обычно приносит Бену и Зие что-нибудь вкусное к обеду. Он
поерзал на стуле, прикидывая в уме хореографию своего побега на
спасительный тротуар: обогнуть иранцев, проскочить между членами
постоянного дискуссионного клуба растафариев и двумя женщинами, играющими
на музыкальных пилах "Соло для трубы" Перселла. Мелькнула неясная мысль,
что, может быть, стоит начать носить шляпу или подобие портфеля. {Садясь,
кладешь эту штуку на стол, а когда берешь ее в руку, то даже до Старого
Моряка доходит, что ты его покидаешь.} Он еще раз пробежался взглядом по
Парнелл-стрит, сердито устремляя его мимо уличных торговцев, магазинов
грамзаписей и крохотных ресторанчиков с бисерными занавесками на дверях
туда, где внезапно вырастали здания медицинского факультета. {Я одинок,} -
думал он, - {этот помешанный наградил меня ощущением одиночества. Вот
дурь-то.}
Молодой человек говорил, приблизив вплотную лицо:
- И вот я полон стеклом до самого верха и оно у меня в крови, в
костях и в мозгу, и я иду в какое-нибудь темное место - в туалет или еще
куда. Как же я буду тогда сиять! Я стану похожим на одну из этих картин,
которые делают из кусочков цветных камней или плиток, не помню, как они
называются...
- Мозаики, - машинально сказал Фаррелл, и именно в этот миг мимо
"Южной Сороковой" неторопливо проплыла на своем мотоцикле Джулия Таникава,
и Фаррелл вскочил и, не сказав больше ни слова и натыкаясь на столики,
кинулся ей вслед.
Движение замедлилось на протяжении нескольких кварталов - под вечер
на Парнелл-стрит это дело обычное - и огромный черный BSA двигался со
скоростью пешехода. Фаррелл пропахал улицу, сам напоминая машину,
напоминая бульдозер, слепой и глухой ко всему, кроме Джулии. На пути к ней
он выбил из рук хоббитообразной четы покрытую медными брошками доску,
ударился, не заметив того, о тележку, с которой продавали горячие мягкие
крендельки, и внезапной атакой прервал обращение какого-то неразумного в
новую веру. Окликнуть ее он так и не догадался.
Когда он достиг BSA, тот уже просто стоял. Джулия затормозила,
пропуская выводок пикетировщиков с плакатами, протестовавших, судя по
всему, против дорожных столкновений. Фаррелл перебросил ногу через
мотоцикл, сел сзади Джулии и ласково положил ладони ей на талию.
- Акико Таникава, - произнес он подвывающим голоском попрошайки,
каким изъясняются демоны в театре Кабуки. - Ты носишь короткие платья и не
ходишь в ритуальные бани. Ты нарушила клятву верности восьми миллионам
богов Синто. Безногая смерть придет за тобой, когда задремлет трава, и
тявкнет тебе в самое ухо.
Джулия негромко ойкнула и затвердела, но машины уже тронулись,
вынудив двигаться и ее и не позволяя ей обернуться. Уголком рта она
сказала:
- Фаррелл, если это не ты, считай, что у тебя крупные неприятности.
Мотоцикл рванулся вперед, едва не выскочив из-под Фаррелла,
вскрикнувшего, когда выхлопная труба запела у него под лодыжкой.
- Это автобус до Инвернесса? - спросил он. - Мне нужен стакан воды.
Джулия снова ударила по тормозам, и Фаррелл влепился носом в затылок
ее шлема.
Она ответила:
- Этот автобус закончил смену, у водителя всего пять долларов
мелочью, и как только я улучу свободную минуту, я из тебя омлет сделаю,
Фаррелл. Господи-Иисусе, разве можно так пугать людей, что ты о себе
воображаешь?
- Я воображаю, что я твой старый университетский ухажер, - смиренно
ответил Фаррелл, - который три года ничего о тебе не слыхал.
Джулия фыркнула, но сбавила темп, с которым мотоцикл набирал
скорость, проносясь мимо еле ползущего открытого автомобиля,
преграждавшего поток движения, будто лиловатый почечный камень.
- И который так обрадовался, увидев тебя, что его, как ты бы
выразилась, понесло, - он помолчал и добавил: - Как когда-то при встрече с
ним черт знает куда понесло еще одну особу. В Лиме, верно?
Джулия повернула резко и неожиданно, почти положив BSA набок, как
гонщик, и пролетела вверх по холму два квартала. Фаррелл сидел, вцепившись
в нее и закрыв глаза. Управляясь с огромной машиной легко, как с метелкой
для пыли, она смахнула ее к обочине, заглушила двигатель перед домом
какого-то студенческого землячества и, поворачиваясь к Фарреллу, стянула
шлем.
- В Лиме, - тихо сказала она. - На рынке.
Фаррелл слез с мотоцикла, чтобы она могла закрепить его на подпорках.
Теперь оба стояли, разделенные длиной BSA, и смотрели друг на дружку,
испытывая чувство настороженности и неудобства. Он увидел, что Джулия
снова отпустила волосы ниже плеч - так она их носила в университете.
- Прости, - сказал он, - меня просто обуяла благодарность, хоть ты и
не знаешь, за что.
Еще мгновение Джулия разглядывала его, потом мигнула, пожала плечами,
улыбнулась, словно рябь прошла под луной по воде, и молча бросилась в его
объятия. Женщина сильная и почти такая же рослая, как Фаррелл, она едва не
свалила его, и это тоже так полагалось, ибо такова была единственная
традиция, которую они успели установить, не считая, конечно, обыкновения
встречаться в самых странных местах, никогда не сговариваясь заранее. За
последние десять лет Фарреллу часто приходило в голову (хотя, впрочем, ни
разу, когда она была рядом), что из всех щедрых даров, какие он получал от
женщин, эти первые бурные объятия с Джулией Таникава - после
соответственной разлуки - были, пожалуй, самыми лучшими. {Особенно если
принять во внимание все остальное и в частности то, что мы не способны
выносить друг друга дольше трех дней.}
- А я только что вспоминала тебя, - сказала Джулия.
Она откинулась в руках Фаррелла, оставив ладони твердо лежать у него
на плечах. Фаррелл самодовольно кивнул.
- Еще бы ты невспоминала. Кто как не я вызвал тебя сюда. Пять минут
назад тебя, может быть, и в Авиценне-то не было.
Джулия приподняла одну бровь и Фарреллу вспомнилась длинная, пьяняще
невинная весенняя ночь, которую она извела на попытки научить его этому
трюку.
- Ну, кто-то все же кормил последние два года кота на Бренден-Уэй.
Фаррелл гневно зарокотал, но она спокойно его прервала:
- Ты же знаешь, письма мне не удаются. А кроме того, я не
сомневалась, что ты рано или поздно объявишься. Один из нас всегда
ухитрялся каким-то волшебством притянуть другого.
Он стоял, вглядываясь в нее, наморщась от усилий снова заучить ее
лицо, а мимо них легким шагом проходили студенты, смеясь сквозь
непрожеванные бутерброды. Круглое, словно блюдце, веселое лицо сипухи с
чертами, слишком крупными для стандартной западной красавицы - кроме носа,
нос-то как раз маловат. Но кожа ее оставалась чистой и полупрозрачной, как
белое вино, и кости под нею начали, наконец - в тридцать лет - сообщать
лицу давно обещанную ими гордость и неколебимость. {У ее лица появились
тайны, как у лица Бена. Интересно узнать, как обстоит по этой части дело с
моим?} Вслух он сказал:
- Без изменений. Ты по-прежнему вылитый эскимос.
- А ты по-прежнему так ни одного и не видел.
Он вдруг сообразил, что никогда еще так долго не держал ее в руках:
обычно, сколь бы радостной ни была встреча, они сразу отпускали друг
дружку и отступали - на один, точно отмеренный шаг. На этот раз каждый
доверил весь свой вес крепости неловкого объятия, отклонясь, но продолжая
удерживать другого. Словно дети, играющие на улице, кружащие, пытаясь
втянуть противника в меловой круг, нарисованный на асфальте.
- Так ты все же не вышла за того старикана, как его? За Алена,
археолога? - спросил он.
Джулия хихикнула.
- Он был палеонтологом. И сейчас, полагаю, им остается, у себя в
Женеве. Нет, не вышла. То есть, почти.
- Мне он нравился, - сказал Фаррелл.
- Ну да, и ты ему тоже, - подхватила Джулия. - Ты всегда им всем
нравишься. Такой уж ты расчудесный малый. Они думают, что ты не опасен, а
ты знаешь, что не опасны они.
Пара молодцов из землячества уже орала, свесясь из окна на втором
этаже:
- Действуйте! Эй, там, внизу, мы ожидаем действий!
Выходили, словно на службу, вечерние лица, португальскими военными
кораблями уплывая к Парнелл-стрит. Промелькнул Пирс-Харлоу - Фаррелл готов
был поклясться, что это он - с двумя доберманами на своре; женщина,
волокущая здоровенный плакат, уподоблявший изображенного в четыре краски
местного судью Рогатому Зверю Апокалипсиса, яростно двинула его черенком
Джулию по ногам, требуя очистить дорогу. А они все стояли внутри незримого
круга, и рты у обоих были приоткрыты в нелепом смущении. Кого-то из них
била дрожь, но кого, Фаррелл не взялся бы сказать.
- А что запись, которую ты собирался сделать? - спросила она. - С
Эбом и с тем сумасшедшим ударником. С Дэнни.
- Ничего не вышло.
Голоса их, надламываясь, постепенно смягчались.
- Я искала ее.
Монах вставил между пальцами Джулии курящуюся благовонную палочку,
после чего с бронксовским выговором попросил у нее несколько пенни для
Кришны. Фаррелл услышал свой удивленный голос, произносящий:
- Пойдем к тебе.
Джулия не ответила. Фаррелл положил ладонь ей на шею, ниже затылка.
На мгновение она закрыла глаза и вздохнула, как засыпающий ребенок, потом
(хор, вопивший наверху, уже удвоился) вывернулась из его рук и сердито
сказала:
- Нет, к черту, все что мне нужно, я уже получила.
Фаррелл начал что-то говорить, но она оттолкнула его ладонь, перед
тем нежно проведя ею себя по щеке.
- Нет, Джо, - сказала она, - я так не думаю. Нам будет хорошо и
радостно, но лучше этого не делать.
- Сейчас самое время, Джевел. Самое точное время, вот эта минута.
Она кивнула, продолжая глядеть чуть мимо него.
- И все-таки иногда намеренно упускаешь какие-то вещи, даже зная, что
для них самое время. Потому что не представляешь, что с тобой будет потом.
- Потом ты проголодаешься, - сказал Фаррелл, - и я приготовлю тебе
обед. Я никогда еще для тебя не готовил.
Двое юношей в белых масках мимов прошли, беседуя об альпинистских
кошках, обвязках и карабинчиках. Через улицу кандидат на какую-то
должность норовил всучить печатную листовку человеку, одетому громадным
попугаем.
- Черт возьми, Джо, - сказала Джулия, - я же вышла за покупками. Мне
нужны рисовальные принадлежности, а там через пятнадцать минут закрывают.
Фаррелл вздохнул и отступил на шаг, уронив руки.
- Ладно, - сказал он. - Может быть, совсем и не время.
Теперь она смотрела прямо ему в лицо, но он не взялся бы сказать,
испытывает ли она сожаление, раздраженное смущение или облегчение, столь
же саднящее и путанное, как то, что охватило его. Он сунул руки в карманы.
- Как бы там ни было, повидаться с тобой было очень приятно, - сказал
он. - Слушай, я остановился у двух друзей, это на Шотландской. Телефон
есть в справочнике, Зиорис, там только одна такая фамилия. Позвони мне,
ладно? Позвонишь?
- Позвоню, - ответила Джулия, так тихо, что Фарреллу пришлось
прочесть ответ по губам. Он продолжал отступать назад, даже без свистков и
улюлюканья юнцов из землячества зная, что выглядит смехотворно -
придворным, удаляющимся с глаз особы королевских кровей. Но знал он и то,
что она не позвонит, и еще ему казалось, будто он снова столкнулся с
чем-то незаменимым в самый миг его исчезновения.
- Проверь у своего зверя сцепление, Джевел. По-моему, оно немного
проскальзывает.
Сгорбившись лишь самую малость, он быстро зашагал в сторону
Парнелл-стрит, и тут Джулия признесла: "Фаррелл, вернись", - достаточно
громко, чтобы горластый хор немедля подхватил: "Фаррелл, вернись сию же
минуту!.. Фаррелл, ты слышишь, что тебе говорят?!" Обернувшись, он увидел,
как она, игнорируя галерку на втором этаже, с силой машет ему рукой,
подзывая. С некоторой неуверенностью он приблизился к ней, страшась давно
знакомой полуулыбки, игравшей, словно котенок, уголком ее рта. Когда он в
последний раз увидел в Малаге эту улыбку, оба они очень скоро оказались в
местной тюрьме.
- Садись, - сказала она.
Она выбила из-под мотоцикла подпорки и, привстав над седлом, замерла
в ожидании Фаррелла. Он лишь смотрел на нее, не слыша даже чрезвычайно
подробных инструкций, несущихся из зрительного зала, и Джулия, натягивая
шлем и не оборачиваясь, отрывисто повторила команду.
- А как же твои покупки? - спросил Фаррелл.
Джулия уже запустила мотор, и воздух вокруг BSA заплясал, на этот раз
заключая их в ревущее уединение - в мгновенно народившуюся страну,
подрагивающую у обочины. Снаружи, за ее рубежами, источались, подергиваясь
холодноватыми красками пыльной лаванды, медово-медленные сумерки. Шурша,
как бабочки, проносились мимо на роликовых досках напряженно застывшие
ездоки, одномерные в бледном свете фар, спешащих к ним с вершины холма.
Фаррелл снова уселся за Джулией.
- Куда мы едем? - спросил он.
Улица уже завивалась вокруг, как свиваются после правильно
произнесенного заклинания некоторые хранительные надписи. Джулия
обернулась и стойком воткнула в волосы Фаррелла благовонную палочку.
- Давай подождем и посмотрим, куда надумал поехать мой мотоцикл, -
сказала она. - Ты же знаешь, я своим мотоциклам никогда не перечу.
V
- Ну и ну, - сказал он. - Хороший у тебя мотоцикл, Таникава.
- Только безнравственный. Не шевелись, останься со мной.
Она опиралась на грудь Фаррелла, глядя ему в лицо, и улыбка
приподнимала края ее губ так же нежно, как уходили вверх уголки ее глаз.
Зрачки снова сузились до своих обычных размеров. Фаррелл сказал:
- Как хорошо ты пахнешь. Прямо не верится.
Джулия поцеловала его в нос.
- Джо, а ты тощий, - сказала она. - Я вообразить не могла, до чего ты
тощий.
- Все койоты тощие. А это мой тотем - койот, - он поднял руку, чтобы
коснуться ее щеки, и она положила голову ему на ладонь. - А я вот не мог
вообразить, будто ты что-то такое воображаешь на мой счет. Распущенность
какая.
- Ну, всегда как-то примериваешься к людям, - сказала Джулия. - Ты
разве никогда не гадал, какая я? Или ты вообще не гадаешь?
Теперь она лежала на нем, ее лицо холодило Фарреллу горло, тело
обтекало его, как вода. Впрочем, не услышав ответа, она больно ткнулась в
него подбородком и дернула за волосы.
- Ну же, Джо, десять лет уже, почти одиннадцать. Я хочу знать.
- Я думал о тебе, - тихо сказал он, - гадал. Все больше - где ты и
что поделываешь.
На этот раз он перехватил ее руки.
- Я не хотел обзаводиться фантазиями, Джевел. Так примериваешься к
посторонним, к друзьям - редко.
- Так мы и были всегда и тем, и другим. Или ни тем, ни другим.
Нарывались друг на друга каждую пару лет, хороводились несколько дней,
пока не поцапаемся. Это не дружба, а неизвестно что. Почеши мне спину.
Фаррелл почесал.
- Ну, чем бы это ни было, а оно вселяло в меня надежду. Даже если я
сидел на мели в каком-нибудь Бонне или в Албании, всегда оставался шанс -
поверни еще раз за угол, а там Джулия. С новой работой, новым языком, в
новой одежде, с новым мужчиной и новым мотоциклом.
Он провел ногтями вверх и вниз по ее бедрам и содрогнулся с ней
вместе.
- Черт, ты же моя ролевая модель. Я годами тебя имитировал.
- А говоришь, что фантазиями не обзаводишься.
Она соскользнула с него и натянула поверх обоих одеяло, улегшись на
бок, поджав колени и став вдруг домашней и хрупкой. Фаррелл попытался
снова привлечь ее к себе, но колени не пустили.
- Да, все мои мужчины, - сказала она. - У всех ты ходил в добрых
приятелях и даже не ревновал, ни разу. Никогда не смотрел в мою сторону,
если я уходила с Аленом, с Лэрри, с Тетси, не думал о том, что я с ними
вот так - лежу, разговариваю.
- Лэрри это кто? Который из них Лэрри?
- Лейтенант в Эвре. На воздушной базе. Ты вечно играл с ним в
шахматы. Джо, по-моему, ты самый большой лицемер, какого я только знаю.
Серьезно.
Лежа на спине, Фаррелл оглядывал комнату. Ощущение, что он дома у
Джулии, рядом с ней, еще не охватило его, скорее казалось, что они спьяну
ткнулись в первую попавшуюся дверь, та отворилась, и они рухнули друг на
дружку в не Бог весть каком свободном пространстве, дарованном им этой
ничего не значащей дверью. Однако теперь, в овале света от большой лампы у
кровати, он начинал узнавать вещи, которые видел у Джулии в Эвре и в
Париже, на Минорке и в Загребе. {Три ряда кастрюлек с медными донцами;
портрет, для которого она, уже кончая школу, позировала своей сестре;
камни и морские раковины, окружавшие ее всегда и всюду; коричневая,
залитая кровью пелерина, которую ей подарил в Оахаке одышливый старый
мошенник, бывший тореодор. Все те же постельные покрывала из красной
сенили, то же чучело жирафа, тот же, кусающий за лодыжки, кофейный столик,
купленный в Сиэтле на гаражной распродаже. Коллекция Джулии. Я всегда
думал, что она путешествует налегке, а уж мужчины таскают за ней все это
имущество - погружают, сгружают и все за здорово живешь.} И все равно
обуявшее его вдруг чувство наполовину грустной нежности, чувство общности
с принадлежащими Джулии вещами, с которыми он давно успел подружиться,
пронизало его трепетом, заставив вцепиться в волосы Джулии.
- Почему ты меня окликнула? - спросил он. - Я уходил в полной
уверенности, что окончательно все изгадил.
