Семнадцать мгновений весны. Приказано выжить. | |
бездумно затверженному постулату, он говорил, что это просто-напросто
средство постоянно дисциплинировать волю. Он хотел добиться от подданных
страсти к работе не монастырским узничеством, а разумной дисциплиной,
через века смотрел Мономах, потому и проповедовал: "Кто молвит: "Бога
люблю, а брата своего не люблю", тот самого себя обличает во лжи... Паче
же всего гордости не имейте в сердце и в уме... На войну вышед, не
ленитеся, ни питью, ни еденью не предавайтесь, и оружия не снимайте с
себя... Лжи блюдися и пьянства, в то бо душа погибает и тело..." Отсюда
ведь Муромец пошел, от южного моря и греческой преемственности, от доброты
и ощущения силы, а благородный человек к своей мощи относится с
осторожностью, боится обидеть того, кто слабее, оттого и простил поначалу
своего грешного сына, поверил ему, как не поверить слову? А как мне было
сказать Дагмар об этом? За годы работы здесь я приучил себя в беседе с
другими жадно интересоваться тем, что знаю, что не интересно мне, и делать
вид, что пропускаю мимо ушей то, что мне по-настоящему важно; чтобы
работать, я обязан был стать актером, жить ожиданием реплики, которую
нужно подать. Но только если актер заранее знает свою роль, успел выучить
слова и запомнить мизансцены, то мне приходилось жить, словно в шальном
варьете, экспромтом, где не прощают паузы, свистят и улюлюкают, гонят со
сцены... Впрочем, в моем случае не свистят, а расстреливают в подвале.
Потом, когда все кончится, я расскажу Дагмар про Мономаха - историю нельзя
брать "с голоса", в нее надо погружаться, как в купель при крещении, ее
надо пить, как воду в пустыне, ее надо чувствовать, как математик
чувственно ощущает формулу - никакого чванства, горе и правда поровну,
великое и позорное рядом, только факты, а уж потом трактовка... Я расскажу
ей... Погоди, что ты ей расскажешь? Ты ничего не сможешь ей рассказать,
потому что в кармане у тебя кусок острого металла, а за стеной сидят люди,
которые любят смотреть, как другие корячатся, ты ведь становишься таким
сильным, когда наблюдаешь мучения другого, ты помазан ужасом
вседозволенности, ты..."
- Хайль Гитлер, группенфюрер! - услыхал Штирлиц высокий голос Ойгена
и понял, что пришел Мюллер...
ПАУКИ В БАНКЕ - I
__________________________________________________________________________
Генерал Бургдорф, представлявший глубинные интересы армейской
разведки при ставке, улучив момент, когда Борман вышел от фюрера,
обратился к адъютанту Йоханнмайеру с просьбой доложить Гитлеру, что он
просит уделить ему пять минут для срочного и крайне важного разговора.
Бургдорф знал, что телеграмму от Геринга первым получил не Гитлер.
Телеграфисты сразу же - будто догадываясь, что она придет, словно бы
предупрежденные заранее помощником рейхсляйтера Цандером - отнесли ее
именно ему; тот - через минуту - был у Бормана. Армейская разведка
продолжала свою методичную, скрупулезную работу и здесь, в бункере,
получив соответствующие указания генерала Гелена перед тем, как он
"выехал" на юг, в горы, "готовить свои кадры" к работе "после
победоносного завершения битвы на Одере".
Сопоставив эти, да и другие данные, сходившиеся в его кабинет,
Бургдорф пришел к выводу, что именно Борман не позволяет Гитлеру выехать в
Альпийский редут; именно Борман влияет на Геббельса, этого слепого
фанатика, больного, ущербного человека, в том смысле, что только в Берлине
возможно решить исход битвы, а Геббельс единственный человек среди бонз,
который действительно верил и верит в безумную идею национального
социализма, Борман этим пользуется, умело нажимает на клавиши, извлекая
нужные ему звуки. Он в тени, как всегда в тени, а Геббельс заливается,
рисует картины предстоящей победы, предрекает чудо, фюрер слушает
завороженно, и на лице появляется удовлетворенная улыбка, он закрывает
глаза, и лицо его становится прежним - волевым, рубленым.
Бургдорф искренне старался понять логику Бормана, старался, но не
мог. Он знал тайное жизнелюбие этого человека, его физическое здоровье,
крестьянскую, надежную ухватистость, отсутствие каких-либо комплексов,
полную свободу от норм морали, тщательно скрываемую ото всех алчность. Все
эти качества, собранные воедино, не позволяли опытному разведчику,
аристократу по рождению, битому и тертому Бургдорфу допустить возможность
того, что Борман, так же как и Гитлер, решится на то, чтобы покончить с
собою. При этом он понимал, что у Бормана неизмеримо больше возможностей
для того, чтобы исчезнуть, нежели чем у него, боевого генерала. Он знал,
что Борман оборудовал по крайней мере триста конспиративных квартир в
Берлине, более семисот сорока по всей Германии, ему было известно - через
одного из шифровальщиков ставки, - что существует некая сеть, проходящая
пунктиром через Австрию, Италию, Испанию и замыкающаяся на Латинскую
Америку. В этой сети ведущую роль играют люди из секретного отдела НСДАП и
ряд высших функционеров СС, з а в я з а н н ы х на Мюллера; для кого же
была создана эта цепь, если не для самого Бормана? Простая логика
подсказывала и следующий вопрос: когда можно з а п у с т и т ь эту цепь в
работу? Лишь после того, как исчезнет Гитлер. Где это может случиться
скорее всего? Здесь, в Берлине, ибо если Гитлера вывезти отсюда в
Альпийский редут, совершенно неприступный для штурма, возвышающийся над
всеми окружающими районами Южной Германии, оборудованный радиосвязью со
всем миром, то битва может продлиться еще и месяц, и два, а отношения
между союзниками, столь разнородными по своей сути, таковы, что всякое
может случиться. И тогда предстоит капитуляция, но никак не
безоговорочная, а с передачей функции власти на истинно германских землях
армии, тем ее силам, которые уже сейчас готовы немедленно пустить
англо-американцев в Берлин. Туда, к Альпийскому редуту, можно еще
подтянуть отборные части вермахта; войск СС
- кроме батальона охраны - нет и в помине, не зря армия просила Гитлера
бросить на передовую наиболее преданные ему дивизии "Адольф Гитлер" и
"Мертвая голова", не зря эта комбинация проводилась столь последовательно
и терпеливо, подстраиваясь под рубленые акции Бормана. В Альпийском редуте
Гитлер выполнит волю армии или же армия предпримет свои шаги - то, что не
удалось 20 июля сорок четвертого, когда бомба полковника Штауфенберга
чудом не задела диктатора, сделают другие, им несть числа, только бы
выманить Гитлера отсюда, только бы выйти из-под душной опеки Бормана и его
гестаповских СС...
...Гитлер принял Бургдорфа сразу же, поинтересовался его здоровьем:
"У вас отекшее лицо, может быть, попросить моих врачей проконсультировать
вас?" - спросил про новости с фронтов, удовлетворенно выслушал ответ, что
сражение продолжается с неведомой ранее силой и еще далеко не все
потеряно, как считают некоторые, а потом перешел к главному, к тому, что
гарантировало ему, Бургдорфу, жизнь, в случае если он сейчас может
переиграть Бормана, убедить Гитлера в своей правоте, а сделать это можно,
лишь уповая на сухую логику и законы армейской субординации, которой
Гитлер, как капрал первой мировой войны, был внутренне прилежен.
- Мой фюрер, - сказал он, подчеркнуто незаинтересованно в том, о чем
докладывал, - мне только что стала известна истинная причина, за что вы
разжаловали рейхсмаршала. Я не вдаюсь в политическое существо дела, но
меня не может не тревожить, что люфтваффе остались без главнокомандующего.
В дни решающей битвы это наносит ущерб общему делу, ибо летчики не могут
воевать, когда нет единой руки, когда нет более своего фюрера в небе. -
Бургдорф знал, что, если он остановится хоть на миг, изменит стиль
доклада, переторопит его или, наоборот, замедлит, Гитлер сразу же перебьет
и начнет словоизвержение, и придет Борман, который теперь фюрера не
оставляет более чем на полчаса, а тогда его операция не пройдет. - Поэтому
я прошу вас подписать указ о том, что главкомом люфтваффе вы назначаете
нынешнего командующего шестым воздушным флотом в Мюнхене
генерал-полковника Риттера фон Грейма.
- Где Борман? - спросил Гитлер беспомощно. - Давайте дождемся
Бормана...
- Рейхсляйтер прилег отдохнуть, фюрер, - смело солгал Бургдорф. -
Прошу вас - до тех пор пока вы не подпишете приказ, посоветовавшись с
рейхсляйтером, - позволить мне радировать в Мюнхен фон Грейму, чтобы он
немедленно вылетел в Берлин... Это такой ас, который сможет посадить
самолет на улице, да и потом мы еще держим в своих руках несколько летных
полей на аэродромах... Я попрошу его пригласить с собою Ганну Рейч, -
дожал Бургдорф, зная, что эта выдающаяся летчица, истинный мастер
пилотажа, была слабостью Гитлера, он подчеркивал свое к ней расположение,
повторяя: "Нация, родившая таких женщин, непобедима".
- Да, да,- согласился Гитлер устало, - пусть он прилетит для
доклада... О назначении его главнокомандующим я сообщу ему здесь, сам,
когда согласую этот вопрос с Борманом и Гиммлером...
Бургдорф вышел в радиооператорскую и отдал приказ Грейму и Ганне Рейч
немедленно вылететь в Берлин.
Через двадцать минут об этом узнал Борман.
Через сорок семь минут в Мюнхен ушла его радиограмма, предписывавшая
фон Грейму перед вылетом подготовить не только всю документацию о
положении дел с люфтваффе, но и соображения по перестройке работы
воздушного флота рейха. Зная м а ш и н у, Борман точно рассчитал удар,
понимая, что на подготовку доклада уйдет не менее двух-трех дней. Тогда
уже Грейм просто-напросто не сможет посадить самолет в Берлине.
Заглянув после этого к Бургдорфу, он сказал:
- Генерал, я благодарю вас за прекрасное предложение, внесенное
фюреру: лучшей кандидатуры, чем фон Грейм, я бы не мог назвать. Я попросил
фон Грейма подготовить подробный доклад - новый главнокомандующий должен
быть во всеоружии, - полагаю, что в ближайшие дни мы будем приветствовать
нашего аса в кабинете фюрера...
- Но он же тогда не сможет приземлиться, - не выдержал Бургдорф. -
Зачем этот спектакль, рейхсляйтер?
Борман тяжело улыбнулся.
- Вы устали, генерал. Выпейте рюмку айнциана, если хотите, я угощу
вас своим - мне прислали ящик из Берхтесгадена, - и ложитесь поспать, у
вас есть время отдохнуть до начала совещания у фюрера...
Бургдорф запросил Мюнхен, когда доклад для фон Грейма будет закончен.
Ответ пришел сразу же, словно бы подготовленный загодя:
- Работают все службы; видимо, в течение ближайших двух суток все
будет напечатано на специальной машинке. К тому же Грейм неважно чувствует
после недавнего ранения. Врачи делают все, что в их силах, дабы скорее
поставить на ноги генерал-полковника,
Бургдорф посмотрел на часы: до начала конференции у Гитлера осталось
пять минут; чувствуя невероятную тяжесть во всем теле, он прошел сквозь
анфиладу комнат: повсюду за длинными столами сидели офицеры СС из личной
охраны фюрера. Перед каждым стояли бутылки бренди и шампанского.
Бургдорф спустился в приемную, завешанную работами старых итальянских
мастеров; Борман как-то сказал, что это лишь стотысячная часть тех
экспонатов, которые были вывезены из картинных галерей мира, чтобы
украсить "чудо XX века" - музей Адольфа Гитлера в Линце.
На фоне пупырчатых стен, крашенных тюремной, серой краской, лики
старцев и пышнотелых красавиц смотрелись страшно, будто на м а л и н е
скупщика краденого. Свет падал неровно, масло поэтому бликовало, казалось
жухло-жирным. Были заметны трещины, мелкие, как морщинки на лицах старых
женщин.
Адъютант Гюнше, встретивший Бургдорфа, сказал, что фюрер извиняется
за опоздание, он заканчивает завтрак, попросил подождать пять минут.
Вошел Кребс, улыбнулся Бургдорфу.
- Над нами еще нет русских танков? - хмуро пошутил Бургдорф.
Кребс, лишенный чувства юмора, ответил:
- Такого рода данных пока не поступало...
...Гитлер пришел в сопровождении Бормана и Геббельса. Его сильно
шатало, тряслась вся левая половина тела.
Обменявшись молчаливыми рукопожатиями с Кребсом и Бургдорфом, он
пригласил всех в конференц-зал. Бургдорф обратил внимание на Геббельса - в
глазах хромого метался страх, лицо обтянуто пергаментной морщинистой кожей
- словно маска.
Адъютант начальника штаба Болдт на вопрос Гитлера, чем хорошим он
может порадовать собравшихся, ответил:
- Танки Рокоссовского продвинулись на пятьдесят километров восточнее
Штеттина и развивают наступление по всему северному фронту, постепенно
сваливаясь в направлении Берлина...
Гитлер обернулся к Кребсу и медленно отчеканил:
- Поскольку Одер - великолепный естественный барьер, весьма трудно
преодолимый, успех русских армий против третьей танковой группировки
свидетельствует о полнейшей некомпетентности немецких военачальников!
- Мой фюрер, - ответил Кребс, - танкам Рокоссовского противостоят
старики фольксштурма, вооруженные винтовками...
- Пустое! - отрезал Гитлер. - Все это вздор и безделица! К
завтрашнему вечеру связь Берлина с севером должна быть восстановлена,
кольцо русских пробито, фронт стабилизирован!
Бургдорф, вышедший на несколько минут в радиорубку, вернулся с
сообщением, что все атаки генерала Штайнера, любимца Гитлера, выдвинутого
к вершине могущества Гиммлером, захлебнулись.
- Эти кретины и тупицы СС не устраивают меня более! - Гитлера
затрясло еще сильнее, он едва держался на ногах. - Я смещаю его!
Повернувшись, Гитлер медленно пошел к выходу из конференц-зала.
Глядя ему вслед, Бургдорф тихо заметил:
- А русская артиллерия, рейхсляйтер, как вы и предполагали, уже
начала обстрел аэродрома Темпельхоф... Я не убежден, что туда теперь может
приземлиться даже самый маленький самолет...
Гитлер замер возле двери, медленно обернулся и отчеканил:
- Ганна Рейч посадит самолет даже в переулке!
ВОТ КАК УМЕЕТ РАБОТАТЬ ГЕСТАПО! - V
__________________________________________________________________________
- Почему они молчат? - спросил Мюллер задумчиво. - Отчего бы вашему
Центру не ответить в том смысле, что, мол, пообещайте ему, Мюллеру,
неприкосновенность, а потом захомутайте и привезите в лубянский подвал?
Или отрезать: "С гестапо никаких дел..." Но они молчат... Что вы думаете
по этому поводу, Штирлиц...
- Я жду. Когда ждешь, трудно думается.
- Кстати, ваша настоящая фамилия?
- Штирлиц.
- Вы из тех немцев, которые родились и выросли в России?
- Скорее наоборот... Я из тех русских, которые выросли в Германии...
- У вас странная фамилия - Штирлиц.
- Вам знакома фамилия Фонвизин?
Мюллер нахмурился, лоб его собрался резкими морщинами; любое слово
Штирлица он воспринимал настороженно, сразу же искал второй, глубинный
смысл.
- Вильгельм фон Визин был обербургомистром в Нейштадте, если мне не
изменяет память...
Штирлиц, вздохнув, снисходительно улыбнулся:
- Фонвизин был великим русским писателем... Разве фамилия определяет
суть человека? Лучшими пейзажистами были Саврасов и Левитан... Где-то в
энциклопедии так и написано: "Великий русский художник Левитан родился в
бедной еврейской семье..."
- А тот диктор, который читает по радио сталинские приказы армии, его
родственник?
- Не знаю...
- Если бы наш псих дал приказание написать в энциклопедии, что
"великий немецкий ученый Эйнштейн родился в бедной еврейской семье", мы бы
сейчас имели в руках оружие "возмездия"...
Однако одного психа вы бы уломали... Но их тут великое множество...
Да и потом они не могли без того, чтобы не изобрести врага... Не русский
или еврей, так был бы зулус или таиландец... Вдолбили б в головы, что
только из-за зулусов в рейхе нет масла, а таиландцы повинны в массовой
безработице... Доктор Геббельс великий изобретатель на такого рода
пассы...
- Хотите меня распропагандировать, Штирлиц?
- Это - нет. Перевербовать - да.
- Не сходится. Упущено одно логическое звено. Вы ведь уже
перевербовали меня, отправив шифровку в ваш Центр! Но они, видимо, не
заинтересованы в таком агенте, как я. Альфред Розенберг не зря говорил,
что главное уязвимое звено России сокрыто в том, что там напрочь
отсутствует американский прагматизм... Марксисты, они... вы живете
духовными формулами... Вам надо подружиться с Ватиканом - те ведь тоже
считают, что дух определяет жизнь, а не наоборот, как утверждал... ваш
бородатый учитель... Что вы станете делать с теми деньгами, которые
русские перевели на ваши счета? Хотите написать завещание? Слово чести, я
перешлю по назначению... Где, кстати, ваша Цаченька?
- Сашенька, - поправил его Штирлиц. - Это моя сестра...
- Зачем лжете? Или вы забыли свои слова? Вы же сказали Дагмар, что
это та женщина, к которой вы были привязаны всю жизнь...
- Как, кстати, Дагмар?
- Хорошо. Она честно работает на меня. Очень талантливый агент.
- Она вам отдала мою явку в Швеции?
- Конечно.
Мюллер неумело закурил, посмотрел на часы:
- Штирлиц, я дал вам фору. Время прошло. Я звонил сюда, пока был в
бункере, трижды. Я очень ждал. Но теперь - все. Мои резервы исчерпаны...
- Бисмарк говорил, что русские долго запрягают, но быстро ездят.
Подождем, может, еще чуток?
- Тогда - пишите. Я готов ждать, пока возможно! Но пишите же! Обо
всем пишите, с самого начала! Все явки, пароли, номера ваших счетов, схемы
связи, имена руководителей... Я должен на вашем примере готовить кадры
моих будущих сотрудников! Поймите же меня! Вы - уникальны, вы
представляете интерес для всех...
- Не буду. Не гневайтесь. Я просто не смогу, господин Мюллер...
- Ну что ж... Я сделал для вас все, что мог... Придется помочь вам.
Он поднялся, подошел к двери, распахнул ее. В комнату вошли Ойген,
Вилли и Курт; Мюллер вздохнул:
- Вяжите его, ребята, и затолкайте кляп в рот, чтоб не было слышно
вопля...
Штирлиц закрыл глаза, чтобы Мюллер не увидел в них слезы.
Но он почувствовал, как слезы полились по щекам, соленые и быстрые.
Он ощутил их морской вкус. Перед глазами было прекрасное лицо Сашеньки,
когда она стояла на пирсе Владивостокского порта и ее толкали со всех
сторон, а она держала в руках свою маленькую меховую муфточку, и это было
так беззащитно, и сердце его разрывалось тогда от любви и тоски, и сколько
бы - за прошедшие с той поры двадцать три года - жизнь ни сводила его с
другими женщинами, он всегда, проснувшись утром, как сладостное возмездие,
видел перед собою лишь ее, Сашенькино лицо. Наверное, так у каждого
мужчины. В его сердце хранится лишь память о первой любви, с нею он живет,
с нею и умирает, кляня тот день, когда расстался с тою, что стояла на
пирсе, и по щекам ее бежали быстрые слезы, но она улыбалась, потому что
знала, как ты не любишь плачущих женщин, ты только раз, невзначай, сказал
ей об этом, но ведь любящие запоминают все, каждую мелочь, если только они
любящие...
...А потом вошел доктор, деловито раскрыл саквояж, достал шприц,
сломал ампулу, которую вынул из металлической коробочки (на ней были
выведены черной краской свастика и символы СС), набрал полный шприц, грубо
воткнул его в вену Штирлицу, не протерев даже кожу спиртом...
- Заражения не будет? - поинтересовался Мюллер, жадно наблюдая за
тем, как бурая жидкость входила в тело.
- Нет. Шприц стерилен, а у него, - доктор кивнул на Штирлица, - кожа
чистая, пахнет апельсиновым мылом...
Выдернув шприц, он не стал прижигать ранку, быстро убрал все свои
причиндалы и, защелкнув саквояж, вопросительно посмотрел на Мюллера.
- Вы еще можете понадобиться, - сказал тот. - Мы имеем дело с особым
экспонатом. Одна инъекция может оказаться недостаточной...
- Ему хватит, - сказал врач, и Штирлиц поразился тому, как было
спокойно лицо л е к а р я, как он благообразен, с высокими залысинами,
большими, теплыми руками, как обыкновенны его глаза, как он тщательно
выбрит, наверное, у него есть дети, а может быть, даже и внуки. Как же
такое совмещается в человеке, в людях, в мире?! Как можно днем делать зло
- ужасное и противоестественное, - а вечером учить детей уважать старших,
беречь маму...
"Они будут спрашивать тебя, Максим, - сказал себе Штирлиц, ощущая,
как по телу медленно разливается что-то жгучее, словно в кровь ввели
японский бальзам, которым лечат радикулит. Сначала тепло, а потом, после
длительного втирания, наступает расслабленная умиротворенность, боль
уходит, и ты ощущаешь блаженство, и тебе хочется, чтобы рядом с постелью
сидел старый друг и говорил о сущих пустяках, а еще лучше бы вспоминал
тех, кто тебе дорог, и в комнате бы ощущался запах жженых кофейных зерен и
ванильного теста, которое так прекрасно готовил в Шанхае Лю Сан. - Они
будут задавать вопросы, и ты ничего не сможешь сделать, ты будешь отвечать
им... Хотя что тебе говорил Ойген про наркотики, которые пробовал на них
Скорцени? Ты отвечай им не торопясь, вспоминай про Москву, ты же помнишь
свой город, ты его очень хорошо помнишь, он живет в твоем сердце, как
Сашенька и как сын, вспоминай, как ты впервые встретил свою любимую во
Владивостоке, в ресторане "Версаль", и как к столику ее отца подошел
начальник контрразведки Гиацинтов, и как ты познакомился с Николаем
Ивановичем Ванюшиным, ты отвечай им про то, что тебе приятно вспомнить,
слышишь, Максим? Пожалуйста, постарайся не торопиться, ты вообще-то
страшный торопыга, тебе так многого стоило научиться сдерживать себя,
держать в кулаке, постоянно понуждая к медлительности. Ах, как звенит в
голове, какой ужасный, тяжелый звон, будто бьют по вискам..."
...Мюллер склонился над Штирлицем, близко заглянул ему в глаза,
увидал расширившиеся зрачки, пот на лбу, над губой, на висках, тихо
сказал:
- Я и сейчас сделал все, чтобы облегчить твои страдания, дружище. Ты
мой брат-враг, понимаешь? Я восхищаюсь тобою, но я ничего не могу
поделать, я профессионал, как и ты, поэтому прости меня и начинай
отвечать. Ты слышишь меня? Ну, ответь мне? Ты слышишь?
- Да, - сказал Штирлиц, мучительно сдерживая желание ответить
открыто, быстро, искренне. - Я слышу...
- Вот и хорошо... Теперь расскажи, как зовут твоего шефа? На кого он
выходит в Москве? Когда ты стал на них работать? Кто твои родители? Где
они? Кто такая Цаченька? Ты ведь хочешь мне рассказать об этом все, не так
ли?
- Да, - ответил Штирлиц. - Хочу... Мой папа был очень высокий...
Худой и красивый, - сдерживая себя, цепляя в себе слова, начал Штирлиц,
понимая где-то в самой глубине души, что он не имеет права говорить ни
слова.
"Ну не спеши, - моляще сказал он себе и вдруг понял, что самое
страшное позади, он может думать, несмотря на то что в нем живет желание
говорить, постоянно говорить, делиться своей радостью, ибо память о
прекрасном - высшая радость, отпущенная человеку. - Ты ведь все понимаешь,
Максим, ты отдаешь себе отчет в том, что он очень ждет, как ты ему все
расскажешь, а тебе хочется все ему рассказать, но при этом ты пока еще
понимаешь, что делать этого нельзя... Все не так страшно, - подумал он, -
человек сильнее медицины, если бы она была сильнее нас, тогда бы никто
никогда не умирал".
- Ну, - поторопил его Мюллер. - Я жду...
- Папа меня очень любил... Потому что я у него был единственный... У
него была родинка на щеке... На левой... И красивая седая шевелюра... Мы с
ним часто ездили гулять. В Узкое... Это маленькая деревня под Москвою...
Там стояли ворота, построенные Паоло Трубецким... В них опускалось
солнце... Все... Целиком... Только надо уметь ждать, пока оно опустится...
Там есть такая точка, с которой это хорошо видно, сам Паоло Трубецкой
показал это место папе...
- Как фамилия папы? - нетерпеливо спросил Мюллер, вопрошающе
посмотрев на врача.
Тот взял руку Штирлица, нашел пульс, пожал плечами и, снова открыв
свой саквояж, вынул шприц, наполнил его второй дозой черной жидкости,
вколол в вену, сказав Мюллеру:
- Сейчас он будет говорить быстрей. Только вы слишком мягко ставите
вопросы, спрашивайте требовательнее, резче.
- Как фамилия отца? - спросил Мюллер, приблизившись к Штирлицу чуть
ли не вплотную. - Отвечай, я жду.
- Мне больно, - сказал Штирлиц. - Я хочу спать.
Он закрыл глаза, сказав себе: "Ну, пожалуйста, Максим, сдержись; это
будет так стыдно, если ты начнешь торопиться, ты ведь знаешь, кто стоит
над тобою, у тебя раскалывается голова, наверное, они вкатили тебе слишком
большую дозу - используй это. А как я могу это использовать, - возразил он
себе, - этого нельзя делать, потому что я обязан ответить на все вопросы,
ведь меня спрашивают, человек интересуется, он хочет, чтобы я рассказал
ему про папу, что ж в этом плохого?!"
Мюллер взял Штирлица за подбородок, откинул его голову, крикнул:
- Сколько можно ждать, Штирлиц?!
"Вот видишь, - сказал себе Штирлиц, - как торопится этот человек, а
ты заставляешь его ждать. Но ведь это Мюллер! Ну и что, - удивился он. -
Мюллеру интересно знать про твоего папу, у него тоже был отец, он и про
себя говорит "папа-Мюллер". Погоди, - услышал он далекий голос, дошедший
до него из глубины его сознания, - он ведь еще про себя говорит
"гестапо-Мюллер". А ты хорошо знаешь, что такое гестапо, Максим? Конечно
знаю: это государственная тайная полиция рейха, во главе ее стоит Мюллер,
вот он надо мною, и его лицо сводит тиком, бедненький папа-Мюллер, ты
очень плохо ведешь себя, Максим, он ведь ждет..."
- Папа меня любил, он никогда не кричал на меня, - сонно ответил
Штирлиц. - А вы кричите, и это нехорошо...
Мюллер обернулся к доктору:
- Этот препарат на него не действует! Уколите ему чего-нибудь еще!
- Тогда возможна кома, группенфюрер...
- Так какого же черта вы обещали мне, что он заговорит?!
- Позвольте, я задам ему вопросы?
- Задайте. И поскорее, у меня истекает время!
Доктор склонился над Штирлицем, взял его за уши похолодевшими, хотя
толстыми, казалось бы, добрыми пальцами отца и деда, больно вывернул мочки
и начал говорить вбивая вопрос в лоб:
- Имя?! Имя?! Имя?!
- Мое? - Штирлиц почувствовал к себе жалость, оттого что боль в
мочках была унизительной, его никто никогда не таскал за уши, это только
Фрица Макленбаха - они жили на одной лестничной клетке в Цюрихе, в
девятьсот шестнадцатом, перед тем как папа уехал следом за Лениным в
Россию, - драл за уши старший брат, кажется, его звали Вильгельм, ну,
вспоминай, как звали старшего брата, у него еще был велосипед, и все
мальчишки завидовали ему, а он никому не давал кататься; и маленький
Платтен даже плакал, так он мечтал прокатиться на никелированном
большеколесном чуде со звонком, который был укреплен на руле... - Мне
больно, - повторил Штирлиц, когда доктор еще круче вывернул ему мочки. -
Это некорректно, я уже старый, зачем вы дерете меня за уши?
- Имя?! - крикнул доктор.
- Он знает. - Штирлиц кивнул на Мюллера. - Он про меня все знает, он
такой умный, я его даже жалею, у него много горя в сердце...
Мюллер нервно закурил. Пальцы его чуть дрожали. Повернувшись к
Ойгену, он сказал:
- Выйдите со мною...
В соседней комнате было пусто: диван, книжные шкафы, горка с
хрусталем; много бутылок, даже одна португальская - "вино верди"; такое
долго нельзя хранить. Наверное, подарили лиссабонские дипломаты, хотя вряд
ли - все уже давно уехали. Как же она сюда попала?
- Ойген, - сказал Мюллер, - все идет прекрасно. Я надеюсь, вы
понимаете, что мне в высшей мере наплевать на то, как звали его папу и
маму, а равно любимую женщину...
- Тогда зачем же все это? - удивился Ойген.
- Затем, что он мне нужен совершенно в ином качестве. Доктор, уколы,
допрос - это продолжение игры. И если вы проведете ее до конца, я
отблагодарю вас так, что ваши внуки будут вспоминать вас самым добрым
словом... Что вам более дорого: Рыцарский крест или двадцать пять тысяч
долларов? Ну, отвечайте правду, глядите мне в глаза!
- Группенфюрер, я даже не знаю, что сказать...
- Слава богу, что сразу не крикнули про крест... Значит, умный. Вот.
- Он достал из кармана толстую пачку долларов. - Это десять тысяч.
Остальные пятнадцать вы получите на моей конспиративной квартире по
Бисмаркштрассе, семь, апартамент два, когда придете ко мне и скажете, что
операция завершена. А суть ее сводится к следующему, Ойген... О ней знают
два человека: вы и я... Нет, еще об этом догадывается третий, рейхсляйтер
Борман... Значит, я посвящаю вас в высший секрет рейха, разглашение его
карается гибелью всех ваших родных, а я знаю, как вы любите своих дочек
Марию и Марту, поэтому именно вас я избрал для завершения этой моей
коронной операции... Пусть доктор его поспрашивает еще с полчаса, не
мешайте ему, может стараться, как хочет, но колоть больше не давайте.
Потом, когда Штирлиц потеряет сознание, перенесете его сюда, уложите на
диван, руки возьмете в наручники, ноги скрутите проволокой. Пусть спит,
потом поместите в соседней комнате фрейляйн Зиверт с Грубером. Он должен
постоянно и торопливо диктовать ей тот материал, который я уже передал
ему: это совершенно секретные данные, содержащие компрометирующую
документацию на французов, близких к их новому правительству. Проследите
за тем, чтобы в тот момент, когда вы станете водить Штирлица в туалет - вы
навяжете ему свое время, четыре раза в день, - штурмбанфюрер Гешке громко
и нервно наговаривал фрау Лотер такого же рода материалы на русских
военачальников... Позвольте Штирлицу зафиксировать, в какой именно комнате
работает Гешке, понятно? Доктор придет сюда еще раз, видимо завтра, но все
зависит от того, как крепко мы будем удерживать красных... Пусть он
