Семнадцать мгновений весны. Приказано выжить. | |
непонятен тот факт, что англо-американцы отказались допустить в Берн
представителей Советского командования для участия в переговорах с
немцами.
Мне непонятно также молчание англичан, которые предоставили Вам вести
переписку со мной по этому неприятному вопросу, а сами продолжают молчать,
хотя известно, что инициатива во всей этой истории с переговорами в Берне
принадлежит англичанам.
Я понимаю, что известные плюсы для англо-американских войск имеются в
результате этих сепаратных переговоров в Берне или где-то в другом месте,
поскольку англо-американские войска получают возможность продвигаться в
глубь Германии почти без всякого сопротивления со стороны немцев, но
почему надо было скрывать это от русских и почему не предупредили об этом
своих союзников - русских?
И вот получается, что в данную минуту немцы на западном фронте на
деле прекратили войну против Англии и Америки. Вместе с тем немцы
продолжают войну с Россией - с союзницей Англии и США.
Понятно, что такая ситуация никак не может служить делу сохранения и
укрепления доверия между нашими странами.
Я уже писал Вам в предыдущем послании и считаю нужным повторить
здесь, что я лично и мои коллеги ни в коем случае не пошли бы на такой
рискованный шаг, сознавая, что минутная выгода, какая бы она ни была,
бледнеет перед принципиальной выгодой по сохранению и укреплению доверия
между союзниками".
- Он, увы, прав, - заметил Рузвельт. - Минутная выгода адвокатских
фирм братьев Даллесов и Донована торпедирует то, чего я добивался все эти
годы, - доверие Дяди Джо... Дальше, пожалуйста...
- Вы устали? - спросил адъютант.
- О нет, нет, что вы... Я жду...
- "Лично и строго секретно для маршала Сталина от президента
Рузвельта... Я с удивлением получил Ваше послание.., содержащее
утверждение, что соглашение, заключенное между фельдмаршалом Александером
и Кессельрингом в Берне, позволило "пропустить на восток
англо-американские войска, а англо-американцы обещали за это облегчить для
немцев условия перемирия".
В моих предыдущих посланиях Вам по поводу попыток, предпринимавшихся
в Берне в целях организации совещания для обсуждения капитуляции
германских войск в Италии, я сообщал Вам, что: 1) в Берне не происходило
никаких переговоров; 2) эта встреча вообще не носила политического
характера; 3) в случае любой капитуляции вражеской армии в Италии не будет
иметь место нарушение нашего согласованного принципа безоговорочной
капитуляции; 4) будет приветствоваться присутствие советских офицеров на
любой встрече, которая может быть организована для обсуждения капитуляции.
В интересах наших совместных военных усилий против Германии, которые
сейчас открывают блестящую перспективу быстрых успехов в деле распада
германских войск, я должен по-прежнему предполагать, что Вы питаете столь
же высокое доверие к моей честности и надежности, какое я всегда питал к
Вашей честности и надежности.
Я также полностью оцениваю ту роль, которую сыграла Ваша армия,
позволив вооруженным силам, находящимся под командованием генерала
Эйзенхауэра, форсировать Рейн, а также то влияние, которое окажут
впоследствии действия Ваших войск на окончательный крах германского
сопротивления нашим общим ударам.
Я полностью доверяю генералу Эйзенхауэру и уверен, что он, конечно,
информировал бы меня, прежде чем вступить в какое-либо соглашение с
немцами. Ему поручено требовать, и он будет требовать безоговорочной
капитуляции тех вражеских войск, которые могут потерпеть поражение на его
фронте. Наше продвижение на западном фронте является результатом военных
действий. Скорость этого продвижения объясняется главным образом ужасающим
ударом наших военно-воздушных сил, который привел к разрушению германских
коммуникаций, а также тем, что Эйзенхауэру удалось подорвать силы основной
массы германских войск на западном фронте в то время, когда они находились
еще к западу от Рейна.
Я уверен, что в Берне никогда не происходило никаких переговоров, и
считаю, что имеющиеся у Вас об этом сведения, должно быть, исходят из
германских источников, которые упорно старались вызвать разлад между нами
с тем, чтобы в какой-то мере избежать ответственности за совершенные ими
военные преступления. Если таковой была цель Вольфа, то Ваше послание
доказывает, что он добился некоторого успеха.
Будучи убежден в том, что Вы уверены в моей личной надежности и в
моей решимости добиться вместе с Вами безоговорочной капитуляции нацистов,
я удивлен, что Советское Правительство, по-видимому, прислушалось к мнению
о том что я вступил в соглашение с врагом, не получив сначала Вашего
полного согласия.
Наконец, я хотел бы сказать, что если бы как раз в момент победы,
которая теперь уже близка, подобные подозрения, подобное отсутствие
доверия нанесли ущерб всему делу после колоссальных жертв - людских и
материальных, то это было бы одной из величайших трагедий в истории.
Откровенно говоря, я не могу не чувствовать крайнего негодования в
отношении Ваших информаторов, кто бы они ни были, в связи с таким гнусным,
неправильным описанием моих действий или действий моих доверенных
подчиненных".
- Вы ощущаете неловкость? - спросил Рузвельт. - Вы понимаете, в какое
положение меня поставили? Дальше...
- "Лично и секретно от премьера Сталина президенту Рузвельту...
1. В моем послании... речь идет не о честности и надежности. Я
никогда не сомневался в Вашей честности и надежности, так же как и в
честности и в надежности г-на Черчилля. У меня речь идет о том, что в ходе
переписки между нами обнаружилась разница во взглядах на то, что может
позволить себе союзник в отношении другого союзника и чего он не должен
позволить себе. Мы, русские, думаем, что в нынешней обстановке на фронтах,
когда враг стоит перед неизбежностью капитуляции, при любой встрече с
немцами по вопросам капитуляции представителей одного из союзников должно
быть обеспечено участие в этой встрече представителей другого союзника. Во
всяком случае, это безусловно необходимо, если этот союзник добивается
участия в такой встрече. Американцы же и англичане думают иначе, считая
русскую точку зрения неправильной. Исходя из этого, они отказали русским в
праве на участие во встрече с немцами в Швейцарии. Я уже писал Вам и
считаю не лишним повторить, что русские при аналогичном положении ни в
коем случае не отказали бы американцам и англичанам в праве на участие в
такой встрече. Я продолжаю считать русскую точку зрения единственно
правильной, так как она исключает всякую возможность взаимных подозрений и
не дает противнику возможности сеять среди нас недоверие.
2. Трудно согласиться с тем, что отсутствие сопротивления со стороны
немцев на западном фронте объясняется только лишь тем, что они оказались
разбитыми. У немцев имеется на восточном фронте 147 дивизий. Они могли бы
без ущерба для своего дела снять с восточного фронта 15-20 дивизий и
перебросить их на помощь своим войскам на западном фронте. Однако немцы
этого не сделали и не делают. Они продолжают с остервенением драться с
русскими за какую-то малоизвестную станцию Земляницу в Чехословакии,
которая им столько же нужна как мертвому припарки, но безо всякого
сопротивления сдают такие важные города в центре Германии, как Оснабрюк,
Мангейм, Кассель. Согласитесь, что такое поведение немцев является более
чем странным и непонятным.
3. Что касается моих информаторов, то, уверяю Вас, это очень честные
и скромные люди, которые выполняют свои обязанности аккуратно и не имеют
намерения оскорбить кого-либо. Эти люди многократно проверены нами на
деле. Судите сами. В феврале этого года генерал Маршалл дал ряд важных
сообщений Генеральному Штабу советских войск, где он на основании
имеющихся у него данных предупреждал русских, что в марте месяце будут два
серьезных контрудара немцев на восточном фронте, из коих один будет
направлен из Померании на Торн, а другой - из района Моравска Острава на
Лодзь. На деле, однако, оказалось, что главный удар немцев готовился и был
осуществлен не в указанных выше районах, а в совершенно другом районе, а
именно в районе озера Балатон, юго-западнее Будапешта. Как известно
теперь, в этом районе немцы собрали до 35 дивизий, в том числе 11 танковых
дивизий. Это был один из самых серьезных ударов за время войны с такой
большой концентрацией танковых сил. Маршалу Толбухину удалось избегнуть
катастрофы и потом разбить немцев наголову между прочим потому, что мои
информаторы раскрыли, правда с некоторым опозданием, этот план главного
удара немцев и немедленно предупредили о нем маршала Толбухина. Таким
образом я имел случай еще раз убедиться в аккуратности и осведомленности
советских информаторов.
Для Вашей ориентировки в этом вопросе прилагаю письмо Начальника
Генерального Штаба Красной Армии генерала армии Антонова на имя
генерал-майора Дина".
- Читать это письмо тоже? - спросил адъютант.
- Да, пожалуйста, - ответил Рузвельт.
"Главе военной миссии США в СССР
генерал-майору Джону Р. Дину
Уважаемый генерал Дин!
Прошу Вас довести до сведения генерала Маршалла следующее:
20 февраля сего года я получил сообщение генерала Маршалла,
переданное мне генералом Дином, о том, что немцы создают на восточном
фронте две группировки для контрнаступления: одну в Померании для
удара на Торн и другую в районе Вена, Моравска Острава для
наступления в направлении Лодзь. При этом южная группировка должна
была включать 6-ю танковую армию СС. Аналогичные сведения были мною
получены 12 февраля от главы армейской секции Английской Военной
миссии полковника Бринкмана.
Я чрезвычайно признателен и благодарен генералу Маршаллу за
информацию, призванную содействовать нашим общим целям, которую он
так любезно предоставил нам.
Вместе с тем считаю своим долгом сообщить генералу Маршаллу о
том, что боевые действия на восточном фронте в течение марта месяца
не подтвердили данную им информацию, ибо бои эти показали, что
основная группировка немецких войск, включавшая и 6-ю танковую армию
СС, была сосредоточена не в Померании и не в районе Моравска Острава,
а в районе озера Балатон, откуда немцы вели наступление с целью выйти
к Дунаю и форсировать его южнее Будапешта.
Этот факт показывает, что информация, которой пользовался
генерал Маршалл, не соответствовала действительному ходу событий на
восточном фронте в марте месяце.
Не исключена возможность, что некоторые источники этой
информации имели своей целью дезориентировать как Англо-Американское,
так и Советское командование и отвлечь внимание Советского
командования от того района, где готовилась немцами основная
наступательная операция на восточном фронте.
Несмотря на изложенное, я прошу генерала Маршалла, если можно,
продолжать сообщать мне имеющиеся сведения о противнике.
Это сообщение я считал своим долгом довести до сведения генерала
Маршалла исключительно для того, чтобы он мог сделать соответствующие
выводы в отношении источника этой информации.
Прошу Вас передать генералу Маршаллу мое уважение и
признательность.
Уважающий Вас -
генерал армии Антонов,
начальник генерального штаба
Красной Армии
30 марта 1945 года".
- Какое бесстыдство, - тихо сказал Рузвельт. - Узколобая корысть и
традиционная нелюбовь к русским может стать - на определенном этапе -
детонатором взрыва... Мне стыдно за тех, кому я верил... Мне совестно, что
я обрывал Гопкинса, когда тот говорил, что мне лгут... Пожалуйста,
запишите текст... Двоеточие, кавычки:
Лично и строго секретно
для маршала Сталина
от президента Рузвельта
Благодарю Вас за Ваше искреннее пояснение советской точки зрения
в отношении бернского инцидента, который, как сейчас представляется,
поблек и отошел в прошлое, не принеся какой-либо пользы.
Во всяком случае, не должно быть взаимного недоверия и
незначительные недоразумения такого характера не должны возникать в
будущем. Я уверен, что, когда наши армии установят контакт в Германии
и объединятся в полностью координированном наступлении, нацистские
армии распадутся.
- Точка, - заключил Рузвельт. - Кавычки закрыть.. Это все, что я пока
могу сделать. Но это только начало. Русские, думаю, меня поймут...
Поставьте дату: двенадцатое апреля тысяча девятьсот сорок пятого года...
Это был последний документ, подписанный Франклином Делано Рузвельтом;
спустя несколько часов он - неожиданно для всех - умер.
"Президенту Трумэну,
Вашингтон.
От имени Советского Правительства и от себя лично выражаю
глубокое соболезнование Правительству Соединенных Штатов Америки по
случаю безвременной кончины Президента Рузвельта. Американский народ
и Объединенные Нации потеряли в лице Франклина Рузвельта величайшего
политика мирового масштаба и глашатая организации мира и безопасности
после войны.
Правительство Советского Союза выражает свое искреннее
сочувствие американскому народу в его тяжелой утрате и свою
уверенность, что политика сотрудничества между великими державами,
взявшими на себя основное бремя войны против общего врага, будет
укрепляться и впредь.
И. Сталин.
Отправлено 13 апреля 1945 года".
УДАР КРАСНОЙ АРМИИ. ПОСЛЕДСТВИЯ - I
__________________________________________________________________________
Понятие "х р у с т", приложимое, как правило, к явлениям физическим,
в равной мере может быть спроецировано на то, что случилось 16 апреля
сорок пятого года, после того как войска Жукова, включив тысячи
прожекторов, обрушили на позиции немецких войск, укрепившихся на Одерском
редуте, ураган снарядов, мин и бомб.
Хрустела не только оборона; хрустел рейх; то, что еще за мгновение
перед началом удара являло собой с т р у к т у р у, волю м а с с ы
противной стороны, сейчас медленно, разрываемое тающими, стремительными
трещинами, неумолимо и грохочуще оседало, поднимая при этом смерч душной
пыли и гари.
...В Цоссене, в штаб-квартире Кребса, сменившего Гудериана, телефоны
звонили беспрерывно (связь работала по-немецки отменно); известия с Одера
приходили через каждые пятнадцать минут.
Кребс, стоявший в кабинете возле карты, спиною к собравшимся, не мог
не слышать, как глухо, но не испуганно уже, не шепотом, а открыто, громко,
понимая надвигающийся ужас, кто-то из офицеров говорил его адъютанту
Герхарду Болдту:
- Неужели американцы не успеют?! Ведь они на Эльбе, фронт открыт, их
танки в Цербсте, неужели они не захотят войти в Берлин первыми?
Кребс обернулся, посмотрел куда-то поверх голов своих штабных и
обратился к адъютанту:
- Пожалуйста, соедините меня с рейхсканцелярией: я должен понять,
куда все-таки переводят главный штаб. Мое предложение остается прежним -
Берхтесгаден... И не сочтите за труд принести мне стакан вермута...
Адъютант связался с бункером; генерал Бургдорф на вопрос об эвакуации
сытно и снисходительно рассмеялся, пояснив при этом:
- Эвакуация на Берхтесгаден уже практически закончена, вопрос только
за тем, когда выедет сам... Передайте Кребсу, что он приглашен в
рейхсканцелярию 20 апреля на празднование дня рождения фюрера...
...Вечером 19 апреля Борман остался в кабинете Гитлера после того,
как все приглашенные на ежедневную военную конференцию были отпущены.
Остаться один на один с фюрером было теперь не просто, несмотря на то что
в бункере под рейхсканцелярией было построено ни мало ни много шестьдесят
комнат. Раньше, в январе еще, здесь было пусто, лишь стояли посты охраны;
Гитлер постоянно находился в "Волчьем логове", в Восточной Пруссии; ныне,
после его переселения сюда, вдоль по стенам лестниц, ведших в подземный
лабиринт, толпились гвардейцы СС; во многих комнатах расположились молодые
парни из "личного штандарта" Гитлера, все как на подбор - двухметровые
блондины с голубыми глазами; часть комнат была завалена ящиками с вином,
анчоусами, сосисками, ананасами, креветками, шампиньонами, шоколадом,
икрой, лососиной, ветчиной; на проходивших мимо генералов молодые парни из
охраны внимания более не обращали - спали, ели, пили, г р о м к о
смеялись, рассказывая сальные анекдоты; тишина соблюдалась лишь возле
личных апартаментов Гитлера.
Последнее убежище фюрера состояло из кабинета, спальни, двух гостиных
комнат и ванной; к кабинету примыкал конференц-зал; неподалеку была
оборудована веселенькая комнатка для Блонди, собаки фюрера, и четырех ее
щенков; чуть выше этой комнаты, самой любимой Гитлером, шла анфилада из
восемнадцати маленьких помещений, где постоянно работала - по последнему
слову техники - телефонная станция; затем были две комнаты, отданные
личному доктору Гитлера - профессору штандартенфюреру Брандту; затем -
шесть комнат, предназначенных для штаба комиссара обороны Берлина
Геббельса; неподалеку были кухня и комната личного повара Гитлера, мастера
по приготовлению вегетарианской пищи, фрау Манциали; далее - большая
столовая и комнаты для официантов и слуг. Отсюда внутренняя лестница вела
в сад рейхсканцелярии; сделав несколько шагов по этой лестнице, можно было
оказаться в пресс-офисе, возглавляемом Хайнцем Лоренцом; к нему примыкала
штаб-квартира Бормана, которую вел штандартенфюрер Цандер; рядом
помещались кабинеты посланника рейхсфюрера при ставке Гитлера
группенфюрера СС Фегеляйна, женатого на сестре Евы Браун, полковника
Клауса фон Белова, адмирала Фосса, посланника МИДа при ставке доктора
Хавеля, армейского адъютанта Гитлера майора Йоханнмайера, пилота фюрера
Бауера, второго пилота Битца, посланника министерства пропаганды при
ставке доктора Наумана; группы армейской разведки во главе с генералом
Бургдорфом и его адъютантом Вайсом; кабинет Кребса. Всего в этом мрачном
подвальном каземате сейчас находилось более семисот человек, поэтому
уединиться можно было только в кабинете Гитлера; здесь мерно гудели
вентиляторы; порядок был абсолютным; никакой связи с внешним миром, где
все х р у с т е л о и пыльно, удушающе о с е д а л о.
Именно здесь Борман и решил привести в исполнение свой план,
задуманный в марте, - план спасения, ценою которого должна быть смерть
того человека, которого он называл "гением", "великим сыном нации",
"создателем тысячелетнего рейха", того трясущегося, медленно движущегося
пятидесятипятилетнего мужчины, что сидел перед ним со странной виноватой
улыбкой, замершей в уголках рта.
- Фюрер, - сказал Борман, - я всегда говорил вам правду, самую
жестокую, какой бы она ни была...
Именно потому, что он никогда правды не говорил, но лишь угадывал то,
что тот хотел слышать, и о р г а н и з о в ы в а л это им угаданное в
слова окружающих, в статьях газет и передачах радио, Гитлер легко с ним
согласился, прерывисто при этом вздохнув.
- Поэтому, - продолжил Борман, - позвольте мне и сейчас, в дни, когда
идет решающая битва за будущее нации, высказать вам ряд соображений,
продиктованных одной лишь правдой...
- Да, Борман, только так.
- Как и вы, я убежден в победе, какой бы ценою она ни далась нам. В
городе работают специальные суды гестапо, которые расстреливают на месте
паникеров и дезертиров, купленных врагами; рука об руку с ними действуют
суды армии и партии. Порядок поэтому абсолютен. Однако огромные территории
рейха на севере и на юге на какое-то время отрезаны от нас. Сведения,
которые приходят оттуда, весьма тревожны. Поэтому я вижу единственный
выход в том, чтобы вы, именно вы, обратились с просьбой к рейхсфюреру
Гиммлеру срочно выехать на север и возглавить там борьбу нации. Я считал
бы разумным просить вас отправить Геринга на юг, чтобы он взял на себя
руководство сражением из нашего Альпийского редута... Но и это не все,
фюрер... Вы знаете, что нация ставит вас выше бога; лишить нацию бога
невозможно, но припугнуть этим - не помешает...
- Я не понял вас, - сказал Гитлер, чуть подавшись вперед, и Борман
сразу же ощутил, что фюрер отдает себе отчет, о чем сейчас пойдет речь.
- Ваше заявление о том, что вы остаетесь в Берлине, лично
возглавляете борьбу до окончательной победы или же гибнете вместе с
жителями столицы, воодушевит нацию, придаст ей сил... Геббельс высказал
соображение, не имеет ли смысла еще больше припугнуть колеблющихся и
деморализованных, заявив, что фюрер уйдет из жизни, если борьбе не будут
отданы все силы немцев - всех без исключения...
Борман пустил пробный шар: Геббельс никогда не посмел бы высказать
такого рода идею, но это надо было еще более прочно заложить в мозг
Гитлера, закрепить эту мысль, успокоительно закамуфлировав разговором про
"испуг" и "нажим".
- Я не знал, что ответить Геббельсу, - продолжал между тем
рейхсляйтер, - а он бы никогда не осмелился обратиться к вам с таким
предложением, оттого что оно продиктовано своекорыстными интересами его
министерства, делом нашей пропаганды... Я же рискнул высказать вам это его
соображение...
- Вы считаете, что оно имеет под собой почву?
- Поскольку вас ждут в Альпийском редуте, который неприступен,
поскольку вы всегда можете покинуть Берлин, - неторопливо лгал Борман, - я
полагал бы такой крайний шаг, такого рода политическую интригу совсем не
бесполезной...
- Хорошо, - ответил Гитлер. - Я найду возможность публично
высказаться в таком смысле... Хотя, - в глазах его вдруг вспыхнул прежний,
осмысленный, жестокий, устремленный огонь, - я действительно более всего
на свете боюсь попасть в лапы врагов... Они тогда повезут меня по миру в
клетке... Да, да, именно так, Борман, я же знаю этих чудовищ... Так что, -
Гитлер в свою очередь начал игру, - может быть, мне действительно имеет
смысл уйти из жизни?
- Фюрер, вы не смеете думать об этом... Я бываю в городе, я вижу
настроение людей, вижу лица, полные решимости победить, опрокинуть врага и
погнать его вспять, я слышу разговоры берлинцев: веселые, спокойные и
достойные, они плюют на трупы разложившихся изменников, повешенных на
столбах... Монолитность нации ныне такова, что победа совершенно
неминуема, вы же знаете свой народ!
Гитлер мягко улыбнулся, успокоенно кивнул:
- Хорошо, Борман, я найду момент для того, чтобы припугнуть тех, кто
проявляет малодушие...
Когда Борман шел к двери, Гитлер тихо засмеялся:
- Но ведь я буду обязан исполнить данное слово, если ваша
убежденность в победе рухнет?
Борман обернулся: Гитлер терзал своей правой рукою левую, трясущуюся,
и смотрел на него просяще, как ребенок, который не хочет слушать страшную
сказку или, вернее, желает заранее знать, что конец будет - так или иначе
- благополучный.
- Если наступит крах, я застрелюсь на ваших глазах, мой фюрер, -
сказал Борман. - Моя жизнь и судьба настолько связаны с вами, так
нерасторжимы, что, думая о вас, я думаю о себе...
- А как люди на улицах одеты? - спросил Гитлер.
Борман ужаснулся этому вопросу, вспомнив тысячи трупов вдоль дорог,
изголодавшихся детей, согбенных пергаментных старух, замерших в очередях
возле магазинов, где давали хлеб; руины домов; воронки на дорогах,
пожарища, висящих на столбах солдат с дощечками на груди: "Я не верил в
победу!", и ответил, ужасаясь самому себе:
- Весна всегда красила берлинцев, мой фюрер, девушки сняли пальто,
дети бегают в рубашонках...
- А столики кафе уже вынесли на бульвары?
И тут Борман испугался: а что, если Геббельс рассказал фюреру хоть
гран правды? Или показал фото зверств авиации союзников?
- Нет, - ответил он, не отрывая глаз от лица Гитлера, - нет еще, мой
фюрер... Люди ждут победы, хотя маленькие рыбацкие кабачки на Фишермаркте
и пивнушки возле заводов полны рабочего люда...
- Я не пробовал пива с времен первой войны, - сказал Гитлер. - У меня
к нему отвращение... Знаете почему? Я перепил в детстве. И ужасно
страдал... С тех пор у меня страх и ненависть к алкоголю... Это было так
ужасно, когда я увидел себя со стороны, лежавшего ничком, со спутавшимися
волосами; невероятные колики в солнечном сплетении; холодный пот на
висках... Именно тогда я решил, что, после того как мы состоимся, я брошу
всех алкоголиков, их детей и внуков в особые лагеря: им не место среди
арийцев; мы парим идеей, они - горячечными химерами, которые расслабляют
человека, делая его добычей для алчных евреев и бессердечных
большевиков... Но после победы я выйду с вами на Унтер-ден-Линден,
прогуляюсь по Фридрихштрассе, зайду в обычную маленькую пивную и выпью
полную кружку пенного "киндля"...
...Через полчаса помощник Бормана штандартенфюрер Цандер рассказал о
работе, проведенной полковником Хубером - его человеком в окружении
Геринга.
- Рейхсмаршал высказался в том смысле, - говорил Цандер, - что
ситуация прояснится двадцатого, на торжественном вечере. "Если фюрер
согласится уехать в Берхтесгаден, тогда борьба войдет в новую фазу и
судьба немцев решится на поле битвы; если же он останется в Берлине,
придется думать о том, как спасти нацию от тотального уничтожения". Когда
Хубер напомнил ему о традиции разговора за столом мира двух достойных
солдат враждующих армий, рейхсмаршал оживился и попросил срочно
подготовить хорошие примеры из истории; особенно интересовался Древним
Римом, ситуацией при Ватерлоо и коллизиями, связанными с Итальянским
походом генерала Суворова.
...После этого Борман вызвал Мюллера.
- Счетчик включен, - сказал он, расхаживая по своему маленькому
кабинету в бункере. - Вы должны сделать так, чтобы Шелленберг предложил
Гиммлеру обратиться к англо-американцам с предложением о капитуляции...
- Безоговорочной? - уточнил Мюллер.
Борману это уточнение не понравилось, хотя он понимал, что такого
рода вопрос правомочен. Ответил он, однако, вопросом:
- А вы как думаете?
- Так же, как и вы, - ответил Мюллер. - По-моему, самое время
называть собаку - собакой, рейхсляйтер.
Борман покачал головой, усмехнулся чему-то, спросил;
- Выпить хотите?
- Хочу, но - боюсь. Сейчас такое время, когда надо быть абсолютно
трезвым, а то можно запаниковать.
- Неделя в нашем распоряжении, Мюллер... А это очень много, семь
дней, сто шестьдесят восемь часов, что-то около десяти тысяч минут. Так
что я - выпью. А вы позавидуйте.
Борман налил себе айнциана, сладко, медленно опрокинул в себя водку,
заметив при этом:
- Нет ничего лучше баварского айнциана из Берхтесгадена. А слаще
всего в жизни - ощущение веселого беззаботного пьянства, не так ли?
- Так, - устало согласился Мюллер, не понимая, что Борман, говоря о
сладости пьянства, мстил Гитлеру, мстил его тираническому пуританству,
сухости и неумению радоваться жизни, всем ее проявлениям; он мстил ему
этими своими словами за все то, чего лишился, связав себя с ним; власть
хороша только тогда, когда реальна, и ты на ее вершине, а если все
х р у с т и т и конец будет совсем не таким, как у какого-нибудь
британского или бельгийского премьера - ушел себе в отставку, живи на
ферме, дои коров да нападай на преемника в печати, - тогда остро
вспоминается юность, до той именно черты, когда п о н е с л о, когда
добровольно отринул радость человеческого бытия во имя миража, называемого
мировым владычеством...
- А вы что грустный? - спросил Борман, выпив еще одну рюмку.
И Мюллер ответил словами Штирлица, сразу же поняв, что именно его
слова он сейчас произнес:
- Я не люблю быть болваном в игре, рейхсляйтер... Я не умею работать,
если не знаю конечной задумки... Я ощущаю тогда свою ненужность и - что
еще страшнее - малость...
- Я объясню вам все, Мюллер. Вчера еще было нельзя. Даже час назад
было рано. Сейчас - можно и нужно... Я - человек альтернативы, вы это
знаете... Я не могу спать в комнате, где только одна дверь - меня мучают
кошмары... Если Гиммлер сговорится с Бернадотом, он все равно не сможет
без меня сдержать рейх: партия взяла верх над его СС, и это очень хорошо.
Следовательно, на него мы найдем вожжи, аппарат в моих руках, гестапо - в
ваших. Геринг? Вряд ли, оперетта. Хотя я не исключаю и этой возможности.
Его офицеры тоже не смогут д е р ж а т ь, он это понимает; держать можем
мы. Но это один строй размышления, один допуск. Второй: они не
сговорились. Тогда я обращаюсь к Сталину с предложением мира, я отдаю в
его руки Германию порядка, Германию сконцентрированной силы... Я говорю
ему: "Примите нас, иначе нас возьмут ваши союзники"... Ваша игра с Москвой
идет хорошо, не так ли? Кремль нервничает, получая информацию о
переговорах с Западом, иначе они бы начали штурм позже, когда бы сошли
разливы рек и не было непролазной грязи на полях, где они вынуждены
базировать свои самолеты...
- Это - две двери, - сказал Мюллер. - И обе они могут оказаться
