Семнадцать мгновений весны. Приказано выжить. | |
- Дружище, не составите мне компанию? Я обычно гуляю перед сном...
- С удовольствием, штандартенфюрер...
- За ворота штандартенфюреру выходить нельзя, - сказал Ойген,
по-прежнему тяжело глядя на Штирлица, хотя обращался к Хетлю - Ему
постоянно угрожает опасность, мы прикомандированы к нему для охраны
группенфюрером Мюллером.
Хетль, поднимаясь, спросил:
- А партайгеноссе Кальтенбруннер в курсе вашей командировки?
"Оп, - подумал Штирлиц. - Хороший вопрос".
- Он знает, - ответил Ойген. - В Берлине знают. Мы прибыли, чтобы
проследить за организацией специального хранилища для партийного архива -
личное поручение рейхсляйтера Бормана. А для этого нам придется чуть-чуть
поиграть с дядей Сэмом, надо проверить, не пробовал ли он сунуть сюда свой
горбатый нос...
- Ах так, - ответил Хетль. - Что ж, мы все к вашим услугам...
...Гуляя по парку, Штирлиц долго не произносил ни слова; звезды в
небе были близкими, зелеными; тревожно перемигивались, и было в этом
что-то судорожное, предутреннее, когда расстаются любимые, и вот-вот
начнет светать, и настанет безнадежность и пустота, и во всем будет
ощущаться тревога, а после того как щелкнет замок двери и ты останешься
один, воспоминания нахлынут на тебя, и ты с ужасом поймешь, что тебе сорок
пять, и жизнь прошла, не надо обольщаться, хотя это - главное человеческое
качество, а еще - ожидание чуда, но ведь их не бывает более, чудес-то...
- Хетль, - сказал Штирлиц, - для того чтобы я смог успешно провести
дело, порученное мне, я хочу рассчитывать на вашу помощь.
- Польщен, штандартенфюрер. Я к вашим услугам.
- Расскажите про ваших коллег. Кого бы из них вы порекомендовали мне
для выполнения заданий центра?
- Прошу простить, мне было бы легче давать им оценки, зная, каким
должно быть задание...
- Сложным, - ответил Штирлиц.
- Я начну с Докса, - сказал Хетль. - Он живет здесь с сорок второго
года, с первых дней организации этого радиоцентра. Великолепный работник,
бесконечно предан делу фюрера, примерный семьянин; горнолыжник, стрелок,
безупречен в поведении...
Штирлиц поморщился:
- Хетль, я читал его анкету, не надо повторять штампы, за которыми
ничего нет. Меня, например, интересует, за что он получил порицание
обергруппенфюрера Кальтенбруннера в сорок третьем году?
- Не знаю, штандартенфюрер. Я тогда был на фронте.
- На каком?
- Под Минском.
- В войсках СС?
Хетлю были неприятны быстрые вопросы Штирлица, он поэтому ответил:
- Вы же знакомы с личными делами всех тех, кто работает здесь, у
обергруппенфюрера... Значит, вам должно быть хорошо известно, что я служил
рядовым в войсках вермахта...
- В вашем личном деле сказано, что вы были разжалованы Гейдрихом. А
после его трагической гибели вам вернули звание, наградили и перевели на
работу в отдел Эйхмана. За что вас наказал покойный Гейдрих?
- Я позволил себе говорить то, что не имел права говорить.
- А именно?
- Я был пьян... В компании, где находился друг покойного Гейдриха -
я, понятно, об этом не знал, - я позволил себе усомниться в том, надо ли
уничтожать славян. Я пошутил, - словно бы испугавшись чего-то, быстро
добавил Хетль. - Я, видимо, неумело пошутил, сказав, что часть славян
стоило бы держать в гетто, чтобы потом, когда Россия откатится за Урал,
было на кого выменять Эренбурга... А Гейдрих был очень щепетилен в
славянском и еврейском вопросах.
- И за это вас разжаловали?
- В основном да.
- А не "в основном"?
- Я еще сказал, что мы одолеем русских, если вовремя заключим мир на
Западе.
- Когда вы примкнули к нашему движению?
- В тридцать девятом.
- А к СС?
- Дело в том, что я родился в Линце, в одном доме с
обергруппенфюрером Кальтенбруннером... Он знал мою семью, отец помогал ему
в трудные времена... Поэтому Кальтенбруннер рекомендовал меня в СС лично,
в сороковом...
- Что еще вы знаете о Доксе?
- Я сказал все, что мог, штандартенфюрер.
- Хорошо, я поставлю вопрос иначе: вы бы пошли с ним на выполнение
задания? В тыл врага?
- Пошел бы.
- Спасибо, Хетль. Дальше...
- Штурмбанфюрер Шванебах... Мне трудно говорить о нем... Он храбрый
офицер и безусловно честный человек, но наши отношения не сложились...
- Вы бы пошли с ним на задание?
- Только получив приказ.
- Дальше...
- Оберштурмбанфюрер Растерфельд... С ним я готов идти на любое дело.
- С каких пор вы его знаете?
- С сорок первого года.
- А вам известно, что именно Растерфельд готовил для Гейдриха
материалы на ваше разжалование?
Хетль остановился:
- Этого не может быть...
- Я покажу вам документы... Пойдемте, пойдемте, держите ритм... И
последний вопрос: он знает, что вы спите с его женой? Может, у вас любовь
втроем и все такое прочее? Или все значительно серьезней?
Хетль снова остановился; Штирлиц полез за сигаретами, закурил,
неторопливо бросил спичку в снег, вздохнул:
- Вот так-то, Хетль. Вы, конечно же, относитесь к числу
неприкасаемых, поскольку с Востока вас вернул обергруппенфюрер
Кальтенбруннер, но система проверки РСХА работает вне зависимости от того,
кто тебя опекает наверху... Веселитесь, как хотите, но не попадайтесь! А
вы попались! Ах, черт! - воскликнул вдруг Штирлиц и как-то странно упал на
левый бок. Поднявшись, незаметно достал из внутреннего кармана плоский
диктофон, вытащил кассету, порвал пленку, поставил кассету на место, сунул
диктофон в карман и тихо сказал: - Вы поняли, что я упал поскользнувшись?
Поэтому, вернувшись, вы спросите при моих коллегах, не сильно ли я
ушибся... Мои коллеги не спят, кто-нибудь из них идет следом за нами, но в
отдалении, поэтому вы сейчас напишете мне лично обязательство работать на
гауляйтера Айгрубера и на НСДАП, ясно?
Штирлиц достал блокнот, протянул Хетлю:
- Быстро, Хетль, быстро, это в ваших же интересах.
- Что писать? - спросил тот; Штирлицу показалось, что у Хетля начался
аллергический приступ. Даже в темноте стало видно, как он побледнел.
Штирлиц понял это по тому, как под глазами у штурмбанфюрера внезапно
залегли черные тени.
- Да что в голову взбредет, - ответил Штирлиц. - Обязуюсь работать на
гауляйтера Верхней Австрии... В случае измены... И так далее...
- Я не могу писать на ходу...
- И не надо. Я подожду.
Хетль написал текст, протянул блокнот Штирлицу; тот смотреть не стал,
перевернул страничку, спросил:
- Зрение хорошее?
- Да.
- Посмотрите сюда.
Хетль нагнулся и сразу же отпрянул: в блокноте Штирлица была записана
последняя радиограмма, отправленная из Альт Аусзее неустановленным
оператором на Запад.
- Хетль, - сказал Штирлиц, - передайте вашим шифром... Тихо, тихо, не
суетитесь... Я не собираюсь вас губить, я заинтересован в вас так же, как
и Кальтенбруннер... Передайте вашим шифром мои цифры... А если вздумаете
отказаться, я не поставлю за вас и пфеннига...
"Это моя последняя попытка, - думал Штирлиц, - хоть Это один шанс из
ста, но все-таки это шанс".
В шифровке он сообщал Центру, где находится, что зажат тремя
гестаповцами, и впервые открыто признался, что силы его на исходе. Если
Центр сочтет возможным организовать его побег на Родину, налет на виллу
Кальтенбруннера в Альт Аусзее вполне возможен. Виллу охраняют двенадцать
человек, но по крайней мере семерых он, Штирлиц, рискнет взять на себя,
если только получит ответ, который ему передаст Хетль.
...Через час Даллес получил странную радиограмму из Альт Аусзее, от
агента "Жозеф"; под этим именем был зашифрован Хетль, предложивший свои
услуги ОСС осенью сорок четвертого года в Будапеште, работая вместе с
Эйхманом по торговле евреями; провернули хороший бизнес, несколько
миллионов франков, и не бумажками, а бензином и военными грузовиками; один
из выпущенных взамен за это финансистов позвонил в американское
посольство, передал текст, сказанный ему Хетлем. С этого и началось.
Цифры Штирлица, переданные в Берн Хетлем, расшифровке специалистами
ОСС не поддались. Однако, поскольку Штирлиц был вынужден назвать адрес,
куда следовало передать его шифровку, люди Даллеса немедленно навели
справки и установили, что там жил человек, связанный в свое время с
группой советского разведчика Шандора Радо.
...Даллес попросил прийти к нему ближайших помощников, Гюсмана и
Геверница, познакомил их с новостью и спросил, добро посмеиваясь в
прокуренные усы:
- Ну, что станем делать? Думайте, парни, задачка невероятно
интересна... Пойдем на контакт с русской разведкой? Или воздержимся?
Даллес имел исчерпывающую информацию по поводу всего того, что сейчас
происходило в Вашингтоне; он понимал, что ситуация сложилась в высшей мере
сложная. Он был убежден, что на Рузвельта давят силы, стоящие за той
финансовой группой, которая давно и упорно боролась за влияние на
государственный департамент против тех, кто блокировался вокруг "Салливэна
и Кромвэлла" - адвокатской фирмы Даллесов, сориентированной на самую
правую концепцию Уолл-стрита.
Он понимал, что схватка за сферы влияния в Германии, да и в Европе
вообще, вступила в последнюю, решающую фазу: компаньоны ему не простят,
потеряй он свой пост; все те нити, связывавшие его с германской
промышленностью, которые он так трепетно налаживал и берег все эти годы,
просто-таки не имеют права перейти в другие руки; это будет означать
крушение его жизни, карьеры, будущего.
Он понимал, что Рузвельт ведет сложную партию: президент взял на себя
смелость доказать американцам, что в мире вполне могут сосуществовать
такие разностные структуры, как Запад с его свободным предпринимательством
и большевистское государство, построенное на примате государственного
планирования. Даллес отдавал себе отчет в том, отчего Рузвельт с
маниакальной настойчивостью добивался того, чтобы Сталин прилетел в
Касабланку, на встречу "Большой тройки", или же - на худой конец - в
Тегеран: этим Рузвельт доказывал тем, кто поддерживал его политику в
банках и концернах, что диалог со Сталиным вполне возможен: он,
государственный политик, понятно, не потерпит, чтобы его страну хоть в
какой-то мере третировали, но в нем нет имперских амбиций, и он умеет
соблюдать договорные обязательства.
Даллесу и тем, кто поддерживал его концепцию - прямо противоположную
концепции Рузвельта, - весною сорок пятого было весьма трудно
маневрировать: мир отринул бы открытое размежевание с русскими и
сепаратный договор с рейхом; слишком свежи раны, слишком трагично
пережитое, не ставшее еще п а м я т ь ю. Скорее бы! Память поддается
корректировке, что-то можно замолчать, что-то переписать наново, что-то
подвергнуть остракизму. Однако главная задача момента заключается в том,
чтобы удержать занятые позиции.
Именно поэтому Даллес собрал на совещание Геверница и Гюсмана, ибо
просто-напросто отказать "Жозефу", попавшему, видимо, в сложное положение
и прижатому русскими, нельзя, но и помогать Советам, особенно в том
регионе рейха, который представлял для Даллеса особый интерес (как-никак,
речь шла о картинах и скульптурах, общая стоимость которых исчислялась
чуть что не в миллиард долларов), он не мог, не имел права.
Поэтому, выслушав Гюсмана, который полагал возможным сообщить
"Жозефу", что его просьба будет исполнена, запросить обстоятельства,
которые понудили его согласиться передать такого рода шифрограмму, но,
понятно, никому и ничего не передавать: наступает суматоха, одна
радиограмма утонет в ворохе других - сколько их сейчас в эфире. Даллес с
ним не согласился, как и не согласился с Геверницем, предложившим
организовать наблюдение за квартирой человека, которому адресовано
послание, и сделать так, чтобы правительство конфедерации, узнав о нем,
предприняло демарш и выдворило его из страны.
- Нет, - сказал Даллес, пыхнув сладким голландским табаком, набитым в
прямую английскую трубку, - нет, это не путь. В Верхней Австрии
наклевывается, видимо, что-то чрезвычайно интересное, но вправе ли мы
рисковать? Помогать русскому резиденту в Линце, прижавшему нашего агента?
Нет, понятно. Начать с ним игру? Заманчиво. Но мне и так достается в Белом
доме за тот курс, который мы проводим, и я не знаю, чем кончится вся та
свистопляска, которая поднялась после провала миссии Вольфа... У меня есть
соломоново решение: я думаю отправить телеграмму Доновану, в копии
государственному секретарю с сообщением о произошедшем. Более того, я
изменю самому себе и потребую у к а з а н и й, как следует в данном случае
поступить. Я убежден, что наш запрос вызовет такую свару в Вашингтоне,
которая будет продолжаться не день и не два, а добрую неделю. И я не
убежден, что Вашингтон даст нам указание выполнить просьбу "Жозефа"...
- Не "Жозефа", - поправил его Геверниц, - а того русского резидента,
который сел ему на шею и завернул руки за спину...
Даллес покачал головой, улыбнулся:
- Все зависит от того, милый, как будет сформулирована наша
телеграмма. Если мы выведем в левый угол "Жозефа", если мы сделаем упор на
то, что к нам обратился с просьбой офицер СД, близкий Кальтенбруннеру, те
люди, которые стоят на общих с нами позициях, вполне могут затребовать
исчерпывающую информацию о нашем агенте: отчего он пошел на контакт с
русскими, нет ли за всем этим игры нацистов... Нам придется готовить
ответную телеграмму, а это не простое дело, нужно время, вопрос серьезный,
вот вам еще одна неделя... А я рассчитываю, что дней через пятнадцать все
кончится, будем откупоривать шампанское... Конечно, бюрократия - ужасна,
но в данном случае - да здравствует бюрократия! Подождем, сейчас надо
уметь выждать...
ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ - VIII (Есть ли пророк в своем отечестве?)
__________________________________________________________________________
...Рузвельт пришел к власти, когда заокеанский колосс переживал пору
трагического упадка; четырнадцать миллионов безработных, то есть - если
считать, что каждый обездоленный имел жену и ребенка, - более сорока
миллионов нищих и голодных населяло тогда Америку.
... Когда внезапно умер Вудро Вильсон, администрации Гардинга,
Кулиджа и Герберта Гувера были заняты лишь одним: личным обогащением;
"после нас хоть потоп"; полное наплевательство на нужды народа;
конгрессмены и сенаторы произносили красивые слова о национальном благе,
демократии и социальной гармонии, а в это время полиция избивала
забастовщиков, арестовывала демонстрантов, а шпики Джона Эдгара Гувера
денно и нощно пополняли свою картотеку на инакомыслящих; к ним были
отнесены не только коммунисты, профсоюзные деятели и радикалы; все люди
левых убеждений были под подозрением; опорой и надеждой тайной полиции, ее
осведомителями и добрыми друзьями сделались крайне правые, державшие в
своих штабах портреты Гитлера; "Те, кто требует жесткой власти, -
наставлял молодых сотрудников ФБР Гувер, - не опасны; наоборот, они - наш
резерв; в конечном счете немецкий фюрер хочет всего лишь изгнать из страны
чужеродные элементы, наладить экономический порядок и уничтожить левых
демагогов".
...Рузвельт, однако, пришел в Белый дом не на коньке "жесткой
власти", но провозгласив "новый курс".
Прежде чем обнародовать свою экономическую платформу, он обратился к
народу:
- Единственное, чего мы сейчас должны по-настоящему бояться, так это
самой боязни, то есть страха! Мы должны бояться безымянного,
бессмысленного, ничем не оправданного страха, который парализует все наши
силы, делает нас нерешительными, мешает нам перейти от отступления к
наступлению! Изобилие - на пороге, но оно невозможно, поскольку люди,
которые управляли хозяйственным товарооборотом страны, из-за своего тупого
упрямства и непонимания нового времени потерпели поражение и спокойнейшим
образом умыли руки. Эти бесчестные менялы осуждены общественным мнением,
люди отреклись от них и в сердце, и в мыслях своих. Но американцы не
потерпели поражение! Они не потеряли веру в основные принципы нашей
демократии. В трудный момент американский народ потребовал прямых и
решительных действий. Он требует дисциплины, порядка и руководства. Он
сделал меня орудием своей воли. Я принимаю эту ответственность.
Рузвельт произнес свою первую речь через месяц после того, как Гитлер
стал канцлером Германии, и за пять дней перед тем, как Геринг поджег
рейхстаг; десятки тысяч честных немцев были брошены в тюрьмы и
концентрационные лагеря; над страной мыслителей и поэтов опустилась
коричневая ночь ужаса.
А в день вступления Рузвельта на президентский пост банкиры Америки
закрыли двери Уолл-стрита; крах, банкротство, безысходность...
Рузвельт, однако, знал, на что шел, выставляя свою кандидатуру.
Его "мозговой трест", составленный из людей одаренных, пока не
искушенных в различного рода политических махинациях, пришел вместе с ним
к руководству страной, имея точно продуманную программу. Над ней работали
люди разных убеждений, темпераментов, политических ориентаций; их
объединяло одно, главное: отсутствие страха перед догмами и вера в то, что
Америку можно вывести из кризиса без революции, о которой теперь открыто
говорили нищие рабочие и голодные безработные.
Вместе с ним в Белый дом пришел Гарри Гопкинс'; родившийся в бедной
рабочей семье, сам в прошлом социалист, он возглавил управление
социального обеспечения, и, когда журналисты спросили его, какие дискуссии
с предпринимателями он намерен провести, Гопкинс ответил:
- Голод - не тема для прений.
_______________
' После прихода к власти Трумэна был вынужден уйти в отставку.
Рузвельту помогал драматург Роберт Шервуд и министр внутренних дел
Гарольд Икес, отвечавший за природные ресурсы страны; профессор Тагвелл,
изучавший вопросы труда и заработной платы, и поэт Арчибальд Маклин; судья
Розенман, специализировавшийся ранее на борьбе со взяточничеством, и
первая в истории страны женщина-министр Фрэнсис Перкинс, считавшая своим
долгом посещать заводы не менее двух раз в месяц для встреч с рабочими.
Примыкал к "мозговому тресту" президента и член кабинета Уилки'.
_______________
' После прихода Трумэна к власти был вынужден уйти в отставку.
Большой бизнес относился к словам - будь то речи президента,
выступления левых, проповеди священников, пьяные бредни психов, истерия
фашистов - совершенно спокойно, ибо не слово определяет мир, но дело, а
оно невозможно без капиталовложений, банковских операций, строительных
проектов и внешнеполитических блоков, призванных гарантировать наибольшие
прибыли.
Поэтому и предвыборные речи Рузвельта, и его первое обращение к
народу Уолл-стрит воспринимал как очередную необходимость. Народу угодны
празднества, торжественные речи, посулы; пусть себе; праздник кончится,
портфели разойдутся среди нужных людей, все покатится своим чередом; армия
и полиция справятся с теми, кто недоволен; тюрьма - хорошее место для
того, чтобы подумать; плебс надо уметь держать в руках, остальное -
приложится.
Однако Рузвельт - через десять дней после того, как его семья
переехала в Белый дом, - созвал специальную сессию конгресса и потребовал
для себя чрезвычайных полномочий.
Ни один президент Соединенных Штатов не имел такой гигантской власти,
какую получил Рузвельт; конгресс не смог отказать ему, ибо впервые - после
Линкольна - народ стоял горою за своего избранника.
И на следующий день после того, как чрезвычайные полномочия были
получены, Рузвельт временно запретил все банковские операции в стране;
урезал расходы на содержание громоздкого государственного аппарата; провел
законопроект о национальной экономике; запретил вывоз золота; ассигновал
пятьсот миллионов долларов на помощь населению; создал гражданские отряды
для охраны природных ресурсов страны; провел законы о реорганизации
сельского хозяйства и промышленности; заставил правительство предоставить
кредиты домовладельцам, чтобы хоть как-то решить катастрофическую жилищную
проблему; отменил "сухой закон", на котором наживались гангстеры и
подкупленные правительственные чиновники; легализовал создание новых
профсоюзов.
Крупный капитал почувствовал, что дело пошло совсем не так, как
предполагали советники корпораций, ведавшие вопросами внутренней политики.
Первым выступил против Рузвельта миллиардер Дюпон.
- Мы являемся свидетелями непродуманного наскока правительства на все
стороны политической, социальной и экономической жизни страны.
Признание Рузвельтом Советского Союза, установление нормальных
дипломатических отношений с Кремлем, открытое выступление против Гитлера
подлили масла в огонь; король автомобильной империи Генри Форд собрал
журналистов и заявил им:
- Мы никогда и ни в коем случае не признаем профсоюза рабочих
автомобильной промышленности... Мы вообще не признаем никакой профсоюз...
Профсоюзы - это самое худшее зло, которое когда-либо поражало этот мир.
(Генри Форд был первым и единственным американцем, которого Гитлер
наградил "Большим крестом германского орла"; на своих заводах он запрещал
рабочим во время вечеринок танцевать "разнузданные негритянские танцы типа
чарльстон и шимми"; позволялось вальсировать или же исполнять танго;
фокстрот тоже "не рекомендовался"; строго требовалось соблюдение старых
традиций; начальник "личного отдела" концерна Гарри Беннет проверял
родословную каждого рабочего, отыскивая негритянскую, славянскую,
мексиканскую или еврейскую кровь в его жилах. Если находил - увольнял
немедленно.
Еще в двадцать третьем году Адольф Гитлер на одном из митингов в
Мюнхене сказал:
- Хайнрих Форд является истинным вождем растущего в Америке молодого
и честного фашистского движения. Меня особенно радует его последовательная
антисемитская политика; эта политика является и нашей, баварской.
...Руководитель заводов Форда во Франции Гастон Бержери был первым,
кто приветствовал немцев, вошедших в Париж; директор филиала "Форда" в
Мексике Хулио Брунет финансировал фашистскую организацию генерала
Родригеса, который организовал путч против прогрессивного президента
страны Карденаса.)
...Финансисты смогли найти ходы в верховный суд США, и закон о
промышленности, принятый президентом, был признан недействительным.
Рузвельт, однако, не сдался. Он собрал в Белом доме
пресс-конференцию, зачитал журналистам некоторые телеграммы, полученные им
- шел сплошной поток посланий с просьбой "сделать хоть что-нибудь, чтобы
спасти страну", - и сказал:
- Видимо, заключение верховного суда должно означать то, что
правительство отныне лишено права решать какие бы то ни было экономические
вопросы. Что ж, посмотрим, согласится ли правительство с такой точкой
зрения.
И он провел новый закон - через конгресс, - который давал ему право
на создание "Управления по регулированию трудовых отношений".
И тогда люди картелей, большого бизнеса страны, тайно встретились в
Нью-Йорке для того, чтобы выработать единую программу действий против
президента.
Джон Эдгар Гувер продолжал работать вширь и вглубь: провел красивую
комбинацию, подтолкнув преступный мир к активным действиям в больших
городах, устроил несколько перестрелок с гангстерами и доказал президенту,
что в период отмены "сухого закона", в годину борьбы с организованным
бандитизмом необходимо повысить роль и значение ФБР, бизнес финансировал
создание десятков фильмов о сыщиках Гувера, об их мужественной борьбе за
правопорядок; эталоном молодого американца должен быть полицейский,
который преследует бандитов, стреляет в коммунистов и спасает дочку
миллионера от посягательств негра.
ФБР по-прежнему вело картотеки на левых, с т а в и л о слежку за
прогрессивными писателями, помогало человеку Форда, начальнику его штаба
Беннету, прятать свои отношения с главой мафии Аль Капонэ, но при этом
никак не занималось делами фашистских организаций, разбросанных по всей
Америке.
Форд и его люди, поддерживая Гувера, гарантировали Аль Капонэ и
другим лидерам мафии незримую помощь; те развернули в стране жесточайший
террор; по ночам на улицах продолжали греметь выстрелы; банды гангстеров
были вооружены не только ножами и пистолетами, но и пулеметами и
гранатами; в городах разыгрывались форменные вооруженные столкновения;
необходимость дальнейшего расширения ФБР, таким образом, диктовалась
ж и з н ь ю.
А в ФБР сидел человек монополий, который держал руку на пульсе жизни
преступного мира. Убрать его было трудно - замены среди людей
рузвельтовского штаба для него не было; ошибка политика, гнушающегося
"черной работой", сыграла с президентом злую шутку: во главе политической
и криминальной контрразведки страны стоял злейший противник нового курса,
зашоренный консерватор, мечтавший о "сильной руке", когда слово "нельзя"
не обсуждается, указание руководителя непререкаемо и подлежит
беспрекословному выполнению, новая мысль требует внимательного
цензурования, а чужекровные идеи являются уголовно наказуемыми.
Как и Форд, директор ФБР не признавал новых танцев, как и Дюпон,
выключал приемник, когда передавали музыку "черномазых", как и Морган,
носил лишь традиционную одежду и обувь и на каждого, кто приходил к нему в
костюме, купленном в Париже или Лондоне, смотрел с подозрением, как на
отступника, подверженного чужим, а следовательно, вредным, неамериканским
веяниям.
...Первые годы войны промышленники и банкиры - особенно та их часть,
которая в отличие от Даллеса, Форрестолла и Форда не была связана тесными
деловыми узами с национал-социалистским финансистом Шредером, платившим
Гиммлеру, - стояли вместе с Рузвельтом, ибо он возглавлял не просто
демократическую партию, но весь народ Америки; однако, чем ближе было
поражение Германии, чем реальнее становился мир, в котором Объединенные
Нации должны будут работать рука об руку во имя прогресса, чем настойчивее
повторял Рузвельт свои слова о необходимости послевоенного содружества с
Россией, тем организованней оформлялась оппозиция его идеям и практике.
ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ - IX (Максим Максимович Исаев)
__________________________________________________________________________
- Хетль, - сказал Штирлиц, когда Ойген и Вилли принялись аккуратно
просматривать документацию по радиопередачам, а Курт отправился в Линц,
чтобы проинформировать секретариат гауляйтера Айгрубера о начале работы, -
составьте мне компанию, а? Право, не могу гулять в одиночестве.
- С удовольствием, - ответил Хетль; лицо его за ночь осунулось,
отекло.
- Одну минуту, - остановил их Ойген. - Я починил ваш аппаратик,
штандартенфюрер... Не понадобится?
Штирлиц вспомнил напутствие Мюллера и понял, что слова Ойгена - не
просьба, но приказ; ответил:
- Вы очень внимательны, старина, я действительно привык к диктофону,
словно к парабеллуму.
Ойген вернулся через пару минут, передал Штирлицу диктофон, заставив
себя улыбнуться; однако улыбка была вымученная; глаза опущены; губы
и г р а л и.
- Надо будет опробовать ваши технические способности на
штурмбанфюрере Хетле, - заметил Штирлиц. - Придется мне его маленько
позаписывать, а? Не возражаете, Хетль?
- Ну отчего же? - ответил тот. - Подслушивания боится только враг,
честный человек не опасается проверки.
- Видите, Ойген, - продолжал Штирлиц, - Хетлю даже доставляет особую
радость, когда его подслушивают, значит, он не мусор на улице, а явление,
его мыслями интересуются; отсюда - чувство самоуважения, ощущение
собственной значимости, нет, Ойген?
Тот поднял на Штирлица глаза, полные безысходной, тяжелой злобы:
- Именно так, штандартенфюрер.
- Ну и славно, нет ничего приятнее, как работать с единомышленниками.
Пошли, Хетль, спасибо, что вы нашли для меня время после утомительного
дежурства...
...В парке, закинув голову так, что в глазах было одно лишь
безбрежное, густо-синее небо да еще кроны сосен, Штирлиц остановился,
вздохнул полной грудью стылый воздух, в котором явственно ощущался запах
горных ручьев, стремительных, прозрачных, улыбнулся и тихо сказал:
- Самое поразительное заключается в том, что сейчас я совершенно
явственно представил себе м е л ь к форели, которая взносится сквозь
грохот падающей воды вверх по порогу... Любите ловить форель?
- Не пробовал.
- Зря. Это еще более азартно, чем охота. Удачный заброс -
моментальный поклев; никаких тебе поплавков, никакого ожидания; постоянное
состязание у д а ч...
- Здесь кое-кто ловит форель, - не понимая, куда клонит Штирлиц,
настороженно ответил Хетль.
- Я знаю. Тут у вас хорошая форель, небольшая, а потому особенно
красивая; сине-красные крапинки очень ярки, абсолютное ощущение
перламутровости... В Испании я пытался заниматься живописью, там красивая
рыбалка на Ирати, в стране басков... Рыбу очень трудно писать, надо
родиться голландцем... Любите живопись?
Хетль полез за сигаретами, начал нервно прикуривать; порывы ветра то
и дело гасили пламя зажигалки.
- Да не курите вы на прогулке! - сердито сказал Штирлиц. - Поберегите
легкие! Неужели не понятно, что при здешнем воздухе никотин войдет в самые
сокровенные уголки ваших бронхов и останется там вместе с кислородом... Уж
коли не можете без курева, травите себя дома...
- Штандартенфюрер, я так не могу! - закашлялся Хетль. - Вы включили
аппаратуру?
- Вы же видели... Конечно не включал...
