увидишь. Мы летим под откос. Жаль только, что это не произошло несколько лет
назад, когда у меня еще водились деньги на обед.
— Если ты думаешь, дружище, что я опять перекинусь с тобой в картишки на
обед, то ты спятил.
— Сыграем в "ножички"?
— Я видел тебя в парке. Выглядело так, что ты нож не бросаешь, а просто
втыкаешь.
— Дартс?
— Ты неделю пьянствовал на свой выигрыш в дартс. Ты был единственным на
всей Бурбон-стрит, у кого водились деньги.
— Бильярд? Гольф? Теннис? Пинг-понг? Кегли?
— Сегодня для разнообразия я сам хочу пообедать. Послушай, Хант, если бы
у меня были твои таланты, я бы пошел в профессионалы. Я бы сегодня же вышел
на площадку для гольфа. Завтра — на теннисный корт. А послезавтра обставил
бы всех в бильярд.
— Не могу. Я обещал маме. Я не имею права зарабатывать этим деньги.
— Ты называешь свой талант "это". Я никогда не мог тебя понять.
— Ладно, — отмахнулся Хант, и тут, к его радости, разговор прервала
секретарша, сообщившая, что его ждут в кабинете директора.
— Мне очистить стол сейчас или потом? — поинтересовался Хант.
— Думаю, никогда, — ответила секретарша и отвела его в кабинет босса,
где сидели два человека — он хорошо знал, кто это, потому что не раз видел
их портреты, развешанные на стенах конторы. Уинтроп Долтон и В. Родефер
Харроу Третий. На обоих были темные полосатые костюмы-тройки. Долгой был
седой и сухопарый с выражением неподкупной честности на лице, типичным для
представителя старого богатого рода из штата Нью-Йорк. Харроу — потолще, с
четко очерченными скулами и подслеповатыми голубыми глазами. Он был лыс, как
бильярдный шар.
— Вы — младший представитель рода Де Шеф, так? — спросил Долтон,
сидевший справа от стола директора. Харроу сидел слева. Сам директор
отсутствовал.
— Ну, сэр, да, можно так сказать. Только по линии отца я — Хант. Мой
отец — Л. Хант из Тексарканы. Возможно, вы слышали о нем. Подряды на
поставки электротехнического оборудования. Попал в список самых выдающихся
людей 1954 года. Первый президент компании "Арканзас элкс". Крупнейший дилер
компании "Вермиллион сокет" на всем Юге.
— Никогда не слышал о нем, — сказал Долтон. — Садитесь и расскажите нам
о своей матери. И особенно — о ее отце.
— Но, сэр, он умер...
— Печально слышать. А были у него еще дети?
— Да, у него был сын.
Хант увидел, как задрожали челюсти В. Родефера Харроу.
— И где живет ваш дядя? — спросил Долтон.
— Он умер ребенком. Ему было три года. Несчастный случай на охоте. Да, на
охоте, хотя, я понимаю, это звучит необычно.
Хант чувствовал себя неловко в прекрасном кожаном кресле, одном из тех,
что были куплены компанией в лучшие времена. Руки он положил на полированные
деревянные подлокотники — словно готов был по первому слову убраться из
кабинета.
— Расскажите нам об этом. Мы знаем, что в мире множество странных вещей.
Даже самая простая истина может кое-кому показаться странной.
— Он утонул в пруду.
— Что в этом странного? — удивился Долгой.
— Странно то, чем он занимался в этот момент. Вы не поверите — он
охотился.
— Я верю. А в каком возрасте вы начали охотиться?
— Дедушка — отец моей матери — начал учить меня рано, а потом он умер,
и мама заставила меня пообещать, что я никогда больше не буду этим
заниматься, и с тех пор я не охотился. А когда она умерла, мне по наследству
досталось поместье, которое раньше принадлежало деду. Он умер от сердечного
приступа. Ну и вот, возвращаясь к поместью, когда я заложил его в первый
раз, то занялся бизнесом. Я поступил на службу в компанию "Долтон, Харроу,
Петерсен и Смит". И я не охочусь.
— Вы сказали: не буду заниматься "этим". Чем "этим"?
— Ну, это у нас вроде как семейный талант. Я бы не хотел об этом
говорить.
— А я бы хотел.
— Ну, сэр, это очень личное.
— Я вижу, вы не расположены говорить. И В. Родефер, и я хорошо понимаем
ваши чувства. Но мы бы хотели, чтобы вы нам доверяли. Как своим друзьям.
— Как друзьям, — эхом отозвался В. Родефер Харроу Третий.
— Как добрым друзьям, — подчеркнул Уинтроп Долтон.
— Я правда не хотел бы, сэр. Честно говоря, я стесняюсь.
— Друзья не должны стесняться друзей, — заявил Уинтроп Долтон. — Ты
разве стесняешься меня, В. Родефер?
— Я слишком богат, чтобы стесняться, — брякнул В. Родефер Харроу Третий.
— Не обижайтесь на В. Родефера. Он с побережья. Прошу вас, продолжайте.
— Ну, понимаете, у членов нашей семьи есть особый дар. Во всяком случае,
по маминой линии. Это имеет отношение к разным предметам. И на первый взгляд
очень просто, но на самом деле довольно сложно. У этого довольно неприятная
история, и моя мама заставила меня пообещать, что я не стану передавать это
дальше. Похоже, я и не смогу это никому передать — сына у меня нет.
— Мы знаем, но разве нельзя научить этому кого-нибудь еще? — спросил
Долтон.
— Строго говоря, научить этому невозможно. Понимаете, этому можно научить
только человека определенного склада. Некоторые люди умеют, не глядя,
чувствовать, где какой предмет расположен, и тут еще включается механизм
наследственности, если вы понимаете, что я имею в виду.
— Значит, у вас есть "это"?
— Да. Поскольку я Де Шеф по отцовской линии.
Челюсти Харроу затряслись от восторга.
— А не могли бы вы нам его показать, я имею в виду "это"? —
поинтересовался Уинтроп Долтон.
— Конечно, — с готовностью согласился Хант и встал. Он взял со стола
листок бумаги, ручку и календарик, сначала слегка подбросил их на ладони, а
потом со словами: "Мусорная корзина вон там", — швырнул ручку, за ней
календарь, а затем резким движением кисти подбросил бумагу вверх. Ручка, как
мини-дротик, полетела пером вперед и звякнула о дно металлического ведра для
мусора. Календарь последовал за ней, а листок бумаги описал в воздухе круг,
упал на край ведра, потом съехал вниз и тоже оказался в ведре. — Когда
бросаешь бумагу, все дело в воздухе. Бумага — это самое сложное. Главный
секрет тут в том, что слишком много переменных величин. Как, например, когда
стреляешь из ружья при сильном боковом ветре. Действительно сильном — узлов
двадцать. Понимаете, что я имею в виду? Или когда играешь в гольф на сырой
площадке, а тут еще начинает моросить дождь, — тогда игроки понимают, что
имеют дело с непостоянными величинами. Тут требуется особое чутье — надо
знать, где что расположено, что находится вокруг, и, конечно, чувствовать
вес предмета. Большинство людей думает, что воздух — это ничто. Но на самом
деле это не так. Воздух — это тоже предмет или вещество. Как вода или как
этот стол. Воздух — это вещество.
— И ваше мастерство распространяется на все предметы? — поинтересовался
Уинтроп Долтон. В. Родефер Харроу перегнулся через собственное пузо.
Свет ламп отражался от его гладкой, словно полированной лысины.
— Конечно.
— Пошли сыграем в гольф, — предложил Долтон. — По-дружески.
— По тысяче долларов за лунку, — добавил Харроу.
— У меня нет... Стыдно сказать, но у меня, бизнесмена, нет тысячи
долларов.
— Для бизнесмена это довольно типично. Сколько у вас есть?
— У меня есть тридцать пять, нет, тридцать три цента. Я купил печенье.
Вот все, что у меня есть.
— Мы сыграем на эту сумму, — сказал Харроу.
— Но мне нечем заплатить за аренду площадки.
— Об этом мы позаботимся. У вас есть клюшки? Ничего страшного, мы
достанем и на вашу долю. Не считайте себя бедным только потому, что у вас
нет денег. У нас тоже бывают трудные времена, но секрет нашего "это", если
так можно выразиться, заключается в том, что мы никогда не считаем себя
бедными. И мы не хотим, чтобы и вы себя таким считали.
— Ни в коем случае не хотим, — подтвердил Харроу.
Если бы это был кто-то другой, а не эти двое, то Фердинанд Де Шеф Хант
чувствовал бы себя неловко на площадке для гольфа в обществе двух людей в
жилетах, в рубашках с закатанными рукавами и в уличной обуви.
Долтон поспорил с администратором клуба по поводу цены за прокат клюшек.
Это бы сильно уязвило гордость Ханта, если бы Долтон не был тем самым
Уинтропом Долтоном. Долтон требовал самые дешевые мячи.
Когда Долтон поставил мяч на стартовую отметку на первой дистанциитреке
(длина — 425 ярдов, норма ударов — четыре) и нанес первый удардрайв, мяч
позорно срезался в кусты, росшие на берегу озера Поншартрен. Он на двадцать
минут задержал всех остальных, пока искал свой мяч, хотя и отыскал еще два
чьих-то мяча, ползая в кустах.
Хант первым драйвом послал мяч на 165 ярдов — не слишком удачно, но зато
— точно по прямой в направлении к лунке. Бриз, дувший с озера, придавал ему
силы. Траву на поле недавно подстригли, запах был чудесный, солнце ласково
пригревало, и Фердинанд Де Шеф Хант полностью забыл о рынке ценных бумаг —
настолько полностью, насколько был способен.
Второй удар продвинул его вперед еще на сто пятьдесят ярдов и опять —
точно по прямой, и В. Родефер Харроу заявил, что ничего особенного в этом не
видит. Потом Хант послал мяч по высокой крутой параболе. Мяч взвился в
воздух и упал совсем рядом с лункой.
— Фью! — присвистнул Харроу.
— Ух ты! — не удержался Долтон.
— Ничего особенного, — сказал Хант и последним ударом — каких-то два
дюйма — загнал мяч в лунку, закончив трек в четыре удара.
— Мы должны вам по тридцать три цента каждый, — сказал Долгой. — Итого:
шестьдесят шесть центов. — И он заставил Харроу вытащить мелочь из кармана
и отсчитать требуемую сумму.
— Давайте теперь сыграем на шестьдесят шесть центов, — предложил Долтон.
— Я хочу отыграться. А ты как, В. Родефер?
— Еще как, — заявил Харроу, которому на прохождение трека пришлось
затратить девять ударов. При этом он еще и жульничал. Долтон затратил семь
ударов, причем завершающий удар был довольно неплох.
Норма ударов на следующем треке тоже была равна четырем, и Хант преодолел
этот трек аналогично первому: впечатляющий полет мяча и последний удар в
лунку с расстояния в четыре дюйма.
— Теперь у вас доллар и тридцать два цента. Удвоим или хватит?
— Длина следующего трека — сто семьдесят ярдов, норма ударов — три. Я
на таких — супер, — заявил Хант.
— Посмотрим, какой вы "супер".
А "супер" был вот какой: мяч летал, как птичка, всего было затрачено два
удара, а потом Хант обнаружил, что играет на следующем треке на два доллара
шестьдесят четыре цента. Проходя трек за треком и загоняя мячи в лунки,
новые друзья продолжали расспрашивать его об "этом" и каждый раз удваивали
ставки, говоря, что они не упустят шанса отыграться. К седьмому треку ставка
увеличилась до сорока двух долларов двадцати четырех центов, и Хант вовсю
разговорился со своими новыми друзьями.
Его мама, объяснил он, заставила его пообещать никогда не пользоваться
"этим" для того, чтобы заработать себе на пропитание, так как этот семейный
дар имел мрачное прошлое. Далеко не всегда им пользовались ради победы в
спортивных состязаниях. Изначально это был способ заработать с помощью ножа
и ружья. Де Шеф — старинное французское имя. Род ведет свое начало от
одного из слуг при дворе Людовика Четырнадцатого. Слуга был помощником
шеф-повара, но королю пришлось возвести его в дворянское достоинство, чтобы
он получил право убивать дворян. Все дело началось, когда по приглашению
короля ко двору прибыл убийца — иначе его не назовешь — откуда-то с
Востока. Хант не знал, хорошо ли знают историю Долгой и Харроу, но объяснил,
что в то время Король-Солнце — так называли Людовика — столкнулся с
сильной оппозицией со стороны местных феодалов. Он хотел объединить страну.
Ну, и этому убийце Франция чем-то не приглянулась. Единственная его
характеристика, сохранившаяся в роду Де Шефов, — это то, что он не был
китайцем. Так вот, Франция ему не понравилась. И тогда король, который
испытывал к нему глубочайшее уважение — а может быть, страх, пообещал
заплатить огромную сумму, если этот азиат обучит некоторых из преданных
королю дворян части того, что он умеет делать. По-видимому, этот азиат был
очень хорош, просто великолепен.
— Мы считаем, что великолепны вы, сказал Харроу, отсчитывая сто
шестьдесят девять долларов — в казначейских билетах — и запихивая их в
карман Ханту. Они уже отыграли на десятом треке и теперь возвращались в
здание клуба.
— Да нет, куда мне до него. Я хочу сказать, мои способности — это ничто
или почти ничто в сравнении с его. Ну, как бы то ни было, но ни один из
дворян не смог ничему научиться, а потом этот азиат обнаружил, что помощник
шеф-повара может, а король сказал, что простолюдин не имеет права убивать
дворян, и для разрешения проблемы, как это принято во Франции, они
придумали, будто один из его предков был незаконнорожденным сыном кого-то из
знати, а значит, в его жилах текла дворянская кровь, и теперь, обучившись
"этому" у азиата, он мог укокошить любого дворянина, какого укажет ему
король. И с тех пор, как перед революцией Де Шефы приехали сюда, все они
вроде как зарабатывали на жизнь именно таким способом. Пока дело не дошло до
моей матери. Мама сказала: хватит, и заставила меня пообещать, что я никогда
не стану использовать свой талант ради денег
— Благородный порыв и благородное обещание, сказал Долтон. — Но если
что-то неправильно, неистинно, то это не может быть благородно, так?
— Пожалуй, так, — согласился Хант Выиграв 337 долларов 92 цента, он
предложил заплатить за обед. Когда он выложил почти двести долларов за обед
на троих у "Максима" и тем самым потратил большую часть своего выигрыша,
Уинтроп Долгой сообщил ему, что он и так уже нарушил данное матери обещание.
— Но ведь все начиналось с тридцати трех центов! Я всегда играл на обед,
иногда на выпивку или на пару баксов.
— Что ж, а теперь это — триста тридцать семь долларов и девяносто два
цента.
— Я верну.
— Это не будет означать, что вы не нарушили обещания, и честно говоря,
нам не нужны ваши деньги. Наблюдать вас в работе было истинным
удовольствием.
— Колоссальным, — подтвердил Харроу. — Одно из пятнадцати самых
незабываемых впечатлений в жизни.
— Вам неприятно, что вы нарушили обещание? — спросил Долтон.
— Да, — ответил Хант.
— Но все было нормально, пока вы не стали об этом задумываться. Когда вы
нарушали обещание, не отдавая себе в этом отчета, все было прекрасно. Да или
нет?
— Ну-у, да, — признался Хант.
— Вы себе друг или враг? — задал вопрос Харроу.
— Думаю, я себе друг.
— Тогда зачем же вы заставляете себя страдать?
— Я, э-э, я обещал.
— Правильно. И, храня верность данному вами обещанию, вы готовы обречь
себя на голод, заставить себя жить в нищете — вы ведь разорены, и вообще —
причинить себе боль. Неужели вы и вправду думаете, что обязаны причинять
себе боль?
— Ну-у, нет.
— Тогда зачем вы это делаете?
— Меня учили, что обещание есть обещание.
— Вас много чему учили. И меня тоже научили огромному множеству таких
вещей, которые сделали меня жалким и несчастным и, честно говоря довольно
противным человеком, — сказал Долтон
— Вы можете уйти отсюда нищим, — добавил Харроу. — Вы можете возвратить
нам долг. Вы можете даже считать, что должны нам за обед, и целый месяц
отказывать себе в еде, чтобы расплатиться со мной, хотя мне эти деньги
абсолютно не нужны. Вы станете от этого счастливее?
— Конечно, нет, — ответил Хант.
— Значит, это довольно глупо, так?
— Да, так.
Долтон по-хозяйски положил руку на плечо молодого человека.
— Скажи мне, сынок, неужели тебе ни капли не надоело быть глупым,
причинять себе боль, превращать свою единственную жизнь в ад? Неужели не
надоело?
— Кажется, надоело.
— Кажется? Ты не знаешь точно?— переспросил Долтон. — Ты что, глупый?
— Нет.
— Тогда перестань делать глупости, произнес Долтон. — Мы просто пытаемся
убедить тебя, что глупо умирать с голоду, пытаясь сохранить верность
обещанию, которое уже нарушено.
— Я оставлю деньги себе, — сказал Хант.
— Понимаешь, сынок, тут есть кое-что еще. Мы хотим, чтобы ты был богат и
счастлив. Ты поможешь нам сделать тебя богатым и счастливым?
— Поможешь? — подхватил В. Родефер Харроу Третий.
— Так точно, сэр, — отозвался Фердинанд Де Шеф Хант.
Долтон наклонился вперед.
— Мы хотим, чтобы ты познакомился с самым замечательным человеком на
земле. Ему всего пятнадцать лет, но он лучше всех нас, вместе взятых, знает,
как сделать людей счастливыми. В том числе и очень знаменитых людей. Ты
будешь потрясен.
— Он как раз сейчас в Америке, — вставил Харроу.
— О, да святится его блаженное имя! — воскликнул Уинтроп Долтон.
— Да святится его совершенное блаженство! — эхом отозвался В. Родефер
Харроу Третий.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Доктор Харолд В. Смит устало смотрел на аккуратную стопку бумаг, лежавшую
на его громадном письменном столе.
"Договор об аренде" — называлось все это, и он начал продираться сквозь
пункты соглашения, в каждом из которых оговаривалось "если это не
противоречит пункту...", и через обязательства сторон, разбавленные всякими
"кроме как в случаях...". Он машинально переводил все это на нормальный
английский и в конце концов понял, что через четыре дня АО Миссия Небесного
Блаженства берет в аренду на один вечер стадион "Кезар" в Сан-Франциско "в
целях проведения массового религиозного мероприятия".
Договор об аренде был подписан за АО Миссия Небесного Блаженства неким
Гопалой Кришной, известным также под именем Ирвинг Розенблатт и носившим
титул "Главный гуру Калифорнийского региона". Штамп на последней странице
гласил: "Оплачено полностью".
Смит еще раз перечитал соглашение. Вот оно, "грандиозное событие". У него
не было на этот счет никаких сомнений. Но что грандиозного может произойти
на сборище одной из многих религиозных сект, на каком бы стадионе это ни
проводилось? Билли Санди и Эми Семпл Макферсон, Отец Богоданный и пророк
Джонс, Билли Грэм и Орал Роберте — скольким из них удавалось убедить
миллионы людей в правильности именно своего видения Бога — и иногда на
целых два дня, и страна нисколько от этого не пострадала. Что такое
особенное хотел совершить этот индийский малолетний правонарушитель?
Да, конечно, Римо сообщил Смиту имена последователей Шрилы. Некоторые из
этих людей занимали
очень высокое положение. Ну и что? Что такого могли они сделать, что
оправдало бы все затраты сил и средств организации Смита из-за этого
индийского мальчишки?
Смит оторвал взгляд от соглашения. Если бы только несколько американцев,
отправившихся в Патну, не исчезли бесследно и если бы индийское
правительство не отказалось проявить хоть малейшую озабоченность по данному
поводу, Смит вообще очень сомневался бы, что это входит в компетенцию КЮРЕ.
Во всем этом он не мог пока усмотреть ничего, что бы представляло угрозу для
его правительства. А это, в конце концов, и было первой и единственной
функцией КЮРЕ — сохранять конституционное правительство. Именно с этой
целью ныне покойный президент создал КЮРЕ, и именно с этой целью он поручил
Смиту возглавить ее, и именно поэтому только два человека, кроме самого
президента, — Смит и Римо — знали, что такое КЮРЕ и чем она занимается.
С точки зрения уровня секретности, "Проект Манхэттен" по сравнению с КЮРЕ
мог бы показаться собранием регионального комитета демократической партии в
Гринвич-Вилледж. И это естественно. Результатом "Проекта Манхэттен" была
всего-навсего атомная бомба, а сохранение секретности КЮРЕ — куда более
важная задача. Раскрытие тайн КЮРЕ будет означать, что правительство не
действовало и не может действовать в рамках конституции, а это может
привести к полному развалу всей страны.
Доктор Смит отложил бумаги в сторону. Он принял решение. Римо занимается
этим делом, и пока пусть все остается как есть, а потом будет ясно, стоит ли
дать Римо новое задание. А в качестве меры предосторожности он возьмет
список людей, названных ему Римо, и проследит, чтобы их временно вывели из
игры, прежде чем начнется "Марафон Блаженства" Шрилы Дора на стадионе
"Кезар". Может быть, под предлогом медицинского обследования. И таким
образом некоторые из козырей Дора будут биты. Но очень хотелось бы иметь
полный список последователей Дора в Америке. Римо сообщал, что есть и
другие.
Смит посмотрел на компьютерный терминал, расположенный в углублении под
стеклянной панелью у него на столе. Компьютер бесшумно и непрерывно выдавал
распечатанную информацию, собранную тысячами агентов по всей стране —
агентов, которые думали, что работают на ФБР, или на налоговое управление,
или служат таможенными инспекторами, или банковскими аудиторами, но все их
донесения в конечном итоге попадали в компьютерную систему КЮРЕ.
Там — намек, тут — неосторожное слово, где-то еще — изменение цен, и
компьютер выдавал свое заключение на стол Смиту, сопровождая рекомендациями.
Компьютер бесшумно печатал:
"Возможен приток иностранной валюты, следствие — нестабильность цен на
зерно на биржах Среднего Запада. Никаких рекомендаций". Пауза. И снова:
"Авиакомпания, бывшая на грани разорения, снова платежеспособна. Изучить
возможные связи с экспортерами нефти в арабском мире". Такие донесения целый
день поступали к нему на стол. В этом состояла суть ежедневной рутинной
работы Смита. Самое важное. То, что могло повлиять на безопасность Америки,
на ее положение в мире.
Может быть, он ошибся? Может, нужно отозвать Римо прямо сейчас? Возможно,
это дело вообще не стоило того, чтобы поручать его Римо?
Смит снова обратился к компьютеру, бесшумно печатавшему букву за буквой
под стеклянной панелью.
"Убийство полицейского на Среднем Западе, очевидно связанное с борьбой за
контроль над преступным синдикатом в этой части страны. Деятели преступного
мира имеют тесные связи с некоторыми сенаторами, и определенные
законопроекты, касающиеся иммиграционных норм и имеющие отношение к деятелям
преступного мира, были недавно внесены этими сенаторами". Вот это важно,
решил Смит. Преступный мир дотянулся своими щупальцами ухе и до Сената.
Возможно, это дело как раз для Римо с его способностями. Компьютер продолжал
печатать:
"Предлагается — нажать на сенаторов, заставить их отказать в политическом
покровительстве лидерам преступных группировок". Вероятно, так и надо
поступить, решил Смит. Вероятно, это и станет новым заданием для Римо. А
компьютер печатал дальше:
"Да святится имя Великого Всеблагого Владыки! Он есть неземное
блаженство".
И Смит содрогнулся.
А в 2700 милях оттуда, на другом конце страны, Мартин Мандельбаум тоже
содрогался, но от гнева.
Он им зачитает положения закона о массовых беспорядках, это уж точно. Он
им вставит в хвост и вставит в гриву. Как они посмели? Черт их раздери, как
они посмели?
Он шел по отполированному до блеска мраморному полу центрального
аэровокзала Сан-Франциско, и гнев его возрастал с каждой минутой.
Кто этот толстомордый молокосос?
На каждой стене, на каждом столбе, на каждой урне в прекрасном, чистом
здании аэровокзала висела картинка, изображающая круглолицего смазливого
мальчишку с убогим подобием усов над верхней губой. Черт побери, да кто он
такой?
А под фотографиями были слова:
ОН ПРИЕЗЖАЕТ!!!
ВО ВТОРНИК ВЕЧЕРОМ!!
СТАДИОН "КЕЗАР"!.
ПРИГЛАШАЕМ ВСЕХ. ВХОД СВОБОДНЫЙ.
Черт побери, кто ОН?
И еще раз черт побери, как все эти гнусные картинки попали в чудесное,
чистое здание аэровокзала, где хозяином был Мартин Мандельбаум?
У НЕГО, кто бы ОН ни был, наверное, не было недостатка в наглости, и
служащие аэропорта, работавшие под началом Мандельбаума, сейчас об этом
услышат.
Мандельбаум в ярости содрал одну из картинок с мраморной колонны и
прошествовал в коридор, ведший в его кабинет.
— Доброе утро, мистер Мандельбаум, — приветствовала его секретарша.
— Соберите всех, — прорычал он. — Всех. Дворников, сантехников,
уборщиц, маляров, мойщиков окон — всех. Соберите всех в конференц-зале
через пять минут.
— Всех-всех?
— Да, мисс Перкинс, всех-всех, мать их в душу! Мандельбаум прошел в
кабинет и с грохотом захлопнул за собой дверь. Ух, как он им вставит! Как
вставлял во время Второй мировой войны, когда был старшим сержантом, и
позже, на гражданской службе, когда у него появились первые двое
подчиненных, и потом, продвигаясь вверх по служебной лестнице. Словом, всю
свою жизнь.
Было просто невозможно представить, что вандалы проникли в здание
аэропорта ночью и весь его залепили листовками с изображением ЕГО.
Мандельбаум взглянул на листовку, которую держал в руке.
Что за глупая рожа! Какого черта — почему его служащие не заметили, как
хулиганы поганят аэропорт?
— ОН! — громко обратился Мандельбаум к лицу на листовке. — Держи свой
зад подальше от моего аэропорта.
Он смачно харкнул в эту гнусную рожу и попал Шриле Гупте Махешу Дору,
Всеблагому Владыке, прямо промеж глаз. Потом швырнул листовку в мусорную
корзину, стоявшую возле его стола, и принялся ходить взад-вперед, про себя
отсчитывая пять минут, которые предстояло ждать.
Подождать стоило. Это было великолепно. Он им вставил в хвост, и он им
вставил в гриву. Сто сорок человек сидели перед ним в тупом, ошеломленном
молчании, а Мартин Мандельбаум излагал им все, что он думает по поводу их
неустанных усилий, направленных на поддержание чистоты в здании аэровокзала,
время от времени добавляя некоторые соображения относительно морального
облика их матерей и выражая сомнения в мужских достоинствах их
предполагаемых отцов.
— А теперь убирайтесь отсюда, — сказал он в заключение. — Убирайтесь
отсюда и снимите со стен все до одной картинки с этой толсторожей сучьей
жабой, а если вы увидите, как какой-нибудь ублюдок вешает их, то зовите
легавых и пусть его арестуют. А если вы захотите сначала выколотить из него
все кишки вместе с дерьмом, я не возражаю. Теперь убирайтесь. — Его взгляд
пробежал по лицам служащих и остановился на первом заместителе, краснолицом
отставном полицейском-ирландце по имени Келли, тихонько сидевшем в первом
ряду. — Келли, последи, чтобы все было выполнено точно, — распорядился
Мандельбаум.
Келли кивнул, и, поскольку речь Мандельбаума была построена так, что не
располагала к свободной дискуссии, все сто сорок служащих молча встали и
вышли из большого зала. Вся эта толпа понеслась по зданию вокзала, на ходу
срывая со стен портреты Шрилы Дора.
— Что нам с ними делать? — спросил кто-то.
— Отдайте мне, — сказал Келли. — Я их пристрою. Не рвите. Может, мне
удастся продать их как макулатуру. — Он коротко хохотнул и принялся
собирать плакаты —и стопка на его вытянутых руках росла и росла. — Я их
пристрою, ребята, — говорил он служащим, копошившимся по всему вокзалу, как
рой муравьев, облепивших кусок сладкого пирога. — Не оставляйте ни одного.
Ведь не хочется, чтобы жид снова нам вставил, а?—И он подмигнул.
И служащие мигали в ответ, хотя прекрасно отдавали себе отчет в том, что
человек, называющий Мандельбаума за глаза жидом, без всякого зазрения
совести называет их самих за глаза ниггерами, латиносами и макаронниками.
Келли собрал целую охапку, и когда, потея под грузом макулатуры, он
направился из главного пассажирского зала в служебное помещение, вокзал был
выскоблен до блеска.
Келли вошел в пустую комнату, где стояли шкафы, в которых служащие хранили
свои вещи, положил стопку листовок на деревянный стол и отпер высокий серый
шкаф в углу комнаты.
Дверца распахнулась. С внутренней стороны к ней клейкой лентой был
прикреплен портрет Шрилы Гулты Махеша Дора. Келли огляделся по сторонам,
удостоверился, что в комнате никого нет, затем наклонился вперед и поцеловал
портрет в обрамленные пушком губы.
— Не беспокойся, Всеблагой Владыка, — мягко сказал он. — Жид не сможет
помешать твоему чуду.
Он аккуратно положил стопку листовок в шкаф. Когда Мандельбаум уйдет
домой, он, Келли, вернется за ними и снова расклеит.
Как и прошлой ночью.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
— Ты меня удивляешь, крошка. Глядя на тебя, никак не подумаешь, что ты
такая патриотка Америки, — сказал Римо.
Джоулин Сноуи пропустила его слова мимо ушей. Она стояла на коленях у
нижней ступеньки трапа, по которому только что сошла с самолета компании
"Эйр Индия", и целовала асфальтовое покрытие, раскинув руки перед собой,
словно бы молясь, аппетитно выставив круглый задок.
— О, волшебная Америка! — стонала она. — Земля красоты и блаженства.
Римо взглянул на Чиуна, невозмутимо стоявшего рядом.
— О, жемчужина Запада! О, хранилище всего самого прекрасного!
