- Я смотрю, мужчина вы крепкий, а едите мало, вроде ребенка.
Экономите, что ли?
- Нет, я вообще стараюсь поменьше есть. У меня такое правило.
- Может, вам еще чего-нибудь взять? Компот или котлет порцию? Ежели
денег нет, вы скажите.
- Нет, спасибо, - усмехнулся приезжий. - А вы что же, богаты?
Пряхин вдруг почувствовал, что его распирает.
- А у меня денег куры не клюют! - сказал он неожиданно для себя. -
Сколь хошь могу ссудить. Тебе сколько надо - тыщу, две?
- Да пока не надо, но при случае, спасибо, буду помнить, - ответил
приезжий и спросил:
- А что ж вы здесь прозябаете?
- Это как? - не понял Пряхин. - Зябну, что ли?
- Нет, - улыбнулся заезжий. - Я не это имел в виду. При таких деньгах
вы б вполне могли на курорте жить. Что вам здесь? А там море, пальмы... -
он посмотрел на Пряхина и добавил. - Женщины...
- Не отпускают, - огорченно пожаловался Пряхин. - Говорят, заменить
некем. Без отпуска работаю.
- Почему же без отпуска? А трудовое законодательство?
- Оно верно, закон... А на деле как заведу речь об отпуске, мне сразу
- не можем. Мол, пока я там отдыхаю, у них здесь люди мрут.
- Вы что же - врач?
- Ага, хирург, - кивнул Пряхин.
- Вот оно что, - приезжий скользнул взглядом по его жестким корявым
пальцам, на которых держались темные смоляные пятна.
- Каждый день режу. Без меня им никак.
- Теперь понятно, откуда у вас деньги. А я, грешным делом, подумал...
- усмехнулся собеседник.
- Что ты! Ко мне очередь - два года! Записываются - ночами стоят!
- Ах, так... Да-а, видно, вы специалист...
- А ты думал! Для меня вырезать что-нибудь - раз плюнуть. Зря, что
ли, все ко мне рвутся? Им других предлагают - не хотят. Мол, только к
нему. Это ко мне, значит.
- Понятно, репутация, - покивал приезжий и спросил неожиданно:
- А что вы зубы не вставите?
- Дорого. У меня отродясь таких денег... - Пряхин вспомнил, что
богат, и осекся. - Зубы... это... Понимаешь, какое дело... Некогда мне. С
утра до вечера режу. А насчет курорта верно говоришь. Давно собираюсь.
Ты-то сам бывал?
- Приходилось... Ялта, Сочи, Гагра... - он вдруг пропел. - О, море в
Гаграх...
- Да... - мечтательно вздохнул Пряхин. - Спасибо, что сказал. Может
тебе вырезать чего надо? Устрою.
- За бутылку? - неожиданно спросил приезжий.
- Что ты... Так. Для хорошего человека... Хочешь, сам вырежу?
- Без очереди?
- Да ты только скажи, так, мол, и так: нуждаюсь! Что хочешь вырежу.
- Спасибо, - поблагодарил приезжий. - Я уж как-нибудь сам.
- Сам? - непонимающе уставился на него Пряхин.
- Сам. Я ведь врач.
Пряхин оглушенно помолчал и наконец выдавил из себя:
- Тоже?
- Тоже, коллега, тоже! - засмеялся приезжий. - Я, правда, не такой
специалист, как вы, и денег у меня таких нет, скорее наоборот. Может,
возьмете к себе в ассистенты?
- Куда? - хмуро спросил Пряхин.
- Ассистировать буду вам на операциях. Заодно и подучусь. Возьмете?
Пряхин встал и молча пошел прочь. "Нарвался", - думал он по дороге, -
"зарулил", называется. Кто ж мог знать? Молчал, гад, поддакивал.
Прикидывался".
Пряхин был зол на приезжего, точно тот надул его, и злился на себя за
доверчивость.
Был уже поздний час, Пряхин пришел домой. Он поскребся едва слышно
ключом в замке и крался в темноте, когда неожиданно ярко вспыхнула лампа:
Зина поджидала его с белыми от ярости глазами.
- Явился?! - спросила она так, словно говорила по радио.
- Не запылился, - щурясь от света, податливо усмехнулся Пряхин в
надежде обернуть дело шуткой.
- Ты давеча, что обещал?
- Что? - как бы сам заинтересовался Пряхин и поморгал, силясь
вспомнить.
- Забыл?!
- Почему? Не забыл...
- Божился... Слово давал... Давал?!
- Имело место...
- Ах, имело!... - вспыхнула Зина и медным голосом объявила. - Козел
ты вонючий!
Пряхин так и сел от неожиданности, нижняя губа оттопырилась, как у
плаксивого ребенка.
- Обидно, - сказал он.
- Обидно?! А мне не обидно?!
В ночной тишине ее голос звучал оглушительно. "Весь дом переполошит",
- подумал Пряхин.
- Зина, ты б потише, люди спят, - попросил он.
- Он о людях думает! А кто обо мне подумает?!
Она могла разбудить не только дом, но и улицу, и даже город.
Неожиданно Зина горько покачала головой:
- Дура я, дура... Дура набитая. За кого пошла...
- Не такая уж дура, - попытался разубедить ее Пряхин, но она
посмотрела на него гневно и объявила непреклонно:
- Дура!
Он смиренно пожал плечами - тебе, мол, виднее.
- Кому верила, - произнесла она с горечью. - Забулдыга несчастный.
- Зина, то другая причина была. Третьего дня я зарулил невзначай, а
шас дело было. Ей-Богу... Вишь, я в трезвости...
- В трезвости?! - ужаснулась она. - В трезвости?! Это от кого ж так
разит на весь дом?!
- Не разит, а пахнет чуток. И то вряд ли. Пива выпил...
Она глянула искоса, потом внятно, с нажимом, точно втолковывала
непонятливому, сказала:
- Кобель худосочный!
- Прошу без оскорблений, - Пряхин ладонью отстранился от ее слов.
Зина подскочила, схватила его за плечи и, не давая подняться, стала
бешено трясти.
- Душу вытрясу! - рычала она сквозь зубы.
Сил у нее вполне могло хватить; его легкое костлявое тело билось у
нее в руках, как отбойный молоток, голова моталась из стороны в сторону.
Пряхин хотел что-то сказать, но слова рассыпались в тряске, и только
дрожащий, прерывистый, похожий на блеяние звук вырвался из горла.
Она вдруг швырнула его и отошла. Пряхин умолк, будто оборвал песню.
Он подумал, что теперь она оставит его в покое, но не тут-то было,
оказалось, он еще не получил сполна.
- Пустобрех! - с прежней медью в голосе объявила Зина. - Ты не муж,
ты квартирант! Тебя, как собаку бездомную, любой увести может! За всяким
по первому слову бежишь! Брехун пустопорожний! Язык что помело: брешет,
брешет - я, я!.. А что ты?! Кто ты есть?! Мужик называется... Одна
видимость.
Он и на самом деле был мелок телом, кожа да кости, только руки
выглядели непомерно большими, разношенные плотницким топорищем, а щербатый
рот старил его против истинных лет. Но причиной были и плохая еда,
бестолковая жизнь, нелепица, вечная маета...
Зина неожиданно заметалась по комнате - помещение было слишком мало
для нее, она выдергивала из разных мест его вещи, рубахи, кальсоны и,
комкая, с силой швыряла в него, он лишь растерянно прикрывался руками; на
ходу она сбивчиво кляла его, но слов было не разобрать, одно лишь злобное
урчание, которое вместе с ней носилось по комнате.
- Чтобы ноги твоей здесь не было! - успел понять Пряхин, как вдруг
Зина замерла на мгновение, обессиленно рухнула на стул и завыла,
заголосила, обливаясь слезами.
Пряхин не упирался и не спорил. Отныне он не противился, когда
женщина его прогоняла, не просился назад, уходил легко, без сожалений:
брал чемодан и был таков - привык.
И не терзался, не переживал: белый свет велик, найдется где голову
приклонить.
Белый свет и впрямь был велик, повсюду имелась нужда в плотниках и в
мужчинах - в Чухломе, в Кимрах, в Спас-Клепиках, в Кинешме; постепенно он
добрался до больших городов, и здесь тоже был недостаток в плотниках и в
мужчинах, даже в таких завалящих, как он, - где ни возьми, хоть в Рязани,
хоть в Костроме, уж на что города хоть куда и людей в них пропасть.
Со временем он усвоил закон: не прикипай никогда душой - к месту ли,
к человеку, себе больнее, после отдирать с кровью. И уже сам уходил, своей
волей, прежде чем его гнали, чуть что - привет, пишите письма!
Он даже сам удивлялся, как это раньше он тянул до последнего, не мог
оборвать, а оказывается, проще простого - шагнул за порог и пошел, дорогой
все образуется.
Однако это он позже усвоил - ума набрался, а пока он неохотно
подбирал раскиданное по комнате имущество и горестно думал, куда идти на
ночь глядя. Зина истошно выла, лицо ее опухло от слез.
"Может, оно и лучше, - свобода как-никак", - думал Пряхин, заталкивая
в чемодан мятые рубахи.
Он надел свой единственный пиджак, купленный год назад: пиджак был
велик, Пряхин это и в магазине видел, размера на два больше, но продавщица
смотрела строго, и он не рискнул отказаться, постеснялся - зачем тогда
примерял?
Он вообще всех их боялся: продавцов, официантов, таксистов, страшился
их гнева, даже недовольства и тушевался заранее, будто наперед знал, что
стоит им рассердиться, ему несдобровать.
В Спас-Клепиках Пряхин задержался ненадолго.
- Пустой ты человек, Миша, - сказала ему вскоре Лиза. - Ненадежный.
Врун, хвастун... Никакого в тебе содержания.
Она работала на ватной фабрике и считала себя содержательной.
Пряхин и сам знал, что жизнь его идет вкривь и вкось, а он болтается
в ней, как дерьмо в проруби.
Приятели не раз интересовались, как это он рвет с такой легкостью:
многие из них в семье мучились, хлебали сполна, но терпели, тянули лямку.
В ответ Пряхин посмотрит свысока и хмыкнет с превосходством: "А по мне что
та, что эта - один хрен. Все они мне до фонаря. Чуть что - привет, пишите
письма!" - глаза его смотрят дерзко, на губах играет победная усмешка, и
он горделиво, по-петушиному озирается: мол, учись, пока я жив!
В такие минуты он на самом деле казался себе весельчаком, балагуром,
все ему трын-трава и море по колено - сам черт не брат...
Но как бы там ни было, все чаще сверлила мысль о собственной крыше: в
своем доме ты себе хозяин.
Это были пустые мечты, он знал. Деньги у него не водились, хотя
возможность была, как-никак плотник, а вот скопить не умел. Если и
перепадало иногда, то по малости - не держались у него деньги, как ни
старался.
Сколько, бывало, понукал себя - толку не было. Иной раз определит
скопить, взнуздает себя решительно, но, как ни терпит, как ни жмется,
спускает все до последней копейки, еще и в долги влезет.
Правда, имелась одна последняя возможность: на худой конец можно
завербоваться. Но он еще не был готов, не созрел, как говорится.
Последнее время Пряхин обретался в Кинешме. Зима была на исходе, в
низовьях Волги уже вовсю гуляла весна, но здесь береговые откосы еще
покрывал снег, и река с высоты открывалась неподвижным белым
пространством, на котором кое-где чернели вмерзшие в лед баржи.
Третий вечер подряд Пряхин скучал. Нынешняя его подруга работала на
заводе "Электроконтакт" в вечернюю смену; Пряхин вышел из дома и побрел по
улице.
Шел мокрый снег, касался земли и таял. Пряхин вдруг вспомнил, что ему
тридцать пять - полжизни, если повезет протянуть семь десятков. А не
повезет, значит, и того меньше, значит, он шагнул уже за половину и теперь
только вниз, под гору. И не было у него ничего своего, кроме чемодана с
мелким имуществом, рот щербат, никак зубы не вставит, даже на курорте ни
разу не побывал.
Когда он вернулся, Зоя была уже дома, ужинала, не разогревая.
- Где ты шатаешься? - грянула она хмуро. - Хоть бы раз встретил...
- Зоя, ты на курортах бывала? - неожиданно спросил Пряхин.
Она помолчала и вздохнула тяжко:
- Никчемный ты человек. Что ты есть, что тебя нет... Только языком
чесать...
- Не нравлюсь? - въедливо поинтересовался Пряхин. - Может, тебе
артист нужен? Так скажи, я живо...
- Полно тебе, - отмахнулась Зоя. - Чего кривляешься?
- Нет, ты скажи! - настаивал Пряхин. - Скажи: хочу артиста. Я мигом!
- дернувшись, он подбросил вверх плечи и тряско охлопал себя ладонями,
будто в цыганском танце. - Ап! - Пряхин застыл, вздернув голову и раскинув
руки: просторный пиджак висел на нем, как на жерди. - Похож я на артиста?
- Ерник ты, Миша, - грустно покачала головой Зоя. - Пустозвон.
Ломаешься все... Вроде куклы тряпичной.
- Какой есть! - ощерился Пряхин. - А ежели я вам не по нраву, так это
поправить можно!
- Ну что ты завелся? - устало спросила Зоя. - Я спать хочу.
- Спать, спать... Только и знаешь, - с досадой попенял Пряхин. -
Курица.
- Это я курица?! - глаза у подруги стали большими и круглыми. - Ах
ты... - от возмущения она потеряла слова. - Да ты сам-то кто?! Или у тебя
деньги есть?! Или ты мужик какой-то особенный?! Принц заморский?
- Ну ты чего? Чего? - оторопел Пряхин. - Вожжа, что ли, под хвост
попала?
- Да я с тобой на безрыбье только! - клокотала Зоя. - Я б тебя в упор
не видала. Тоже мне хахаль! Гляди, как бы ветром не сдуло!
- Ах, ветром?! - медленно и как бы зловеще спросил Пряхин и пошарил
глазами по сторонам. - Где мой чемодан?
- Испугал! Ой, не могу, испугал!
- Где мой чемодан? - оцепенело, с железной решительностью повторил
Пряхин.
- Да катись ты со своим чемоданом! Вот ты где у меня! - Зоя ладонью
провела по горлу.
- Разберемся... - пообещал Пряхин, привычно побросал в чемодан белье
и рубахи, снял с вешалки пальто и начальственно, вроде бы с трибуны,
помахал рукой. - Привет! Пишите письма!
До утра он дремал в зале ожидания на вокзале. Иногда удавалось
уснуть, но даже во сне он понимал, что у него нет крыши над головой, и
прежняя мысль о бездомности мучила его во сне и наяву. Вокруг слонялись и,
скорчившись, спали люди, вскрикивали во сне дети и, сидя на узлах,
бессонно бдели немощные старухи.
"Сколько людей в дороге, мать честная", - думал Пряхин, разглядывая
солдат, хныкающих младенцев, деревенских девушек, мужиков в ватниках и
прочих людей, которые спали и бродили вокруг или просто сидели, думая о
своем.
На свете пруд пруди было неприкаянных и бездомных, как он, у каждого
имелась своя причина, но он-то, он чем виноват - острая жалость к себе
сквозила в душе навылет, и не было с ней сладу.
Жалость чуть не до слез травила и ела сердце, в пору было завыть или
вырваться в крик. Пряхин сидел молчком, сжался, будто на холодном ветру, -
застыл и окаменел.
К утру он знал, что делать. Пропади она пропадом, такая жизнь, к
черту, пора кончать. Значит, так: всех баб побоку, завербуется куда
подальше, с первых денег вставит зубы, потом на курорт, а после купит дом.
Хоть какой, лишь бы свой... Сам поправит, ежели будет изъян.
Он не трогался с места, сидел неподвижно, твердея в своей решимости,
и уже не было человека на свете, который мог бы его отговорить или
отвадить, - ни человека, ни другой силы. Впрочем, никто и не собирался.
Пряхин едва дотерпел до утра. За час до открытия он уже топтался у
конторы оргнабора и первым сел к столу уполномоченного.
Поезд неделю шел через всю страну. Пряхин часами глазел на глухие
леса, поезд то возносился над широкими реками, то пробивал горы: земли
вокруг было невпроворот.
Это ж сколько людей надо, чтобы ее обжить, думал Пряхин, вспоминая
тесные города, их мельтешение и толчею, и среди прочих мыслей твердил себе
настырно: "Сперва зубы, потом курорт, а после - дом".
Во Владивостоке поезд остановился у самой воды: вокзал располагался
на берегу бухты Золотой Рог по соседству с причалами, бок о бок с вагонами
поднимались борта судов.
Пряхин вышел и обомлел: в бухте царило безостановочное движение -
буксиры, лихтеры, баркасы, какие-то мелкие посудины, у причалов грузились
огромные корабли, теснились палубные надстройки, мачты, антенны, трубы, а
над головой, над берегами плыла шумная разноголосица - сдавленные низкие
гудки пароходов, лязг вагонных сцепок, перестук колес, звонки портальных
кранов, гулкие голоса станционных и портовых динамиков, свистки маневровых
тепловозов, гудение тросов, треск лебедок, вопли буксирных сирен; по всему
было видно, что живут здесь в беспокойстве и суете.
А вокруг, по склонам высоких сопок, поднимался в поднебесье город,
тысячи крыш и окон росли друг над другом на сколько хватало глаз.
"Ничего себе! - задрав голову, озирался по сторонам Пряхин. - Ну и
занесло меня..."
Ему казалось - здесь край земли, но вышло, что и это еще не конец: на
автобусе Пряхин поехал в Находку.
Океан его оглушил. Конца края не было воде, Пряхин растерялся на
таком просторе и присмирел, смешался: по всему неоглядному пространству
один за другим катились могучие валы и тяжело, с гулом рушились на
каменистый берег. Пряхин явственно ощутил свою малость - песчинка под
небесами.
Но как ни странно, за спиной он почувствовал безоглядную свободу -
стоит лишь захотеть, и пойдешь, пойдешь, вроде бы оборвал путы и теперь
все зависит от тебя самого, - живи без оглядки. Он не мог этого понять и
думал как умел: "Воля - охренеть можно!"
Ветер с моря обдавал влагой и путал мысли. Океан наполнял грудь
беспокойством. "С чего бы это?" - гадал Пряхин и не знал, что и думать.
Ветер и океан смущали покой и тревожили кровь. "Уж теперь мне никто не
указ, - бесшабашно думал Пряхин, стоя на ветру. - Как захочу, так и
будет".
Он как пьяный бродил по берегу, подставляя лицо мелким брызгам,
вдыхал запах моря и думал, что вот ведь столько лет жил на свете, а и
знать не знал, не ведал такой воли.
А в глубине души скреблась и неотвязно ныла одна мысль: "Сперва зубы,
потом курорт, а после - дом!"
Екатериновка смутила его многолюдьем и сумятицей. В пересыльном
городке среди бараков в ожидании пароходов толклись и томились тысячи
людей. К щитам, на которых вешали объявления, было не подступиться.
"Ах ты, бляха-муха, - озадаченно поозирался Пряхин, так и прозевать
недолго". Он заработал локтями, но народ здесь собрался тертый, нахрапом
его было не взять.
- Ты куда прешь, щербатый? - спросили его и кинули назад, даже не
старались особенно: Пряхин глазом не успел моргнуть, как оказался позади
всех.
Он постоял в раздумьях, затих и вроде бы угомонился, но вдруг
засвистел пронзительно, принялся бешено плясать - с треском охлопывая себя
ладонями, так что все оглянулись в недоумении: толпа воззрилась на
нелепого плясуна.
В пляске он двинулся вперед, перед ним расступались, давали дорогу,
он оказался под самым щитом. Тут он остановился и с деланным вниманием
принялся разглядывать объявления; за ним висела мертвая тишина.
Пряхин обернулся.
- Ну, что пялитесь? Зенки повылазят, - сказал он зрителям.
- Ай да плясун! Ловкач! - засмеялись в толпе и не тронули, снизошли.
Пересылка была веселым местом. Это было скопище всякого люда, у
Пряхина разбежались глаза: вокруг сновал разноликий сброд со всей земли,
пестрая мешанина, от которой голова шла кругом. Приходил пароход, забирал
партию, места тут же занимали другие.
Сезонники маялись от безделья, слонялись в ожидании отправки, а днем,
когда была открыта контора, выколачивали авансы, которые тут же пропивали
или проигрывали в карты: игра шла день и ночь.
Постояльцы в бараках менялись круглые сутки. Многие спали, не
раздеваясь, тут же ели, пили, в комнатах время от времени вспыхивали
драки, и тогда по замызганным, черным от грязи, заплеванным полам катались
клубки тел, а иногда раздавался дикий вопль, и опытные люди догадывались,
что без ножа не обошлось: поножовщина случалась.
День и ночь шла немыслимая круговерть, люди появлялись, исчезали,
уступая место другим, прибывали новые - изо дня в день, из ночи в ночь
многоликая пестрая масса томилась и колобродила, точно на медленном огне,
вскипала иногда, чтобы выпустить пар и вновь ждать и томиться.
Между тем среди безделья и скуки, день и ночь напролет в лагере цвела
любовь. Ее крутили без оглядки, напропалую, одурев от существования, в
ознобе, в лихорадке, точно всех их, мужчин и женщин, вскоре ждали чума,
мор, конец света.
Паровались с налета и в открытую, без утайки, да и что тянуть, если
времени в обрез, день-два-три - весь отпущенный срок: один пароход на
Курилы, другой на Сахалин...
При таком распорядке всех одолевала спешка, тут не то что ухаживать,
познакомиться недосуг. Да и скрыться в лагере было негде, всяк устраивался
как мог. Хорошо, конечно, если с соседями повезло, уступят комнату на
часок - долг платежом красен. А другому и это роскошь, исхитрится при
всех, только бы советами не мешали. Так что тут тебе привычная жизнь -
едят, пьют, дуются в карты, тренькают на гитарах, и здесь же рядом, на
койке, непонятная возня под одеялом.
"Ну и жизнь!" - думал Пряхин, ошалев от пестроты и разнообразия. Но и
здесь, среди толчеи и сутолоки, неотвязно сверлила мысль: "Сперва зубы,
потом курорт, а после - дом!".
По приезде на другой день Тимка, сосед по комнате, получил аванс и
устроил праздник. Надо сказать, общество в комнате подобралось на славу,
впрочем, как в других комнатах, в бараке и вообще в городке.
Тимка был тугой крепкий парень, строивший из себя блатного. Пуще
всего он боялся, что его не сочтут отпетым, и потому украсил себя
татуировками сверх меры и держался так, вроде он вор в законе, хотя на
деле был шпаной; целый день он матерился, бренчал на гитаре и утробным
жестяным голосом напевал лагерные песни.
Был в комнате еще бродяга без роду, без племени - Проша, и был один
брюнет-ученый, то ли физик, то ли химик - Пряхин не разобрал. Ну и сам
Пряхин, конечно. Комната на четверых - жильцы-соседи...
Проша был известной личностью, местная знаменитость: он вербовался
каждый год, после сезона подавался на зиму в теплые края - в Среднюю Азию,
на Кавказ, где обретался без дела до нового сезона. Он был толст, сонлив,
жмурился благодушно, но маленькие цепкие глаза на заплывшем лице смотрели
колко, как у зверя.
Физик-химик был странной фигурой, хотя здесь видели всяких: часами он
стучал руками по дереву, набивал мозоли для каратэ. Он носил бороду, в
разговоры не вступал и ни во что не вмешивался; почти все время он лежал
на постели и читал маленькие иностранные книжки в ярких глянцевых
обложках. Ко всему он не пил и не играл в карты. Но задирать его было
нельзя, даром что худ и бледен и по виду книжный червь; двое здоровенных
жлобов полезли к нему в туалете и сами были не рады: через секунду оба
валялись на полу, никто даже глазом не успел моргнуть. Все называли его
академиком.
"Сколько народу всякого!" - думал Пряхин, озираясь. После пляски у
доски объявлений его определили весельчаком. Пряхин не возражал: веселых
любили. И уже сам он для прочности время от времени подогревал общее
мнение: то споет не своим голосом, то взбрыкнет потешно, охлопает себя
по-цыгански ладонями или пустится в пляс, дурачась и ломая коленца.
Итак, Тимка получил аванс и устроил праздник.
- Академик, ты будешь? - спросил он у физика-химика, но тот не
ответил, молча покачал головой, не отрываясь от книги.
- Хозяин - барин, - покивал на него бродяга Проша.
- А ты? - мрачно повернулся Тимка к Пряхину.
- Я завсегда с народом, - мелко хохотнул Пряхин и на месте отбил
чечетку.
Проша зазвал Толика, приятеля из соседнего барака, тот привел
четверых женщин, живущих в комнате по соседству. Все уселись на койках
вокруг стола, лишь физик-химик лежал безучастно и, казалось, был поглощен
чтением.
- Мужчина, а вы что же? - обратилась к нему одна из женщин, но тот не
ответил, продолжал читать.
За столом все переглянулись.
- Подруливай к нам, академик, - предложил Пряхин, чтобы развеять
зреющую обиду.
- Я не пью, - ответил физик-химик.
- Брезгует, - заметил приглашенный Толик. - Еще надо проверить, что
он там читает. Не по-нашему написано.
- Проверяй, - физик-химик протянул ему книгу в яркой обложке.
- А мне ни к чему. Кому надо, те проверят.
- Ну так сбегай, скажи, - предложил физик-химик и уткнулся в книгу.
- Отдыхай, мужики! Отдыхай!.. - встрял бодро Пряхин с одним умыслом:
не дай Бог испортят праздник.
- Подумаешь, строит из себя, - обиженно проворчал Толик. - Все мы
здесь сезонники.
- Не скажи, - заметил Проша. - Я среди сезонников всяких встречал. И
кандидатов, и докторов... Мало ли что кому надо, у каждого свое...
- Мужики, мы это... не по делу... - снова вмешался Пряхин. - Пущай
себе читает. Он нам не мешает, мы ему. Поехали...
Они выпили, посидели и снова выпили, стало легко, уютно, накатилось
блаженное тепло, и голоса загалдели сбивчиво, вразнобой, как и положено в
застолье.
- Хорошо сидим, - радовался Пряхин и улыбался радушно всем,
соглашался с каждым - кто бы что ни сказал.
Женщины раскраснелись, громко, жеманно смеялись, кокетничали, но не
все, правда, одна сидела спокойно, улыбалась слегка и не хохотала, как
прочие. Потому Пряхин и заметил ее.
Волосы темные, лицо живое, но проглядывала в нем давняя усталость,
точно жила весело, безоглядно, а потом притомилась, и горести одолели.
Конечно, она прошла огонь и воду, Пряхин сразу определил, как говорится,
невооруженным глазом: жила - не скучала и хлебнула сполна.
Пряхин заметил, как отбрила она Тимку, когда тот прПИПнял ее, -
усмехнулась спокойно:
- Тимофей, ручки у вас шаловливые...
Тимка мотнул головой, словно боднул кого-то, но руки отнял. Позже его
развезло, он смотрел на всех пристально, не мигая, и однажды в общем
гомоне обратился к соседке:
- Я на тебя глаз положил...
- Очень тронута, - отозвалась она насмешливо.
- Не ломайся, - он положил руку ей на колено, она встала.
- Подвиньтесь, я пересяду, - обратилась она к сидящим напротив; за
столом все притихли.
- А ну, сядь! - с угрозой сказал Тимка, беря ее руку.
- Ну что ты, Рая, подумаешь... - укорила ее одна из женщин. - Что
особенного?
- Сядь, кому сказал?! - злобно повторил Тимка.
Все видели: он не угомонится, пока она не сядет, но она не садилась,
нашла коса на камень. Все молчали и не двигались.
- Хорошо сидим, братцы! - вскинулся в тишине Пряхин, выскочил из-за
стола, бойко охлопал себя ладонями:
С неба звездочка упала
Прямо к милому в штаны.
Пусть бы все там оторвало,
Лишь бы не было войны!
Все засмеялись, облегченно задвигались, под шумок Рая обошла стол;
когда Пряхин сел, они оказались рядом. Вокруг снова поднялся сбивчивый
галдеж, смех, возня.
- Гуляем! - весело сказал ей Пряхин. - Вас Раиса зовут?
- Рая, - ответила она.
- Очень приятно. А меня Михаил. Вы здесь бывали?
- Впервые...
- А ну отвали, щербатый! - неожиданно предложил Тимка.
- Куда? - удивился Пряхин.
- Отвали, я сяду.
- Это почему?!
- Миша, уважь его, - вмешался Проша. - Охота ему здесь сидеть.
- Ну, ежели просит... - неопределенно помялся Пряхин и пересел.
Он заметил, как глянула на него Рая, и отвел глаза.
- А теперь спляши, - приказал Тимка.
- Я?! - оторопел Пряхин.
- Ты! Давай...
- Щас? - Пряхин был в замешательстве, не знал, что делать. Он не
прочь был сплясать, но не так, а так было обидно.
Все смотрели на него и ждали, и Рая смотрела, он видел. Пряхин
нерешительно встал, отказаться не было сил. Он видел, что все смотрят, и
Рая смотрела - невесело, с сожалением, смотрела и ждала, он все еще
медлил.
- Тебе что, жалко? - спросил у него Толик. - Гуляем же...
Пряхин неохотно стукнул ногой в пол и вяло охлопал себя ладонями.
- Давай, давай... - подзадорил его Тимка. - Давай, щербатый!
- Жги! - крикнул Толик, прихлопывая в ладоши.
- Ну ладно, будет вам, - неожиданно вмешалась Рая. - Хватит.
- А чего? - лениво спросил Тимка. - Пусть пляшет...
- Ладно тебе! - прикрикнула на него Рая. - Чего куражишься?! - она
повернулась к Пряхину. - А ты садись, - и добавила едко. - Плясун!
Пряхин сел, у него было такое чувство, будто босой ногой ступил в
коровью лепешку. Но еще гаже было оттого, что случилось все у нее на
глазах. Он понурился, сам себе стал противен - хоть беги.
"Всяк и каждый ноги об меня вытирает, - думал он, горечь драла и
щипала горло. - Любой, кому не лень, в дерьмо меня мордой тычет. А я
терплю".
Он и впрямь готов был заплакать, отвести душу слезами, и заплакал бы,
не будь здесь чужих.
Между тем за столом снова выпили, загалдели, пошел прежний сбивчивый
разговор, поднялся смех и гомон. Тимка щипал струны гитары.
Опять сумятица, разнобой голосов, пьяный путаный галдеж, но для
Пряхина не было уже уюта в застолье, на сердце скребли кошки.
В общей неразберихе Рая подсела к нему, заглянула в лицо.
- Что загрустил, плясун? - засмеялась она и толкнула его плечом.
- С чего вы взяли? - он старался не смотреть на нее.
- Да уж вижу. Что, тошно?
Пряхин уклончиво пожал плечами, не признаваться же, в самом деле.
- А зачем терпел? - спросила она. - Не хотел, не плясал бы.
- Неудобно... У нас вроде застолье, компания, а я ломаюсь...
- Эх ты... - попеняла она с жалостью. - Ведь измывались над тобой.
Его стала разбирать злость, он почувствовал в крови зуд - всего
проняло.
- А тебе-то что?! - неожиданно спросил он. - Тебе что за дело?! Ты-то
чего лезешь?! На жалость берешь?!
- Хорош... - с усмешкой покачала она головой.
- Мое дело! Чего вяжешься?!
- Вон как заговорил...
- Видали мы таких! - расходился Пряхин. - В душу лезешь?!
- Угомонись! - нахмурилась она. - Сам не знаешь, что говоришь.
- Знаю! Плясал - значит, хотел! Веселье у нас! Гулянка! - Пряхин
вскочил и пустился в пляс.
Он плясал, выламываясь, свистел пронзительно, подбадривал себя криком
на разные голоса: было что-то дикое, пропащее в этой пляске, гиблое, он
плясал так, будто с треском рвал себя на куски, вот допляшет - и конец,
больше незачем жить.
- Перестань, - сказала ему тихо Рая, но он не слышал, бешено кружил,
задыхаясь. Сил уже не было, он едва держался на ногах, дергался и почти
падал.
- Оставьте его, - с тревогой сказала Рая.
- Пусть пляшет, - отозвался Тимка. - Давай, щербатый...
За столом все шумно закричали, загикали, подбадривая плясуна,
прихлопывали сообща, а Пряхин, бледный, едва живой, мокрый и задыхающийся,
хрипел, выбиваясь из сил, корчился и, казалось, рухнет вот-вот, как
