сплошное идиотство, потом ей передалось волнение Даниеля и она вместе с
ним стала строить всякие догадки. Потом она снова решила, что это сплош-
ное идиотство.
Оттого что она все пыталась его успокоить, поскольку он был очень
встревожен, а также оттого что он был немного смешон в ее махровом хала-
те, она стала обращаться к нему на "ты".
- Когда ты услышал этого простуженного, он тебе кого-то напомнил, ко-
го именно?
- Одного типа вчера вечером, когда мы отъехали от Марселя. Я сидел на
откидном стуле около туалета. А он стоял в соседнем вагоне, у самых две-
рей, и я видел его через "гармошку". Он все время кашлял, стараясь про-
чистить горло. Порой он поглядывал в мою сторону. Он был в сером пальто,
и у него еще была синяя пляжная сумка с гербом Прованса, у меня точно
такой же герб на кармашке блейзера. Сегодня утром я увидел его в нашем
вагоне. Я бы мог его узнать: он очень бледный, очень худой, и вид у него
больной.
Он одевался, повернувшись спиной к Бэмби, которая невольно с ужасом
обнаружила, что у него дырявые носки, а трусики скорее серого, чем бело-
го цвета, и на воротничке рубашки черные полосы.
- У тебя есть чистое белье?
- Понимаете, на этой неделе у меня не было времени его постирать. А
потом, я бы не сумел. Вы не могли бы отвернуться?
Не спрашивая у него разрешения, она порылась в его чемодане. При виде
серебряных столовых приборов в футляре среди грязного белья она подума-
ла: нет, так дальше нельзя, надо образумить его, пусть он напишет роди-
телям и вернется домой.
- Ты можешь надеть другой костюм. У тебя же есть еще один.
- Я испачкал его.
Он свалился в гаражную яму. Хотел осмотреть мотор грузовика, который
вез его в Марсель.
- Я оступился.
Бэмби, сама не понимая почему, не решилась сменить платье и надела
то, в котором ехала в поезде.
На улице ей даже стало холодновато. Они долго бродили по городу и
зашли в какой-то ресторан, когда было уже около двух часов дня. И снова
в пустом зале, чувствуя на себе внимательные взгляды двух официантов,
заговорили о случившемся. Бэмби хотела не откладывая обратиться в поли-
цию, рассказать сразу же все, что им известно. И в то же время ей не хо-
телось этого делать из-за мамы и из-за того, что он уехал тайком из до-
ма. И он тоже не хотел, потому что в сущности тут наверняка сводились
счеты, и история эта их не касалась.
Ресторан был очень уютным, с милыми клетчатыми занавесками и бретонс-
кими тарелками. Даниель заказал улиток, спросив Бэмби, не слишком ли до-
рого это обойдется, почти один выпил полбутылки розового бандольского
вина из департамента Вар. Он не привык пить, к тому же слишком много го-
ворил и мало ел, поэтому к концу обеда был немного возбужден.
Он курил сигареты Бэмби, щеки его раскраснелись, и это ему очень шло,
глаза стали маленькими-маленькими. А она все не могла решить, что ей с
ним делать.
Они пешком вернулись на улицу Бак. Она купила сигареты "Житан" в та-
бачной лавке (самой ей они не нравились, но он говорил, что предпочитает
их американским), он стал доставать сигарету из пачки и вдруг сказал ей:
- Я все-таки хочу взглянуть, у меня возникла одна мысль.
Он бросил ее прямо на тротуаре бульвара Сен-Жермен и, лавируя между
двумя потоками машин, перебежал на другую сторону. Оказавшись на проти-
воположном тротуаре, он крикнул ей, что вернется вечером, заберет свой
чемодан. Они смотрели друг на друга, стоя по разные стороны улицы. Она
подумала: он снова наделает глупостей, да еще каких, и раз уж я взялась,
я не могу его бросить одного, позволить ему уехать. Но он уже уехал.
В сквере у памятника Генриху Четвертому Бэмби остановилась и, достав
из кармана пальто карамельку, засунула ее в рот. У решетки сада на бере-
гу реки целовались в темноте двое влюбленных. Конфета была с апельсино-
вой начинкой.
Если она пойдет по берегу Сены к Тюильри, то доберется до улицы Бак.
Разденется в темноте, чтобы ничего не видеть, не бередить себе душу му-
чительными воспоминаниями, спрячет голову под подушку и будет разговари-
вать сама с собой, чтобы поскорее уснуть.
Она снова представила себе Даниеля в дверях вагона два или три часа
назад. Почему теперь он уже не кажется ей таким дуралеем, как в первый
вечер в таком же точно вагоне? Почему все вдруг меняется за какие-то
сутки, меняется так резко, что ты больше не узнаешь себя?
Она увидела его за пять минут до отхода поезда, он бежал по платформе
с чемоданом в одной руке и плащом в другой, глаза его казались еще
больше и еще чернее, чем обычно, лицо осунулось и повзрослело под гнетом
усталости.
У нее хватило мужества, пока она ждала его на вокзале, купить ему би-
лет на поезд, вечернюю газету и пакетик конфет, узнать, есть ли в поезде
вагон-ресторан, а когда он оказался рядом, не пытаться его удерживать.
- Ты ушла из конторы?
- Да.
- Ты сошла с ума.
- Ну и что?
- Ты сошла с ума.
- Это ты меня сводишь с ума.
Она тотчас пожалела о сказанном. Это подло, ему будет больно. От кон-
фет он отказался.
- Мне кажется, я все понял.
- Что понял?
- Все это. Они, возможно, убьют еще кого-нибудь. Мне кажется, я по-
нял.
- Кого убьют?
- Не знаю. Мне нужно вернуться домой, поговорить с папой. Он привык
иметь дело с такими вещами. У нас часто обедают префекты. Неприятностей
у нас не будет.
Он поцеловал ее так же нежно, как ночью.
У нее, вероятно, был преглупый вид, с этим пакетиком конфет в руках,
от которых он отказался, да она с радостью приняла бы все эти неприят-
ности. Она заранее обдумала, что ему скажет, потому что, ожидая его,
сотни раз пережила сцену прощания. В конечном счете они друг другу так
ничего и не сказали. Он очень устал, его тревожила и ее судьба, и своя
собственная. Он ни о чем другом не мог думать, кроме этой истории. Он
еще мальчишка. А у мальчишек мысли, даже когда она смотрят на тебя, за-
няты совсем другим, а затем, уже в поезде, они начинают вспоминать, по-
целовали они тебя на прощание или нет, и они бесконечно несчастны.
В последнюю минуту, вдруг поняв, что поезд уже отходит, он наконец
по-настоящему увидел ее, ее, Бэмби, как она стоит на платформе вокзала,
которая стала уплывать назад, в своем голубом пальто, растрепанная, мо-
жет быть, даже страшненькая, с пакетом конфет в одной руке и двумя тыся-
чами франков в другой, которые она протягивает ему, и он не нашел ничего
лучшего, как сказать:
- Черт побери, не бросай меня так.
- Это не я тебя бросаю.
Она побежала рядом с вагоном. Он взял деньги и стал лихорадочно ма-
хать ими, точно платком.
- А у тебя еще что-то осталось? Она чувствовала, что сходит с ума,
буквально сходит с ума, бежала по платформе, ожидая, что он скажет ей
еще что-нибудь, что угодно, но что-то такое, что она без конца смогла бы
повторять про себя, и это помогло бы ей жить, а он не нашел ничего дру-
гого, кроме:
- Я тебе все верну! Под конец она крикнула, - поезд набирал скорость
и она уже не поспевала за ним, а он высунулся из двери и при своей не-
ловкости мог, чего доброго, и упасть, и вообще все это было ужасно несп-
раведливо:
- Даниель!
- Я оставил записку дома! Там все правда! Он тоже кричал. Вот и все:
две тысячефранковые купюры, издали все более напоминавшие платок, поток
пассажиров, подталкивающих ее к выходу, и дождь вдруг прекратился. Она
оказалась на привокзальной площади у выхода на перрон к поездам дальнего
следования, с клубничной карамелькой во рту, вкусом поцелуя на губах и
пустым спичечным коробком в руке, который она тут же бросила на мосто-
вую.
В субботу вечером около шести часов к ней зашла Сандрина. Они немного
подождали его, болтая о конторе, об Авиньоне, о Нанте. Сандрина тоже бы-
ла блондинкой, но более худой, чем Бэмби. Она утверждала, что Бэмби та-
кая же пухленькая, как Дани Робен. Она похожа на Дани Робен, но гораздо
моложе. Сандрина находила Бэмби прехорошенькой.
В конце концов им надоело ждать, и они оставили ему на двери записку.
И отправились вместе к Сандрине.
Комната у нее была побольше. Но прихожая такая же, зато имелась нас-
тоящая кухонька. Сандрина заранее накрыла стол, поставила три прибора,
думая, что Даниель тоже придет. Она приготовила картофельный салат с сы-
ром и ростбиф с зеленым горошком.
- Он это любит?
- Понятия не имею. Это очень дальний родственник. Я знаю его не луч-
ше, чем вы.
Даниель появился около десяти часов, когда они закончили ужинать. Вид
у него был совершенно отсутствующий. Войдя в комнату, он поцеловал их
обеих в щеку, как это делают хорошо воспитанные дети, когда приходят в
гости.
Он почти ничего не ел, не произнес ни слова. Когда они вышли от Санд-
рины, он признался Бэмби, что съел бифштекс в ресторане неподалеку от
Восточного вокзала.
- У тебя были деньги?
- Я взял у вас в сумочке тысячу франков, пока вы принимали душ.
До самой улицы Бак она не в силах была вымолвить ни слова. У подъезда
дома он проговорил очень быстро, глядя себе под ноги, что не следует на
него сердиться, он не знает, как поступить. Он повторял: все это ужасно.
- Что ужасно? Что надо написать папе и маме и попросить у них проще-
ния? Ты слишком безответствен, вот и все.
Само это слово, когда она его произнесла, понравилось ей. Она
чувствовала себя старой, взрослой дамой, опекающей юнца. Она сама была
удивлена тем, что стала такой взрослой и старой.
Было уже одиннадцать часов вечера. В доме царила тишина, только гуде-
ло неисправное отопление. Бэмби сняла с постели тюфяк, достала две прос-
тыни, сложила их вдвое, постелила одну на тюфяк, другую на постель. Она
не смотрела на него. И он не смотрел на нее. А поскольку он был
единственным ребенком в семье и был целомудреннее маленького семинарис-
та, то переодеваться пошел за душевую занавеску.
Он вернулся в полосатой пижаме, на верхнем кармане которой были выши-
ты буквы "Д. К" (Даниель Краверо), остановился перед ней, опустив руки,
глядя на Бэмби покорным и недоверчивым взглядом. Она же стояла босиком в
белой комбинации и вдруг заметила, что без каблуков она меньше его рос-
том.
Он растянулся на тюфяке на другом конце комнаты, положил руку под го-
лову и глубоко вздохнул. Она погасила свет, чтобы надеть ночную рубашку.
Ей было не по себе, но скорее от раздражения, чем от чувства неловкости.
В темноте, когда она уже улеглась, он сказал, что ужасно не то, что
произошло с ним, а то, что произошло в поезде. Если бы она не сердилась
на него за ту тысячу франков, которую он в любом случае ей вернет, он бы
показал ей газету.
Она снова зажгла свет и прочла, что там напечатано.
- Они вас найдут.
- Каким образом? Ведь людей с моей фамилией, Бомба, великое множест-
во.
- Все гораздо хуже, чем вы думаете.
Он сказал, что когда расстался с ней после обеда, то думал, что поли-
цейский еще в купе арестовал убийцу, а теперь он видит, что все это не
так.
- Так кто же этот убийца?
- Тот больной. Мне так показалось, когда я стал обо всем этом думать.
Я просто был в этом уверен - может, оттого, что выпил вина. Как и в том,
что уже после, не знаю откуда и почему, появился полицейский и арестовал
того прямо в купе. А теперь я уже ничего не понимаю.
- Какая-то глупость.
Но чем глупее все это выглядело, тем больше было оснований полагать,
раз тут замешан этот дуралей, что все это правда.
Мы проговорили добрый час, вспоминала Бэмби, поднимаясь вверх по ули-
це Бак, он рассказал, что съел бифштекс, ожидая этого Кабура, поскольку
еще утром стащил у меня тысячу франков, он вспомнил про фирму "Прожин" и
решил позвонить туда и проследить за Кабуром, у которого состоялся неп-
риятный разговор с этой брюнеткой. Даниель был и находчив, и бестолков.
Он заснул на полуслове. На своем тюфяке, на полу. На следующее утро мы
вместе застелили постель. Все это было вчера, в воскресенье.
- Куда вы собираетесь пойти сегодня? Он с готовностью помог ей убрать
постель. Она надела облегающее черное платье, черный цвет ей очень к ли-
цу.
- Никуда. Приберусь в комнате и постираю твое белье. А ты напишешь
своим родителям.
Она уже представляла себе, как они вдвоем проведут этот день, спокой-
но, позабыв об этой истории в поезде, о которой они никогда больше ниче-
го не услышат, он напишет письмо, она подошьет занавески, купленные на-
кануне, а затем они трогательно попрощаются, и он будет присылать ей на
Новый год поздравительные открытки, и так до тех самых пор, пока это
приключение не отойдет окончательно в прошлое, будет позабыто.
Все произошло совершенно иначе. Она не стала подшивать занавески, а
он не стал писать родителям. Следуя своему плану, этот маленький детек-
тив в мятом твидовом костюме потащил ее за собой, и они целый день про-
ездили на такси от набережной Орфевр до Трокадеро, из Клиши на ипподром
в Венсеннском лесу.
Все-таки она успела постирать ему утром белье, и когда они вечером
вернулись домой и оно висело, уже высохшее, на веревке, протянутой через
комнату, - две рубашки вниз рукавами и майка рядом с ее трусиками, -
сердце у нее больно сжалось: я не смогу больше жить в этой комнате.
Около полудня во время слежки за брюнетом (их было двое, брюнет и бе-
локурый инспектор, и на вид Даниель казался ненамного, моложе их) они
оказались на лестнице в доме на улице Дюперре, тесно прижавшись друг к
другу, боясь пошевелиться, даже глубоко вздохнуть, чтобы не выдать свое-
го присутствия. Губы Даниеля были так близко, что в конце концов она ни
о чем другом больше и думать не могла. В своей жизни она целовалась
только с двумя мальчишками, с кузеном, когда ей было тринадцать лет, из
любопытства, чтобы узнать, как это делается, и с товарищем по лицею во
время танцев на вечеринке у подруги, потому что была немного пьяна, а он
- очень настойчив. Мысли же Даннеля, который стоял, прижавшись к ней,
так что его рука лежала у нее за спиной, были заняты совсем другим... И
вот тогда он порвал ей вторую пару чулок.
Вечером, после всех этих поездок по Парижу, которым не видно было
конца, они поужинали, сидя рядом, в каком-то шумном ресторане на набе-
режной. Бэмби говорила об Авиньоне. Она не желала больше слышать об этой
истории. И когда они шли домой, она взяла Даниеля за руку и не выпускала
ее, пока они не добрались до улицы Бак.
- Мне очень жаль, что я порвал вам чулки, - сказал он, когда они под-
нялись наверх.
Он не стал отворачиваться, когда она стягивала их. Она сама не могла
понять, что испытывает: усталость или неясное желание вновь ощутить его
губы возле своего лица. Они довольно долго молча смотрели друг на друга:
она - стоя босиком в своем черном платье, с чулками в руках, он - так и
не сняв плаща. Наконец она сказала какую-то глупость, о чем тут же пожа-
лела, что-то вроде: почему ты так на меня смотришь?
Он не ответил. Спросил, сможет ли он тем не менее у нее остаться. Она
хотела сказать: а почему "тем не менее"? Но не смогла.
Он долго молча сидел перед ней в плаще на кровати, потом она как бы
вступила в сделку сама с собой, сказала себе: если я завтра окажусь в
тюрьме, если завтра он окажется в тюрьме, у мамы будет еще больше причин
упасть в обморок. Сейчас я его поцелую, и будь что будет.
Она наклонилась к нему, босая, в своем черном платье, и поцеловала в
губы, очень нежно, думая про себя: и будь что будет, будь что будет.
Он не сделал ни одного из тех жестов, которые она ждала. Лишь опустил
голову, очень быстро, обхватив руками ноги Бэмби, и замер так, прижав-
шись лицом к ее платью, молча, настоящий мальчишка. В этот вечер, как и
в тот субботний, и в воскресный вечер, Бэмби старалась издалека отыскать
глазами вывеску соседнего бара, чтобы по ней найти свой дом на улице
Бак. Красная вывеска ярко светилась среди красных огоньков автомобилей.
На третьем этаже ей пришлось снова включить освещение. Она опять услыша-
ла, как гудит неисправное отопление. Она медленно поднималась по сту-
пенькам и все думала: он замер молча, настоящий мальчишка, затем он об-
нял меня, не поднимая головы, своими большими руками, на которые я смот-
рела в ресторане, за час до этого, словно тогда уже знала.
На следующее утро - сегодня утром! - он порвал ей третью пару чулок,
опрокинув ее на кровать, когда она уже была наполовину одета. И чертых-
нулся, это какой-то рок, и она сделала вид, что сердится, чтобы он стал
снова таким же нежным, как ночью, потому что утро-это совсем не то, что
ночь, потому что сейчас она с трудом узнавала себя, узнавала его. Но
все, что произошло, было правдой, у него была такая же нежная кожа, та-
кие же нежные губы, и эта ночь не была чудесным сном.
Пятый этаж, остался еще один. Автомат освещения лестницы, как и отоп-
ление в этом доме, работал из рук вон. Она протянула руку к выключателю,
стараясь нащупать его в темноте. Я искала его губы в темноте, я не спала
всю ночь, мой Даниель, мой Дани, моя любовь, тем хуже для мамы, тем хуже
для меня, и неважно, что будет завтра. Свет снова загорелся.
Что же он понял? О чем он не успел сказать мне на перроне? В полдень
она взяла такси, чтобы вернуться поскорее домой, она немного опьянела от
того, что не спала всю ночь, от стука пишущих машинок, губы у нее рас-
пухли, и она повторяла себе все утро: все догадаются по моему лицу, что
произошло со мной этой ночью. Она встретилась с ним в том самом рестора-
не, где они обедали в первый день, с бретонскими тарелками, в ресторане
было много народу, они же смотрели друг на друга, не в силах произнести
ни слова. Он не стал ей рассказывать, за кем он гонялся в это утро по
Парижу.
Бэмби добралась до площадки последнего этажа, где находились комнаты
для прислуги. Сейчас я лягу в постель, в темноте, думала она, а записку,
которую он мне оставил, прочту завтра утром, я не хочу читать ее сейчас,
нет, я все же ее прочту. В полдень, это было ужасно, мы не смогли пого-
ворить. Я хотела поскорее закончить обед, чтобы успеть хоть ненадолго
подняться к себе, он все понял, я сказала какую-то глупость, прижавшись
к его щеке, он раздел меня, такой же нежный, как и ночью. Боже мой, это
правда, он вернулся, это Даниель, он тут.
Она увидела полоску света под своей дверью. Решила было, что ошиб-
лась. Но нет, это точно ее дверь. Он пересел на другой поезд, и вот он
здесь.
В темноте - свет снова погас - она, вытянув перед собой руки, прошла
по коридору, где видны были лишь эта полоска света и яркое, точно уста-
вившийся на нее чей-то глаз, пятно замочной скважины, повторяя про себя:
нет, это невозможно, ему негде было сойти и пересесть на другой поезд,
нет, право, можно подумать, что это глаз и что он ждет меня. Она с силой
толкнула дверь и сразу вошла.
От выстрела в комнате еще стоял едкий запах. Сандрина лежала, прива-
лившись к кровати, ноги ее казались какими-то тряпичными, а все тело
словно было набито отрубями. Падая, она потащила за собой табурет, и ру-
ка ее еще в отчаянии цеплялась за красный репс покрывала, такого же
красного цвета, как то страшное пятно, в которое превратилось ее лицо.
На ночном столике возле сложенного вчетверо листка бумагизаписки, ос-
тавленной Даниелем - лежала черная кожаная сумочка Бэмби, и в ней отра-
жался свет круглого потолочного плафона: желтый, яркий, ослепляющий.
А затем - часа через два или три, она сама не знает - она оказалась в
незнакомом гостиничном номере, обставленном светлой мебелью, на какой-то
улице неподалеку от Дома Инвалидов, одна в своем голубом пальто. Стояла,
прижавшись лбом к оконному стеклу, струи дождя били ей в лицо, а лицо
оставалось сухим.
В правой руке она все еще держала записку Даниеля: неразборчивое "я
люблю тебя - и только - на скомканном, смятом листочке бумаги, который
она то и дело подносила к губам, стискивала в зубах.
Она зубами цеплялась за это "я люблю тебя - и только, - чтобы не ду-
мать о Сандрине, которая просто вошла в мою незапертую комнату занести
мне сумочку, чтобы не думать о том чудовищном, во что превратилось лицо
Сандрины, чтобы не думать: у нее мое лицо, это я должна была лежать вот
так на полу, вцепившись в покрывало. Завтра я пойду в полицию. Я люблю
тебя, я жду, когда ты доберешься до Ниццы, чтобы уже никто не мог причи-
нить тебе зла, я не думаю ни о чем другом, лишь об этом "я люблю тебя -
и только.
МЕСТО 225
Эвелина Берта Жаклина Лаверт, в замужестве Гароди, двадцати семи лет,
красивая, стройная, с длинными черными волосами, рост метр шестьдесят,
особые приметы: скрытная, лживая, упрямая, вызывающая раздражение, пол-
ными ужаса голубыми глазами смотрела на розовый листок бумаги, который
протягивал ей Малле, открепив его от подоконника. После убийства девушки
из Авиньона "курс покойника" упал еще на 35 тысяч франков.
- Уже пять человек, вам этого мало?
- Вы с ума сошли! Вы просто отвратительный субъект! Она снова захны-
кала, обхватив голову своими красивыми руками, в своем дорогом замшевом
пальто, ношенном ровно столько, сколько требуется, чтобы выглядеть в нем
элегантно.
- Вы все время лжете!
- Я не лгу!
- Вам очень хочется оказаться шестой?
- Что вам от меня надо? Я ничего не знаю.
- В купе было шесть человек. Остались одна вы. Остальные тоже ничего
не знали. Им всем всадили пулю в голову, потому что они ничего не знали,
пусть так. Тогда скажите нам, чего именно вы не знали!
Она упрямо покачала головой. Малле смял розовый листок и выбросил его
в стоявшую рядом корзину для бумаг.
- Удачи тебе, - сказал Грацци. - Продолжай.
Он вышел из кабинета, ощущая какую-то тяжесть в желудке. То ли от ус-
талости, то ли от отвращения.
- Ну, как она? - спросил Таркен.
- Продержится всего час или два. Заговорит, возможно, еще до двенад-
цати.
Грацци с блокнотом в руках опустился в стоявшее перед столом кресло и
положил ногу на ногу.
Утренние газеты сообщали об убийстве Кабура, Элианы Даррес и Ривола-
ни. В 38-м автобусе Грацци заметил, как все пассажиры, проезжая мимо фи-
лиала фирмы "Прожин", где работал Кабур, повернули голову в ту сторону.
- Новости поступают отовсюду. Два дня назад это могло бы помочь выйти
на его след. Теперь же...
- А какие именно?
- Во-первых, "Прожин". В субботу во второй половине дня кто-то позво-
нил и спросил адрес Кабура. Мужской голос. Сказал, что он их старый кли-
ент и готовит для своей фирмы список подарков к Рождеству. Может быть,
это и так. А может быть, таким образом этому подонку удалось отыскать
беднягу.
Грацци поставил галочку в своем блокноте.
- Затем Риволани. У него есть долги.
- У меня тоже, - отозвался Таркен.
- Даррес. Во время обыска у нее обнаружили банковские извещения, но
не нашли чековой книжки.
- Ну и что? У нее, наверное, кончилась книжка, и она не успела выпи-
сать новую. Что здесь такого?
- Вот что не дает мне покоя: кажется, я где-то видел эту книжку.
- Где же это?
- У нее дома, когда подобрал ее сумочку в лифте. Я, должно быть, по-
ложил ее куда-нибудь в спальне.
- Ну и ну, пожалуй, это в первый раз отдел криминалистики что-то те-
ряет. Где у них только была голова! Во всяком случае, достаточно позво-
нить в банк.
- Уже позвонили. Жан Лу говорит, что у нее на счету двести или триста
тысяч франков, и все вроде бы в порядке.
- Тогда не морочь мне больше голову своими историями. Как бы там ни
было, мы его наверняка поймаем.
За сорок пять минут до этого разговора, ровно в 10 часов, позвонили
из Марселя: никаких следов Роже Трамони в Приморских Альпах. Гостиница,
где каждый год во время отпуска останавливался официант из кафе, нахо-
дится в Пюже-Тенье. Полиция самым тщательным образом проверила все гос-
тиницы и пансионаты того же класса в департаменте.
Приметы Трамони были сообщены в Главное управление: рост средний, ху-
дощавый, вид болезненный, тридцать семь лет, волосы густые, шатен. По
мнению Таркена, именно этот человек получил семьсот тысяч франков на
улице Круа-де-Пти-Шан.
- Пока никаких следов новых банкнот, - сказал Грацци.
Их номера они получили накануне около пяти часов вечера.
А в семь часов список номеров, уже отпечатанный в типографии, должен
был поступить во все городские службы. Четырнадцать банкнот достоинством
по 500 франков.
- Если даже нам повезет, мы услышим о них не раньше, чем через день
или два, - сказал Таркен. - Он же псих. Может быть, он их еще даже не
обменял.
- Мы попросили мать малышки Бомба, она живет в Авиньоне, приехать
опознать свою дочь. В конторе, где девушка только вчера начала работать,
никто не захотел брать это на себя. Они ее почти не знали. Впрочем, этот
негодяй так с ней разделался, что ее родная мать не опознает.
- Продолжай, Грацци.
- Она выбежала из конторы около четырех часов, как сумасшедшая, никто
не знает почему. Тут действительно не повезло, полная неизвестность. У
девчушки нет ни друзей, ни знакомых, ничего, что связывало бы ее с Пари-
жем. Никаких при ней документов, как и у Кабура. Только фотографии в ее
комнате. А нашли ее в десять вечера. Габер напал в конце концов на ее
след, благодаря одному таксисту, за четверть часа до этого. Ее убили в
9-9.15. Еще бы часок, и она бы осталась жива. Таксист запомнил ее
пальто. Похоже, она была очень хорошенькой. Он довез ее до улицы Бак, с
ней был еще один парень. О нем мы пока ничего не знаем.
- Что еще?
- Ничего. Разная мелочь. В Марселе хозяева кафе говорят, что Роже
Трамони - один из тех одержимых игроков, которые сами никогда не играют.
Это он принимает ставки в городском тотализаторе, всегда записывает, кто
сколько поставил. Он также записывает номера всех лотерейных билетов,
которые продал: когда кто-нибудь выигрывает десять тысяч франков, он без
конца повторяет: "А ведь я сам мог получить эти деньги, они были у меня
в руках".
Грацци закрыл свой блокнот и добавил, что этому есть название.
- Знаю, - ответил шеф. - Мазохизм.
В это утро у него у самого был измученный вид, как у мазохиста. Грац-
ци встал, сказав:
- Ладно, как только мы его поймаем, я сам за него возьмусь.
И, поскольку шеф ничего не ответил, в конце концов спросил, что его
беспокоит, не печень ли?
- Его пушка, - ответил Таркен. - Девица, задушенная в поезде, и ре-
вольвер 45-го калибра, к тому же оснащенный пулями с надпилом, плохо со-
четаются. И еще: как это он умудряется всякий раз раньше нас выходить на
след тех, кто ему мешает? В этот вторник в 11.30 в коридоре зародилась
уверенность в победе, затем уверенность эта проникла и в комнату инспек-
торов и по внутреннему телефону передалась шефу, от шефа - главному ше-
фу, а затем и следователю Фрегару. Но победу на этот раз торжествовали
без громкого смеха и глупых шуточек, как это бывало обычно, и слава Бо-
гу, потому что ровно через 18 минут, в 11.48, от их оптимизма осталось
лишь горькое воспоминание, от которого они предпочли бы поскорее изба-
виться. С точки зрения Таркена, человека, привыкшего рассуждать логично,
в любом деле об убийстве должны быть убийца, жертва и свидетели, а тут
уже никого не оставалось.
В 11.20 контролеры, проверявшие билеты в "Фокейце", сообщили, что хо-
рошо помнят человека, имевшего приметы Роже Трамони. Они видели его в
коридоре поезда.
В 11.30 кассиры с улицы Круа-де-Пти-Шан узнали официанта кафе на фо-
тотелеграмме, которую им предъявил Жуй. Фактически он уже в их руках. Он
в Париже. Теперь остается только просмотреть все регистрационные карточ-
ки в гостиницах, проверить удостоверение личности, рутинная работа.
- Если он и уехал из Парижа, то не раньше десяти или одиннадцати ве-
чера, из-за этой малышки. Но осталась еще Гароди. Она опасна для него не
меньше, чем остальные. Он, должно быть, и ее захочет убрать. Значит, он
пока еще здесь.
Приблизительно так рассуждали все, кроме, может быть, Таркена, чьи
мысли были целиком поглощены револьвером, и Габера, которого интересова-
ла лишь его головоломка: он не выпускал ее из рук, даже когда в очеред-
ной раз с рассеянным видом допрашивал жену электронщика.
В 11.40 позвонили с ипподрома в Венсеннском лесу. Все четырнадцать
новых банкнот обнаружены в воскресной выручке.
- Уж слишком хорошо для психа он соображает, - заметил Таркен. - Он
бы мог менять свои банкноты по одной в магазинах, но на него могли бы
обратить внимание. Риск попасться увеличивался в четырнадцать раз. Тогда
как бега - это такая лавочка! Там вовсе незачем много тратить, чтобы
сплавить все эти банкноты. Если он к тому же сквалыга, он мог сделать
четырнадцать ставок по пятьсот франков. Только во второй половине дня
десять заездов, работают десятки касс, ему оставалось лишь переходить от
одной кассы к другой. Там такая прорва народу, никто никого не заметит.
В кассах и впрямь никто не запомнил этого типа. Малле скомкал листок
со списком новых банкнот и бросил его в корзину для бумаг у стола шефа.
- Этот подонок, чего доброго, еще, может, и выиграл в одном или двух
заездах.
В эту минуту, зажав пальто из верблюжьей шерсти под мышкой, чуть зас-
тенчиво, как и всегда, в комнату вошел Парди, его смуглое лицо было
бесстрастным. Было 11 часов 46 минут.
- Я нашел его, - сказал он.
- Трамони?
- Да, его.
- Где?
- В Сене. Его выловили вчера днем. Я отыскал его у Буало, как и Кабу-
ра. Буало все это уже начинает надоедать. Он говорит, что это подрывает
уважение к его службе.
У Грацци на лице еще блуждала улыбка. Это было странно, но он физи-
чески ощутил, как улыбка его исчезает и губы складываются в глуповатую,
жалкую гримасу.
- Ты что, спятил? - спросил Таркен.
- Вовсе нет, - возразил Тино Росси. - Он в морге. Я сам его только
что видел. Сомнений быть не может. И с дыркой в голове, как и у ос-
тальных.
- Когда это случилось? - завопил Таркен.
- Не кричите вы так. Мы опростоволосились, это ясно. Он умер в суббо-
ту днем. А в Сену попал в субботу вечером на набережной Ране. Его заме-
тила девочка, когда он всплыл.
Ровно в 11 часов 48 минут, когда Таркен успел только закурить сигаре-
ту, сидя в своем кресле, словно боксер, которого измотали ударами, когда
Грацци все еще надеялся, что это ошибка, или простое совпадение, или
шутка Парди, или еще что-нибудь в этом роде, в кабинет вошел Алуайо, а
следом за ним со своей вечной головоломкой в руках появился и Габер.
- Она раскололась. Простите, шеф, но я только успел поднять руку,
чтобы дать ей оплеуху. Клянусь вам, я ее не ударил.
Таркен никак не мог понять, о ком он говорит.
- Гароди, you see, - объяснил Алуайо. - Ее не было в поезде.
- Что?!
- Не было. Билет-то она взяла, но не воспользовалась им. Она села в
поезд, который отходил в полдень. Грязная история, эта дамочка та еще
