Детектив

короткими взглядами, Гранов сказал "я сейчас вернусь" и вышел из кабинета.
     - Вы хотите допросить Локтеву и Жарова? Они были понятыми,  -  сказал
мне Корнешов.
     - Нет, это цепочка в никуда. Допустим, они сказали четырем  знакомым,
те - еще четырем, на пятом витке мы будем иметь геометрическую прогрессию;
всей моей бригады не  хватит  допрашивать.  Нет,  этот  путь  не  годится.
Блокноты могли взять или друзья Белкина - у него были друзья в редакции?
     - Полредакции, если не больше.
     - Или враги, чтобы бросить тень на него. Или, наконец,  что  тоже  не
исключено, - кто-то не любит следственные органы  и  ставит  нам  палки  в
колеса. Так тоже бывает. Но мы работаем по заданию ЦК, и я надеюсь на вашу
помощь.
     - Короче, вам нужно допросить всю редакцию. Что ж, давайте  начнем  с
меня, - предложил он мягко, но с внутренним вызовом.
     - Давайте, - согласился я с улыбкой, понимая,  что  он,  конечно  же,
ждал другого ответа, мол "что вы! вы вне подозрений!" и  т.п.  -  Скажите,
вот Белкина не было в редакции целую неделю,  и  никто  его  не  хватился.
Почему? Разве ему не положено каждый день ходить на работу?
     - Формально положено, конечно. Но такие журналисты, как Белкин...  Он
только приехал из командировки, должен был отписаться, то сеть -  написать
свои материалы. А в редакции писать трудно. Поэтому... Вы понимаете,  есть
допуски...
     - Лев Александрович, если бы не эти вольности с трудовой дисциплиной,
если бы Белкина хватились в день похищения или хотя бы назавтра  -  мы  бы
сейчас не были в цейтноте. А то 15-го Брежневу ехать в  Вену,  а  4-го  мы
только начинаем искать журналиста из его  пресс-группы.  Я  думаю,  что  в
наших с вами интересах не  терять  время  на  ведомственные  перепалки,  а
сотрудничать. Мне нужно не допросить, как  вы  сказали,  всю  редакцию,  а
побеседовать. Побеседовать со всей редакцией сразу. И как можно скорей.
     Он чуть медлил  с  ответом,  будто  подсчитывал  в  уме  все  "за"  и
"против", потом сказал:
     - Хорошо, я вас понял. - Вслед за этим он наклонился к  селектору:  -
Женя, через десять минут -  срочная  летучка  в  Голубом  зале.  Для  всей
редакции, без исключения. - Он взглянул на меня: - Что еще?
     - Личное дело Белкина, - сказал я.
     - Женя, личное дело Белкина из  первого  отдела,  -  приказал  он  по
селектору. И опять ко мне: - Еще?
     - Пока все, - я добился своего: редактор понял, что найдем мы Белкина
или нет, окажется этот Белкин жертвой или соучастником преступления,  ему,
Корнешову, лучше сейчас  играть  в  моей  команде,  а  не  защищать  честь
мундира. И в эту минуту в кабинет вернулся ответственный секретарь Гранов.
В руках у него были длинные серые узкие  полосы  бумаги  с  жирным  свежим
газетным текстом.
     Корнешов поглядел на Гранова удивленно, тот объяснил:
     - Пришлось идти в типографию, тиснуть по новой.  В  редакции  нет  ни
одного оттиска этого очерка, все в цензуре. - И  он  положил  передо  мной
принесенные гранки. - Это последний очерк Белкина, который он  продиктовал
из Баку по телефону. Точь-в-точь повторяет  вторую  главу  этой  рукописи,
только без концовки, без последнего абзаца. Поэтому мы не знали, что Вадим
был арестован, сидел в КПЗ.
     -  Бакинская  милиция  нам   сообщила,   что   никогда   Белкина   не
арестовывала, - сказал я. - Скажите, а он вообще привирал в своих очерках?
     - Ну-у... Трудно сказать. Нет, пожалуй. У нас с этим  жестко.  Просто
отбор деталей у любого журналиста - дело субъективное. В этом очерке  тоже
что-то типизировано, наверно. Ты с ним общался по этому очерку? -  спросил
Корнешов у Гранова.
     - Да. Он сказал, что тут все правда, кроме фамилий. Что этого Шаха он
на днях, возможно, даже привезет в редакцию. И все. И на  другой  день  он
исчез.
     - Шах - это тот парень, с  которым  его  похитили  и  которого  нашли
мертвым через два дня, - сказал я. - Но об этом я  расскажу  подробней  на
общем собрании. - Я взглянул на часы, десять  минут  истекали.  На  пороге
кабинета  показалась  сорокалетняя  молодящаяся  секретарша   с   розовыми
ноготками. В руках у нее была папка - личное дело Белкина.
     - Через десять минут все будут в зале, Лев Александрович, -  негромко
сказала она, кладя личное дело Белкина передо мной.
     Не открывая его, я спросил:
     - Скажите, а что за история была с ним в Мирном, в  Якутии?  Какая-то
драка в ресторане.
     - Знаю, - сказал Корнешов. - Но Белкин не был пьяница, это уж  точно.
Просто на каждого журналиста рано  или  поздно  приходят  из  командировок
такие "телеги". Я думаю, что и на следователей тоже. Он уличил  кого-то  в
приписках, кого-то  в  воровстве  и,  пожалуйста,  -  раньше,  чем  собкор
прилетает из командировки, на  него  уже  тут  анонимка  или  коллективное
письмо. И, знаете, что любопытно?  Нет,  чтобы  пришло  письмо  от  одного
человека, хотя в одиночку люди чаще всего пишут именно  правду.  Но  этого
нет. Письма коллективные. Потому что  доносы  строчат  по  сговору,  чтобы
больше веры было.
     - Но в данном случае драка была, это зарегистрировано в МВД, - сказал
я.
     - Была, конечно. Рабочие-алмазники набили морду повару  ресторана  за
то, что тухлой олениной кормил. По-моему, правильно сделали - между  нами,
конечно. А Белкин был при  этом  и  даже  написал  очерк  "Драка",  так  и
назывался, очень неплохой был материал, жалко, цензура не пропустила.  Ну,
а там, в Мирном, своя мафия, вот  и  состряпали  дело  на  журналиста.  Во
всяком случае, так мы к этому отнеслись. Иначе в журналистике  и  работать
нельзя. И пока  вы  не  докажите,  что  Белкин  действительно  там  чем-то
спекулировал - мы  хоть  и  готовы  вам  помочь,  но  обвинять  Белкина  -
извините.
     Уж не знаю, говорил ли он это только для меня или в  расчете  на  то,
что  Гранов  расскажет  всей  редакции,   как   Главный   защищает   своих
сотрудников, но я почувствовал к нему  симпатию.  Он  поднялся  с  кресла,
сказал:
     -  Идемте,  вся  редакция  уже  в  Голубом  конференц-зале.   Имейте,
пожалуйста, ввиду, что мы прервали выпуск  газеты,  там  даже  метранпажей
вытащили из типографии...
     - Понял, - сказал я.
     В Голубом конференц-зале редакции, в том  самом  прославленном  зале,
где  "Комсомолка"  устраивает   встречи   со   знаменитыми   космонавтами,
композиторами, артистами и путешественниками, передо мной  сидело  человек
пятьдесят - весь состав редакции, который оказался в тот  час  на  работе,
включая  машинисток,  стенографисток  и  курьеров.   Молодые,   загорелые,
наездившие  по  командировкам  тысячи  километров  журналисты  -  девушки,
женщины, юноши и  мужчины  -  они  смотрели  на  меня  чуть  иронично,  но
заинтересованно, как смотрят на мир все повидавшие на своем веку  газетные
волки.
     Я коротко изложил им то, что сам знал об этом  деле.  Не  форсил,  не
строил из себя Шерлока  Холмса  и  "важняка",  а  скупо  перечислил  факты
похищения Белкина  и  Рыбакова,  причины  обыска  на  квартире  Белкина  и
результат - обнаружение рукописи о  бакинских  наркоманах  и  исчезновение
остальных блокнотов. Я сказал,  что  меня  не  интересует,  кто  взял  эти
блокноты и по каким мотивам, просто эти блокноты позарез нужны  следствию,
чтобы найти похитителей Белкина и его самого - пока есть  надежда  на  то,
что он еже жив.
     - Если тот, кто взял эти блокноты, не хочет себя объявлять, -  сказал
я, - предлагаю сделать проще. Вот я вижу здесь телефон. Я  останусь  возле
него и просижу здесь полчаса. За  это  время  человек,  который  взял  эти
блокноты, может анонимно мне позвонить и сказать, где и когда  я  могу  их
найти. И даю вам честное партийное слово, что никаких выяснений, кто  взял
эти блокноты, я производить не буду. Уже хотя бы  потому,  -  сказал  я  с
улыбкой, - что мне это просто ни к чему. Мне поручено искать Белкина, и  я
не хочу терять время на посторонние вещи.
     В зале была тишина. Кто-то курил, кто-то отвлеченно смотрел в окно, а
кто-то уже поднялся, спросил нетерпеливо у главного редактора:
     - Все? Можно идти?
     - Минуточку, - сказал я, - если кто-то может дополнить мои  знания  о
Белкине, о его врагах,  если  такие  были,  о  его  связях  с  какими-либо
сомнительными людьми, или о том, что он делал накануне  исчезновения,  все
это, любая деталь может помочь следствию. Поэтому я прошу всех, кто  знает
хоть что-то, зайти ко мне в эти полчаса или позвонить  мне  на  работу,  в
Прокуратуру СССР.
     Теперь они с явным облегчением загремели  стульями  и  стали  гурьбой
двигаться к выходу, скептически усмехаясь, переговариваясь на ходу. Но все
же какая-то долговязая и совсем юная девица, ну не старше семнадцати  лет,
не утерпела, спросила, краснея:
     - Скажите, все знают, что у Вадима Белкина забрали "Архипелаг ГУЛАГ".
И все знают, что за хранение самиздата, Солженицына, Авторханова и  прочих
у нас дают как минимум три года. Так? Выходит, если вы Вадима найдете,  вы
его все равно посадите. Так?
     Я ждал этот вопрос, я  очень  хотел,  чтобы  его  задали,  и  вот  он
прозвучал, слава Богу! Вся редакция задержалась у  двери,  ожидая  ответа.
Ведь именно в этом, на их взгляд, и была загвоздка.
     - Нет, - сказал я, - не так. Я исхожу из того, что вы, как  работники
идеологического фронта, должны  знать  оружие  своих  противников,  методы
работы западной пропаганды. Поэтому  в  том,  что  Белкин  держал  у  себя
Солженицына, для меня нет криминала. Юпитеру это позволено. Он же не читал
Солженицына вслух в московском метро, я надеюсь. - Это вызвало  улыбки.  -
Сейчас же речь идет не о юридических проблемах вообще, а о жизни и  смерти
вашего коллеги. Даже если в его рукописях будет  нечто  вольно думное  или
нецензурное, - я нарочно сделал нажим на слове "вольно", давая им  понять,
что именно я имею в виду, - я обещаю вам, я даю вам честное слово, что это
не отразится на его биографии.
     - Если она продлится, - сказала девушка.
     - Да, - сказал я, - если мы с вами примем  срочные  меры,  чтобы  она
продлилась.
     Было похоже, что я проиграл.  Они  скептически  улыбались,  их  глаза
выражали явное недоверие и насмешку. Молча, почти не переговариваясь между
собой, они покинули  конференцию,  и  мы  остались  втроем  -  я,  главный
редактор и ответственный  секретарь.  В  глазах  у  Корнешова  можно  было
прочесть немой вопрос, мол, что дальше? что еще я должен для вас сделать?
     - Мы вам нужны? - спросил меня ответственный секретарь.
     - Нет. Спасибо. Я посижу тут у телефона, как и сказал.
     Корнешов сказал:
     - Тогда мы пошли работать. Если вам что-то понадобится...
     - Да, да, конечно. Спасибо, - сказал я.
     И они ушли,  закрыли  дверь  за  собой.  Я  снял  телефонную  трубку,
проверил - телефон работал. Я положил трубку и стал ждать.  Читать  личное
дело Белкина не хотелось, его уже читал до меня дотошный Пшеничный, и если
тут что-то было, он бы уже выудил.
     Время  шло.  Ни  звонка,  ни  скрипа  открываемой  двери.  До   конца
назначенного мной получаса осталось три минуты, потом две, потом  одна.  Я
решил подождать еще минут пять, но  было  ясно,  что  мой  эксперимент  не
удался. Отвращение  к  следственным  органам,  внедренное  в  общественное
сознание за все годы сталинского режима, недоверие к прокуратуре, милиции,
следователям не искоренить и не преодолеть вот такими попытками поговорить
по  душам  или  моим  личным  честным   словом.   Эти   газетчики   боятся
скомпрометировать своего приятеля и попасть в сексоты, доносчики,  боятся,
что назавтра к ним могут нагрянуть, перетрясти их дом,  рукописи.  И  ведь
можем, чего тут темнить, действительно, можем, закон как дышло,  и  всегда
можно найти повод войти в любой дом, а можно и без повода, Боже мой,  чего
только не делается в нашем "датском королевстве"! Да. Но что  же,  бросать
профессию?
     С горечью думая обо всем этом, глядя на тихий закат, на уплывающее за
крыши домов оранжево-желтое солнце, я еще прислушивался к шумам за дверью,
ожидая, как чуда, чьих-то шагов, стука в дверь. Но чуда не было. Где-то  в
отдалении звенели телефоны, в машбюро  трещали  пишущие  машинки.  Я  стал
собирать свою папку, бумаги, рукопись Белкина, ее небрежную, с опечатками,
первую страницу, и остальные - отпечатанные идеально. И вдруг смутная идея
родилась в мозгу.
     Я встал,  полистал  белкинский  блокнот,  вырвал  из  середины  самую
грязную и неразборчивую страничку и  пошел  в  машбюро  -  мимо  комнат  с
надписью  "отдел  новостей",  "студенческий",  мимо  сотрудников   газеты,
которые смотрели на меня с холодным любопытством.
     Дверь в машбюро открылась легко, одним касанием руки.  За  дверью,  в
комнате, залитыми одновременно лампами дневного света и заходящим солнцем,
сидело  восемь  машинисток,  с  пулеметной  скоростью   они   стучали   на
электрических пишущих машинках. Едва я вошел, как этот  стук  прекратился,
все  подняли  на  меня  вопросительные  глаза.  Разного  возраста,  но   с
одинаковой старательностью в косметике, они восседали  за  своими  столами
как манекены - руки  их  застыли  над  клавиатурой  невыключенных  урчащих
пишущих машинок.
     Подняв в воздух листок из белкинского блокнота, я спросил  как  можно
оживленней, почти развязно, как обычно говорю машинисткам нашего машбюро:
     - Девочки! Кто почерк Белкина знает? Мне полстранички отпечатать...
     Все молчали, но кто-то непроизвольно повернул  голову  к  сидевшей  у
окна стройной брюнетке в зеленом сарафане. Этого было достаточно. Я шагнул
к этой, уже ярко краснеющей машинистке.
     - Будьте добры! Сделайте мне эту страничку! Как вас зовут?
     - Инна, - сказала она негромко и тут же, почти без перехода, бледнея.
     Я сделал вид, что ничего не замечаю, положил перед ней  страничку  из
белкинского блокнота:
     - Пожалуйста. Вам не трудно?
     Молча, не отвечая, она  вытащила  из  машинки  прежний  лист  бумаги,
вставила чистый, придвинула к себе белкинский лист. В комнате возобновился
старательный, я бы даже сказал - чересчур старательный - стрекот  машинок.
Через секунду к ним присоединился  треск  пишмашинки  Инны.  Не  глядя  на
клавиатуру, а глядя только в разбегающиеся строчки  белкинской  скорописи,
она промчалась пальцами по клавишам машинки без единой запинки.  Это  было
место, где Белкин описывал, как  он  в  один  момент,  с  первого  взгляда
влюбился в бакинском аэропорту в Аню Зиялову. Искоса наблюдая за Инной,  я
видел, как, печатая этот текст,  она  сжала  челюсти  и  потемнела  лицом.
Допечатав страничку, она выдернула из машинки  лист  и  протянула  мне.  Я
сказал как можно беспечней:
     - Большое спасибо. А то я мучился, не мог прочесть. Спасибо еще раз.
     И - ушел.
     Конечно эту машинистку Инну можно было допросить немедленно. Но я  не
хотел спешить, не хотел делать это в редакции. Было шесть часов; два часа,
оставшиеся до восьми, до конца ее рабочего дня, ничего не решали. В списке
редакционных телефонов среди фамилий машинисток была только  одна  Инна  -
Кулагина Инна Витальевна, и этого было достаточно.  На  улице  ждала  меня
черная "Волга".
     В машине водитель Сережа - мой давний  знакомый,  обслуживающий  нашу
прокуратуру  уже  три  года,  -  читал  "Анну  Каренину".  Я  взял  трубку
радиотелефона, вызвал коммутатор Петровки и  через  нее  -  адресный  стол
Москвы. "Кулагина Инна Витальевна,  возраст  25-26  лет,  место  работы  -
"Комсомольская правда" - продиктовал я и через минуту  получил  ее  адрес:
"12 Парковая, 17, кв.73".
     - Вот что, - сказал я Сереже. - До восьми  ты  мне  не  нужен.  Езжай
поужинай или что хочешь. А я тут погуляю, мне тут все равно к восьми  надо
быть.
     - Может я полевачу? - спросил Сережа.
     - Это твое  дело.  -  Какой  московский  водитель  не  "полевачит"  в
свободное время, не зарабатывает "левым образом" на подвозе пассажиров?  И
какое начальство не закрывает на это глаза?
     - А вы меня по радио вызовите, если что, через коммутатор Петровки, -
сказал Сережа и включил  двигатель.  Теперь,  когда  потекло  его  "левое"
время, ему была дорога каждая секунда.
     Я дошел до угла, до газетного киоска, размышляя, куда бы двинуть свои
стопы, и не  пойти  ли  просто  в  стекляшку  на  Ленинградском  проспекте
шашлычка съесть, когда услышал вдруг за спиной:
     - Извините. Можно вас?
     Я повернулся на этот тихий женский голос.
     Зеленый сарафан, короткая черная стрижка над  темными  глазами.  Инна
Кулагина. А я собирался звонить ей  через  час,  назначить  встречу  после
восьми.
     - Мне нужно вам что-то сказать. Эти блокноты у меня.
     - Я знаю, Инна. Где они у вас? В редакции?
     - Нет. Дома. Только... - она замялась.
     - Что?
     - Не знаю... Там есть такие выражения... Я боюсь, что...
     - Инна, давайте отойдем за угол. Тут окна вашей редакции. Может быть,
вам не нужно, чтобы вас видели.
     - Все равно наши в машбюро уже все поняли!  -  сказала  она  почти  в
отчаянии.
     - Вам нечего бояться, - я взял ее под локоть и  свернул  за  угол,  в
сторону  циркового  училища.  Веселая  компания  юных  циркачей  шла   нам
навстречу. Возбужденный, темпераментно размахивая  руками,  они  хохотали,
изображая кого-то, и мы услышали на ходу: "И за это ему влепили трояк!". Я
подумал, что сейчас июнь, в цирковом училище  как  раз  идут  экзамены,  и
где-то там должен быть мой бывший "клиент", а теперь  заведующий  кафедрой
иллюзиона и  фокуса  Василий  Кождаев,  в  прошлом  "Цыган",  "Профессор",
"Черный" и "Король Птичьего рынка".
     - Вот что, Инна, слушайте. Там что у него, антисоветчина в рукописях?
     - Ну, я не знаю... - беспомощно сказала она.
     - Хорошо. Я вам обещаю, что все, что не относится  к  этому  делу,  в
материалах следствия фигурировать не будет.  Когда  я  могу  получить  эти
блокноты?
     - Может быть, я вам завтра принесу? - Похоже, что она уже жалела, что
догнала меня.
     - Нет. Мне нужно сегодня. Вы хотите, чтобы мы его нашли? - спросил  я
в упор. - Я имею в виду - живым, если он жив?
     - Да. Конечно! - сказала она негромко. - Он всегда  влезает  в  такие
истории... Я ему говорила...
     В голосе у нее уже дрожали слезы, и было  бы  неловко,  если  бы  она
расплакалась сейчас, на глазах у прохожих. Я поспешил сменить тон:
     - Ну-ну! Все будет хорошо. Значит, мы встречаемся здесь, вот на  этом
углу, в восемь часов и едем к вам за блокнотами? Договорились?
     - Лучше возле метро, - сказала она. - Тут все  наши  будут  в  восемь
часов. Возле метро "Белорусская" в 8.15, у кольцевой. А?
     - Годится, - утвердил я. - Я  ваш  сосед,  живу  возле  Измайловского
парка.
     - Да? А как вы узнали, что я...
     - Потому что первую страницу своего блокнота  он  перепечатывал  сам,
наспех, с ошибками и опечатками. А дальше... Кто-то сидел у  него  дома  и
печатал все остальное - тот, кто  хорошо  знает  его  почерк  и  прекрасно
печатает. Вы печатали при нем? Он что-то рассказывал об этом Шахе?
     - Нет, - она покачала головой. - Я вообще не  видела  Вадика  в  этот
раз. Он прилетел из Баку и даже не зашел в машбюро и не  позвонил  мне.  А
потом он пропал - день, два, три. Я не выдержала и поехала к нему. У  меня
есть ключ...
     Ну, остался с тех пор, знаете... Я приехала поздно и  ждала  его  всю
ночь и печатала ему то, что он начал...
     Я представил себе, как в  холостяцкой  квартире  общежития  ЦК  ВЛКСМ
сидит всю ночь эта  молодая  женщина,  ждет  гуляющего,  как  ей  кажется,
любимого человека, и  вместо  ревности,  битья  посуды  и  мебели,  вместо
истерик и прочей киношной галиматьи покорно-рабски печатает на машинке его
дневник, его рассказ  о  том,  как  в  командировке  он  в  очередной  раз
влюбляется  и  волочится  за  очередной  красоткой.  О,  верность  русской
женщины!..
     - А потом у него был обыск, забрали Солженицына, - продолжала она.  -
Когда мне сказали, я так испугалась...
     - Что на следующий день забрали у него все его блокноты из редакции.
     - Нет, в тот же день. Я ведь до восьми работаю, а обыск был  в  шесть
или в семь. Через полчаса знала вся редакция. Я осталась позже  всех  и...
Слушайте, ему ничего не будет  за  то,  что  у  него  был  Солженицын?!  -
спросила она почти с мольбой.
     - Я вам обещаю! Честное слово! - Я уже начал терять терпение.
     - Хорошо, - сказала она. - До свидания.
     И ушла назад, в  редакцию.  Я  представил,  каково  ей  будет  сейчас
работать эти оставшиеся два часа, и в размышлении куда же  все-таки  убить
время, добрел до Училища  Циркового  Искусства.  Что-то  подстегнуло  меня
(скорее  просто  безделье  и  любопытство),  и  я  шагнул  в  училище,  но
привычно-натасканный взгляд дежурного  вахтера  тут  же  выделил  меня  из
потока шастающих в училище и обратно подростков и юношей.
     - Куды идем?
     Пришлось вытащить красное удостоверение прокуратуры:
     - Мне нужен Василий Николаевич Кождаев.
     Кирпичная морда откровенного выпивохи-вахтера тут же изменилась:
     - Проходьте, канешно! Он на экзамене, на арене. Вот по этой лестнице,
- теперь он услужливо показывал мне дорогу.
     - Когда-то тоже работал в цирке? - спросил я его на ходу.
     - Кто? Я-то? Було дило... У  юность  на  ринге  с  Королевым  дрался,
медали имел. А опосля - в цирке гири бросал, пустые конечно...
     - Змий покусал? Зеленый? - спросил я, невольно  держась  за  вахтера,
когда мы по темной  круговой  какой-то  лесенке  спускались  в  специально
сделанный для разных фокусов ход под учебно-цирковую арену.
     - Ну! - подтвердил вахтер. - Воно ж сначала как?  Примешь  сто  грамм
для допинга, а тогда еще сто, а тогда еще... Оно ж в тей-то годы  не  було
нонешних всяких наркотиков. Вот он,  Василий  Николаевич...  -  и  вахтер,
вытянув руку вверх, тронул за штанину кого-то сидящего прямо над  нами.  Я
чуть поднял голову и увидел, что  наш  люк  приходится  прямо  под  столом
экзаменационной комиссии, а над  ними,  над  этой  учебно-цирковой  ареной
парит в воздухе на  тонком  тросе  молодой  мальчишка,  ногами  играет  на
скрипке, а руками жонглирует какими-то огненными булавами.
     - Василь Николаевич! - дернул вахтер еще раз штанину светлых и хорошо
отутюженных брюк.
     Знакомое цыганское лицо Кождаева  выглянуло  из-за  стола  и,  увидев
меня, Кождаев, удивленно вскинул черные брови.
     - Какими судьбами, дорогой?!
     Через минуту я уже сидел за столом комиссии, в числе бывших  именитых
звезд цирка, а теперь профессоров циркового училища. Было странно слышать,
как бывших знаменитых клоунов, наездников  и  жонглеров,  чьи  имена  были
знакомы  мне   по   цирковым   афишам   моей   молодости,   тут   называли
"профессорами", особенно это было смешно в применении  к  Кождаеву  -  его
снова, как на Птичьем рынке, величали "профессором" и при  этом  хитро,  с
улыбкой косил на меня свои черные, с огоньком глаза.
     Вслед за юным скрипачом-жонглером  Шиманским  выступили  Надя  и  Оля
Цурюпа  -  две  близняшки-гимнастки,  потом  Иван  Урема  -  смешно,   как
чебурашка, мальчишка-клоун, за ним - Борис Нежданный, фокусник с картами и
теннисными шариками. Две из этих фамилий - Урема и Цурюпа - показались мне
знакомыми на слух, я с недоумением взглянул  на  профессора  Кождаева.  Он
буквально расхохотался мне в лицо, даже хлопнул рукой по плечу:
     - Вспомнили?
     Теперь я действительно вспомнил. Урема и Цурюпа пятнадцать лет  назад
были  притчей  во  языцех  московского   МУРа.   Урема   был   талантливым
медвежатником,   вскрывал    сейфы    в    сберкассах,    а    Цурюпа    -
красавчиком-альфонсом, в  две  минуты  способным  "закадрить",  "склеить",
"зафаловать" или, попросту говоря, соблазнить любую,  даже  самых  строгих
правил дамочку. Наутро дамочка звонила в милицию и в ужасе заявляла, что у
нее пропали драгоценности, деньги, столовое серебро и золото. При этом  ни
одна из них не показывала, что в эту ночь сама привела к себе  в  квартиру
мужчину.
     - Угадали! - смеясь, говорил мне в своем кабинете кождаев. -  Это  те
самые Цурюпа и Урема. Только дети, конечно. Я их забираю из  того  мира  в
этот. Всем своим талантливым дружкам, бывшим, конечно, пишу письма,  чтобы
слали мне своих детей. А они часто и  не  знают,  где  их  дети.  Так  что
кой-кого я сам разыскиваю. Смотрите...
     Он открыл сейф, вытащил узкий длинный ящик.
     - Моя картотека! - сказал он  гордо.  -  Как  в  МУРе.  По  именам  и
кличкам.
     - А Генерала у тебя там нет? - спросил я.
     - Генерал? Знаю одного Генерала. Только он бездетный и умер шесть лет
тому назад в Темиртау на рудниках. Кравцов его фамилия. Бездетных у меня в
картотеке нет.
     - Нет, - сказал я. - Это другой. Вот, почитай.
     И положил ему на стол рукопись Белкина, первые  две  главы.  Пока  он
читал,  я  с  интересом  листал  его  картотеку  -  тут   были   знакомые,
полузнакомые и незнакомые имена,  фамилии  и  клички,  а  рядом  значились
адреса их детей, возраст, данные об их способностях и  даты  получения  от
них писем и  ответов.  Я  с  уважением  взглянул  на  бывшего  "Цыгана"  и
"Профессора Птичьего рынка". Тихо, без рекламы и пафоса он делает  большое
и доброе дело, какой-нибудь Белкин написал бы  об  этом  звонкий  очерк  в
"Комсомолке" или "Юности"...
     Кождаев закрыл последнюю страницу белкинской рукописи и  взглянул  на
меня.
     - Продолжение есть?
     - Нет, но будет.
     - Вы знаете, тут все клички выдуманы, и в Баку я никогда не был,  все
руки не доходили. И вообще тут есть какая-то туфта, как в кино. Но вот эта
история с конкурсом на то, кто больше снимет часов... Я думаю, что  это  -
Сало, он же - Старшой. Как он мазал часы  -  никто  не  мазал,  и  как  он
подличал - никто не подличал в нашем деле. Сажать пацанов  на  иглу,  чтоб
они на него работали - это на него очень похоже. Я даже не удивлюсь,  если
он же и торговлю наркотиками там организовал, чтоб и  с  другого  бока  на
своей же шпане наживаться.
     - Как он выглядит?
     - Да он никак не выглядит. Такой - безликий.  Как  вот  тут  описано.
Правда, тут у него зубы металлические, этого я не помню, но,  может  быть,
он вставил, я его двенадцать лет не видел. Паскуда! Тут за каждого  пацана
воюешь, а он их пачками на иглу сажает!
     - Ты думаешь, что Генерал и этот тип с металлическими зубами  -  одно
лицо?
     - Конечно!..
     Через двадцать минут я был на  Петровке,  38,  в  кабинете  Светлова.
Вдвоем с капитаном Ласкиным мы перебрали брошенные  Ожерельевым  на  диван
папки розыскных дел, и уже в двадцатой папке в  графе  "Клички,  прозвища,
под которыми совершал преступления", наткнулись:  "Старшой,  Сало,  Пахан,
Курево.".
     Тут же взглянули на первые графы подколотой к обложке  статистической
карточки: "Гридасов Семен Яковлевич, 1926 года рождения,  четырежды  судим
за воровство и разбой по ст.ст. 144 и 146 УК РСФСР. Рост 1м. 72 см.  Глаза
голубые, волосы белесые, телосложение - среднее, особые приметы - передние
зубы металлические. 17 мая 1973 года совершил  побег  из  колонии  особого
режима N-402-77 Иркутской области. Местонахождение - неизвестно".



              Тот же день, понедельник, 4 июня, после 21.00

                  РУКОПИСЬ ЖУРНАЛИСТА БЕЛКИНА (продолжение)

                               Глава 3. КПЗ

     Итак, меня арестовали на Бакинском аэродроме  из-за  этого  дурацкого
гроба с опиумом.
     Что чувствует человек в  тот  миг,  когда  его  арестовывают?  Первое
желание  -  выдернуть  плечо  из-под  руки  милиционера,  освободиться   и
крикнуть: "Вы с ума сошли? Да вы знаете, кто я?!".  И  тут  же  -  руку  в
карман пиджака, достаешь  красную  книжечку  "Комсомольская  правда",  где
сверху еще значится золотыми буквами "ЦК ВЛКСМ", и все - человек  меняется
в лице, любой милиционер берет под козырек. О, сила  красной  книжки!  Она
открывает  двери  закрытых  цековских  буфетов  и  пляжей,  начальственных
кабинетов, билетных касс, спецраспределителей, гостиниц, складов и даже  -
женские сердца! Человек с красной книжкой - с  хорошей  цековской  красной
книжкой - может все: пригласить девушку с Дом журналиста или в Дом кино на
закрытый просмотр зарубежного фильма,  получить  путевку  в  закрытый  дом
отдыха, достать мясо в Елисеевском магазине,  купить  импортные  шмотки  в
сотой секции ГУМа, получить столик в любом ресторане, курить "Марлборо"  и
пить "Скотч-виски" из  редакционного  буфета,  нарушать  правила  вождения
автомобиля и даже послать к такой-то  матери  постового  милиционера!  Все
можно под прикрытием хорошей цековской красной книжки. Но  в  тот  момент,
когда бакинский милиционер взял меня за локоть и сказал  с  акцентом:  "Ви
арэстованы", я вдруг с ужасом  понял,  что  спасительная  красная  книжка,
волшебная палочка-выручалочка, вместе  со  всеми  документами,  блокнотами
памирской командировки, электробритвой и еще какой-то мелочью  осталась  в
руках Ани Зияловой и ее брата, которых уже, как говорится, след простыл  с
аэродрома. А я в затасканной ковбойке, нестиранных джинсах и грязных кедах
- сразу превратился в заурядную личность, в плебея.
     Я оглянулся на багажное отделение.
     - Послушайте, у меня там рюкзак в багаже... - пробовал  я  втолковать
милиционеру.
     - Ладно, ладно,  иди!  -  грубо  толкнул  он  меня  сторону  дежурной
"раковой шейки" - закрытого, занавешенного милицейского  микроавтобуса,  в
котором возят задержанных и арестованных.
     - Да подождите! - рванулся я. -  Я  -  корреспондент  из  Москвы!  Из
"Комсомольской правды"!
     - Документы есть?
     Документы в сумке, пропали. Но может быть, они их бросили...
     - Пропали! - передразнил он. - На  себя  посмотри!  Жулик  ты,  а  не
корреспондент! Опиум возишь! Контрабандист! Давай, давай, лезь  в  машину,
меньше разговаривай!..
     Да, без красной книжки, без редакционного удостоверения и паспорта  я
вдруг  почувствовал  себя  голым  и  безоружным,  я  сразу  стал   простым
человеком, никем и ничем. И когда он просто взашей, как ничто, как  быдло,
толкнул меня в "раковую шейку", я вдруг остро почувствовал,  как  страшно,
как опасно быть простым человеком...
     Но затем, через несколько минут, уже когда автобусик тронулся и через
решетку в крохотном заднем окне я увидел, что меня  везут  с  аэродрома  в
город, я успокоился и даже с интересом  взглянул  сам  на  себя.  В  конце
концов все выяснится, а пока - я попал в неплохое приключение.  Прекрасная
тема для газетного очерка или репортажа. В голове тут же возникли варианты
газетных заголовков: "Гроб без покойника", "Летающие наркотики", "Репортаж