Трижды приговоренный к "вышке" | |
ней... Что все так получилось... Если она так думала, то после разговора с
адвокатом, заявив ему, что не верит в наши законы, решила продолжать
жизнь, вырастить ребенка, а если потребуется и второго, муж выйдет в конце
концов! После его истерических выкриков: "Он не виновен, он же не
виновен!" она прониклась нежностью к Дмитриевскому; все, - сказала она
себе, - пусть так и продолжается, я люблю мужа, вот и глядите, как я
люблю. Белые сны, песенка Пианиста! Как прекрасна и нежна эта песенка!
"Пианист, нашу!" Они, эти разные люди, заключенные, признавали его песню.
Человечество, точнее часть человечества в лице мужчин, всегда верит до
последнего в любовь женщины! И это одно из самых прекрасных чувств на
земле. Белые сны! - Гордий, несмотря на хмурость Боярского и его жены,
сделал на своем лице какое-то подобие радости, что было замечено женой
Дмитриевского.
Она стала вокруг него хлопотать, и это было для него ново. Ведь до
этого она, после его поражения на суде, не хотела видеть Гордия.
- Чай будете? - стала спрашивать эта красивая женщина - будущая мать.
- Буду! - весело откликнулся Гордий.
Впервые за последнее время он почувствовал себя счастливым. Нет,
недаром он живет. Если после его добрых намерений жизнь продолжается, то
это уже хорошо, это прекрасно!
Боярский стал холодно прощаться. Он нервно помогал жене надевать
плащ.
- Погодите, - остановил его Гордий, - у меня и к вам есть пара
вопросов.
- Ничего я вам не скажу, - крикнул почему-то Боярский, запихиваясь в
воротник своего плаща. - Незачем! Понимаете, незачем! - Он раздельно и
тягуче произнес последнее слово.
- Идем, Юра! - потянула его жена. - Не заводись... по пустякам.
- А я бы вас про...
- Не надо! - крикнул опять Боярский. - Не надо. Вы слышите, не надо!
Он подошел вплотную к Гордию. Боярский был высок, сутул, нервное его
лицо исказилось в злобе.
- Вы, видимо, не поняли ничего... А мы кое в чем разобрались... Это
так, так! Все, что идет, все... Нет, не стоит... Все не за нас, таких...
Нам даже отказано написать что-то не за своей подписью... Только потому
что мы боимся... Да, боимся! Я после Дмитриевского боюсь... спать. Придут
и поведут! Но! Погодите! Вы еще будете жалеть, что заперли невинного
человека в тюрьму к подонкам! Еще не все кончилось!
- Вот и я об этом говорю, - тихо, но твердо сказал Гордий. - Разве вы
не поняли?
Боярский сразу взял себя в руки.
- Вы старик... А нам еще пожить хочется, ясно!
- Да, я старик, - согласился Гордий. - Но мне тоже хочется пожить.
Как и вам. Но пока...
- И живите! И дышите! - насмешливо сказала жена Боярского. - А
припугнут - лечитесь... Слава богу, ведь лечение... ведь бесплатно!
- Вы неправы. Так со мной разговаривать не следует.
- Пойдем, Юрий! - крикнула жена Боярского. - Ки-ино!
5
Пианист лежал на койке, свернувшись калачиком. После каждого концерта
его било, точно в лихорадке. Это пятый концерт за время пребывания в
исправительно-трудовой колонии. Пятый за последние полгода. До этого
приходилось елозить вне очереди по шершавому, невероятных размеров полу: с
убийцами и тут в общем-то не церемонились.
Это время Пианист жил, как одурманенный.
Он еще более полысел. Некогда молодое, жаждущее жизни тело съежилось,
стало невыносимо чужим и неприятным. Понуро следовало командам, выполняя
порой прихоти самых последних подонков. В числе мучителей был и Сыч. Если
его посылали работать вместе с Пианистом, он, тихо издеваясь, разваливался
где-то, а вкалывал один Пианист. До последнего времени цена бича,
бездельника Сыча, и Пианиста была примерно равной. Сычу отдавалось даже
предпочтение: он не убивал бабу, а Пианист - убивал. Дрянь мужик! Девчонку
семнадцати годков совратил, падла, попользовался, а потом пристукнул
кирпичом в парке. Имел успех у баб. Бацал на своих костяшках, одевал
бабочку, костюм, выходил с поклоном и бацал...
И самым страшным было следующее: перед тем, как забрать его,
истинного убийцу, Пианиста вонючего, шли ребятки, которые были не
виноваты, понял, нет! Ставили их за него, вонючего музыкашку, к стеночке.
А он, гад, скрыто в то время жил, новую бабу-красавицу отхватил, женился,
не дрогнул, понял, нет? Мускулом не дрогнул! А те парились... Их, троих
сразу, к стеночке, за такую суку! Наяривал на своей бандуре. А тех... Это
по-честному?
Такие дела, как у Пианиста, - на ладони. Старик-спекулянт, к примеру,
пришел сюда из города, в котором жил Пианист. Знал про убийство
досконально. Он ходил тогда на его суд с удовольствием. И теперь вспоминал
нередко, как сам Пианист сказал: "Я убил!" Он шарахался от Пианиста всякий
раз, даже в камере, даже в строю.
- Я что? - кричал. - Я святой против него. Чё там я сделал? Ну
торговал кое-чем... И что? Разве всех можно снабдить тем, что у меня было?
Когда к Пианисту зачастил адвокат, у старика случился однажды
приступ, как сказал Сыч, бешенства. Старик метался и орал: вот, мол, она -
справедливость! К убийце ходют, а к нему, старику, почти невинному, и не
являются, посадили - и крышка.
Здесь были свои понятия. Единодушное почти мнение: как следователь
захочет - так и будет. Но чтобы подвесили убийство - расскажи дураку!
Пианист первое время этого не понимал. Он несколько раз в припадке
откровения начинал про следователя, который им "диктовал". Глядели на него
не только не сочувственно, а зло. Врет! К тому же, всем до единого было
жалко девчонку. Росла без отца, одна мать, надеялась на помощницу, а он,
падла, сластена, взял кирпич и ахнул. Побоялся алиментов, сволота!
Особенно непримиримо выступал старик-спекулянт. Пункт за пунктом он
развенчивал все россказни Пианиста.
Версия об убийстве Светланы Иваненко Дмитриевским (на самом деле, по
его словам, которую он не только не убивал, но до этого никогда не видел -
об этом Дмитриевский неоднократно заявлял) возникла по судебным документам
(это Гордий тщательно проанализировал) при следующих обстоятельствах.
Когда отпустили тех, троих, первоначально обвиненных в убийстве, а
потом, как оказалось, невиновных, приехавший новый следователь по особо
важным делам прокуратуры, возглавивший следственную бригаду, шел первое
время - так ему показалось - на поводу у обстоятельств. По версии, уже
разработанной, Иваненко должны были убить так: встретили в глухом
переулке, она стала сопротивляться, пришлось убить. Но такие "убийцы" уже
шли. Их отпустили. Новых нет. А дело не терпит отлагательства. Вдруг
мелькнула мысль, и эту мысль подсказала одна из новых свидетельниц: а ведь
Светлану Иваненко убил тот, кто ее хорошо знал!
В общем-то вполне нормальная версия.
Убил тот, кого она хорошо, действительно, знала и кто был с ней
близок. Во всяком случае, убийца должен быть не посторонним для нее
человеком. Он так ухватился за эту версию, что другого уже и не
предполагал. Им была выдвинута догадка, что у Светланы был любовник,
который и убил ее. Одна из соучениц покойной, некто Щербакова, показала
следователю, будто Светлана однажды рассказывала: ей нравится музыкант по
имени Валентин. Последовали после этого показания 78-летнего дяди
Дмитриевского. Племянник у него не только "музыкант", но и "Валентин".
Дядя Дмитриевского - фамилия Печера, по специальности врач, - сказал:
племянник, Валентин Дмитриевский, когда-то брал у него для кого-то
направление для определения беременности. Так следователь пришел к выводу,
что любовником Иваненко был Валентин Дмитриевский, который и убил ее в
связи с возникшими опасениями о ее беременности. Тем более, Дмитриевский,
музыкант, собирался жениться. Свадьба была, как говорят, на носу.
Избавиться от надоедливой, влюбленной по уши Светланы, девушки очень
восторженной, до самозабвения любящей музыку (а что стоит игра,
естественно, музыканта такого высочайшего класса, как Дмитриевский! Да в
него все девчонки консерватории были влюблены!).
- Я был 6 сентября арестован, - много раз повторял поначалу в камере
Дмитриевский (он тогда глядел на свое окружение, как на доброе, во многом
невинное - его же тоже взяли ни за что). - На протяжении трех дней я
категорически отрицал какую-либо причастность к убийству, а затем стал
признавать себя виновным. Но поскольку мои признания не совпадали с
фактическими обстоятельствами, установленными моим следователем, меня
допрашивали и допрашивали... Я отрицал, но дали вышку. А потом...
Уже в тюрьме Сыч спросил как-то:
- Сколько раз тебя, к примеру, допрашивали? Ну в первый раз? Когда
вышку впаяли?
- Я насчитал 168 раз.
- Иди ты! Врешь же!
- Не вру.
- Врет все, - скривился старик. Он в это время жил рядом с Пианистом.
Меня и то раз двадцать всего допрашивали. А у меня дело - ого-го!
Золотишко, да еще кое-что...
Старик не скрывал, что он занимался скупкой золота. Последний раз он
скупил золотые монеты у бригадира строителей Богачева. Тот нашел их на
чердаке ремонтируемого бригадой дома.
- Как я связался с ним! - охал старик. - Сволочь продажная! Его же
засекли. А он уверял, что все в норме... Бес попутал. Жадность!
Своя политика была у старика: этими откровениями (не нашли, псы, где
запасец хранится) подыскал он для себя здешних защитников, которые
надеялись на его милость - а вдруг откроется? Не с собой же в могилу
забирать! Старик жил под двойной, таким образом, охраной, и горе Пианиста
было еще и в том, что он навлек на себя неприязнь старика. Старик, поняв,
что сидеть ему до посинения, ударился в религию, убийц не жаловал, их
ненавидел. Все эти чудеса в решете в отношении того, что Пианист на втором
суде сам взял на себя убийство, чтобы не подзалететь под вышку, вызывали в
нем отвращение. "Ишь ты! Убил, загубил душу и теперь крутит!" Потом старик
верил в закон, который не пришпилит то, что ты не сделал. Человек делает и
без того столько, что хватит любому следователю, чтобы упечь его до дна и
покрышки.
- Не бреши! - шипел он всякий раз на Пианиста. - Убил - так и говори,
что убийца. - Он глядел на тонкие нервные пальцы Пианиста со страхом. -
Дьявольские пальцы-то! Такими сожмет - сразу задушит! Дьявола это руки, в
кровище!
Когда Пианисту предложили сыграть на рояле (это было полгода назад),
старик испуганно умолял всех:
- Не глядите на руки, коли станет играть! Бог вас накажет! Он -
дьявол!
Но и старик уверовал в талант Пианиста. Он слушал его потом
внимательно и всякий раз качал головой. "А може, и невинен", - шептал.
Пианист думал, что никогда уже не сможет играть. Он заплакал, когда
правильно взял первый аккорд...
После первого же концерта Пианист как-то преобразился внутренне. Он
почувствовал в себе новую силу. Не все потеряно! Нет...
А после этого концерта он, лежа на постели калачиком, в мечтах летал
далеко. Он был дома, играл дома, все соседи собрались к ним, пришел
Боярский с женой, они пьют чай с медом, за окном цветут вишни, гудят
шмели... Их ребенок (пусть это будет даже девочка) бегает по саду, она так
музыкальна, такой у нее изумительный слух, что слышит, как где-то чуточку
сфальшивил отец...
Он и не заметил, как пришел бригадир.
Пианист лежал, все так же свернувшись калачиком.
Вытянутое умное лицо бригадира приблизилось к нему. Наступал
выходной. В помещении, кроме них, никого не было.
- А... Послушай, Пианист... Ты спишь?
Бригадир редко удостаивал его своим вниманием.
Дмитриевский дернулся всем телом, ему хотелось на эти обыкновенные
слова ответить заискивающе, по-собачьи лизнуть руку бригадира. Но он был
так измочален концертом, что не хватило сил на заискивание и лебезение.
- Я слышу: ты не спишь! - сказал бригадир глухим, каким-то не своим,
а взволнованно-человеческим голосом. - Ты знаешь... Сегодня я понял,
Пианист, что ты - не убийца. До сего времени я думал, что ты подлец, гад,
ничтожество. А сегодня я понял твою душу. Пианист! Я представляю, как все
произошло. Он взял тебя на испуг, этот твой добродетель-следователь. Он
решил показать, какой он умный. Не могли найти настоящего убийцу, он
приехал и победил. К тому же сохранил тебе жизнь. Взял тебя,
талантливого... Ты прости, Пианист, ты в самом деле талантливый малый...
Но при этом бездарный человек. Ты трус. Обыкновенный трус. Ты поддался
ему, стал подыгрывать. К чему? Ответь мне. Ответь хотя бы мне. Ты, я
уверен, этому своему адвокату не доверился. Как всякий трус, ты боялся
поначалу вышки, потом боялся пересуда, потому что в конце концов боялся
опять же вышки. Вдруг тебя, такого талантливого, поставят к стенке!
Бывает, Пианист. Здесь тебе тоже все уши про это прожужжали. Да, сидел
здесь. Дали пятнадцать лет. Написал, требовал, и поставили после пересуда
к стенке, так как вина его вышла тяжелей, чем он предполагал. Но он не
думал, что начнется следствие, скорее - доследование... А я сегодня увидел
по твоим глазам: доследования ты не боишься! То есть, когда ты играл, ты
не боялся ничего! А сейчас, наверное, уже боишься. Доследование... Этот
твой следователь... Дожмет тебя и разозлится главное - и конец! Все!
Конец! Вот что ты лежишь и думаешь...
Пианист поднял голову.
- Нет, бригадир. Не отгадал.
- Не обманывай. Все всегда вертится у нас в одном плане. И так будет
продолжаться.
- Все равно не отгадал. Думал о доме, о саде, о чае с медом... О
девочке, дочери... Ей будет уже... За что тебя осудили, бригадир?
- Ты человек, Пианист! - нервно засмеялся бригадир. - Я замечал это
за тобой. Даже Сыча, который порой издевается над тобой, ты жалеешь. И,
видишь, меня спрашиваешь. Я пришел к тебе с сочувствием, а ты свое
сочувствие мне отдаешь. Отдаешь мне, мужику сильному, властному, никого и
ничего не боящемуся. Верно я тебя понял, Пианист?
- Вы тоже слабый, бригадир. Ибо что-то вас гложет. Я это заметил,
когда однажды шел на свидание с женой. Я подумал: он несчастлив в этом,
несчастлив, потому что слаб.
- Пианист, это запретно, помолчи. Не стоит о женщинах.
- Вы сами пришли, бригадир. Я всегда старался стоять перед вами на
лапках. Вы в душе морщились. Вы не любите слабых. Сегодня вы человек. А я
был с вами всегда человеком. Почему бы не сказать вам то, что я заметил?
Вы, считая меня убийцей, давали мне шанс на выздоровление и покаяние. Вы
были ко мне справедливы. Почему же я не могу отплатить вам этим же, если
вы пришли? Вы одиноки на сию минуту. Я растревожил вас...
- Ну говори, говори дальше!
Какое-то зловещее выражение появилось в лице бригадира, кулаки его
сжались, пальцы побелели.
- Ваша жена оказалась не такой, как моя. Вы не верите в любовь. Я
слышал, что у вас произошла авария. Неужели любовь умерла в тот день, как
только следователь вызвал вас? Вы хотите об этом мне сказать? Зачем я пел
эту свою песню "Белые сны"? Все ложь, ложь? Но я сочинил про любовь. Но
моя жена от меня не отказалась. Любовь, следовательно, есть! И если я в
нее верю, на сию минуту я выше вас. И призываю вас поверить мне, что это
так... Я этим держусь, мой бригадир. Иначе бы давно...
- Я не знал, Пианист, что ты еще и... философ. - Бригадир скривился,
будто от боли. - Эх ты, тютя! Да разве ты знаешь, как у нас было? Хорошо,
что тебе, как по лотерее, выпала такая... Даже после всего ходит! На
миллион одна.
- Неправда. Не одна моя - честная. Об этом и говорю! Настаиваю!
Бригадир резко встал.
- Ты так думаешь? А чего же ты - тут?
Пианист скинул ноги на пол.
- Не... знаю.
Он испугался. Что он не так сказал? Чем обидел бригадира?
6
Резко хлопнула коридорная дверь, послышались поспешные затухающие
шаги. Потом Боярский, видно, с досады, ахнул входной общей коридорной
дверью. На дворе раздался его, какой-то надтреснутый нервный голос, что-то
возражающий жене. Гордий подошел к окну. Боярский стремительно уходил к
автобусной остановке, а его жена почти бежала за ним.
Женщина сидела и следила за Гордием. Он это видел, когда вдруг
отрывался от окна и вдруг взглядывал на нее. Он думал о хорошем. Он
вспоминал, как жена младшего сына перед родами жила у них, как она
обеспокоенно ждала писем от мужа, его, Гордия, сына. Он, уже бегущий к
старости, тогда делал все, что мог делать и что не доделал в свое время,
любя Нюшу, но по молодости и беспечности не понимая, что ей в таком
положении нужно. "Кто ходит за ней, этой женщиной? - подумал он теперь. -
Ведь носить тяжести ей нельзя... Вызовусь помогать! - весело подумал. -
Стану носить!" Но тут же вспомнил, как врач предупреждал: "И не более двух
килограммов! Не более!" Все мы умнеем слишком поздно, - подумал он. -
Когда надо заботиться - не умеем, а потом, понимая, не можем... Была бы
Нюша, она бы пришла сюда и нашла бы помощников. Уговорила бы! Конечно же,
к ней тут относятся - как к жене убийцы. Всем не докажешь. - Тоска
навалилась на него, бессилие вновь овладело им. Тем более, что он уловил
на себе какой-то ее беспокойный, уже ничего хорошего не ожидающий взгляд.
Ну что он ей теперь скажет? Что нашел заявление ее мужа к Генеральному
прокурору? С искаженными датами, с искаженной законностью? Но ничего не
ясно. Вот обрадует! Скажет, что был у ее мужа, что муж ее чистил лопаты и
ломы - шанцевый инструмент, а Сыч складывал их...
- Вы болели? - спросила после продолжительного молчания женщина.
Гордий никогда в жизни не врал: ни в детстве своим дружкам, ни в
студенческие годы, не врал своей Нюше. Но сейчас ему неожиданно захотелось
ее обнадежить. Почему болел? Просто сердечко, немного пристало, но теперь
все нормально. Да и не стар я! - хотел закричать, тоже чтобы успокоить ее.
- Я хорошо знаю, что вы болели. Я несколько раз приходила к вам.
Он пристально поглядел на нее.
Он только теперь понял, чьи передачи иногда ел (не считая, конечно,
передач Федора и его жены).
Думал - сотрудники.
Вот, оказывается, кто.
Ему стало очень стыдно. Не такие уж доходы у этой женщины, чтобы она
раздиралась на два фронта - носила мужу и адвокату мужа. "Бывшего
адвоката", - поправился сразу.
Ему вдруг захотелось перед ней открыть свою душу. Он многое в
последнее время передумал. Ему захотелось сказать: мы все вместе виноваты,
что ваш талантливый муж сидит безвинно. Мы все таких талантливых, но
беззащитных, должны защищать! Если мы не можем защитить таких беззащитных,
то тогда мы ничего не стоим со всеми своими высокими словами о законе и
истине...
Но ему не хотелось ее обнадеживать. Собственно, как он мог ее
обнадежить! Чем? Рассказать про Павлюка, Гузия? Но версия его лопнула!
Она встала, принесла чайную чашку, налила крепкой заварки.
- Ой простите! - И тихо улыбнулась. - Затянувшееся чаепитие... Я не
спросила, как вы любите? Крепкий? Или пожиже?
У нее были большие карие глаза, чистые, с голубыми белками.
"Бедная, бедная ты женщина! Почему именно тебе, такой красивой,
выпало подобное жестокое испытание?"
Он невольно погладил ее красивую руку, она ее не отдернула, застыла.
- Я не знаю, - сказала она тихо, - всякое действительно бывает при
пересуде. И по-прежнему боюсь... Я по-прежнему очень боюсь.
- Боярский приходил вас уговаривать? Чтобы вы подняли вновь дело?
- Да. Но он очень горячится, говорит несвязно. У него нет
оснований... У него идея-фикс... Некто скрипач, который учился с моим
мужем. И якобы он из зависти к нему... Понимаете? И указал на него... Муж
очень талантлив...
- Я это знаю.
- Вы как себя чувствуете? - неожиданно спросил - просто решил отвести
разговор от серьезного.
- Я? - Женщина удивленно на него посмотрела. - Но от этого, - она
немного подумала, - все равно никуда не денешься. Все об одном. Приходят
дяди, тети... И все - об одном. И все мы боимся, что вдруг будет ему
хуже... И до вашего прихода, то есть перед самой больницей, - тоже
боялись. И боимся, признаться, теперь. Ничего ведь не изменилось! И потому
ничем я вас порадовать не могу. Муж не станет активнее бороться за свою
судьбу. Не обижайтесь. Зачем? Чтобы все обернулось опять против него?
Он встал, нахмурился.
- Нет, это все не так! - Возразил он резко, но увидев ее какое-то
невольное осуждение, сдержал себя. - Я же не угомонюсь. И вы это знаете. Я
буду искать пути...
- Наверное. Наверное, так и надо. Но вы простите нас. Слишком все
впереди печально и страшно.
- Что я могу сделать для вас теперь?
- Ничего, право...
- Знаете что? - вдруг засуетился. - Я старик, понимаете. Мне много не
надо. У меня три сына, все обеспечены. Не соизволите ли от меня принять...
- Вы хотите предложить мне денег?
- Да. Взаймы ли, но без определенного срока, так ли...
- Спасибо, Иван Семенович. Вы прекрасный человек. Но пока я
обеспечена. Я одна дочь у родителей. И дяди, тети...
- Великодушно простите! Но если... Впрочем... Я сам увижу... А
теперь, не подскажете ли новый рабочий адрес Романова?
- Адрес Романова? - в глазах ее вспыхнул испуг. - Но зачем опять
трогать его?!
- Успокойтесь. Неужели вы думаете, что я совсем ничего не понимаю?
- Да, да... Конечно... Вам, собственно, видней... Может, я обезумела
от страха... Погодите, я сейчас дам вам адрес...
Поскольку внешние данные Дмитриевского явно не соответствовали
приметам преступника, которого, якобы, успели разглядеть некоторые
свидетели (даже гнались за ним), возникла версия "Романов". Он, как на
грех, полностью подходил к выданным свидетелями приметам. Версия
"музыканта" уже гуляла. Ага, не сам - брат! Брат, правда, не убивал. Убил
Дмитриевский. Но брата позвал поглядеть. И посоветоваться, что делать
дальше. Брат пришел. А тут его чуть не накрыли свидетели. Он - в бега.
Романова забрали прямо с кафедры. Вышка висела над Дмитриевским. Суд
признал его полностью виновным. Что бы он там ни крутил. Как ни
выворачивался.
- Эх, Музыкант! - сказал следователь. - Говно ты!.. А я ведь тебя
предупреждал! Поставят к стенке. Ну зачем ты квакал, что ты ее не знал?
Знал, знал, знал!
Следователь, в подтверждение сильной версии, и подсказал: помнишь
место, где шло о твоем двоюродном брате Романове? Мол, не ты похож на
убийцу, а он? Единственное твое спасение, если этот братик скажет, что так
и было. Ты брата позвал поглядеть. Ты убил. А он глядел.
- И сколько ему дадут?
- Пустяки! Всего-то пустяки. Зато вышку отменят.
Гордий, когда узнал, ухватился за идею. Но он твердо сказал, что
Романов не пойдет на это. Надо сделать так, чтобы он не особенно... Иначе
его тоже посадят.
Романова забрали с лекции. И продемонстрировали признания
Дмитриевского, записанные на магнитофонную ленту. Эта лента крутилась всем
свидетелям. В том числе, и Романову. Поначалу он хохотал. Дмитриевский?!
- Ну что ты хохочешь? - осклабился следователь. - Парню вышка уже. Он
карабкается... А ты - хахоньки! Мило!
- Так что мне, признавать то, чего не было?
- А ты думал - как? Гляди, дядя Дмитриевского, твой родственник,
говорит, что знал Дмитриевский Иваненко. И ты еще подтвердишь... Так и
вышки не станет. Подумаешь, полтора года отсидки! Я, что ли, придумал
такие наши вонючие законы? По ним лишь можно увести от вышки!
Какая подлость! Посадить и брата! Из-за того, чтобы вышки не было...
Пусть, пусть! А брат? Он талантлив, ученый, - пытался успокоить себя, -
найдет применение своим знаниям, все будет хорошо. Но он сразу понимал,
что хорошо уже не будет. Брат ему не простит. Сам впутался в историю,
впутал в эту гадкую историю и его!
Тогда шел к машине, мелькали лица родственников. И они были рады - не
расстрел. Они еще не понимали, что Пианист ни в чем не виноват. Каждый из
них думал: так же не бывает, что не виновного вовсе сажают на много лет, и
он не протестует! Лишь кричал Боярский! Он все орал ему вслед что-то
такое, что заставляло Дмитриевского еще больше каяться, еще больше
переживать.
Сегодня Сыч сказал:
- Ай, минет! Бабки будешь отхватывать - угу! Рюмок завались тоже.
Научишься снимать, как их там зовут, стрессы! Я, к примеру, приду с
бабками. Закажу тебе нашу "Сны!" Ничё не пожалею! Заплачу в крик! Воли мне
не видать! И это будет, Пианист, для тебя праздник. Видишь, подумаешь ты,
Сыча начальник колонии не мог вывернуть! А я душу ему вывернул наизнанку.
Музыка, Пианист, она все могет!
Это было сразу после концерта. Сразу после концерта Пианист
чувствовал себя особенно отвратительно. Дело в том, что когда он
музицировал, из зала ему увиделось лицо брата. Вина перед ним преследовала
его, кажется, даже во сне, по письмам он знал: тому приходится после
освобождения нелегко. Он попытался, Пианист, написать Романову: прости,
мол! Ни ответа, ни привета.
Он всегда успокаивал себя. Жалко тебя, Гарик. Конечно, поломал я тебе
жизнь. - О себе уж и не думал. - Но не расстрел, Гарик! Помнишь тех троих?
Ведь ставили к стеночке. А чем мы лучше? Все сбежалось на нас. Поставили
бы - конец. Ты плохо говорил о следователе. Но он же и не скрывал: может,
даже и пятнадцать лет. Зато - не вышка. А эти все старперы... Вы же не
виноваты! Вы же говорите так! И что? Много лет. "Но не стеночка!"
Он так пытался всегда себя успокаивать. Но эти проклятые концерты -
особенно этот последний - поднимали в нем вину, душа плакала, он в себе
кричал: "Почему? Почему?"
Он не был виноват. Потому он так и кричал сам себе.
Он лежал, свернувшись калачиком.
Все ушли на телевизор. И бригадир ушел туда же.
"Сильный мужчина!" - Дмитриевский закрыл глаза. - Нет, ты слабый,
если завидуешь, когда я иду на свидание. Ты всегда думал: я убийца. Какая
несправедливость, - думал ты, когда меня вызывали на свидание. - Я, мол,
не убийца, а меня не вызывает любимая женщина. А ты убил, к тебе ходят,
тебя любят. Меня же забыли! "Сильный мужчина!" Самый сильный мужчина на
свете - Гарик, мой двоюродный брат. Когда он понял, что мне грозит
расстрел, он наступил на свою карьеру, наступил на себя, стал подыгрывать
мне, доказывая, что произошла всего-навсего бытовая драма. Вот кто сильный
мужчина! Ты, бригадир, ставил на быструю руку опоры электролиний, хотел
выскочить вперед. Ты ходил всегда в передовиках, ты боялся, что у тебя
отнимут звание лучшего... Нет, не я трус, который защитил свою жизнь. И
Гарик не трус, приняв игру. Мы не трусы. А ты - трус. Это поймет и Гарик.
Я ему растолкую!"
Жаль только: этот старик-адвокат все копается. Возьмет и отправит
Гарика снова в тюрьму. Они же "докажут", если возьмутся за нас! Они нам
так докажут, что всем покажется, что мы убивали не только Иваненко, а что
убили еще с десяток. Они теперь горой, один за одного. Сколько их, они же
сгрудятся в стаю, крыло к крылу, станут на защиту. Ведь, если они не
докажут, - им крышка, их надо сажать всех. И они ради этого нас не
выпустят, они носом землю станут рыть, чтобы только доказать, как мы с
Гариком виновны. Но, бригадир, ты не сильный, если не можешь скрыть, что
был несчастным, тебя за это не любили и не будут любить. Нечестных не
любят женщины! Моя жена чувствует, что я не виноват. Если бы она знала,
что я виноват, - она бы не пришла ко мне...
В голове все путалось. Он боялся, боялся одного: третий пересуд
будет, и Гарика, отсидевшего уже, заберут, добавят... А меня - к кирпичной
стеночке... Как это звучит в песне? Стена кирпичная, стена окрашена...
Что же делать мне? Что мне делать?!
7
Гордий нашел Романова на своем заводе. Только что закончилась смена.
Романов собирался домой не спеша. Увидев бывшего своего защитника на
пороге кабинетика, кажется, заспешил.
Адвокат поздоровался, получив в ответ сухое "здрасте".
Романов расстегнул на плаще пояс.
- Присесть? - спросил пустым отсутствующим голосом.
- Если можно, задержись...
Романов хмыкнул.
- А хочешь - пойдем. По дороге потолкуем.
- Лучше пойдемте. Сюда сейчас прибегут шахматисты. У нас идет турнир
на первенство завода.
- Ты не участвуешь?
- Завязал, - усмехнулся Романов.
- По какому разряду ты играл, я позабыл? По-моему, даже выше разряда?
Кандидат в мастера?
- Вспомнили правильно. Но хватит, хватит... Было и быльем поросло.
- Так пошли?
Они миновали проходную, вахтер с любопытством оглядел Гордия, будто
узнал его после того, как он, выписав пропуск, показал свое удостоверение.
Он даже подморгнул ободряюще Романову, которого, видно, знал: мол, не
бойся, парень!
Вскоре оказались на конечной остановке автобуса.
- Ты там же живешь?
- Не совсем. У мамы. Правда, зато рядом с заводом. Фу ты! Рядом с
моим бывшим домом...
- Значит, пешочком минут сорок?
- Полчаса.
- Ну это для тебя. Для меня минут сорок-сорок пять. Сдал.
- Мне говорили.
- Вот как? Ну да, что скрывать-то? Старикашку хватила кондрашка.
- Поначалу в Москве?
- Все ты, оказывается, знаешь! Тогда договоримся. Я рассуждаю - ты
молчишь. Затем ты будешь рассуждать - я стану молчать. Согласен?
Итак - первое. При опознании фотографии убитой Дмитриевский
растерялся. Он убитую не знал. Следователь стал помогать ему. Фотографию
даже надписали. Дмитриевский, незаметно будто, подглядел. Но ведь почти
все видели, что он подглядел. Следователь, чтобы рассеять недоумение, сам
стал помогать допрашиваемому, вроде он хотел показать и свою борьбу за
истину. "Прошу подробно объяснить причины, по которым вы не хотели
поначалу опознать фото Иваненко?" Дмитриевский вынужден был соврать:
это-де от переживания. Суд, однако, все это посчитал достоверным. Один
лгал, другой, придумав бытовую драму, помогал ему лгать. Почему суд с этим
