подпевать.
Обвально грянул входной звонок. Обвально что-то рухнуло от верха до
низа живота. Виктор остановил проигрыватель, прислушался, ничего не
услышал и, стараясь быть бесшумным, пошел к двери. Глянул в глазок. На
площадке никого не было. Тогда он не выдержал, спросил скверным голосом:
- Кто там?
- Вставайте, граф, вас зовут из подземелья! - возвестило веселое
сопрано, и в дырке обнаружилось смеющееся лицо Ларисы.
Он открыл. Она впорхнула, не останавливаясь, влетела в комнату,
раскрутилась на одной ноге, и, увидев вошедшего следом Виктора, удивилась
чрезвычайно:
- Где это ты так загорел?
- На Пицунде, - мрачно ответил он.
Но хваткий актерский глаз уже определил грим. Она провела пальцем по
его щеке.
- А ничего синячок замазан, - отметила она. - Встречай гостью,
Виктор.
- Не до любви мне сегодня, Лариса, - предупредил он.
- Да шут с ней, любовью. Чаем напоишь?
Попили чаю, Лариса постелила, улеглись. Но и любовью все-таки
пришлось заняться. Сначала, правда, сильно болела поясница, но потом
ничего, втянулся.
На асфальтовой поляне у входа в "Сокольники" сильно припекало: денек
выдался жестоко солнечный - на небе ни облачка, ни дыма, только голубое
пространство и дьявольские лучи от ослепляющего светила. Виктор, малость
потоптавшись на солнцепеке, не выдержал, передвинулся поближе к кассам,
под сетчатую тень мелколистных деревьев.
Выйдя из дома пораньше - за руль садиться пока не решался, он удачно
словил левака, и поэтому оказался у "Сокольников" до срока. Часы на столбе
показывали без десяти одиннадцать.
Делать было нечего, пришлось разглядывать уважаемую публику.
Неспешные молоденькие парочки из учащихся - ну, это понятно, у них
каникулы, одиночки из мужского пола, небритые, мрачные - знакомый
контингент, похмельные, вон и карманы оттопыриваются, домохозяйки с
тяжелыми сумками - этим-то что в парке делать? - редкие мамаши с
колясками, в которых дети - поздновато, поздновато, сонные коровы, детям
свежий утренний воздух нужен. И, в принципе, все. Дальше повторения с
модификациями. Скучно.
Олег появился без двух минут одиннадцать. Он, видимо шел от
трамвайной остановки, потому что оказался на том берегу проезжей части
заливчика, который образовала поворачивающая здесь дорога, идущая вдоль
сокольнической ограды. Он посмотрел направо, посмотрел налево и двинулся
через заливчик ко входу в "Сокольники". Он не видел Виктора, он торопился,
он хотел поспеть на свидание тютелька в тютельку.
Желтая "Нива" возникла в заливчике, как снаряд, который в полете
невидим. На немыслимой скорости "Нива" встретилась с Олегом посреди
заливчика. Растопыренный Олег взлетел над радиатором, упал на него и,
соскользнув, оказался под передними колесами резко тормознувшей "Нивы". Но
мотор вновь взревел, и "Нива", торопливо переваливаясь, как на колдобинах,
проехала по нему, распростертому на асфальте.
Виктор не услышал - почувствовал хруст костей, на мгновение прикрыл
глаза и тотчас открыл их от безумного женского крика. "Нива" уносилась
вдоль ограды, а на асфальте осталась лежать бесформенная куча тряпья.
Сбегались редкие прохожие, и, как по команде, останавливались на порожке
тротуара. А Виктор не мог сдвинуть себя с места. Он стоял в тени, опершись
рукой о ствол дерева. Волнами подкатывала тошнота.
Прерывисто, воюще надвигался звук сирены. Виктор опять поднял глаза.
Белый "рафик" с красными крестами тормозил рядом с мертвым телом. Не могла
быть столь скоро "Скорая", не могла быть, но была: видимо, кто-то
перехватил ее где-нибудь здесь поблизости. Выскочили двое в белых халатах,
вытянули через задние дверцы носилки и, на несколько минут склонясь над
кучей, задвинули груженные носилки внутрь своей коробочки, прикрыли
воротца, быстро расселись по местам, и "Скорая", продолжая тревожно
сигналить, тронулась в путь.
Небольшая толпа еще стояла, когда появилась поливальная машина. Она
медленно приближалась, выбрасывая из себя сверкающий полукруг.
Приблизилась, разогнала толпу (брызги вовсю летели на тротуар), промыла
место, на котором все произошло и, неожиданно с жалким хлюпаньем иссякнув,
развернулась и поехала восвояси.
Сколько это продолжалось? Минуту? Три? Пять? Виктор посмотрел на
часы. Было четыре минуты двенадцатого. Что это было? Виктор глянул на то
место. Ничего не было. Все, как было: ходили туда-сюда люди, катили
туда-сюда автомобили, светило солнце, смеялись дети.
Его долго рвало чаем и бутербродами.
- Нажрутся с утра, как свиньи, и безобразничают, - отметила
домохозяйка с сумкой.
- Раз, два, три, четыре, пять.
Вышел зайчик погулять.
Вдруг охотник выбегает
Прямо в зайчика стреляет,
- вдумчиво изложил детскую считалку Виктор и замолк, с бессмысленным
интересом наблюдал за подвижным маринованным грибом, который он вилкой
гонял по тарелке.
- Пиф-паф, ой, ой, ой!
Умирает зайчик мой.
- закончил за него считалку художник Миша и перешел на прозу. - Ну,
ты гудишь по-черному, ну, я гужу по-черному. Надо только понять, что со
временем все равно отгудимся, и все будет тип-топ.
Несмотря на синюшнюю красномордость, Мише до черного гудежа было еще
далеко: естественно оживлен, неистерично жизнерадостен. По стадии -
середина светлого запоя. За это Виктор и презирал его.
- У Чехова эпиграф к одному рассказу есть: кому повем печаль мою? -
начал он сурово. - Кому повем печаль мою, Миша?
- Мне, - решительно предложил Миша, и добавил для убедительности. -
Поветь.
- Э-э-э! - махнул вилкой Виктор. - Давай лучше выпьем.
Миша согласно кивнул и стал разливать. Разлил, чокнулись с обычным:
- Будь.
- Будь.
Не закусывали уже. Нюхали хлебушек. Не для употребления, просто так,
бескорыстно шевелили еду вилками.
Ресторан Дома кино постепенно наполнялся. Сидели они здесь уже давно,
как встретились у входа в двенадцать и - седок седока видит издалека -
душевно соединились. Рассматривая в тайм-ауте между двумя рюмками вечернюю
публику, входившую в зал, Виктор вдруг съежился, приник к столу и
зашептал, будто кто-то мог его услышать: - Прикрой меня быстренько, Миша.
Миша старался одновременно и прикрыть собутыльника, и увидеть, кого
тот так испугался. Увидел и удивился:
- Ты что - Суреныча испугался?
- Да не Суреныча! С ним мой бывший тесть, - прошипел Виктор.
- Бывших тестей, - нравоучительно начал Миша, но неожиданно на слове
"тестей" слегка заколдобился, думая, правильно или неправильно он это
слово произнес, но, поняв тщету своих лингвистических усилий, храбро
повторил начало фразы: - Бывших тестей не бывает. Бывшие жены бывают, это
да. А тести, как олимпийские чемпионы, приставку "экс" не носят никогда.
Тесть - он на всю жизнь тесть.
Суреныч и, получивший моральное право не носить оскорбительный эпитет
"бывший", тесть, не глядя на них, проследовали в дальний угол за
персональный столик Суреныча. Роман Суренович Казарян почитался
режиссерским племенем как патриарх. Не потому, что был великим режиссером,
скорее всего, режиссером он был весьма средним. Чтили его коллеги за
открытость, справедливость, добрый и веселый нрав, за умение сказать
"нет", когда для удобства хочется сказать "да", за честную вспыльчивость,
которая всегда была основной реакцией на подлость - за те качества,
которые весьма редки в их среде.
- Что пить будешь, Алик? - спросил Роман Казарян у тестя.
- Коньяк, - ответил тесть, именуемый Аликом, и спросил: - За тем
столиком что - мой бывший зять сидит?
- Оне, - подтвердил Казарян.
- Состояние?
- В сильной раскрутке, - Казарян сидел лицом к столику Виктора, а
тесть Алик спиной.
Обозревая тот столик, Казарян поинтересовался:
- Он тебе нужен?
- Он Ксюшке нужен, - ответил Алик. - Каждый день: Где папа? Где папа?
А я что ответить могу? Папа, мол, водку жрет и со шлюхами кувыркается?
- Сейчас мы с ним этот вопрос обсудим, - решил Казарян и, поймав
прячущийся взгляд Виктора, кивком и морганием обоих глаз позвал его.
Виктор понял, что засечен уже тогда, когда те двое заговорили. А по
взгляду Казаряна знал, о чем они говорили. Поведал Мише:
- Опознали. Зовут. Придется идти.
- Отнесись к этому философски, - напутствовал его Миша.
- Привет, - сказал Виктор, подходя к стариканам.
- Садись, - пригласил его Казарян.
- Постою, - отказался Виктор, давая тем самым понять, что не намерен
вступать в долгие беседы. Казарян скрытого хамства не прощал:
- Стой, если пока еще можешь.
- Я не пьян, - успокоил его Виктор. - Итак: спрашивайте - отвечаем.
- Спрашивать-то вы спрашиваете, но не отвечаете. Ни за что, - вновь
врезал Казарян. Алик, прерывая пикировку, мягко перешел к делу:
- Тебе бы, Витя, Ксюшку навестить. Скучает девочка без отца.
- Нюрку видеть не хочу, - признался Виктор.
- Ксюшка у нас живет сейчас. Нюра в отъезде на три месяца. В Ташкенте
курс читает.
- Ишь как растет мать моей дочери! Раз такое дело, папа Алик, завтра,
как протрезвею, обязательно приду. - Виктор искренне радовался - и они это
видели - возможности повидаться с дочерью. Но Казарян удержаться все-таки
не мог:
- А говоришь - не пьян.
- Я не пьян, я сильно выпимши, - уточнил Виктор, без смысла и
надобности оглядывая жующий зал. Двое хорошо одетых мужчин подходили к
дверям. Видны были только их спины. И вдруг один, поменьше ростом,
погладил себя по голове, женственно поправляя прическу. Виктор спросил у
Казаряна как бы между прочим:
- Роман Суренович, вы случайно не заметили, кто сейчас вышел из зала?
- Один - Сережа Тареев, оператор, а второго не узнал, - ответил
Казарян.
- Минуточку, - сказал Виктор. - Минуточку.
И пошагал к выходу. Увидев это, Миша от их стола отчаянно заблажил:
- Витька, ты куда?!
Не надеясь на лифт, мчался по лестнице. На третьем этаже заглянул в
ресторанный сортир. Никого. Далее до вестибюля считал неверными ногами
ступеньки без остановок. Вестибюль был пуст. Кинулся в общий сортир.
Никого. На всякий случай спросил у гардеробщицы, бездельной по летнему
делу:
- Случаем не заметили, кто сейчас выходил?
- Сережа Тареев, а с ним знакомый кто-то, но не узнала, - скучно было
гардеробщице, желала она поговорить, но Виктор уже поднимался по лестнице.
Поднялся на пролет и вызвал лифт, который сей момент открылся - был внизу.
Видимо, эта парочка им и спустилась.
Вернулся к столику Казаряна, на этот раз присел. Посмотрел на
Суреныча по-собачьи, ласково так попросил, почти моля:
- Вы же всех знаете, Роман Суреныч, ну, вспомните, пожалуйста, кто
был с Сережей. Для меня это очень важно.
- Ну, не узнал, Витя, ей-богу, не узнал - виновато оправдывался
Казарян. И, действительно, виноват был, он должен знать и узнавать здесь
всех. Виктор сложил ладони палец к пальцу, зажал их меж колен и стал
рассматривать близкую скатерть. Помолчал, потом поведал скатерти:
- Господи, как этот фраер мне нужен. - Встал, отряхнулся. - Папа
Алик, завтра я у вас в гостях. Приятного аппетита.
И пошел к своему столику, не ответив на казаряновский вопрос,
заданный ему в спину:
- С чего это ты так протрезвел, Витя?
Миша на него не глядел - обиделся. Пообижался, пообижался и спросил:
- Чевой-то ты метался?
- Надо было, - невежливо ответил Виктор и, на всякий случай,
схватился за последнюю, хилую-хилую соломинку: - Ты случайно не видел, кто
с Сережкой Тареевым уходил?
- Как не видеть? Видел. С поганцем Митькой Федоровым.
- Так, - сказал Виктор.
Митька Федоров, Митька Федоров - киношный человек. Есть такое
понятие. Чаще всего киношный человек - немного сценарист документального и
научного кино, немного критик в специзданиях, автор популярных, не
претендующих на исследовательскую глубину монографий об актерах и
режиссерах, активный участник премьер, кинонедель, фестивалей. Таким был и
Митька Федоров. Кроме общих черт, Митька обладал и индивидуальными: умел
быть легким, контактным, остроумным - правда, без меры, молниеносно
сходился со знаменитостями, о которых писал, становясь
человеком-громоотводом для горестных излияний их, знаменитостей, о
несчастной, неудавшейся жизни. Одно время и у Виктора Кузьминского в
приятелях ходил.
- Так, - повторил Виктор.
- Так-то оно так, - согласился Миша. - Но, может, выпьем?
- Выпьем, - кивнул Виктор. - По последней. А потом я домой поеду.
Спать.
- А договаривались до упора! - Миша опять обиделся.
С утра гуляли с Ксюшкой по остоженским переулкам, обстоятельно
беседуя на ходу о важнейших вопросах бытия. Шестилетняя дочь относилась к
отцу любовно, и в то же время покровительственно: взрослый человек этот
многого не понимал и часто не знал элементарных вещей. Погуляли всласть.
В середине дня Виктор отправился в небольшое путешествие наконец-то
на собственной машине. Есть одна неприметная точка общепита в Москве -
стеклянная кафушка в районе Ховрина. Его несколько раз водил туда занятный
гражданин Леша Борзов, приятелек по странным обстоятельствам. Леша,
завсегдатай этого заведения, достойно представил там известного сценариста
и рекомендовал, на всякий случай, кому надо. Серьезно и ответственно
рекомендовал.
Несмотря на глухое время, в кафе было многолюдно. За столиками
расположился своеобразный и однородный контингент: сдержанные, хорошо
одетые молодые люди тихо беседовали, дружески, но без заискивания общались
со здоровенными официантами и пили только безалкагольные напитки.
Под взглядами всего зала Виктор сел за свободный столик. После
вчерашнего горели буксы. Когда с Ксюшкой гулял, об этом и не помышлял, но
сейчас твердо понимал: надо поправить пошатнувшееся здоровье. Конечно,
автомобиль, конечно, опасно, но если сто пятьдесят и все, и японскими
шариками зажевать... Подошел официант:
- Слушаю вас.
- Огурчики-помидорчики, рыбки какой-нибудь, шашлык, две "пепси" и сто
пятьдесят конька.
- У нас, к сожалению, спиртное не подают.
- Жаль, - сказал Виктор, хотя знал твердо, что когда надо и кому надо
подают.
- Вы ведь у нас бывали? - вдруг спросил официант.
- Бывал.
Ничего не говоря, официант удалился. Из-за той кулисы, в которой
скрылся официант, минуты через две вышел тридцатилетний здоровенный
гражданин. Мэтр - не мэтр, заведующий - не заведующий. Хозяин скорее.
Его-то Виктор и хотел видеть.
- Здравствуйте, Виктор, - подойдя и усаживаясь напротив, поздоровался
гражданин.
- Здравствуйте, Валерий, - Виктор успешно вспомнил как гражданина
зовут.
- Вы, конечно, Алексея ищите? - уверенно догадался Валерий.
- Да. Он мне крайне необходим.
- К сожалению, он уехал дня на три.
- Обидно, - сообщил Виктор и показал на лице, как ему обидно.
- А я ничем не могу быть вам полезным? - Лешина рекомендация
действовала безотказно. Именно этот вариант просчитал Виктор, на случай,
если Алексей будет отсутствовать.
- Да. Безусловно, да. - Виктор откинулся на спинку стула, руки
вытянул, положив кулаки на стол. Прямо академик Павлов на портрете работы
Нестерова, резкость, решительность, окончательность выбора. - Шесть дней
тому назад я попал, а точнее сказать - мне устроили небольшую, но весьма
болезненную, в самом прямом смысле этого слова, неприятность. Трое хорошо
обученных молодых людей, в моем же подъезде, быстро и вместе с тем
чрезвычайно качественно меня отметелили. Кстати, Валерий, вы могли бы
узнать, не ваши ли ребята были задействованы в этом?
- Мне не надо узнавать, - холодно заметил Валерий. - Я знаю, нет.
- Уж больно профессионально. Легкие, печень, почки до сих пор болят.
А вчера случилось нечто отвратительное и непоправимо ужасное. Но, как
видите, не со мной.
- И? - потребовал перехода от преамбулы к сути Валерий. Виктор не
успел ответить: бесшумно приблизился официант с подносом. Виктор и Валерий
терпеливо ждали, когда он расставит на столе заказанное. Расставил.
Последним водрузил непонятный гладкий стакан, наполненный коричневой
прозрачной жидкостью на две трети. Как бы чай, потому что с чайной
ложечкой.
Сделав все это, официант ждал, глядя на Валерия. Валерий кивнул,
разрешая, и он удалился.
Виктор извлек ложечку из стакана, с удовольствием понюхал ее и
положил на стол. А из стакана отхлебнул половину. Схватил пупырчатый
огурец и, жуя, с легким недоуменьем смотрел, как всякий ожидающий
поправки, на собеседника.
- Я слушаю вас, Виктор, - мягко напомнил Валерий.
- Извините, бога ради, - сказал Виктор, допил все, что оставалось в
стакане, и придвинул к себе рыбку горячего копчения.
- Вы на машине? - поинтересовался Валерий. Не отрываясь от вкусной
рыбки, Виктор подтверждающе кивнул. - Тогда, надеюсь, эти сто пятьдесят -
первые и последние?
- Воистину так, - легко согласился Виктор потому, что пробил
благодетельный пот. Воздушно как-то стало, и пришла раскрепощенность,
необходимая для непростого разговора. - Валерий, у меня к вам две просьбы.
Естественно, оплачиваемые по прейскуранту.
- Первая? - перебил нетерпеливый Валерий.
- Пистолет, - небрежно высказал первую просьбу Виктор и свободно
улыбнулся.
- Новый незамазанный нигде "Макаров", подойдет?
- Не хотелось бы отечественный. Все-таки ворованный.
- Тогда чешский кольт. Но учтите: значительно дороже.
- Сколько?
- Три штуки.
- Согласен.
- Деньги при вас? - Дождавшись утвердительного кивка, Валерий достал
из внутреннего кармана пиджака шариковую ручку и типографски отпечатанную
уже официально заверенную расписку. Проставил в ней сумму, расписался и
протянул Виктору. - Передадите ее посыльному при получении товара.
Виктор выложил на стол три банковские упаковки червонцев и придвинул
их к Валерию. Валерий небрежно сунул пачки в боковой карман.
- Где и когда? - выказал вполне естественное беспокойство Виктор.
- Сегодня. В самом удобном для вас и нас месте. Вас найдут, - Валерий
дал понять, что с первым вопросом покончено и приступил ко второму: -
Вторая просьба?
- Посчитать ребра одному очень неважному гражданину. Гражданин
этот...
- Прежде, чем вы назовете имя гражданина, мне бы хотелось узнать,
Виктор, есть ли прямая связь между ним и вами, по которой легко выйти на
того, кому приятен или выгоден акт пересчитывания ребер этого гражданина.
Виктор помотал башкой и рассмеялся.
- Излишне витиевато для примитивного сценариста. Насколько я вас
понял, вам хочется знать, не заявит ли, после того, как его отметелят,
Дмитрий Федоров первому попавшемуся милиционеру: "Это Витька Кузьминский
все устроил". Не заявит. Он даже и не подумает на меня. Ни обид, ни
ревности, ни ущемленности самолюбия - ничего личного. Здесь все чисто.
- Значит, он, сам того не ведая, совершил такое, что задело вас
косвенно?
- А это вам обязательно знать? - Виктор уже тихо злился.
- Необязательно, - уступил Валерий. - Теперь конкретика. Имя и
фамилию я уже знаю. Место, время?
- Мне необходимо как бы случайно наткнуться на него сразу же после
того, как это произойдет, - Виктор избегал слова "избиение".
- О, тогда это не акт, а операция, - демонстративно посерьезнел
Валерий.
- Следовательно, дороже? - высказал предположение Виктор.
- Следовательно, дороже, - подтвердил Валерий.
...Скверное дело сделано, скверное, но единственно возможное в данной
ситуации дело сделано. Спокойно, дело еще не сделано. По Коровинскому, на
Дмитровское, с него на Новослободскую и через Селезневку домой.
Главное - аккуратнее, в нем опасные сто пятьдесят. На Мещанской
пришел полный покой и Виктор свернул в свою улочку.
Он тормознул у подъезда, и тогда на встречу ему медленно, на первой
скорости двинулся "Москвич". Подъехав к его "семерке", "Москвич"
остановился. Улыбающееся лицо водителя оказалось совсем рядом.
- Виктор Ильич? - осведомился водитель и, услышав подтверждающее
"да", протянул через оконце коробку конфет - шоколадный набор,
перевязанную нежной розовой лентой. Виктор принял тяжеленное кондитерское
изделие и поблагодарил:
- Спасибо.
- А вам для меня записочку не передавали? - осторожно спросил
водитель.
- Ах, да! - вспомнил Виктор и протянул в ответ расписку, выполненную
типографским способом.
- Успехов вам! - пожелал водитель и уехал.
В коробке лежали: увесистый вороненый инструмент с милыми деревянными
"щечками", три снаряженных обоймы и изящное ременное сооружение для
ношения инструмента под мышкой. Виктор скинул куртку, приспособил
сооружение на левое плечо, воткнул в него пистолет и вышел в коридор
посмотреть на себя в зеркало. Вроде ловко. Вернулся в комнату, надел
куртку и опять глянул на свое отражение. Вроде незаметно.
Хозяин дома, режиссер-философ, давно хотел заполучить сценариста
Кузьминского для того, чтобы тот сделал чисто техническую работу: сценарно
записал его планетарного масштаба, замысел, который, воплотившись в
гениально снятый фильм, потрясет всю мировую кинематографическую
общественность. Сегодня он Кузьминского заполучил.
Третий час шел разговор, определенный по началу как предварительный.
Но режиссер разошелся и перевел разговор в монолог. Забыв накормить ужином
и напоить чаем гостя, режиссер прыгал, как обезьяна, изображая энергию
действия, несдержанно мимировал лицом, воспроизводя могучие страсти, играл
голосом, передавая глубину будущих диалогов.
Подходило расчетное время. Виктор, не скрываясь, стал поглядывать на
часы - было без четверти двенадцать - давал понять, что пора и
закругляться. Но режиссер не то что не замечал, не хотел замечать,
продолжая темпераментно орать. Вот он, телефонный звонок. Звякнул один раз
и умолк. Виктор встал с дивана, потянулся и перебивая режиссера,
резюмировал:
- Мне все ясно, Юрик. Одного боюсь, подниму ли я это. Дай мне сутки
на размышление.
- Нечего думать, Витя! Все уже придумано. Запиши, и мы сделаем такую
картину! - какую картину они сделают режиссер словами выразить не мог. Он
сжал оба кулачка и затряс ими. Виктор уже был в прихожей.
Последняя ночная теплынь этого лета встретила его на воле. Виктор
вышел через арку на улицу и посмотрел чуть вниз туда, куда полого сбегала
эта улица. До самой площади, на которой высился резной фаллос,
символизирующий некий свершившийся много лет назад акт между Россией и
Грузией, не было ни единой души. Виктор пересек проезжую часть и от нечего
делать стал изучать окна дома, который только что покинул. Кооперативный
этот дом населили кинематографисты, вечно воюющие со стадностью. И поэтому
окна были разные: со старинными люстрами (такой нет ни у кого!), с
шелковыми абажурами (на заказ из батика, привезенного хозяином из
загадочного Таиланда), причудливыми бра и торшерами (произведениями
последнего на Москве мастера золотые руки). Уютно, уютно жили
принципиальные борцы за высокое киноискусство.
Резкий крик донесся снизу и тут же сдавленно прекратился. Скрываясь
от света резких фонарей в тени тротуарных деревьев, Виктор осторожно пошел
туда, откуда донесся крик. Вот они: метрах в тридцати от него на
неряшливом пустом пространстве, возникшем на месте снесенного дома, трое
деловито и умело били четвертого. Один из троих держал, зажав ему рот,
страдальца, а двое колотили в него, как в барабан. Некоторое, достаточное
для троих время, Виктор любовался поучительным зрелищем и, наконец, сочтя
экзекуцию достаточной, вскричал нервным, взволнованным, высоким голосом:
- Что здесь происходит?!
- Атас! - крикнул державший, уронил страдальца на землю, и троица
кинулась по улице вниз. К фаллосу.
Виктор бегом преодолел тридцать метров, отделявших его от лежащего,
и, тревожно дыша, склонился над ним.
- Что с вами?
Диме Федорову некогда было отвечать: он, раскинув руки по поганой
земле и прикрыв глаза, стонал. Виктор с трудом приподнял его, усадил.
Дима, как пьяный же, вяло обрадовался, произнеся невнятно:
- Витя.
- Димка! - вполне правдоподобно изумился Виктор. - Кто это тебя? За
что?
- Помоги мне, Витя, - жалобно попросил Дима.
Виктор крепко взял его за талию, и оба, кряхтя, встали в рост.
- Руки, ноги целы? - спросил Виктор.
- Не знаю. Я домой хочу. Доведи меня, Витя.
Что и требовалось доказать. Виктор закинул Димину руку себе на плечо,
ухватистее взял за талию и осторожно повел его вверх к богатому дому с
уютными окнами. Ребята поработали добросовестно. Дима передвигался весьма
неумело, каждый свой шаг отмечал легким постаныванием.
В квартирке-бомбоньерке холостяка-греховодника Виктор постарался
привести страдальца в порядок: раздел, умыл, осмотрел подвергшееся побоям
тельце, для понта смазал некоторые места йодом, вновь одел - в халат - и с
материнской нежностью усадил в мягкое креслице. Осведомился:
- У тебя выпить есть что? Тебе выпить надо.
- В холодильнике посмотри.
Не холодильник - скатерть-самобранка: и водочка трех сортов, и
колбаска - сервелат, и колбаса салями, и окорок, и сыр швейцарский, и
огурчики, и помидорчики.
- Меня паразит Юрка не кормил! - объявил Виктор. - Я жрать хочу.
- Бери что хочешь, - томно разрешил Дима.
На журнальном столике Виктор изобразил что надо. И выпить, и пожрать.
Налил Диме в стакан, себе в большую рюмку.
- Ты что, не на автомобиле? - спросил Дима, поднимая стакан слабой
рукой.
- Думал Юрка поднесет, поэтому и гортранспортом прибыл, - ответил
Виктор и посоветовал: - Ты сразу все махани. Поможет.
Дима по бабьи сосал из стакана, а Виктор одним движением вылил рюмку
в себя. И замер: прямо перед собой на стене увидел большую фотографию в
тонкой раме, на которой хозяин дома в камуфлированной куртке и такой же
каскетке восседал на лихом коне, а коня держал под уздцы сопливый витязь -
конюх.
Виктор закашлялся и поставил рюмку на стол.
- Ты закусывай, - оторвавшись от стакана, предложил Дима.
- А ты пей, пей, - приказал Виктор.
Дима, наконец, умучил полторашку и, стараясь не колыхать свой
поврежденный организм, осторожно откинулся в кресле. Однако, видимо,
потревожил в себе что-то, потому что горестно пожаловался:
- Болит, Витя, все болит!
- Тогда еще сотку, - решительно определил вторую дозу лекарства
Виктор и, отмеряя ее в Димин стакан, посоветовал: - Ты бы лучше не трогал
местных девочек, Дима.
- Да не трогал я никого! - со слабым отчаянием возразил Дима.
- Ладно, что я тебя не знаю, что ли! Юбки же не пропустишь. А здесь
юные аборигены - народ суровый. Район-то какой - Грузины! Ну, будем!
Он и себе налил рюмку. Выпили. Бодрее стал Дима, бодрее: сотка прошла
без пауз.
- Это не из-за баб, Витя! - сказал он, запив сотку водичкой. - И не
местные пацаны меня избили, а бандиты, настоящие бандиты!
- Когда тебя бьют, всегда кажется, что бьют тебя богатыри. У страха
глаза велики, Дима. А ты у нас хилый, интеллигент с пылким воображением. -
Сообщив это, Виктор деятельно приступил к поглощению дефицитных колбас и
сыров. Дима с обидой наблюдал за этим процессом. Собирался, чтобы
ощетиниться. Собрался:
- Меня сегодня били в первый и в последний раз в жизни. И тем, кто
сделал это, еще сильно аукнется.
- Ой, не замахивайся, Дима, ой, упадешь! Кто ты есть в наших суровых
сегодняшних буднях? Фрей тонконогий, лох от стенки...
- Почему от стенки? - перебил Дима. Стенка эта показалась чрезвычайно
оскорбительной.
- Потому что у тебя, если ты за стенку не держишься, тонкие ножки
подкашиваются. Стой у стенки, Дима, и не двигайся.
- А если стенка вместе со мной на них двинется? - загадочным вопросом
предположил Дима и высокомерно глянул на Виктора. Хорошо, хорошо поплыл с
непривычных двухсот пятидесяти. Виктор нарочито паузил: оторвался от пищи,
отдышался, со вниманием приступил к очередному наполнению жидкостей. Дима
гордо ждал ответа на свой вопрос.
- Стенку твою по доскам разберут, а последней дощечкой тебя по
голове, - лениво обрисовал перспективу Виктор и поднял рюмку: - Будем,
Дима!
- Моя стена - стальная! - возвестил Дима. - Помнишь про легионы
Цезаря? Стена из сверкающих щитов надвигается мерно и неостановимо. И горе
тому, кто станет на ее пути!
- Пожалуй, двести пятьдесят для тебя - многовато! - озабоченно
заметил Виктор.
- Ты... ты... - не находя слов, заспотыкался на личном местоимении
Дима, непроизвольно набирая в больную грудь воздух. Набрал, выдохнул и в
свободно-презрительной манере плавно продолжил:
- Что ты знаешь обо мне, бедный, несмышленый Витя? Да и что ты можешь
знать? А я знаю о тебе все. Я знаю, с кем ты спишь, я знаю, что ты пьешь,
я знаю, сколько ты зарабатываешь, я знаю, о чем ты думаешь, я знаю, чего
ты хочешь. Я знаю про тебя все, потому что я лох от стенки.
- И это тебе помогает жить? - спросил Виктор.
- Что? - не понял Дима.
- Что ты знаешь обо мне все.
- Нет. Мне помогает жить, что я от стенки.
- Не очень-то. Три пацана отвели тебя от твоей стенки и без суеты
пересчитали ребра.
- Они горько пожалеют об этом.
- Ты разыщешь этих пацанов и, держась за стенку, со страшной силой
изметелишь их? Картинка заманчивая, но из области маниловских мечтаний.
- Почему я? Их разыщут и накажут другие. У нас разделение труда,
Витя.
- У кого это у нас? - тихо поинтересовался Виктор.
Ляпнул Димочка лишнее и спохватился.
- У нас - это у нас. У тебя есть друзья, Витя, и у меня есть друзья.
- У тебя не друзья - у тебя стенка, - напомнил Виктор.
