спиной крутится, еще полсотни.
- А крупный план амбала в отдельности сколько будет стоить? - не
оборачиваясь, спросил фотограф.
- Сотня, - назвал цену Виктор. - Только, как ты это сделаешь?
- Моя забота, - фотограф придирчиво устанавливал Виктора на фоне
стены с дружескими шаржами и недружескими карикатурами. Установил,
удовлетворенно осмотрел клиента, достал сигарету и, отходя на положенное
для съемки расстояние, прикурил от большой зажигалки. Отошел, навел
объектив лучшей своей камеры на Виктора и щелкнул.
- Готово!
- Когда за фотографиями приходить? - поинтересовался Виктор.
- За всеми, - фотограф подчеркнул интонацией "за всеми", - через пять
дней.
Виктор кивком поблагодарил его и продолжил свое бесцельное
путешествие. Амбал добросовестно служил ему хвостом. Правда, иногда он
исчезал, и тогда Виктор мучительно искал сменщика и не находил. Видимо,
прием они изобрели такой: один яркий, бросающийся в глаза, привлекающий
все внимание преследуемого, а другие - серые, стертые, незаметные, каких
не различить в толпе. Поняв это, Виктор следующий час - час на бульварах -
посвятил выявлению серых и стертых.
Одного таки вычислил и удивился: стертым, серым и незаметным оказался
маленький - не то мальчик, не то мужик - вьетнамец, одетый с дешевым
кооперативным франтовством.
Уже сильно вечерело. Виктор устал от прогулки. Три раза он пытался
уйти от хвоста проходными дворами - в центре на Петровке, у Балчуга, в
Замоскворечьи. И каждый раз его перехватывали.
Подмышечная кобура утомила плечо и левый бок, ноги гудели, ныл
затылок и вообще стало тоскливо и скучно. Пора домой. Сделав почти круг,
он брел Большой Полянкой. Чисто автоматически завернул в знакомый
переулок. Вот он, знаменитый подъезд основательно отремонтированного
доходного дома постройки начала века. У подъезда толклись подростки обоего
пола.
Здесь жила поп-звезда Алена Чернышева, которой он года два тому назад
писал репризы для шоу-представления. Веселые были те денечки.
Виктор вошел в подъезд. Суровый привратник, сидевший за канцелярским
столом, подробно осмотрел его и задал вечный вопрос:
- К кому?
- К Чернышевой, - ответил Виктор и направился к лифту. Привратник
рысью обогнал его и стал перед лакированными дверцами, растопырив руки, -
не пускал. Посверлил, посверлил Виктора взглядом, обдумывая что-то, потом
спросил:
- А вам положено?
- Положено, положено, - успокоил его Виктор.
- Сейчас проверим, - привратник отошел к столу, снял трубку с
телефонного аппарата без диска и потребовал назваться: - Фамилия, как?
- Кузьминский, - улыбаясь, признался Виктор.
- Кузьминский, - сказал в трубку привратник и, выслушав ответ,
подчинился. - Есть - поднял глаза на Виктора с сожалением:
- Велено пустить.
В прихожей Алена ткнулась губами в щеку, подбородок - целовала,
попутно крича кому-то в открытую дверь обширной гостиной - репетиционной:
- Братцы, писатель Витька к нам пришел!
В гостиной находилась вся Аленина команда. Ему бы догадаться: видел
же на улице внушительный ряд трепаных автомобилей иностранного
производства (какой нынче артист без иномарки), твердо указывавший на
присутствие здесь лабухов. Лабухи возлежали в креслах.
- Тусуетесь, козлы? - вместо приветствия осведомился Виктор.
- Отдыхаем, - поправил его бас-гитара, - садись, гостем будешь.
Виктор присел на диван. Рядом угрохалась Алена.
- Ночью прилетела, утром уезжать, - сообщила она. - Ну, придумал
что-нибудь для меня?
- Нет, но придумаю, - пообещал он.
- Выпьешь, инженер человеческих душ? - спросили клавишные.
- Винца налей.
Второй вокал налил стакан "Гурджиани" и протянул Виктору:
- Промочи горлышко и спой, светик, не стыдись!
Виктор промочил горлышко и заблажил диким голосом, не стесняясь:
- Нам нет преград, ни в море, ни на суше!
Нам не страшны ни льды, ни облака.
- Не надо, Виктор, - сморщившись, как от зубной боли, попросила
Алена. - Хочешь, новую песню покажу?
- Хочу, - признался Виктор. Он любил эти показы. Там, в дворцах
спорта, на стадионах перед тысячной толпой она яростно кричала в микрофон,
ублажая полубезумных фанатов темпераментом и плюсованной страстью. А в
показе - мягкие и разнообразные акценты, тихое чувство, лихое мастерство
нюансов.
Алена села за рояль и, аккомпанируя себе, запела. Слушая, Виктор
встал с дивана, подошел к окну и глянул вниз. Внизу последним в ряде
иномарок стоял отечественный "Запорожец". Виктор вернулся на диван
дослушивать песню.
Алена пела о любви. Ломая в показе модный ныне ритм морзянки, она
просто пела о мальчике и девочке, которым так трудно любить друг друга.
Жалко было мальчика и девочку. И потому, когда песня кончилась,
Виктор сказал:
- Замечательно, Ленка.
- Правда? - робко удивилась поп-звезда и очень обрадовалась.
Сидели за столом, попивали винцо, лабухи трепались на собачьем своем
языке, а Виктор улыбался, до конца расслабившись. В половине десятого
Алена, услышав одиночный получасовой удар старинных напольных часов,
скомандовала:
- Закругляемся. - И поднялась из-за стола.
- Лене завтра надо хорошо выглядеть, - объяснил причину столь
бесцеремонного прекращения застолья самый тихий из присутствующих -
звукоинженер, муж поп-звезды.
Виктор опять подошел к окну. "Запорожец" слегка отъехал в глубину
переулка, в тень, подальше от яркого фонаря. Виктор решился.
Лабухи деятельно собирали свои манатки, когда он сказал им:
- Ребятки, вы бы не могли мне помочь?
- Они, в количестве двенадцати голов, ведомые Аленой, пешком
спустились широкой барской лестницей и плотной гурьбой выкатились в
переулок. Подростки, увидев Алену живьем, восторженно завизжали и окружили
ее, размахивая бумажками, косынками, майками, на которых она должна была,
обязательно должна, оставить свою драгоценную роспись. Алена вошла в
интенсивный свет фонаря, образованной ею кучей перекрывая обзор
"Запорожцу".
А плотная гурьба лабухов, успешно закрывая Виктора, двигалась вдоль
шеренги иномарок. Иномарок было шесть, и шестеро их хозяев звучно
открывали дверцы, небрежно кидая на задние сиденья свой лабужский багаж и
усаживаясь на передние за штурвалы своих транспортных средств. По очереди
салютуя короткими гудками героической и демократичной Алене, иномарки
колонной двинулись на Полянку.
На полу двадцатилетнего "Мерседеса", шедшего в колонне третьим, лежал
Виктор. У Садового колонна распалась, - иномарки поехали каждая по своему
маршруту: и направо, и налево, и к Даниловской площади.
Клавишные довезли его до центра, до Армянского переулка. Выскочив из
"Мерседеса" и сразу же нырнув в проходной двор, Виктор двинулся к дому
закоулками, петляя как заяц - еще и еще раз проверялся. Малым Кисловским
вышел к Рождественскому бульвару и, наконец, вздохнул облегченно, потому
что хвоста - он теперь знал это точно - не было. Имело смысл отметить
успех. Он глянул на часы. Было четверть одиннадцатого. Пустят.
Он условным стуком постучал в намертво закрытую дверь пиццерии, и
податливый швейцар тут же открыл. Узнал, ощерился от удовольствия видеть
Виктора - часто ему перепадало от писательских щедрот.
Поздоровавшись, Тамара у стойки, не спрашивая, налила ему сто
пятьдесят коньяка и сделала выговор:
- Забывать нас стали, Виктор Ильич.
- В киноэкспедиции был, - объяснил свое долгое отсутствие Виктор.
- А что-нибудь новенькое написали? - вежливо поинтересовалась Тамара.
Он в подпитии дарил ей свои книжки, а она их читала.
- Скоро напишу, - пообещал он. Он всем что-то обещал - и устроился за
столиком у стойки. Под половину шоколадки "Аленка" малыми дозами (под
каждый шоколадный фабрично обозначенный прямоугольник - доза), употребил
за час сто пятьдесят, а потом, после недолгих колебаний, еще сто. В
одиннадцать пиццерия закрывалась, и засидевшихся посетителей громко
выпроваживали. На него всего лишь укоризненно смотрели. Щедро
расплатившись с Тамарой, Виктор покинул заведение последним.
Поднявшись по полуподвальной лесенке на тротуар, он, особо не
высовываясь, осмотрел бульвар. Пустыня. С некоторых пор Москва после
десяти вечера каждодневно становилась пустыней. Разграбленный кем-то
город, боящийся новых грабежей. Хотя и грабить-то уже нечего.
Виктор перебежал бульвар - ни души, ни души не было на бульваре! -
вбежал в арку полумертвого, ждущего ремонта дома и очутился во дворе,
сплошь перегороженном заборами. Единственное, что пока строили строители в
этих местах, были заборы. Русский человек терпит заборы только потому, что
в них довольно легко делаются дырки. Через ведомые ему дырки Виктор
просочился в сретенские переулки.
Начинался район, который выглядел палестинскими кварталами Бейрута
после интенсивного обстрела израильской артиллерией. Но не снаряды и бомбы
разрушили эти кварталы. Испоганили, варварски использовав эти дома,
палисадники, дворы, люди, которые, сделав это, оставили сердце Москвы
умирать в одиночестве.
Виктор прыгал через канавы, взбирался на кучи мусора, шагал по
трубам, вырытым из земли, обходил неизвестно кем брошенные здесь тракторы
и бульдозеры. Выбрался, слава богу, на сравнительно ровный пустырь перед
Последним переулком.
- Кузьминский! - нервно позвал его высокий мужской голос.
В паническом страхе Виктор неловко развернулся и, зацепившись носком
ботинка за торчавший из земли кусок проволоки, рухнул на битые кирпичи.
Падая, увидел темного человека, бежавшего к нему через пустырь и услышал
очередь, которая частыми вспышками исходила из предмета в руках этого
человека. Взвизгнув, Виктор на четвереньках со страшной быстротой кинулся
к спасительному железному трактору, за который можно спрятаться. Спрятался
и, рыдающе дыша, вдруг понял, что не спрятался: трактор стоял посреди
пустыря, и теперь человек, перестав на время строчить, обходил его, чтобы
снова увидеть Виктора. Еще раз взвизгнув, Виктор метнулся в сторону, и,
петляя, помчался к спасительным стенам мертвых домов. Автомат застрочил
снова. Пришлось опять падать. До дыры в разрушенной стене оставалось
метров десять, не более. Человек, продолжая палить, осторожно приближался.
Виктор вытащил из-под мышки пистолет, снял его с предохранителя, вскочил,
отпрыгивая боком, не целясь, навскидку, выстрелил в сторону автоматчика и
нырнул в черную дыру.
Автомат умолк сразу же после его выстрела. Теперь в выигрышном
положении был Виктор. Подождав мгновенье, он, таясь, выглянул из-за
разрушенной стены. Темного человека на пустыре не было, на пустыре метрах
в пятнадцати от Виктора распласталось нечто. Виктор подождал еще.
Тихо было в Москве, тихо-тихо. Потом прошумел по Сретенке троллейбус,
снизу, от Цветного, донесся гул грузовика-дизеля, квакнул клаксоном
"Жигуленок" где-то. Или он просто стал слышать?
Держа пистолет наготове, Виктор мелким, почти балетным шагом двинулся
к темному пятну на пустыре. По мере приближения пятно приобретало черты
лежащего человеческого тела.
- Эй! - тихо позвал Виктор. Не отозвался никто, да и некому было
отзываться: человек, раскинувший руки по грязной земле, был мертв. Пустые
стеклянные, застывшие навсегда глаза смотрели в черное небо. Все
неподвижно в мертвеце, только длинные белесые волосы шевелились слегка -
гулял по пустырю ветерок.
Рядом с мертвецом валялась штуковина, из которой он, будучи живым,
палил. Виктор узнал оружие - израильский автомат "Узи", знакомый по
зарубежным кинофильмам, а затем узнал и мертвеца. Это был конюх-витязь,
который совсем недавно столь неудачно пытался осуществить подсечку.
Только теперь до Виктора дошло, что он убил. Ужас, безмерный, как во
сне, ужас охватил его. Хватаясь за несбыточное, он решил, что, а вдруг он
вправду во сне, и яростно замотал головой, желая проснуться. Но не
просыпался, потому что не спал. Тогда он огляделся вокруг. Никого и
ничего.
- Самооборона. Я не виноват, - не сознавая, что произносит вслух,
бормотал Виктор, убегая с пустыря.
- Я не виноват, - сказал он, быстрым шагом спускаясь к Цветному.
- Я не виноват, - сказал он твердо, уже понимая, что говорит вслух,
когда спустился к бульвару напротив Центрального рынка. - Самооборона.
Сказав это, он заметил, наконец, что держит пистолет по-прежнему в
руке. Он воткнул его под мышку и пошел к Самотечной площади. Не стал
подниматься к подземному переходу напротив своей улицы, не хотелось под
землю. Перешел Садовое у Самотеки и кривым переулком вскарабкался к дому.
Оставшиеся от пиршества с Ларисой грамм двести водки тотчас вылил в
стакан, а из стакана - в свою утробу. Нюхнул рукав вместо закуски и увидел
внезапно, что рукав до безобразия грязен. Подошел к зеркалу и оглядел себя
всего. Куртка, джинсы, башмаки - все было в пыли, кирпичных затертостях,
ржавой осыпи, масляных пятнах. В ванной, раздевшись и брезгливо бросив
куртку с штанами на холодный пол (башмаки он скинул еще в коридоре), краем
глаза заметил на себе сбрую с пистолетом, из которого он застрелил
человека. Завыв, Виктор сорвал сбрую, выскочил в коридор и зашвырнул ее в
комнату под письменный стол. В трусах и майке уселся на кухонный табурет,
уперся локтями в стол, обхватил руками голову и попытался заплакать. Не
сумел и стал шарить в кухонном столе, ища алкогольный НЗ. Среди кастрюль
отыскал красивую картонную коробку, в которой заботливо содержалась
бутылка "Наполеона". Не из рюмки с широким дном для подогрева напитка
руками - из российского граненого стакана пил драгоценный коньяк Виктор.
Дважды засадив почти по полному, решил передохнуть. Он не чувствовал, что
его забрало, но очень хотелось музыки.
Вот от музыки, от любимого своего Армстронга он заплакал. Он плакал,
подпевал, вытирал обильные слезы подолом майки. Кончилась одна сторона
долгоиграющей пластинки, и он, перед тем, как ее перевернуть, решил
сделать перерыв, в котором принял еще стакан. Литровка уже лежала в нем.
Долго не мог насадить перевернутую пластинку на штырь проигрывателя. Два
раза отдыхал, прежде чем ему это удалось.
Захотелось танцевать. Под армстронговские блюзы он вальсировал. Он
перебирал ногами, он кружился, он взмахивал руками, как птица крыльями. Он
кружился, и все вокруг кружилось. Он пел оттого, что ни о чем не надо
думать. Только бы не упасть.
Он упал на ковер и отключился.
Очнулся он на том же ковре в одиннадцать утра. Бил колотун. Он сел на
ковре, обхватив руками колени, и, совсем не желая этого, вспомнил
вчерашнее. Застонал и стал бить лбом о колени. Сделал себе больно и
оклемался. Цепляясь за тахту, поднялся и пошел на кухню. В темной красивой
бутылке еще оставалось граммов сто пятьдесят. Он их тотчас обласкал и
начал действовать: принял холодный душ, растерся жестким полотенцем,
побрился. Все делал с дьявольской скоростью, торопясь неизвестно куда.
С отвращением запихнул испоганенные шмотки в ящик для грязного белья.
Одеваясь в комнате во все новое и чистое, он случайно глянул под
письменный стол. Сбруи с пистолетом там не было.
Путаясь в незастегнутых штанах, он бросился к письменному столу,
выдвинул боковой ящик, в котором хранил пакет с оригиналами фотографий и
новые отпечатки. Пакета не было тоже.
Сначала стало очень страшно от ощущения, что он в квартире не один. В
квартире, в городе, на всем белом свете. В спущенных портках он бессильно
опустился в кресло.
И вдруг в отчаяньи почувствовал облегчение. Отчаянье постепенно ушло,
а легкость освобожденности осталась. Теперь виноват в той смерти на
пустыре не он один. Вернее, он совсем не виноват. Виноват тот, кто
приходил сюда ночью, тот, кто унес фотографии и пистолет.
Он встал, твердой рукой застегнул молнию на штанах, влез в новую
куртку, засунул ноги в легкие мокасины и, вспомнив, где бумажник,
направился в ванную. Открыв ящик, вынул из кармана куртки бумажник с
деньгами и документами.
Не по-августовски пасмурно было на воле. Виктор осмотрелся во дворе.
Вроде никого, кто бы следил за ним. Но несмотря на это, вдруг пришло
чувство полной собственной беззащитности. Без пистолета он ощущал себя
голеньким младенцем.
Виктор забрался в "семерку" и поехал в сберкассу.
Контролер сберкассы, знавшая его много лет, потребовала, чтобы на
обороте квитка, заполненного им, он еще раз продублировал роспись.
Оказывается, сильно ходила правая ручонка писателя при заполнении бланка,
так сильно, что возникли сомнения в подлинности росписи. Стараясь не
дышать на контролершу, Виктор расписался еще раз. Неудовлетворенно
хмыкнув, контролерша все же передала сберкнижку и квиток кассирше.
Переждав в тамбуре сберкассы короткий обвальный дождь, он вышел к
машине. Дождь прошел, ушел и увел с собой мрачные облака. Слепило
солнышко.
Теперь, с хорошими деньгами, можно было нанести запланированный
визит. В Ховрино, в хитром общепитовском заведении, он был к двум часам.
Официант узнал его, улыбнулся заговорщицки и спросил, уверенный в
положительном ответе:
- Как в прошлый раз?
- Нет. Просто водички попить, - разочаровал его Виктор. - И Валерия
позови.
Официант вернулся вскоре с двумя бутылочками "пепси". От только что
проявленной панибратской расположенности не осталось и следа. Холодно
информировал:
- Валерий сейчас занят. Минут через пятнадцать освободится и
подойдет.
Виктор бездумно пил "пепси", выпуская носом ее целительно
опохмеляющий газ, и терпеливо ждал. Через пятнадцать минут из-за кулис на
сцену вышел элегантный Валерий и, подойдя к столику (но не садясь) с ходу
заговорил:
- Здравствуйте, Виктор. Я вас слушаю.
- А вы присядьте, Валерий, - пригласил Виктор. Чтобы не казаться
дураком, Валерий сел и повторил:
- Я вас слушаю, Виктор.
- Мне нужен ствол, - сказал Виктор.
- А где же чешская машинка, если не секрет? - поинтересовался
Валерий.
- Секрет, - объявил Виктор. Теперь он повторил: - Мне нужен ствол.
- Зачем вам два пистолета, Виктор?
- А, собственно говоря, какое вам до этого дело? - не сдержался
Виктор. - Я плачу хорошие деньги, вы предоставляете товар. Вот и все наши
отношения.
- Сегодня товара нет.
- А завтра?
- И завтра вряд ли будет.
Набивает цену или не хочет продавать вообще? Виктор вздохнул
удрученно, налил в стакан "пепси", выпил. Валерий нетерпеливо, но вежливо
ждал.
- Тогда такая просьба, - сказал Виктор и, шлепнув губами, откровенно
рыгнул пепсиным газом. - На два дня мне нужен телохранитель. Хорошо бы
круглосуточно.
- Мы этими делами не занимаемся, - сообщил Валерий.
Занимаетесь, еще как занимаетесь. Значит, не хочет.
- А кто занимается?
- Обратитесь в частное детективное бюро "Алекс". Если у вас, конечно,
имеется свободно конвертируемая валюта.
- Не имеется, - признался Виктор.
- Больше ко мне вопросов нет? - спросил Валерий и встал. Но вспомнил
что-то без особого удовольствия и снова сел. - Да, приехал Алексей.
- А где мне его найти? - быстро спросил Виктор.
- Он оставил телефон, по которому вы можете звонить ему каждый день
от семи до десяти часов вечера. - Валерий достал из нагрудного кармана
роскошного кашемирового пиджака аккуратную картонную карточку и протянул
Виктору. На карточке каллиграфическим почерком был записан номер телефона
и инициалы А.Б. Валерий встал окончательно. - Всего вам наилучшего.
И ушел. Виктор разглядывал карточку. Надо было ехать, но домой
нельзя. Он не знал, почему нельзя, но знал, что нельзя.
По Дмитровскому шоссе он выбрался к каналу. Долго ехал вдоль
неестественно прямого берега, пока не выбрал подходящего местечка.
Остановился наконец, вытащил из багажника брезентовую подстилку, разложил
ее на влажной после дождя земле и улегся для того, чтобы сверху
понаблюдать, как шлюзуются ржавые самоходки и чистенькие пассажирские
теплоходы. Наблюдая, изредка задремывал, просыпаясь, снова наблюдал. Так и
убил время до половины шестого.
В Козицком купил три бутылки грузинского марочного коньяка, в
Центральном знакомый мэтр устроил икорки и хорошей рыбки, в "Арагви"
приятели-официанты вынесли хорошо упакованную пачку цыплят-табака. Гостя,
дорогого гостя ждал сегодня Виктор. Гостя, на которого вся надежда.
С Алексеем Борзовым он случайно познакомился на бегах года два тому
назад. С разных концов попав в дружную компанию футболистов-ветеранов,
игравших хладнокровно, экономно и со знанием дела, они с Алексеем обратили
друг на друга внимание тем, что играли совсем наоборот: по наитию, рисково
и с размахом. Оба сильно проиграли, и в ресторации отметили слегка это
событие. А, отмечая, разговорились. Алексей был своеобразно откровенен:
если о чем начинал рассказывать, то рассказывал до конца и без украшающих
его добавлений или умолчаний, если не считал возможным о чем-то говорить,
то просто ни о чем не говорил. Он называл себя комбинатором. Виктор
старался переименовать его в предпринимателя. Предприниматель, говорил он,
- человек одного направленного в одну сторону действия, а комбинатор -
создатель цепи из разнонаправленных действий не только своих, но и чужих,
цепи, которая вела к наиболее эффективному результату. В те дни, когда они
познакомились, Алексей занимался организацией сети закупочных
кооперативов, которые по высоким, но терпимым ценам должны были обеспечить
Москву высококачественными продуктами питания. Дело пошло: деревенские
хозяева молились на его людей, освободивших их от проблем сбыта,
московские покупатели, ворча по привычке, охотно покупали его чистый,
свежий и привлекательный товар. Но Министерство торговли обиделось, а
народные избранники посчитали, что кооперативы эти слишком много
зарабатывают, и прихлопнули их указом. Стало плохо и деревенским хозяевам,
и московским покупателям, и кооператорам, и даже депутатам. Только
Министерству торговли спокойнее стало.
Алексей привычно плюнул на это дело и образовал куст комиссионных
магазинов, совершенно спекулятивное предприятие, которое никого не
беспокоило потому, что в борьбе с ним не приобретешь ореола страдальца за
народные интересы.
Алексей Борзов был своим человеком в подпольи, в тени и на солнышке.
Он ходил по канату и не страшился по нему ходить, так как был отличным
канатоходцем.
Виктор понимал, что, если Алексей захочет ему помочь, то поможет.
Дома он был к семи. Стараясь не вспоминать, что было здесь, Виктор
быстро прибрал квартиру, раскинул по-холостяцки небрежный, но достойный
стол и ровно в семь пятнадцать набрал телефонный номер, обозначенный на
картонке.
- Я слушаю, - объявил в трубке барский, и в то же время слегка
приблатненный баритон.
- Здорово, Леха, - с бойким облегчением поздоровался Виктор.
- Витек, что ли? - узнал Алексей.
- Он самый. У меня дела к тебе, Леша. Много дел.
- Про одно твое дело догадываюсь. Серега, да? - Алексей знал
покойника, именно от него Виктор получил сведения о беспокойном
рэкетирском прошлом Сереги.
- Серега только начало, Леша. Дальше такое произошло, что ни в сказке
сказать, ни пером описать.
- А ты, дурачок, хотел описать?
- Да не хотел я описать, хотел разобраться?
- Не с нашими мозгами в этом разбираться, Витя. Я сегодня одного
старого, очень старого знакомого посетил, благо, он сейчас в Москве, и
кое-что ему рассказал про нынешние московские чудеса. Вот он, если очень
надо, разберется.
- Ты лучше пока о моих делах никому не говори.
- Да я еще ничего не знаю о твоих делах-то, Витя.
- Скоро узнаешь, через полчаса узнаешь. Насколько я разбираюсь в
московских телефонах, ты сейчас где-то у Арбата, да?
- Отгадал. В переулочках мой тайный офис.
- Так вот, ноги в руки - и ко мне. Как раз через полчаса ты за
столом, на котором ждет не дождется тебя твой любимый грузин "Греми".
- Не выйдет, Витя, - с сожалением ответил Леша. - У меня здесь
срочная встреча через полтора часа.
- Но пойми ты, Леха! Мне необходимо поговорить с тобой сегодня,
сейчас!
Алексей помолчал недолго, обдумывал, видимо, ситуацию, потом весело
предложил:
- Тогда вот что. Не я, а ты - руки в ноги - и ко мне. Часа для
излияний тебе хватит?
- Хватит. Адрес диктуй. - Виктор был лихорадочно деловит. Алексей
продиктовал адрес, подробно объяснил, как добраться и добавил милостиво:
- Можешь грузина с собой прихватить. Только одного.
На "букашке" Виктор доехал до Неопалимовского, перешел Садовое, и
мимо валютного заведения "У бельгийца" проследовал в арбатские переулки.
Зря объяснял ему Алексей про эти места, эти места он знал досконально.
Повернул налево, повернул направо, прошел еще метров сто и остановился,
твердо понимая, что он у цели.
Все раздираемо противоречиями и конфликтами ныне в Москве: общество,
люди, кварталы, дома. Дом, в котором располагался тайный офис Алексея, не
был исключением. Одни люди интенсивно осуществляли в нем капитальный
ремонт, другие решительно продолжали в нем жить.
Перешагивая через толстые, в жирной резине, кабели, которые
извивались на полу, как змеи, и висели на перилах, как лианы, Виктор,
преодолев сей тропический лес, поднялся на четвертый этаж (лифт,
естественно, не работал) и позвонил у обитой рваным дерматином двери в
квартиру номер тридцать два.
Ни ответа, ни привета. Виктор позвонил еще раз. С тем же результатом.
Тогда он злобно ударил в дверь кулаком. И дверь мягко отворилась.
В глубине коридора из-под двери последней комнаты пробивался свет.
Виктор пошел на этот свет. За бронзовую ручку в виде непонятного
модернистского лепестка открыл и эту дверь. В комнате на мягком
раскидистом финском диване под зажженным торшером лежал Алексей с
закрытыми глазами.
- Леша, - позвал Виктор и тут же увидел темно-красное пятно на
лешиной светло-серой рубашке, на левой стороне груди. Не зная, что делать,
Виктор еще раз позвал:
- Леша.
Леша не откликался, потому что не мог откликнуться. Он был мертв.
Срочно звонить в милицию и все рассказать. Все? И про конюха,
которого он застрелил на сретенском пустыре? Не рассказать, так они все
равно расколят его до жопы. В нынешнем-то его состоянии.
Он скатился по лестнице, чуть не упал, споткнувшись о кабель в
подъезде, и выбежал на волю. У входа встретилась старушка. Он сказал ей:
- Простите.
И побежал, побежал дальше. Подальше. Мелькали Могильцевские,
Староконюшенный, Сивцев Вражек. Задыхаясь, ворвался на Гоголевский
бульвар. По бульвару ходили люди, разговаривали, смеялись, суки. Он
посидел малость на краю длинной скамейки, чтобы отдышаться. Отдышался, и
по крутой лесенке взобрался к троллейбусной остановке у Дома художников.
Подкатил тридцать первый, и он влез в него.
Почему-то боясь коснуться кого-либо из пассажиров, Виктор забрался в
угол задней площадки, где и простоял до Трубной, стараясь не смотреть на
по-вечернему беззаботных попутчиков, которых сейчас ненавидел.
Идти было некуда. И поэтому, перейдя Трубную площадь, зашел в
последний в центре Москвы не кооперативный сортир. Как-то зимой Виктор
разговорился со здешней смотрительницей, и она рассказала ему об интригах
кооперативов, которые хотели устроить внутри роскошный кабинет с душевыми
кабинами для кавказцев с центрального рынка, а на крыше летнее кафе с
напитками. И как она, сторонница государственной собственности, сборола
этих нахалов. Господи, какие были времена!
Виктор помочился, и по горбу Рождественского добрался до своей
пиццерии. По вечернему делу - очередь из молодых людей обоего пола. Он
прошел к началу очереди, и через головы первых кандидатов на пуск в землю
обетованную протянул руку к звонку.
- Сколько раз говорить - свободных мест нет! - гавкнул на очередь
явившийся на звонок швейцар, но, увидев Виктора, на мгновенье расширил
щель, из которой гавкнул, и Виктор нырнул внутрь. Очередь загудела, но
было поздно: швейцар уже лязгнул массивной металлической задвижкой.
- Из моей мне будешь наливать, - сказал Виктор Тамаре, и, вытащив из
заднего кармана брюк бутылку "Греми", протянул через стойку.
Он сидел на своем привычном месте, спиной к стене, и пил коньяк,
поглядывая то на публику в зале, то на экран телевизора, стоявшего на
Тамариной стойке. Веселились и в зале, и в телевизоре. Он пил, но пустота
внутри не заполнялась.
Через час Тамара сказала:
- Ваша бутылка кончилась, Виктор Ильич.
- Тогда давай из своей. - Не глядя на нее (любовался Эдитой Пьехой),
вяло распорядился он, допил остатки в стакане и протянул руку за казенной
уже стограммовой порцией. Он не закусывал, даже шоколадку нутро не
принимало, соком запивал, отвратительного коричневого цвета, гранатовым
соком.
Еще через час он вышел на улицу. Он не был пьян, его просто не
держали ноги. Напугав непредсказуемыми па водителя на форсаже
поднимавшегося от Трубной "Жигуленка", он пересек проезжую часть и
остановился посреди бульвара. Твердо стоять он не мог, его мотало, но он
очень хотел стоять и предпринимал для этого нечеловеческие усилия,
беспрерывно перебирая ногами для сохранения равновесия. Редкие парочки по
широкой дуге обходили его.
Некуда было идти. Но стоять не было сил, и он пошел. Длительным
зигзагом (слава богу, автомобилей не было), перешел на соседний тротуар,
обессилел, и его кинуло к стене морского ведомства. Стена поддержала его,
и он, прижавшись к ней спиной, некоторое время простоял неподвижно. Потом
сделалось все равно, и он, не отрываясь от шершавой опоры, сполз на
