обликом. Я не была так глупа, так тщеславна, так жестока, как прежняя
Мишель. Мне ничуть не хотелось ни напиваться, ни бить по щекам не
угодившую мне прислугу, ни плясать на крыше автомобиля, ни бросаться в
объятия шведского бегуна или первого встречного мальчика, у которого
нежные губы. Но все это могло казаться мне необъяснимым после пережитой
мною катастрофы, самым поразительным было другое. Особенно невероятной
казалась мне моя душевная черствость: узнав о смерти крестной Мидоля, я
отправилась кутить в тот же вечер и даже не поехала на похороны.
- И все же ты и в этом остаешься сама собой, - повторяла Жанна. - Да
притом никто же не говорит, что у тебя нет сердца. Ты могла чувствовать
себя очень несчастной. Это выражалось в припадках нелепого гнева, а в
последние два года в потребности быть с кем угодно, только бы не в
одиночестве. В глубине души ты, наверное, думала, что все кругом сплошной
обман. Когда нам тринадцать лет, это называют разными красивыми словами:
жажда нежности, сиротская доля, тоска по материнскому теплу. А когда нам
восемнадцать, вместо красивых слов употребляют отвратительные медицинские
термины.
- Что же я такое ужасное сделала?
- Это было не ужасно, это было наивно.
- Ты никогда не отвечаешь на мои вопросы! Заставляешь меня
предполагать черт знает что, и я поневоле, конечно же, воображаю всякие
гадости! Ты делаешь это нарочно!
- Пей свой кофе, - отвечала Жанна.
Сейчас облик и поведение Жанны тоже не вязались с тем представлением
о ней, какое создалось у меня в первый день и вечер нашей встречи. Она
стала замкнутой, час от часу отдалялась от меня все больше. Что-то в моих
словах, в моих поступках ее отталкивало, и мне было ясно, что ее это
мучит. Она долго и молча разглядывала меня, иногда несколько минут подряд,
затем начинала вдруг быстро говорить, постоянно возвращаясь к рассказу о
пожаре, либо о том дне, за месяц до несчастья, когда она застала меня
пьяной на мысе Кадэ.
- Самое правильное было бы, если бы я туда поехала!
- Через несколько дней поедем.
- Я хочу видеть отца. Почему мне нельзя видеть тех людей, которых я
знала
Прежде?
- Твой отец в Ницце. Он стар. Встреча с тобой, когда ты в таком
состоянии, ничего хорошего ему не сулит. Что до прочих, то я предпочитаю
еще немножко подождать.
- А я - нет.
- А я - да. Послушай, мой цыпленочек: пройдет день - другой, и все,
может быть, сразу восстановится. Ты думаешь, мне легко не давать твоему
отцу с тобой встретиться? Он считает, что ты еще в клинике. Думаешь, мне
легко отгонять от тебя всех этих шакалов? Я ведь хочу, что бы ты успела
выздороветь к тому времени, как с ними встретишься.
Выздороветь... Я уже столько узнала о себе, ничего при этом не
вспомнив, что изверилась в своем выздоровлении. А у доктора Дулена меня
ждало все то же: уколы, игры с кусочками проволоки, режущий глаз свет
ламп, автоматическое письмо. Мне делали укол в правую руку и заслоняли ее
небольшим щитом, чтобы я не видела того, что пишу. Я не чувствовала ни
карандаша в своих пальцах, вложенного врачом, ни того, как вожу рукой.
Пока я безотчетно выполняла свое задание, доктор Дулен и его ассистенты
беседовали со мной о южном солнце и прелестях приморья. Из этого, дважды
производившегося опыта с автоматическим письмом мы ничего не вынесли,
разве что почерк у меня ужасно изменился от постоянного ношения перчаток.
Доктор Дулен, которому я сейчас верила не больше, чем Жанне, уверял,
что эти сеансы якобы освобождают от чувства тревоги мое "подсознание", а
оно-то все и помнит. Я прочла "написанные" мною страницы. Они представляли
собой набор бессвязных, незаконченных слов, большей частью получившихся,
по выражению Дулена, от "столкновения поездов", как в худшие дни моего
пребывания в клинике. Чаще всего встречались слова одного порядка: "нос",
"глаза", "рот", "руки", "волосы", так что мне казалось, будто я читаю свою
телеграмму Жанне.
Это было идиотское занятие.
На четвертый день у нас с Жанной произошел крупный разговор. Кухарка
была на другом конце дома, слуга куда-то ушел. Мы с Жанной сидели в
креслах у камина в гостиной, потому что я постоянно зябла. Было около пяти
часов дня. В одной руке я держала письма и фотографии, в другой - пустую
кофейную чашку.
Жанна, бледная, с кругами под глазами, курила и - в который раз! -
отказывалась позволить мне увидеться с прежними знакомыми.
- Я этого не хочу, вот и все. Кто, по-твоему, твои прежние знакомые?
Ангелы, сошедшие с небес? Да они же не упустят такую легкую добычу, как
ты.
- Это я-то добыча? Но с какой точки зрения?
- С той точки зрения, которая выражается цифрами с большим
количеством нолей. Тебе исполняется двадцать один год в ноябре. К тому
времени будет вскрыто завещание Рафферми. Но вскрывать его необязательно,
чтобы подсчитать, сколько миллиардов лир перейдет в твои руки.
- Надо же было все это мне объяснить.
- Я думала, ты знаешь.
- Я ничего, решительно ничего не знаю! Ты-то понимаешь, что я ничего
не знаю!
Тут она совершила свою первую оплошность:
- Я уже перестала понимать, что ты знаешь и чего ты не знаешь! Я
просто теряю голову. Не сплю по ночам. В сущности, тебе так легко играть
комедию!
Жанна швырнула свою сигарету в огонь. Я поднялась с кресла, в эту
минуту часы в прихожей пробили пять.
- Комедию? Какую комедию?
- А потеря памяти! - ответила она. - Это ведь хорошая выдумка, очень
хорошая выдумка! Никаких внешних повреждений, никаких следов от этой
болезни нет. Но кто может утверждать, что больная амнезией на самом деле
не больна, кроме нее самой?
Она тоже вскочила, сейчас она была неузнаваема. И вдруг снова стала
Жанной: стройная женщина в широкой юбке, огромная, на голову выше меня,
светловолосая, глаза с золотой искоркой, спокойное лицо.
- Миленькая моя, я сама не знаю, что говорю!
Но моя правая рука размахнулась прежде, чем эти слова дошли до моего
сознания. Я ударила Жанну в уголок рта.
Внезапно острая боль пронзила затылок, я зашаталась и повалилась
ничком на Жанну. Она подхватила меня и крепко прижала к груди, не давая
пошевельнуться. Но мои руки были как свинцом налиты, я бы и не могла
вырваться.
- Успокойся, - говорила она.
- Пусти меня! Зачем бы я стала играть комедию? Зачем? Ну! Хоть это ты
скажешь мне, а?
- Успокойся, прошу тебя!
- Да, пусть я дура, ты слишком часто это мне говорила! Но не такая уж
я дура! Так зачем же я ломаю комедию? Объясни! Пусти меня!
- Успокойся же наконец! Не кричи!
Повернув меня к себе спиной, она опустилась вместе со мной в кресло,
так, что я оказалась у нее на коленях, и, дыша мне в затылок, зашептала:
- Я ничего не говорила. А может, сказала вздор. Все эти три дня я
схожу с ума. А ты не замечаешь!
Тут она совершила вторую оплошность: яростным шепотом, который был
страшнее крика, она сказала:
- Не могла же ты помимо своей воли сделать такие успехи за три дня!
Если ты ничего не помнишь, как же ты можешь ходить, смеяться, говорить
точь-в-точь как она?
Из моего зажатого рта вырвался вопль, на миг меня захлестнула тьма, и
когда я очнулась, я лежала навзничь на ковре. Склонившись надо мною, Жанна
прикладывала к моему лбу влажный носовой платок.
- Не шевелись, миленькая.
Я увидела на ее лице след от моего удара, по складке у рта стекала
тоненькая струйка крови. Так это мне не померещилось? Я не сводила глаз с
Жанны, а она расстегивала пояс моей юбки и, обняв меня, усаживала. Ей тоже
было страшно.
- Пей, миленькая!
Я залпом выпила что-то очень крепкое. Мне стало лучше. Я смотрела на
нее и сейчас была спокойна. "а ведь правда, - говорила я себе, - теперь-то
я уже способна играть комедию". Когда она, стоя на коленях передо мной на
ковре, привлекла меня к себе: "ну, давай помиримся!" - я машинально обняла
ее за шею. Но я была потрясена и почти готова относиться к ней
по-прежнему, когда ощутила на своих губах соленый вкус ее слез.
Заснула я поздней ночью. Долгие часы, неподвижно лежа в постели, я
думала над словами Жанны, стараясь угадать, что именно с ее точки зрения
могло побудить меня симулировать амнезию. Этому я не нашла никакого
объяснения, равно как и разгадки ее волнений. Однако я была уверена, что у
Жанны есть основательные причины держать меня вдали от людей, в доме, где
меня никогда не видели ни слуга, ни кухарка. А побуждения Жанны станут мне
известны хоть завтра: она не хочет показывать меня моим бывшим знакомым,
поэтому стоит мне явиться к кому-нибудь из них, чтобы произошло именно то,
чего Жанна хочет избежать. Зато мне станет все ясно.
Я решила разыскать кого-нибудь из своих прежних друзей. Мой выбор пал
на молодого человека, который заверял меня в своем письме, что я
принадлежу ему на веки, - адрес его был указан на обороте конверта.
Его звали Франсуа Шанс, жил он на бульваре Сюше. По словам Жанны, он
- адвокат и, несмотря на свою фамилию, не имел ни единого шанса на успех у
той Ми, какой я была когда-то.
Засыпая, я раз двадцать пережила в воображении свой завтрашний побег
от Жанны, план которого составила.
Я хлопнула дверцей.
- Да ты с ума сошла. Подожди же!
Она тоже выскочила из машины и нагнала меня на тротуаре. Я отвела ее
протянутую руку.
- Я прекрасно справлюсь сама. Я только хочу немного походить,
поглядеть витрины, побыть одной! Неужели ты не понимаешь, что мне надо
побыть одной?
Я показала на папку, которую держала в руке. Оттуда высыпались на
тротуар газетные вырезки. Жанна помогла мне их собрать: это были статьи,
появившиеся после пожара. Их дал мне доктор Дулен, проделав свой обычный
сеанс со светом и тестами на красочные пятна, после чего у меня осталось
только ощущение бесплодной усталости. Еще один час ушел впустую, лучше бы
я потратила его на что-нибудь другое - призналась бы Дулену в своих
подлинных, а не мнимых опасениях. К несчастью, Жанна считала нужным
присутствовать при наших беседах.
Она обняла меня за плечи - высокая, элегантная, волосы ее отливали
золотом в лучах полуденного солнца. Я снова отвела ее руку.
- Это неразумно, дорогая, - сказала она. Ведь у нас скоро второй
завтрак. А потом я покатаю тебя по Булонскому лесу.
- Нет. Пожалуйста, Жанна. Мне так это нужно.
- Хорошо. Тогда я поеду сзади.
Жанна вернулась в машину. Она была недовольна, но, против моего
ожидания, не разозлилась. Я прошла метров сто по тротуару, столкнулась с
гурьбой девушек, выходивших из конторы или с фабрики, перешла через улицу
и остановилась у бельевого магазина. Оглянувшись, я увидела наш "Фиат",
который остановился во втором ряду потока экипажей, неподалеку от меня. Я
пробралась к Жанне. Она опустила стекло и перегнулась через пустое сиденье
рядом с собой.
- Гони монету, - сказала я.
- Зачем?
- Хочу купить кое-какие вещички.
- В этой лавочке? Да я могу повезти тебя в гораздо лучшие магазины.
- А я хочу сюда. Гони монету. Побольше. Мне нужно уйму вещей.
Жанна только подняла брови, покоряясь судьбе. Открыв свою сумку, она
вынула все имеющиеся там кредитки и протянула их мне.
- Ты не хочешь, чтобы я помогла тебе выбрать? Никто лучше меня не
знает, что тебе идет.
- Я прекрасно справлюсь сама.
Входя в лавку я услышала за собой голос Жанны: "миленькая, не забудь,
размер сорок второй! "
Продавщице, встретившей меня у порога, я велела дать мне платье,
висевшее на деревянном манекене, и комбинации, белье и пуловер с витрины.
Я сказала, что у меня нет времени мерить платье, и попросила
упаковать все отдельными свертками. Затем я отворила дверь и позвала
Жанну. Она вышла из машины, лицо к нее было усталое.
- Мне не хватает денег. Ты не дашь мне чек?
Жанна направилась к магазину, я пропустила ее вперед. Пока она
выписывала чек, я взяла те покупки, которые продавщица успела уже
упаковать, и, сказав, что отнесу их в машину, вышла.
В машине, на приборной доске, я оставила записку, заранее положенную
в карман пальто:
"Жанна, не волнуйся, не устраивай погони за мною, я вернусь домой или
позвоню по телефону. Тебе нечего меня бояться. Я не знаю, чего ты боишься,
и все же целую тебя в ушибленный краешек рта, потому что люблю тебя, и мне
больно, что я это сделала, что я стала походить на твою ложь обо мне".
Когда я отошла от нашего "Фиата", меня нагнал полицейский и сказал,
что автомобиль нельзя останавливать посреди мостовой.
Я ответила, что машина не моя и меня это не касается.
3
Такси доставило меня на бульвар Сюше, к дому с широкими окнами,
очевидно недавно выстроенному. На табличке у парадного я прочла фамилию. Я
поднялась на четвертый этаж пешком - лифта я почему-то боялась - и, не
раздумывая, позвонила. Друг, любовник, воздыхатель, "шакал", - не все ли
равно?
Дверь отворил неизвестный мне человек лет тридцати, в сером костюме,
с приятной внешностью. Из квартиры доносились спорящие голоса.
- Франсуа Шанс?
- Он обычно завтракает не дома. Вы хотели бы его видеть? Он не
предупредил меня, что у него назначено свидание.
- Я не назначала свидания.
Поколебавшись и оставив дверь на лестничную площадку открытой, он
впустил меня в большую прихожую с голыми стенами, без всякой мебели. Ничто
в этом человеке не вызвало во мне ощущения, что мы с ним когда-либо
встречались; между тем он как-то странно оглядывал меня с головы до ног. Я
спросила, кто он такой.
- То есть, как это, кто я такой? А вы кто?
- Я Мишель Изоля. Только что вышла из больницы. Я знакомая Франсуа,
хотела бы с ним поговорить.
Мой собеседник явно знавал Мишель Изоля - это было видно по его
растерянному взгляду. Он попятился, с сомнением дважды покачал головой,
потом сказал "извините" и бросился бегом в одну из комнат в глубине
квартиры. Оттуда он появился в сопровождении другого господина, который
был старше его, полнее, не так эффектен, и выскочил с салфеткой в руке и
непрожеванным куском за щекой.
- Мики!
Ему, вероятно, уже стукнуло пятьдесят, волосы на висках у него были
жидкие, лицо одутловатое. Сунув свою салфетку молодому человеку, который
меня впустил, он поспешил мне навстречу.
- Входи, не будем же мы здесь стоять. Почему ты не позвонила по
телефону? Входи же.
Он втолкнул меня в комнату и запер дверь. Положив руки мне на плечи,
он внимательно меня рассматривал. Несколько секунд пришлось мне терпеть
этот осмотр.
- М-да, вот это сюрприз так сюрприз! Я, разумеется, узнал бы тебя с
трудом, но выглядишь ты восхитительно и, видимо, совсем здорова. Садись,
рассказывай. Как обстоит с твоей памятью?
- Вам все известно?
- Ну, разумеется, мне все известно! Мюрно только третьего дня
говорила со мной по телефону. Она разве не приехала с тобой?
Эта комната, очевидно, была его рабочим кабинетом. В ней стояли
гладкие строгие кресла, большой стол красного дерева, книги на
застекленных полках.
- Когда ты вышла из клиники?
- Кто вы?
Подсев ко мне, он взял меня за руку, все в той же неснимаемой
перчатке. Вопрос мой его ошеломил, но по его лицу, изумленному,
расплывшемуся сперва в улыбку, затем омрачившемуся, я могла понять, с
какой быстротой он мысленно сделал свои выводы.
- Ты не знаешь, кто я такой, и тем не менее пришла ко мне? Да что же
это происходит? Где Мюрно?
- Она не знает, что я здесь.
Я чувствовала, что его удивление растет, что на самом деле все должно
быть проще, чем я думала. Он выпустил мою руку.
- Если ты меня не помнишь, то откуда ты знаешь мой адрес?
- Из вашего письма.
- Какого письма?
- Которое я получила в клинике.
- Но я не писал тебе!
Теперь я в свою очередь недоуменно таращила на него глаза. Он смотрел
на меня так, словно я неразумное животное, но по его лицу я видела, что он
сомневается уже не в моей памяти, а в моем рассудке.
- Погоди минуточку, - сказал он. - Сиди спокойно.
Я вскочила одновременно с ним и загородила ему дорогу к телефону. Не
владея собой, я закричала:
- Не делайте этого! Я получила письмо, на конверте был указан ваш
адрес. Я пришла к вам, чтобы узнать, кто вы, чтобы вы сказали, кто я!
- Успокойся же! Никак не пойму, что ты тут плетешь. Если Мюрно ничего
не известно, я должен ей позвонить. Не знаю, каким образом тебе удалось
уйти из клиники, но, очевидно, сделала ты это без спросу.
Он снова взял меня за плечи, пытаясь усадить в кресло, с которого я
вскочила. Кожа на висках у него была землистая, а щеки вдруг побагровели.
- Умоляю вас, объясните, вы обязаны мне объяснить! Я, может быть,
рассуждаю как дурочка, но я не сумасшедшая! Умоляю вас, объясните!
Так и не усадив меня в кресло, он отказался от этого намерения. Но
когда он снова ринулся к телефону, стоявшему на столе, я схватила его за
руку.
- Успокойся, - сказал он. - Я тебе зла не желаю. Ведь я знаю тебя
столько лет.
- Кто вы?
- Я Франсуа Шанс! Адвокат. Веду дела Рафферми. Включен в "главную
книгу".
- А что это такое?
- Приходно-расходная книга. В нее были включены люди, обслуживающие
Рафферми. Те, кому платили по ведомости. Я тебе друг, но это нужно долго
объяснять. Именно я занимался ее коммерческими сделками во Франции,
понимаешь? Да сядь же ты!
- Вы писали мне после несчастья?
- Нет. Мюрно просила этого не делать. Я, как и все, справлялся о
твоем здоровье, но писать не писал. Ну что я тебе мог сказать?
- Что я буду принадлежать вам вечно.
Произнося эти слова, я отчетливо сознавала, что это немыслимая чушь,
не мог же написать такое письмо этот господин с отвислым подбородком,
который годился мне в отцы.
- Что? Да это же смешно! Да я никогда бы себе этого не позволил! Где
письмо?
- У меня его нет.
- Послушай, Мики, я понятия не имею, что у тебя на уме! В твоем
теперешнем состоянии ты, может статься, бог весь что выдумала. Прошу тебя,
дай мне позвонить Мюрно!
- Но как раз Жанна-то и подала мне мысль поехать к вам. Я получила от
вас любовное письмо, и притом Жанна говорила, будто вам со мной не везло и
вы не имели ни малейшего шанса на успех, что ж, по-вашему, я тут выдумала?
- Мюрно читала это письмо?
- Ничего об этом не знаю.
- Не понимаю, - сказал он. - Если Мюрно говорила, что у меня нет ни
малейшего шанса на успех у тебя и мне, мол, не везет, то, во-первых,
потому что за тобой водилась привычка каламбурить по поводу моей фамилии,
а во-вторых, она намекала и на кое-что другое. Ты, по правде сказать,
частенько причиняла мне неприятности.
- Неприятности?
- Оставим это, пожалуйста. Тут и твои сумасбродные долги, и помятое
иной раз автомобильное крыло - это все сейчас уже не важно. Будь добра,
сядь и дай мне позвонить. Ты хоть успела позавтракать?
У меня не хватило духу снова удержать его за руку. Я дала ему обойти
вокруг стола и набрать номер, а сама медленно пятилась к двери. Слушая
телефонный гудок, он не спускал с меня глаз, но было ясно, что он меня не
видит.
- Ты не знаешь, она сейчас где, у тебя?
Он положил трубку и набрал номер снова. У меня? Значит, Жанна скрыла
от него, как и от всех других, где она меня прячет: ведь он поверил, что я
выписалась из клиники только сегодня утром. Я поняла, что до того, как
Жанна забрала меня из клиники, она, должно быть, жила в другом доме, это и
было "у меня": именно туда Шанс и звонил.
- Там не отвечают.
- Куда вы звоните?
- На улицу Курсель, конечно. Разве Мюрно завтракает не дома?
Его окрик "Мики!" донесся до меня уже в прихожей, когда я отворила
дверь на лестницу. Никогда еще мои ноги так не уставали, но ступеньки были
широкие, а лодочки крестной Мидоля удобные, и я не оступилась, сбегая по
лестнице.
Минут пятнадцать я бродила по улицам вокруг Порт-д'Отей. Тут я
заметила, что все еще держу под мышкой папку с газетными вырезками,
которую дал мне доктор Дулен. Я остановилась перед стенным зеркалом у
витрины, чтобы посмотреть, на месте ли мой берет и не смахиваю ли я на
злоумышленницу.
Я увидела в зеркале девушку с осунувшимся лицом, но спокойную и
хорошо одетую, а за нею - того самого приятного молодого человека, который
впустил меня в квартиру Франсуа Шанса.
Я невольно зажала себе рот, чтобы не вскрикнуть, и так резко
обернулась, что у меня заболели плечи и голова.
- Не пугайся, Мики, я тебе друг. Пойдем. Мне нужно с тобой
поговорить.
- Кто вы?
- Тебе нечего бояться. Прошу тебя, пойдем. Я ведь только поговорить с
тобой хочу.
Он мягко взял меня под руку. Я не противилась. Мы находились так
далеко от дома Франсуа Шанса, что меня нельзя было бы туда затащить.
- Вы следили за мной?
- Да. Когда ты туда пришла, я растерялся. Я тебя не узнал, да и ты,
кажется, меня не узнала. Я ждал тебя у дома в машине, но ты так быстро
пробежала, что я не успел тебя окликнуть. А потом ты свернула в улицу с
односторонним движением, и я с трудом тебя нашел.
Он крепко держал меня под руку, пока не довел до своей машины; это
был
Черный закрытый автомобиль и стоял он на площади, через которую я
только что переходила.
- Куда вы меня собираетесь везти?
- Куда ты пожелаешь. Ты еще не завтракала? Может, поедем в ресторан
"У Рэн", ты помнишь это место?
- Нет.
- Мы с тобой так часто бывали. Вдвоем. Мики, верь мне, тебе нечего
бояться.
Он крепче сжал мою руку и скороговоркой сказал:
- Ведь шла-то ты ко мне нынче утром. Правду сказать, я уже не верил,
что ты когда-нибудь вернешься. Я ведь понятия не имел, что у тебя эта, ну
как ее... Ну, что ты потеряла память. Я просто не знал, что и думать.
У него были очень темные и очень блестящие глаза, глуховатый, но
приятный голос, в котором явственно слышалось волнение. Сам он с виду был
крепкий, но какой-то беспокойный. Он мне почему-то не нравился, но бояться
я перестала.
- Вы подслушивали под дверью?
- Я слышал все из передней. Садись же в машину, прошу тебя. Письмо-то
писал я. Я тоже Франсуа, Франсуа Руссен. Тебя ввел в заблуждение обратный
адрес на конверте.
Когда я села рядом с ним в машину, он попросил меня называть его "на
ты", как прежде. Все это совершенно не укладывалось в моей голове. Я
смотрела, как он вынимает ключи из машины, как включает мотор, и
удивлялась, что у него дрожит рука. Удивлялась я и тому, что сама не
дрожу. Наверное, я любила этого человека, если он был моим любовником. И
естественно, что, встретив меня, он волнуется. А я точно заледенела с
головы до ног. И если я дрожала, то от холода. Явью было ощущение холода,
все прочее - нет.
Я не сняла пальто. Мне казалось, что от вина я согреюсь, и я здорово
согреюсь, и я здорово выпила, но мысли мои от этого не прояснились.
Так вот: я познакомилась с ним в прошлом году у Франсуа Шанса, у
которого он работает. Я провела осенью десять дней в Париже. Из того, как
он описывал начало нашей связи, следовало, что мне не впервой было
заводить интрижки, и я попросту заставила его бросить все свои дела и
запереться со мной в номере загородной гостиницы, в Милли-ля-Форе. Затем я
возвращаюсь во Флоренцию и пишу ему оттуда пылкие письма, которые он якобы
может мне показать. Конечно же, я ему изменяю, но только из озорства,
потому что мне опротивел этот дурацкий образ жизни, который я веду в
разлуке с ним. Мне не удается устроить ему фиктивную командировку в Италию
по делам моей тетки, она не дает согласия. Вторая наша встреча с ним
происходит в январе этого года, когда я приезжаю в Париж. Пламенная
страсть.
Конец истории - а ее ждал неизбежный конец (пожар) - показался мне
особенно не ясным. Может, на меня так действовало вино, но события, на мой
взгляд, становятся особенно сумбурными, когда на сцене появляется новое
действующее лицо - Доменика Лои.
Была какая-то ссора с Франсуа, несколько раз я пропускаю свидания,
потом происходит вторая ссора, и я даю ему пощечину, потом возникает
третья ссора, от меня достается Доменике, я не просто даю ей оплеуху, но
избиваю ее, прихожу в такую ярость, что она на коленях молит о пощаде и
целую неделю потом ходит в синяках. Затем еще одна стычка, как будто не
связанная со всем предыдущим, речь идет о какой-то бестактности,
совершенной не то Франсуа, не то мною, а может, Доменикой. И наконец,
происходит что-то вовсе непонятное: ревность, кабачок на площади звезды,
темное влияние на меня демонической личности (До), которая хочет рассорить
меня с ним (Франсуа), мой внезапный отъезд в июне на машине, письма
Франсуа, оставленные мною без ответа, возвращение карги (это Жанна),
растущее и все более загадочное влияние демонической личности на каргу,
тревога, звучащая якобы в голосе (в моем голосе), отвечающем Франсуа во
время телефонного разговора из Парижа с мысом Кадэ, который продолжался
целых двадцать пять минут, и стоил ему (Франсуа) уйму денег.
Он говорил без умолку, поэтому ничего не ел. Заказал вторую бутылку
вина, очень волновался, много курил. Он догадывался, что решительно все в
его рассказе кажется мне ложью. Под конец он стал после каждой фразы
повторять: "уверяю тебя!". А у меня в груди вместо сердца был ком льда. Я
вдруг вспомнила Жанну, мне захотелось закрыть лицо руками и положить
голову на скатерть, чтобы уснуть, а может, во весь голос заплакать. Уж
она-то бы меня нашла, она натянула бы мне берет на голову и увела бы
далеко-далеко от этого мерзкого глухого голоса, от звона посуды, от дыма,
который ел мне глаза.
- Уйдем отсюда.
- Секундочку потерпи. Смотри не убегай! Мне нужно позвонить в
контору.
Если бы не охватившее меня оцепенение или отвращение, я бы сбежала.
Вместо этого я закурила сигарету - этот сорт я терпеть не могла - и тут же
ее погасила в своей тарелке. Я сказала себе, что будь эта история
рассказана иначе, она, возможно, и показалась бы мне такой гадкой, я бы
себя в ней узнала. С внешней стороны здесь все сплошная неправда. Но кто,
кроме меня, мог знать, что таилось в душе той шалой девчонки? Когда память
ко мне вернется, я вспомню, вероятно, эти же факты, но только расскажу я о
них по-другому.
- Пойдем, - сказал он. - Ты просто с ног валишься. Не могу же я тебя
так бросить.
Он опять взял меня под руку. Распахнул передо мной стеклянную дверь.
На набережных светило солнце. Я снова сидела в его машине. Мы неслись по
каким-то улицам, спускавшимся под гору.
- Куда мы едем?
- Ко мне домой. Послушай, Мики, я сознаю, что про все это я рассказал
тебе очень плохо, мне хочется, чтобы ты это забыла. Разговор мы продолжим
попозже, когда ты немного поспишь. Я понимаю, от всех этих потрясений и
бесконечных переживаний ты стала несколько неуравновешенной. Не спеши
думать обо мне плохо.
Ведя машину, он положил - так же, как Жанна, - свободную руку мне на
колено.
- Это изумительно, - сказал он, - что я снова тебя встретил.
Когда я проснулась, уже наступили сумерки. Никогда еще у меня так не
болела голова, разве что в первые дни в клинике. Франсуа тряс меня за
плечо.
- Я сварил тебе кофе. Сейчас принесу.
Я была в комнате с задернутыми на окнах шторами, обставленной
разнокалиберной мебелью. Кровать, на которой я лежала в юбке и пуловере,
укрытая до пояса пледом, оказалась диваном-кроватью, и я тут же вспомнила,
как Франсуа его расставлял. На низеньком столике, находившемся на уровне
моих глаз, я увидела свою фотографию в серебряной оправе, вернее,
фотографию той, какою я была "прежде". У кресла напротив кровати валялись
на ковре газетные вырезки доктора Дулена. Должно быть, Франсуа читал их,
пока я спала.
Он вернулся с чашкой дымящегося кофе. От кофе мне стало чуточку
легче. Франсуа был без пиджака, по-домашнему, и, заложив руки в карманы
брюк, смотрел улыбаясь, как я пью, видимо, очень довольный собой. Я
взглянула на свои часы. Они стояли.
- Я долго спала?
- Сейчас шесть часов. Ну как ты, лучше себя чувствуешь?
- Мне кажется, я бы спала еще много-много лет. Очень болит голова.
- Может, надо что-нибудь сделать? - спросил он.
- Не знаю.
- Хочешь, что бы я вызвал врача?
Он сел на кровать подле меня и, взяв из моих рук пустую чашку,
поставил ее на ковер.
- Лучше бы вызвать Жанну.
- У нас в доме есть врач, но я не знаю номера его телефона. Что
касается Жанны, то я, признаться, совсем не жажду, чтобы она сейчас ко мне
нагрянула.
- Ты ее не любишь?
Он рассмеялся и обнял меня.
- Узнаю тебя, - сказал он. - Ты действительно ничуть не изменилась:
все решается тем, любишь ты или не любишь человека. Нет, не вырывайся.
Имею же я право хоть обнять тебя после такого долгого перерыва.
Приподняв мне голову, он провел рукой по моим волосам и осторожно
поцеловал в затылок.
- Да, я не люблю Жанну. Живя с тобой, пришлось бы любить всех на
свете. Даже ту несчастную девушку, хоть она, все же, бог знает что...
И, поцеловав меня, он указал рукой на газетные вырезки, валявшиеся на
полу.
- Я прочел. Мне, правда, уже рассказывали, но все эти подробности...
Какая жуть! Я рад, что ты хотела ее оттуда вытащить. Ну дай же мне
посмотреть на твои волосы.
Я быстро прикрыла рукой голову.
- Не надо, пожалуйста..
- Ты всегда должна носить перчатки? - спросил он.
- Ну пожалуйста!
Он коснулся губами моей руки в перчатке, мягко отвел ее и поцеловал
меня в голову.
- Больше всего тебя меняют волосы. Когда мы с тобой сегодня
завтракали в ресторане, мне иногда казалось, что я разговариваю с чужой
девушкой.
Взяв меня за щеки, он долго изучал мое лицо.
- И все-таки это, конечно, ты, Мики. Я смотрел на тебя, когда ты
спала. Знаешь, я ведь частенько смотрел на тебя, спящую. И сейчас у тебя
было точь-в-точь такое же лицо.
