Детектив

     Понурый Иванюк вылез из машины  и  пошел.  Представительный  мужчина,
ничего не скажешь.
     - Спишь с ним? - спросил у шоферши Казарян.
     - Не твое собачье дело, мент, - не оборачиваясь, огрызнулась она.
     - Именно мое, я же мент. Я про своих клиентов все должен знать.
     - Ну, сплю. Что из этого?!
     - А с мальцом?
     - Плевала я на сопляка вашего!
     - Ясненько. Он пристает, а ты не даешь.
     - Пристает! Слюни пускает да прижимается! -  презрительно  определила
застенчивые   попытки   Иванюка-младшего   шоферша.   В   окне    появился
Иванюк-старший, но Казарян не торопился.
     - Ты его одного куда-нибудь возила?
     - Лохудру вожу, а сопляка - нет. Хозяин запретил.
     - Хоза-аин! - передразнил ее Казарян и вылез из машины.
     Дверь открыл Иванюк-младший.
     - А вот и я, Гена! - радостно, как в цирке, приветствовал его Казарян
и развернул красную книжечку.
     - Кто там, Геннадий? - спросил из кухни  старший  Иванюк  в  пределах
возможной для него естественности. Но на первый раз весьма сносно.
     - Это ко мне! - криком,  чтобы  отец  не  заметил  волнения,  ответил
Геннадий.
     - Папа? - полушепотом  спросил  Казарян  и,  когда  Геннадий  кивнул,
криком же  расширил  и  углубил  его  ответ:  -  И  к  вам  тоже,  Тимофей
Филиппович!
     Тимофей Филиппович появился в прихожей.
     - Кто это, Геннадий? - на  этот  раз  несколько  театрально  вопросил
Иванюк-старший.
     - Это из милиции, папа, - пролепетало непутевое дитя.
     - Опять?! - вскричал папа. - Ты же давал мне  честное  слово,  что  с
этим покончено!
     - Папа, я ничего такого не делал! Я не знаю, почему он пришел!
     - Просто так  милиция  не  приходит!  -  сейчас  Иванюк-старший  орал
абсолютно искренне.
     - Дорогие Иванюки! - обратился к ним Казарян. -  Что  же  в  прихожей
шуметь?  Давайте  расположимся  где-нибудь  поудобнее,  сядем  рядком   да
поговорим ладком.
     - Прошу! - опомнился Иванюк-старший и распахнул дверь в столовую.
     -  Давайте  договоримся  так,  -  предложил  Казарян,   усевшись   на
зачехленный стул. - Чтобы избежать базара, я буду задавать вопросы,  и  на
каждый вопрос будет отвечать только тот, к  кому  этот  вопрос  адресован.
Есть другие предложения по порядку ведения?
     Папа согласно молчал, а сынок в нервности задал дурацкий вопрос:
     - Это вы к Стручку приходили?
     - Вопрос не имеет отношения  к  делу.  Хотя  к  Виталию  Горохову  по
прозвищу Стручок приходил именно я. Начнем.  Геннадий,  ты  сейчас  имеешь
связи с кем-либо из преступной группы, не без твоей  помощи  ограбившей  в
свое время меховой склад?
     - Нет. Как из колонии вернулся, никого не видел и видеть не хочу.
     - А упомянутый тобой Стручок?
     - Это не связь. Мы с ним дружим.
     - Я  же  запретил  тебе  встречаться  с  этим  бандитом!  -  вскричал
Иванюк-старший.
     Казарян посмотрел на него жалеючи и проникновенно укорил:
     - Мы же договорились, Тимофей Филиппович. - И  младшему:  -  Объясняю
тебе:  будешь  говорить  правду,  пройдешь  свидетелем.  Будешь  врать   -
соучастником в страшненьком деле.
     - Каким соучастником? Какого еще дела? - заныл тот.
     - Об этом после. Ну, так кого ты видел из преступной группы?
     - Геннадий, говори правду! - опять не выдержал отец.
     - Гена, говори. Ведь папа просит.
     -  Ни  с  кем  я  не  встречался,  ни  с  кем!  -   криком   прорыдал
Иванюк-младший.
     Казарян  подождал,  пока  он  вытрет  слезы,  сопли  и  высморкается.
Геннадий все это проделал при помощи довольно чистого носового платка.
     - И с Романом Петровским по кличке Цыган тоже не встречался?
     Надо же, вроде бы успокоился, а тут снова зарыдал.  Хлипким  оказался
отпрыск богатырского рода Иванюков. Казарян напомнил о главном:
     - Ты не рыдай, ты дело говори.
     - На второй день, как я вернулся, он меня прихватил, - вытерев слезы,
начал повествование Геннадий. - У дома нашего поджидал.  Велел  к  Стручку
идти, чтобы тот Васина разыскал. А Васин еще  не  приехал.  Потом  он  мне
задание дал. Сходить по одному адресу и записку передать.
     - Кому?
     - Да бабке какой-то!
     - Адрес, адрес, Гена!
     - В Ростокине это. Второй Ростокинский  тупик,  дом  шесть,  квартира
девять. Евдокия Григорьевна.
     - В записку-то заглянул?
     - Я чужих писем не читаю.
     - Кому записка?
     - Колхознику. Чтобы десятого, в три часа, у пивной на площади  Борьбы
был.
     - Как поддерживаешь связь с Цыганом?
     - Когда ему надо, он ко мне приходит.
     - И опять ты мне врешь, Гена. А я предупреждал:  врать  не  надо.  Ты
ведь вчера с ним у Киевского вокзала встречался. В двенадцать  часов.  Так
как вы поддерживаете связь?
     - Через два  дня  на  третий  я  должен  быть  у  входа  в  метро  на
определенной станции по Кольцевой. Следующая встреча - через одну станцию.
И там прогуливаться. Когда ему надо, он найдет, сам ко мне подойдет.
     - Значит, очередная  встреча  у  вас  послезавтра,  в  двенадцать,  у
Серпуховской?
     - Да.
     - Все-таки мы с Тимофеем  Филипповичем  кое-что  из  тебя  выбили.  -
Казарян поднялся со стула. - Послезавтра пойдешь на свидание с Цыганом.  А
до этого носа никуда не высовывай. И не  открывай  никому.  Даже  Стручку.
Запомнил?
     - Запомнил, - еле выдавил Геннадий.
     - Не слышу!!! - взревел Иванюк-старший.
     - Запомнил, - уже громче повторил Геннадий.
     - Если что, башку отверну, - пообещал заботливый отец.
     - Тимофей Филиппович, вы остаетесь дома? - спросил Казарян.
     - Нет. На работу надо обязательно. Дел по горло.
     - Вы меня подбросите?
     - С удовольствием.
     - Будь здоров, Гена, - пожелал Казарян и направился к дверям. Вежливо
пропустив  Казаряна  вперед,   Иванюк-старший   повернулся   к   младшему,
провожавшему их, пригрозил:
     - Смотри у меня, Гена!


     У открытого  бокового  оконца  "опель-капитана"  уже  стоял  какой-то
веселый молодой гражданин и рассказывал  что-то  уморительное  неотразимой
шоферше.
     -  Позвольте,  товарищ,  -  Иванюк   довольно   невежливо   отодвинул
гражданина в сторону, открыл дверцу, уселся на  переднее  сиденье  и  стал
неотрывно глядеть вперед. Сзади пристроился Казарян. Аккуратненько взяли с
места.
     - Будь осторожна, моя любовь! - пропел им вслед веселый гражданин.
     - Пристал, нахалюга, - объяснила происшедшее с ней шоферша. Пассажиры
молчали. Только на Садовом Иванюк спохватился:
     - Куда вас доставить? - спросил он у Казаряна, полуобернувшись.
     - Крючок вам небольшой придется сделать. На Ярославское шоссе.
     - О чем речь? Марина, действуй!
     Марина действовала. У  Колхозной  "опель-капитан"  сделал  поворот  и
попер по Первой Мещанской. Попрыгали на трамвайных  линиях  и  выкатили  к
Рижскому вокзалу. На Крестовском мосту Иванюк спросил:
     - Курс на Ярославском?
     - Село Алексеевское.
     ...А вот и село. Остановились. Казарян сказал:
     - Ну что ж, поблагодарим шофера.
     - Отличный работник! - неизвестно чему обрадовался Иванюк.
     - Ца, - поправил его Казарян.
     - То есть? - не понял тот.
     - Шофер она действительно шофер. Но не работник - работница. Отличная
работница! - Казарян поймал шофершин взгляд в зеркальце и подмигнул ей.


     Он долго блуждал среди стандартных двухэтажных домов, пока  не  нашел
искомый. Таких домов, да еще бараков в конце двадцатых - начале  тридцатых
годов было построено по Москве великое множество.  Наспех  сколоченные  из
досок, без всяких удобств, двухэтажные двухподъездные домики были задуманы
как временные - на три-четыре года - жилища. Вышло  по-иному.  Они  стояли
третье десятилетие.
     В подъезде резко пахло мочой и помоями. В коридоре второго этажа, где
тоже не благоухало, Казарян отыскал девятую комнату и постучал.
     - Чего надо? - нелюбезно  спросил  из-за  двери  прокуренный  женский
голос.
     - Не чего, а кого, - уточнил Казарян. - Вас, Евдокия Григорьевна.
     - Кто такой? - диалог продолжался при закрытой двери.
     - Из милиции я буду,  -  отрекомендовался  Казарян  и  резко  толкнул
дверь: надоело препираться.
     А дверь распахнулась - не заперта была. Посреди  сильно  заставленной
комнаты стояла худая женщина лет пятидесяти с папироской в зубах.
     - Я из милиции,  -  повторил  Казарян.  -  А  милиционеры  любят  при
разговоре в глаза глядеть, а не через  дверь  перебрехиваться.  -  Казарян
огляделся. - Курите? Значит, и мне закурить можно?
     - Кури, - равнодушно разрешила дама с папироской.
     - Тогда я сяду. - Казарян сел, а  Евдокия  Григорьевна  не  садилась:
стояла и смотрела, как он закуривает.
     - Играешься, милиционер. - И догадалась - почему: - Молодой  еще,  не
надоело.
     Тут нахрап не пройдет. Казарян затянулся  "Примой"  и  спросил  очень
просто:
     - Я так думаю, вы по мокрому делу проходить не хотите?
     - Давишь? Не так, так этак. Что нужно-то?
     - Нужно-то? Нужно местонахождение Николая Самсонова, у которого вы  -
почтовый ящик.
     - Доказать это можешь?
     - Шутя-играя.
     - Мальчонку,  значит,  прихватил,  -  без  труда  сообразила  Евдокия
Григорьевна. - Если Колька на убийство пошел, сдам я тебе его, милиционер.
     - Зовите меня проще. К примеру - Роман Суренович. Когда Самсонов  вас
навещает?
     - Через два дня на третий. Был вчера, но вчера почты ему не было.
     - Это я знаю. Бывает днем, вечером?
     - Днем я работаю. Вечером. Часов в восемь-девять. Как же этот дурак в
такое дело влез?
     - Как дураки влезают - по глупости.  Маловероятно,  но,  может  быть,
знаете: где его хата сейчас?
     - Не знаю. Господи, какой  идиот!  -  Она  села  наконец,  от  окурка
прикурила целую папиросу.
     - Я понимаю, всякое бывает. С уголовниками - ладно,  но  связаться  с
уголовником-дегенератом!.. Как вы могли, умная женщина?
     - Племянник. Сын сестры моей несчастной.
     - Вы не будете возражать, если послезавтра придут  сюда  два  молодых
человека и вместе с вами подождут вашего племянника?
     - Не буду.
     - Тогда я пойду. Извините за  беспокойство,  Евдокия  Григорьевна.  -
Казарян встал. Встала и Евдокия Григорьевна. - Нескромный вопрос: судя  по
ясности мышления и жесткости решений, вы - медицинский работник?
     -  Хирургическая  сестра,  -  ответила  Евдокия  Григорьевна,  и  они
улыбнулись друг другу.


     Сергей Ларионов пил пиво в пивном  зале  номер  три.  Во  втором  его
отсеке, который отделяли от первого три ступеньки вниз, он пил уже  третью
кружку, потому что шел уже второй час его пребывания здесь. Ждал. А  ждать
в пивном зале необременительно: тяни  потихоньку  пиво,  хрусти  раками  и
разглядывай публику.
     Он пришел. Он пришел и остановился на первой ступеньке, оглядывая зал
и выбирая место. За ним остановился услужливый официант  с  тремя  полными
кружками пива в правой руке и тарелкой раков в левой. Куда же ему сесть?..
Сиреневые брючки, светло-серый буклевый пиджак,  ярко-красные  башмаки  на
толстом, причудливо изрезанном каучуке. К стилягам?  Падающая  походка  на
расслабленных ногах, окурок, неизвестно как державшийся  на  губе,  локти,
прижатые к торсу, руки, готовые на все...  К  уголовникам?..  Мечтательный
взгляд поверх голов, в суть мироздания, в никуда. К поэтам?
     Ларионов усмехнулся, встал, оставив на мраморе червонец и, не заметив
карточного каталу Вадика Гладышева по кличке Клок, направился к выходу.


     В кинотеатре "Новости дня",  на  непрерывке,  целыми  днями  хоронили
Иосифа Виссарионовича. Человек десять-пятнадцать из  зала  наблюдали,  как
это делали миллионы.
     Ларионов сел с краешка второго ряда  и  стал  смотреть  на  с  трудом
сдерживающего слезы, слегка заикающегося Вячеслава  Михайловича  Молотова,
произносившего речь.
     Клок явился, когда Сталина хоронили в третий раз. Он комфортно уселся
в первом ряду, посмотрел-посмотрел кино и вышел боковым выходом.  Вышел  и
Ларионов.
     Походили переулочками, выбирая место. Клок впереди,  Ларионов  сзади.
Не доходя Патриарших, Клок нашел подходящий дворик.
     Серело  -  начинался  вечер.  В  оконцах   загорались   электрические
лампочки.  Уселись   на   низенькой   старушечьей   скамеечке,   запахнули
пальтуганы, подняли воротники - сыро, знобко. Не  здравствуй,  не  прощай,
словно в продолжение долгого разговора, Клок начал:
     - Когда его хоронили, я с Гришкой Копеечником в "Советский"  заскочил
погреться. Вошли в зал - аж страшно стало, мы - единственные. У стен,  как
вороны, официанты неподвижные, у эстрады - лабухи кружком. И все молчат.
     Заказали мы парочку "Двина", икры, стерлядки заливной - будто в пост.
Понтель нас быстренько обслужил - и опять к стенке,  горевать.  Выпили  по
первой, по второй, побеседовать захотелось. Позвали ударника из  оркестра,
поднесли. Выпил он, закусывать не стал. И к своим удалился, для дальнейших
переживаний.
     -  К  чему  это  ты  мне,  Вадик,  рассказываешь?  -  поинтересовался
Ларионов.
     - Сажать теперь будут по-старому или по-новому?
     - По УПК, Вадик, опять же по УПК.
     - По-старому, значит. - И без перехода. - Зачем понадобился?
     - О правиле в последнее время  не  слыхал?  -  очень  просто  спросил
Ларионов.
     - Ну Алексеевич, ты даешь! - восхитился Вадик.
     - Я не даю, я спрашиваю.
     - А я не отвечаю.
     - Зря.
     - Алексеевич, не дави, - попросил Вадик.
     - Выхода нет.
     Помолчали. Вадик рассматривал свои  восхитительные  башмаки.  Наконец
оторвал взор от ярко-красного чуда.
     - Я тебе, Алексеевич, не помогаю, скажи?! Все, что тебе надо, в ключе
несу. А сегодня - один сказ. Я хевру сдавать не буду.
     - Ты ее уже сдал, Вадик.
     - Вам виднее, - перешел на официальное "вы" Вадик.
     - Хевра-то, по меховому делу?
     - По меховому или еще по какому, мне что за  дело.  Знаю,  собиралось
правило, и все.
     - Правило это убийство определило, Вадик.
     - Поэтому я и кончик тебе дал.
     - Кончик ты мне дал не потому, - грубо возразил Ларионов. - Кончик ты
мне дал, потому что ты у меня на крючке. И не забывай об этом.
     - У тебя забудешь! - в злобном восхищении отметил Вадик.
     А Смирнов решил навестить Костю Крюкова, благо  жили  в  одном  доме.
Прямо с работы, не заходя к себе, Александр ткнулся в шестую дверь налево.
     Константин  был  занят  серьезным  делом:  из  рук  кормил  огромного
голубя-почтаря.  Почтарь  клевал  из  Костиной  ладони  с   необыкновенной
быстротой и жадностью.
     - Ты что птицу портишь? - от порога удивился Смирнов.
     - Да он уже порченый, - с досадой  пояснил  Константин.  -  Я  его  в
Серпухове в воскресенье кинул, а он на Масловке сел. Посадил его  Данилыч,
деляга старый. Почтарь называется! Правда, вчера он сам от Данилыча  ушел,
но какой он теперь почтарь - с посадкой!
     - За это ты его теперь из рук кормишь?
     - Умные люди посоветовали напоить его, заразу, вусмерть, чтобы память
отшибло, чтобы забыл, как садился. Зерно на водке настоял  и  кормлю.  Ну,
алкаш! Ну, пропойца! Видишь, как засаживает? А мы людей корим за  то,  что
выпивают.
     Почтарь гулял вовсю.  Кидал  в  себя  зерно  за  зерном,  рюмку,  так
сказать, за рюмкой. Пропойца-одиночка.
     - Пожалуй, хватит ему, Костя. Видишь, он уже и глаз закатил.
     - Пусть нажрется как следует.


     Когда почтарь нажрался как  следует,  они  отправились  в  голубятню.
Стоявшая в углу двора голубятня  была  гордостью  Малокоптевского.  Обитая
оцинкованным железом, весело раскрашенная двухэтажная  башня  с  затянутым
сеткой верхом -  голубиным  солярием  -  была  вторым  домом  Константина.
Константин зажег свет (и электричество сюда было проведено),  поднялся  по
лесенке наверх и осторожно поместил почтаря к сородичам.  Сонные  сородичи
лениво и сердито заворковали. Почтарь малость постоял на  ногах  и  рухнул
набок.
     -  Все,  отрубился,  -  сообщил  Константин  и  спустился   вниз,   к
Александру.
     Они уселись за маленький столик и посмотрели друг другу в глаза.
     - Нам бы с тобой, как  почтарю,  малость  хватить,  да  старое  время
вспомнить, поговорить по душам, - вздохнул Константин.
     - А что мешает? - поинтересовался Александр.
     - Мешает то, что ты ко мне только с деловым разговором заходишь.
     - Это ничему не мешает, Костя.
     - Мешает, мешает. Когда ты вот так меня навещаешь,  я  сразу  щипачом
себя чувствую. И виноватым. И тюрьмы опасаюсь.
     Высочайшей квалификации  трамвайный  щипач-писака,  карманник-техник,
Константин Крюков давно уже стал  классным  фрезеровщиком  на  авиационном
заводе, а все помнил, все опасался и все не считал себя полноправным.
     - Я к тебе с открытой душой, Костя.  А  ты  во  мне  только  мента  и
видишь.
     - Но пришел-то из-за Леньки Жбана?
     - Из-за него.
     - Жалко мне его, Саня, коллеги,  как  говорится,  были.  И  черт  его
дернул, в это меховое дело влезть!
     - Считаешь, подельщики его порешили?
     - Больше некому. Кодла больно противная у них была, всякой  твари  по
паре.
     - Про правило ничего не слыхал?
     - Откуда?! Меня ж, завязанного, опасаются. Но  одно  могу  сказать  -
наверняка оно было. Не могли они из-за остатка не перекусаться.
     - Про остаток откуда знаешь?
     - Я на суд тогда ходил, Саня. За Леньку болел. Эх, Ленька, Ленька!  И
шлепнул его наверняка самый глупый. Дурачок подставленный.
     - Кем? Столбом?
     - Вряд ли. Столб на дне. И показываться не будет.
     - Тогда Цыган. Больше некому.
     - Ты что, Ромку не знаешь? Без умыслов он.
     - Тогда кто же?
     - Хрен его знает.
     - Да, дела, - подвел черту Александр. Помолчали.
     - Не помог? - жалостно спросил Константин.
     - Почему не помог? Помог. Помог понять, что шуровал  здесь  умный.  А
среди пятерки законников шибко умных-то и нет. Где мне умных найти?
     - Ты сначала глупого найди. Того, что Леньку застрелил.
     - Найти-то найду. Доказывать тяжело придется.
     - А ты постарайся, - сказал  Константин  и  снова  полез  к  голубям.
Посмотрел, доложил: - Спит, гадюка. Раскинулся, как чистый бухарик.
     - Пойдем, Костя, домой, - предложил Александр.
     Константин сверху посмотрел на него:
     - Скучный ты стал, Саня. А какой с войны  пришел!  Веселый,  озорной,
молодой! Шибко постарел.
     - С вами постареешь.
     - Пойдем ко мне,  я  у  сеструх  пошурую,  что-нибудь  найду.  Выпьем
по-человечески.
     - Я еще и дома не был, Костя.
     Мать вернулась из рейса. Они со смаком  ели  картошку  с  малосольным
омулем, пили чай. Мать вымыла посуду и сказала, разглядев  сына,  Костиным
словом:
     - Постарел ты шибко, сынок.
     Матери не скажешь: "С вами постареешь", - сказал, абы сказал:
     - Тридцатку в июне разменяю.
     - Какие это годы! - возразила  мать  и  неожиданно  для  себя  быстро
зевнула и удивилась: - Устала я за рейс-то!
     - Немудрено. Ложись-ка, мать, спать.
     И тут из коридора донесся стук шагов. Четко звучали твердые  каблуки.
Каблуки решительно приближались. Мать прислушалась.
     - Не наш кто-то.
     Тотчас в дверь постучали.
     - Войдите, - разрешил Александр.
     Дверь открылась и в проеме показался  аккуратный  молодой  человек  в
коротком сером пальто, который вежливо поздоровался:
     - Здравствуйте.
     - Ты  -  Владлен  Греков,  Алькин  одноклассник,  да?  -  обрадованно
вспомнил Александр.
     - Да, Саша. Мне вас вспоминать не приходится, я вас просто  помню,  -
со смыслом ответил Греков.
     Игры в вежливость Александр не  признавал.  Привык  в  своей  конторе
брать быка за рога.
     - А почему не в форме? Ты же офицер, летчик.
     - Демобилизовался я, Саша.
     - С начальством не поладил или заболел?
     - Объективные причины, - не  стал  пояснять  Владлен  Греков  причины
истинные и сразу же приступил к делу: - Я Алика ищу,  а  он,  оказывается,
переехал. Был у Виллена и не застал. Вы не подскажете мне адрес Алика?
     - Ты садись, Владлен. Чайку попьем.
     - С удовольствием, но  некогда,  -  воспитанно  отказался  Владлен  и
ожидающе посмотрел на Александра. - Если знаешь, то говори, чего тянуть.
     Александр усмехнулся, ответил сугубо по делу:
     - Русаковская восемь, квартира тридцать девять. Все?
     - Спасибо вам большое, извините, что побеспокоил.
     - А может, чайку-то выпьете?  -  предложила  теперь  мать.  Александр
осудил ее за ненужную навязчивость:
     - Товарищ спешит. Ты ведь спешишь, Владлен?
     - Да,  к  моему  сожалению.  Всего  вам  доброго,  -  Владлен  Греков
поднялся, откланялся, открыл дверь и  вышел  в  коридор.  Четко  зазвучали
твердые  каблуки.  Мать  опять  зевнула.  На  этот  раз  в  охотку   и   с
удовольствием.
     - Справный какой паренек.


     К десяти утра все подтянулись. Майор Смирнов оглядел своих  орлов.  А
орлы - его. С чувством собственного достоинства: поработали с толком, было
что сообщить.
     - Кое-что наковыряли, вижу, - догадался Смирнов. - Был  такой  журнал
до войны, "Наши достижения". Сегодня ваши лица - просто  с  обложки  этого
журнала.
     - Это оскорбление или, наоборот, высокая оценка тебе еще  не  ведомых
наших заслуг? - осведомился Казарян.
     - Оценка, оценка, - успокоил его Смирнов. - Результаты давай.
     - Версия "огольцы", - начал Роман.  -  Как  я  и  полагал,  оказалась
перспективной. Завтра в двенадцать ноль-ноль можно брать Цыгана,  а  между
двадцатью и двадцатью одним - Николая Самсонова по кличке Колхозник.
     Казарян  доложил  только  результаты  и   замолк.   Смирнов   перевел
начальственный взор на Ларионова. Тот  упрямо  -  любил  делать  все,  как
положено, - поднялся и доложил:
     - По моим сведениям, было правило участников мехового дела.
     И сел. Счел свои сведения достаточными.
     - А ведь это они, ребята. Кто-то  из  них,  -  окончательно  убедился
Смирнов. - Ну а теперь - в деталях. По порядку изложите. А потом  операцию
разрабатывать начнем. Так, бойцы?
     - А у тебя других дел нет? - невинно спросил Казарян.
     - Под завязку. А что?
     - В общем, ты на нас не надеешься. Что ж, давай по порядку.
     - Сами, значит, разработали. Что же мне тогда делать?
     - Ты все время забываешься, Саня, что ты - начальник. Ты -  в  курсе.
Ты можешь разрешить или запретить. Если разрешишь, то  мы  исполним  и  по
исполнении доложим.  Так,  Сережа?  -  Казарян  привлек  на  свою  сторону
Ларионова.
     - Так, - подтвердил он.
     -  Тогда  действуйте,  -  официально  разрешил   Смирнов   и   встал,
подтверждая, что разговор окончен. Но не удержался-таки на  начальственном
уровне. - Вы там поосторожнее. У одного из них может быть ствол.


     "Лайф"  был  роскошен.  На  меловой  глянцевой   бумаге   поместились
кинокрасавицы,  политические  деятели  и  спортсмены.   Английские   фразы
выстроились в шеренги. Буквы выглядели франтами. И запах у журнала был  не
наш - иностранный.
     - Откуда он у тебя? - вяло поинтересовалась Яна.
     - Стригся вчера в "Советской" и в  предбаннике  его  увидел.  Видимо,
буржуй какой-то забыл. Ну, я его,  естественно,  и  захватил  на  обратном
пути, - самодовольно разъяснил Андрей. Алик  разлил  коньяк  по  рюмкам  и
спросил:
     - А на кой ляд он тебе? Ты же в английском ни уха, ни рыла.
     - Не говори, не говори. Кое-что понял. -  Андрей  засуетился  и  стал
листать журнал. - Глядите.
     На пустынном берегу моря стояли двое:  толстые  и  сильно  оборванные
нынешние руководители и, держа руки козырьком и глядя  в  разные  стороны,
высматривали что-то за горизонтом.
     Алик из-за Андреева плеча перевел надпись под карикатурой:
     - Кому бы еще помочь?
     Хихикнули и расселись по местам. "Лайф" кинули на  приемник.  Дальние
ереванские родственники прислали Андрею три  бутылки  отличного  марочного
коньяка. Сегодняшний вечер  был  посвящен  коллективной  дегустации  этого
подарка. "Лайф" ненадолго отвлек друзей-сослуживцев от основного занятия.
     - Нет такого коньяка вы не пробовали! - еще раз сказал Андрей.
     - За водкой пора посылать, - мрачно предсказал будущее Дима.
     - И что это за манера - напиваться, -  возмутился  Андрей.  -  Живут,
живут в нас эти расейские плебейские привычки. Казалось бы, что еще  надо.
Отличный коньяк, хорошая беседа, нет, обязательно надраться надо!
     - Коньяку мало, - разъясняя  ответил  Дима.  Янин  муж,  кинооператор
Виктор поставил пластинку и возвратился  на  свое  место  в  углу  дивана.
Застучал барабан, завыли довоенные негры и саксофон  тоже  завыл.  Комната
зажила в ритме, и все стало на свои места,  ибо  запели  довоенные  негры.
Негры пели о смысле жизни бессмысленными словами.
     - В этом и фокус, - шепнул Алик в Янино ухо. Ухо было  розовое.  Алик
коснулся его губами. Алик танцевал с единственной женщиной в компании.
     - Это не фокус, а нахальство, - ответила Яна  и  улыбнулась.  Голубые
глаза в крашеных ресницах красиво смотрели на него.
     - Я о высоких материях, а ты о мелочах быта. Давай отсюда  убежим?  -
предлагая это, Алик ловко повернулся в танце спиной к дивану.
     - А Виктор?
     Никакого дела ей не было до Виктора.
     - Слушай, о чем поют негры. Они поют о весенней  Покровке,  о  дожде,
который стучит по крышам. О нас с тобой, Яна, слушай негров!
     Негры, действительно, обнаглели. Они звали на Покровку, они кричали о
дожде, они соблазняли, мерзавцы. И умолкли, наконец.
     - К остаткам! - призвал Дима.
     Допили коньяк, который и впрямь был хорош. Они поняли, что  он  хорош
только теперь, когда коньяка не осталось. Молча поразмышляли об этом.
     - Андрюша, почитай что-нибудь из "Лайфа",  -  попросила  Яна.  Поведя
настороженным глазом (все  здесь  боялись  розыгрыша)  Андрей  раздраженно
сказал:
     - Не умеем мы отдыхать. Этот коньяк где-нибудь  в  Париже  тянули  бы
весь вечер, а мы за полчаса его прикончили.
     - У тебя подходящей посуды нет. Приходится стаканами, - сказал Дима.
     В коридоре  зазвенел  звонок.  Андрей  отправился  открывать.  Виктор
оторвался от дивана, подошел к столу и принялся рассматривать этикетки  на
пустых бутылках. Открылась дверь и солидно явился Сергей. За ним - Андрей,
прямо-таки помирая от сдерживаемого хохота.
     - Я не опоздал? - вежливо осведомился Сергей.
     - Как раз вовремя, - серьезно ответила Яна. Публика,  замерев,  молча
ждала развязки. Сергей снял и протер забрызганные дождем  запотевшие  очки
и, вновь надев их, размотал кашне.
     - Тебе, Сережа, лучше не раздеваться, - посоветовал Дима. Он  подошел
к  Сергею,  мастерски  держа  в  пальцах  четыре  бутылки   (одна   из-под
минеральной воды).
     - На обмен, - пояснил Алик.
     Сергей все понял, и обида, и гордость, и  презрение  обнаружились  на
его лице. И в голосе тоже:
     - Извините меня, но я не  мальчишка,  и  не  позволю  издеваться  над
собой. И не приемлю идиотских шуток. Я не могу  быть  вместе  с  вами.  До
свидания.
     Его схватили за руки, стащили с него  пальто,  а  он,  сдаваясь,  все
продолжал излагать свое кредо:
     - Поймите же, наконец, что я - кинорежиссер. Виктор - оператор, а  вы
- серьезные газетные работники, литераторы. Если мы друг  друга  не  будем
уважать, то кто же тогда нас будет уважать?
     - Выпить хочешь? - тихо спросил Дима.
     - Странный вопрос. Затем и пришел. - Сергей сел на  стул  и  тоскливо
оглядел растерзанный стол.
     - Ананасов! Нету. Бананов! Нету. Коньяку! Нету, - вольно  пересказала
Маяковского Яна и деловито добавила: - За водкой ты из-за своей солидности
и самоуважения, ясное дело, не пойдешь. Алик,  одевайся.  И  я  пойду.  На
завтрак Витеньке что-нибудь куплю.
     Она погладила Виктора по голове.
     Дождь, точно,  лил.  Ночной,  весенний,  московский.  Иногда  задувал
ветер, и тогда дождевые капли летели им в лица. В дождь,  в  желтом  свете
фонарей, в журчащем шуме автомобилей Яна была девочкой из-за десяти лет, в
которую следовало влюбиться первой  неразмышляющей  любовью.  Но  вот  он,
магазин. Вот очередь. Вот касса.
     В  авоську  положили  три  свинных  отбивных  (для   Виктора),   кило
любительский колбасы, полкило швейцарского сыра, две банки крабов, большую
банку маринованных огурцов и четыре поллитра. На улице Яна взяла Алика под
руку, и они медленно шли, слушая и ощущая дождь. Спешить было некуда.
     В подъезде, в тамбуре между  дверями,  он  обнял  ее,  предварительно
поставив авоську на плиточный сортирный пол.
     - Ну и что? - спросила Яна.
     - Тебе приятно? - нахально поинтересовался он.
     - Конечно приятно.  Разве  я  позволила  тебе  такое,  если  бы  было
неприятно. Тебе сколько лет?
     - Будто не знаешь. Двадцать четыре. Я тебе нравлюсь?
     - Нравишься. А мне... В общем, я тебя старше.
     Они закрыли глаза и потерлись щеками.
     - Тебе неприятно? - опять спросил Алик.
     - Дурак, - ответила она и легко поцеловала его в щеку. - Пошли.
     Перед Сергеем стояла индивидуальная четвертинка из заначки. Почти уже
приконченная. Сергей хлебнул и разглагольствовал:
     - Высокие  цели,  высокие  мысли,  высокие  слова.  Прекрасно.  Самые
высокие слова - в библии. А  для  чего  она?  Для  безотказного  массового
гипноза. Слишком часто высокие слова существуют для обмана или  существуют
для того, чтобы подчинить, придавить человека. Хочу правды, хочу  простого
и в мельчайших подробностях точного  изображения  жизни.  И  буду  картины
снимать так. Пусть люди смотрят и думают. Сами! - увидев Алика и  Яну,  он
охотно отвлекся. - Принесли? Ну тогда  я  чекушку  приканчиваю,  а  дальше
действуем на равных.
     Пока Дима и Виктор обновляли стол, Яна задумчиво глядела  на  Андрея,
который, обеспечив первый тайм, не суетился.
     - А  все-таки  ты  это  зря,  -  грустно  произнесла  Яна,  продолжая
рассматривать Андрея. Андрей соблазняюще (был хорош) улыбнулся.
     - Что - зря?
     - С "Лайфом". Ты уверен, что за тобой не следят?
     Андрей  презрительно  пожал  плечами.  Презрительно,  но  неуверенно.
Появилось интересное занятие. Коллектив замер в ожидании. Охота началась.
     - Кто-нибудь был в предбаннике кроме тебя? -  жестко  поинтересовался
Дима.
     - Заходили какие-то. Но когда я его брал, никого не было.
     - Абсолютно никого? - допытывалась Яна.
     - Абсолютно. - Андрею - заметно на глаз - стало не по себе.
     -  Профессия  у  этих  людей  такая,  чтобы  быть   незаметными   или
незамеченными,  -  включился  в  облаву  Сергей,  умиротворенный  решением
вопроса о напитках. - Да ладно, ребята, хватит об этом. К делу.
     Разлили и выпили.
     - Какие еще люди? - выпив, грозно спросил Андрей.
     - Наши люди, - разъяснила Яна.
     - Ну, взял журнал, ну, посмотрел  его.  В  чем  состав  преступления?
Ерунда все это, -  старательно  успокаивал  себя  Андрей.  -  Выпьем  еще,
ребята.
     Выпили еще.
     - Не те теперь времена, - не унимался Андрей.
     - Ты о чем это? - спросил Дима. Он был ясен и добр.
     - Я - свободный человек и что хочу, то и делаю. Не те теперь времена!