что не верит. Уже не верит. И потому оно уже не опасно.
- В ваших словах, Уильям, есть логика, но отсутствует правда.
Катастрофа, которой вы меня стращаете, - это катастрофа вашего мира, а не
моего. И ваш путь не может быть моим.
- О, у нас у всех путь один, - отвечает Сеймур с кислой усмешкой. -
Все мы шагаем туда, где, как родные братья, лежат друг подле друга с
обглоданными черепами умный и глупый, предатель и герой в тишине и
безвременье Большой скуки.
- Не знаю, как у вас, но у нас предателей никогда не хоронят вместе с
героями.
- Не воспринимайте мои слова буквально. Во всяком случае, и те и
другие окажутся в одном месте - в утробе матери-земли.
- Но ведь умерший остается не только в земле, но и в памяти людей...
- Никак не подумал бы, что вам свойственна суетность, - замечает он,
глядя на меня и как бы проверяя свое заключение. - Но вас и в самом деле к
суетным не причислишь, вы только ищете доводы, чтобы поддержать
собственные предрассудки. А что касается памяти и славы, то такие, как мы
с вами, проработавшие всю жизнь анонимно, могут быть уверены: никто о них
не узнает и после смерти. Ваш Зорге - лишь редкое исключение, только
подтверждающее правило...
- Оставим славу и безвестность... У человека есть близкие, есть
друзья, дети...
- У вас нет детей. У меня тоже. И даже если есть, _ч_т_о_ вам дети,
друзья и прочие люди? Они никогда не были частью вас. Они потому и не
умирают вместе с вами, эти ваши случайные спутники в какой-то случайный
отрезок времени. И потом, их час тоже пробьет, и они своего дождутся. Я
хочу сказать, безначалие и бесконечность смерти и на них распространится.
- Прежде чем наступит смерть, существует жизнь...
- Всего лишь как переходная форма смерти. Жизнь природе нужна лишь
постольку, поскольку без нее невозможен процесс умирания. Постоянный
процесс умирания, процесс гниения - вот что такое жизнь, прежде чем
восстановится власть Большой скуки.
- Вы, Уильям, такой смелый человек - и без конца говорите о смерти.
Смелым людям не свойственно угнетать свою душу мыслями о неизбежном. Или,
может быть, вы меня считаете малодушным и хотите запугать?..
- Я хочу вас вразумить! Напомнить вам, что вы находитесь в просвете
между этими двумя периодами небытия и что вы вправе, Майкл, использовать
этот короткий промежуток времени в свое удовольствие.
- Сожалею. Весьма сожалею, что вы напрасно потеряли со мной столько
времени. Но вы значительная фигура, и вас никто упрекать не станет за
постигшую вас неудачу...
- Хорошо, Майкл, - вздыхает Сеймур, делая вид, что не слышал
последней фразы. - Раз уж вы так чувствительны к теме предательства, я
предложу вам последний и поистине великодушный вариант: храните про себя
сведения, которые вам известны. Храните все до последней мелочи. Не
раскрывайте перед нами никаких секретов. Мы сами будем снабжать вас
данными, и единственно, на что мы будем рассчитывать, - на ваше мнение,
ваш совет. Вы станете нашим консультантом по определенным вопросам, нашим
доверенным лицом. Настолько доверенным, что мы без колебаний раскроем
перед вами такое, к чему лишь немногие имеют доступ...
И он задерживает на мне свой грустный спокойный взгляд в ожидании
ответа.
Вот он, предел искушения, кульминация вербовки. Толкая меня на
предательство, Сеймур теперь торжественно заверяет, что никакого
предательства требовать от меня не станет. И, протягивая одну руку, чтобы
получить мое согласие на преступление, другой подает мне спасительный ключ
- уверяет, что я доберусь до важных секретов, следовательно, смогу
располагать ценными данными, которые при случае вручу своим прежним
начальникам, за что мне простят мое предательство; больше того, я при
желании докажу, что пошел на предательство из любви к родине, что это было
мнимое предательство, что в действительности, добираясь до секретов врага,
я совершил подвиг.
Закурив, Сеймур откидывается на спинку кресла в ожидании, пока моя
мысль придет к этому логическому концу. Чтобы не разочаровать его, я молчу
какое-то время и лишь после этого произношу слова, которые с таким же
успехом мог произнести сразу же:
- Ваш последний вариант действительно показывает вещи в новом свете.
Жаль только, что обещания, которые вы сейчас так торжественно даете,
завтра могут быть молчаливо нарушены...
Видя, что собеседник собирается возразить, поясняю:
- Речь не о вас, Уильям. Лично вам я мог бы довериться, насколько
доверие вообще уместно в нашей профессии. Но ведь существуют высшие
инстанции...
- Я бы не стал браться за такое дело без предварительного согласия
высших инстанций, - возражает Сеймур. - И не в моем характере давать
обещания, если я не в состоянии их выполнить.
- Хорошо, коли так. Во всяком случае, ответ, который вы от меня
ожидаете, в значительной степени решит всю мою дальнейшую судьбу. Прежде
чем дать такой ответ, надо как следует подумать.
- О, разумеется, - кивает мой собеседник. - Вы вовсе не обязаны
отвечать немедленно. У вас есть свободное время, но только для
размышлений, а не для проволочек.
- Вы сами понимаете, раз вопрос поставлен, решение его не может
откладываться до бесконечности.
- Разумеется, - кивает Сеймур. - Мне особенно приятно, что вы это
понимаете. Насколько выгодно, настолько и досадно сесть играть с
человеком, который даже правил игры не знает.
И, протягивая руку к бутылке, американец спрашивает:
- Еще по одной?
7
Улица длинная и скучная, как все городские улицы во вторую половину
воскресенья, когда вечернее оживление еще не пришло на смену летаргии
сытного праздничного обеда и убогим телевизионным программам. Закрытые
магазины, пустые кафе, отдельные супружеские пары, торчащие перед
витринами, лениво ведущие спор о качестве товаров, которых, может быть,
никогда не купят...
Словом, картина довольно серая, чтобы отвлечь меня от разговора с
Сеймуром, который я мысленно продолжаю.
"Правила игры, говоришь? Они действительно мне хорошо известны,
дорогой Уильям, - продолжаю я с еще большим сарказмом. - И не только
старые, но и эти, новые, которые вы сейчас собираетесь ввести
исключительно в собственных интересах. Сейчас вы мне диктуете свои
правила, а мне остается только следовать им, поскольку я сижу на месте
смертника либо проигрывающего - потому что я в цейтноте".
Все дальнейшие ходы в этой игре предвидеть нетрудно. Последнее
предложение Сеймура довольно заманчиво, и он отлично это понимает.
Понимает он и другое: после того как я отказался стать предателем, я ни за
что не стану прибегать к самовольным действиям. На первый взгляд,
возможность проникнуть в чужую разведку, чтобы обслуживать свою, может
показаться весьма соблазнительной, только соблазнительна она или нет,
полезна или нет, своевременна или нет - все это могут решать более высокие
инстанции. Следовательно, Сеймур первым делом постарается установить, буду
ли я связываться с Центром и просить указаний. А это значит, что я снова
буду поставлен под опеку, на этот раз более зоркую и коварную.
Разумеется, сейчас я меньше всего озабочен тем, как бы мне связаться
с Центром. Если бы при такой попытке меня даже засекли, это вовсе не
означает, что меня бы тут же ликвидировали или устранили каким-то образом.
Сеймур, вероятно, будет делать вид, что доверяет мне, а возможно, если я
приму его предложение, предоставит обещанный пост, чтобы использовать меня
для передачи ложных сведений либо с намерением вести дальнейшую обработку.
Но что зря ломать голову - в данный момент я не намерен связываться с
Центром и докладывать о предложении Сеймура.
Задача, с которой меня сюда послали, сформулирована предельно ясно, и
никто мне не давал права уклоняться от ее выполнения. Беда в том, что
выполнить ее теперь почти невозможно. Полагая, что я непременно займусь
тем, чем я вовсе не собираюсь заниматься, Сеймур своим бдением свяжет меня
по рукам и ногам и не даст мне сделать то, что я должен сделать любой
ценой. Похоже, этому человеку везет не только в игорном доме. На поприще
разведки его ошибочный шаг по отношению ко мне может также в конечном
счете оказаться выигрышным.
Возможно, кое-кто стал бы меня осуждать: если бы он, вместо того
чтобы упрямиться, сделал вид, что соглашается на предательство, то это на
какое-то время освободило бы его от опеки, дало бы ему возможность
закончить выполнение задания и убраться восвояси. Опасная иллюзия, как
говорит мой дорогой Уильям. Бывают предложения, которые нельзя принимать
даже для видимости - и не только из моральных, но и из практических
соображений. Стоит только сказать "да", как тебя тут же приберут к рукам.
Конечно, они могли это сделать и не дожидаясь моего "да". Притом
значительно раньше, как только я вышел из поезда. Такое случалось, это нам
хорошо известно, но нам хорошо известно также и то, что организаторы
подобных похищений всегда остаются с носом.
Сеймур, очевидно, не из тех, которые набрасывают тебе на лицо платок,
смоченный усыпляющим средством, и увозят на машине, камуфлированной под
такси. То ли я ему нужен как постоянный кадр, то ли как случайная жертва,
сказать трудно, но при всех обстоятельствах он хочет договориться со мной
"полюбовно", он добивается того, чтобы я перешел на их сторону
сознательно, пусть после долгих колебаний, но сознательно.
Было бы, однако, смешно строить иллюзии, что, делая ставку на мое
добровольное согласие, он предоставляет мне какую-то свободу выбора.
Свобода выбора в данном случае лишь кажущаяся. Все дальнейшие ходы
наверняка так запрограммированы, чтобы у меня не было никакого другого
выхода, кроме того, на который рассчитывает Сеймур. И если этот человек
по-прежнему спокоен, либерален и даже великодушен по отношению ко мне, то
это лишний раз говорит о его полной уверенности, что все выходы надежно
закрыты, кроме того единственного, к которому меня неизбежно толкают
обстоятельства, и это, в сущности, не выход, а вход. В западню.
Да, игра действительно предельно ясная, ее правила тоже мне в
достаточной мере понятны, и, хотя я то и дело подбадриваю себя, что пока
ничего особенного не случилось, меня беспокоит неприятное предчувствие,
что я всего в двух-трех шагах от этой западни, а где она и что собой
представляет, я еще толком не знаю. Но оставшиеся два-три шага надо как-то
использовать. Отсрочка слишком короткая: начинается в воскресенье под
вечер, когда я ухожу от Сеймура, и кончается ночью вынужденным рандеву с
Грейс, о котором она шепнула, провожая меня. За мной пока не следят, и в
этот ничтожный отрезок времени надо сделать все необходимое.
Я прихожу в знакомое кафе-кондитерскую, устраиваюсь у шаткого столика
и заказываю чашечку кофе. Хозяйка, видимо, узнает меня, и это позволяет
мне спросить у нее:
- Надеюсь, конфеты отнесли?
- Отнесли и обратно принесли, - сокрушается женщина, орудуя у
кофеварки.
- Как так?
- Ваш друг по тому адресу не проживает.
И, обернувшись к двери, ведущей во внутреннее помещение, хозяйка
громко спрашивает:
- Эрик, куда ты девал конфеты?
В дверях показывается все тот же курьер-практикант с энергично
вздернутым носом, но его былой самоуверенности явно поубавилось. Он кладет
мне на столик красиво упакованную коробку и глядит на меня с горестным
видом.
- Никто не знает такого человека, господин...
- А у портье вы спросили?
- Портье не было на месте, но я обошел все этажи. Никто не знает
такого человека...
- Звонили во все квартиры?
- Во все. На каждом этаже. Только в одной квартире на шестом этаже
мне никто не ответил.
- В какой именно?
- В той, что с правой стороны.
- Жалко. А у тебя когда день рождения?
- Через два месяца.
- Только вот тебе подарок за два месяца вперед.
Паренек смотрит на меня, как бы желая убедиться, что я не шучу, потом
смущенно бормочет слова благодарности и уносит коробку.
- Очень мило с вашей стороны, господин, - подает голос из-за стойки
весело улыбающаяся хозяйка, вероятно очень опасавшаяся, что я могу
потребовать деньги обратно. Она приносит мне кофе и во внезапном приступе
откровенности доверительно сообщает: - Сказать по правде, я против того,
чтобы чересчур баловать детей.
- И правильно, - отвечаю я, доставая монету.
- Оставьте, ради бога! Пусть кофе будет за счет заведения.
- Ладно! - киваю в знак согласия. - Но я тоже не привык, чтобы меня
так баловали.
Скоро восемь часов вечера, но над городом все еще витает сумрак. На
шестом этаже справа... Два окна, относящиеся к этой квартире, не освещены.
Войдя в парадную дверь, прохожу по коридору во внутренний двор. И с этой
стороны в окнах шестого этажа темно. Вернувшись в коридор, поднимаюсь на
лифте вверх.
На дверях квартиры никакой таблички нет. Дверь заперта на секретный
замок новейшего образца. Прежде чем заняться замком, давлю на кнопку
звонка с грубой настойчивостью полицейских и пожарников. Никакого ответа.
Замок, как я уже сказал, секретный, наиновейшего образца, но это не
имеет значения. В моем кармане есть несколько ключей типа "сезам,
откройся!", способных справиться с любым замком.
Операция длится не более минуты и осуществляется почти бесшумно.
Вступаю в темную прихожую и, тщательно закрыв за собой входную дверь,
открываю следующую. Сквозь два окна льется сумеречный свет, при котором
много не увидишь. Достаю карманный фонарик и начинаю бегло осматривать
комнаты, стараясь не поднимать луч фонарика до уровня окна.
Кроме прихожей - гостиная, спальня, кухня, ванная. Стиль мебели меня
не интересует. Орнаменты обоев тоже. Во всяком случае, обстановка никак не
может тягаться с той, что когда-то я видел в софийских апартаментах.
Остается только выяснить, тот ли тут хозяин. Однако здешний обитатель
какой-то странный тип - единственно, что его как-то характеризует, это два
почти новых костюма в платяном шкафу и куча грязного белья в ванной. В
карманах костюмов пусто. Пуст и чемодан, засунутый под кровать. Впрочем,
не совсем пуст: дно чемодана застлано старым номером софийской газеты
"Вечерни новини".
В Софии на валяющуюся в чемодане газету, да еще старую, никто бы не
стал обращать внимания. Но Софию и Копенгаген разделяет большое
расстояние. При виде этого измятого и не очень чистого клочка бумаги мной
овладевает такое чувство, словно какой-то невидимый добряк освобождает от
гипса мою грудь, долго томившуюся в нем. Я глубоко вдыхаю спертый воздух
комнаты и опускаюсь в кресло.
Светящиеся стрелки часов показывают точно восемь тридцать, когда до
моего слуха доносится тихое щелканье замка во входной двери. Открывается и
закрывается дверь. Открывается вторая дверь, и щелкает выключатель.
Излишне говорить, что при яркой вспышке люстры вошедший тут же замечает
меня, лениво развалившегося в кресле как раз напротив двери.
Передо мной Тодоров. Едва увидев гостя, он делает шаг назад и
замирает - в моей руке пистолет. Маузер, очень плоский и удобный при
ношении, с глушителем.
Тодоров пытается выдавить какой-нибудь звук из своего пересохшего
рта, но я, не убирая пистолета, прикладываю указательный палец левой к
губам в знак того, что ему лучше помолчать. Затем встаю и подаю новый
знак, на сей раз пистолетом: кругом, шагом марш!
Тодоров какое-то время колеблется, но, как человек сообразительный,
начинает понимать, что для колебаний момент не совсем подходящий.
Повернувшись, он покорно выходит, предоставив мне гасить свет и запирать
дверь.
Правую руку я прикрываю плащом, чтобы не было видно пистолета,
глушитель упирается в моего спутника. Мы спускаемся по лестнице,
прижавшись друг к другу, как добрые друзья.
Выдворение Тодорова из его квартиры сопряжено с немалым риском, но
ничего не поделаешь. В наши дни любое оброненное тобою слово становится
достоянием других. Все равно что взять да выпустить на прогулку карпа в
полное озеро акул, каким нынче является эфир. Алчные аппараты с
обостренным слухом - от гигантских сооружений до самых крошечных устройств
- всюду подстерегают беззащитно блуждающий звук. Подслушиваются
радиосообщения, шифрованные и нешифрованные, сложная аппаратура,
установленная вдоль границ, ловит в свои сети телефонные разговоры,
бесчисленные невидимые уши бдят повсеместно - в городах, в учреждениях, в
уютных холлах частных домов. В наше время откровенный разговор - большая
роскошь. Особенно для таких, как я. И особенно в такие моменты, как
сейчас, когда мне совершенно необходимо поговорить по душам со старым
знакомым.
На Нёрезёгаде даже в дневную пору не очень-то людно, а в этот
вечерний час она совсем пустынна. На всякий случай я направляю своего
спутника к противоположному тротуару, тянущемуся вдоль озера и потому
более безопасному в отношении случайных встреч.
- Всякая попытка крикнуть или бежать будет стоить тебе жизни, -
предупреждаю я.
Мои слова звучат вполне искренне, потому что я действительно готов
выполнить свою угрозу, нисколько не боясь тех последующих угрызений,
которые довели несчастную леди Макбет до помешательства.
- Не беспокойтесь... спрячьте свой пистолет... я сам ждал этой
встречи... можно сказать, желал ее... - говорит Тодоров заплетающимся
языком.
- Рад, что желания наши совпали.
- Я тоже рад... Я хочу сказать, рад тому, что пришли именно вы...
человек, который меня знает... который меня поймет...
Несмотря на то, что у него пересохло во рту, речь Тодорова до того
сладка, что меня начинает подташнивать. Это не мешает мне держать пистолет
наготове, то есть приставленным почти вплотную к паху моего приятеля.
Несколько сотен метров проходим в полном молчании, если не считать
неуместного вопроса Тодорова: "Куда вы меня ведете?", на который я не
изволю отвечать. Лишь у входа в Йорстердс-парк я тихо предупреждаю:
- Прогуляемся по парку.
При виде мрачно темнеющего леса мой старый знакомый, понятное дело,
начинает слегка упираться, однако я тут же рассеиваю его сомнение, еще
плотнее приставив глушитель к упомянутому месту. Человек нехотя проходит в
полуоткрытые железные ворота, и мы идем по песчаной аллее.
Йорстердс-парк даже в ясное солнечное утро выглядит невесело. Это
довольно большое, безлюдное пространство: огромные деревья с густой
влажной листвой, поляны на пологих склонах, тонущие в глубокой тени, и
глубокое озеро с его черно-зелеными водами. Сейчас, темной ночью, это
место кажется особенно пустынным, а редкие фонари, вместо того чтобы
оживлять пейзаж, делают его таинственным, зловещим.
Мы уже где-то в центре парка, то есть в самой глухой его части, и я,
указывая на скамейку, тихо говорю:
- Присядь отдохни.
Тодоров повинуется. Я сажусь рядом с ним, прижав прикрытый плащом
пистолет к его пояснице.
- Тут довольно сыро, - заявляет мой спутник, будто мы и в самом деле
вышли на прогулку.
- Весьма сожалею, что из-за меня ты рискуешь схватить насморк, но
твоя квартира определенно прослушивается.
- Я тоже так думаю, - соглашается мой приятель. - Они знают, что я
для них никогда не стану своим человеком.
- Нет. Они знают, что предатель всегда остается предателем. Изменнику
никто не верит, Тодоров, даже те, кто его купил.
- Я не изменник... Я искренний патриот... Вы это прекрасно знаете,
товарищ Боев...
- Во-первых, я тебе не товарищ, а во-вторых, не называй меня Боев.
Что же касается патриотизма...
Достав из кармана сигарету и зажигалку, я закуриваю одной рукой, не
выпуская из другой пистолета.
- Я достойный гражданин... вы ведь знаете... - бубнит мой собеседник,
решив заменить не в меру сильное выражение "искренний патриот" более
скромным определением - "достойный гражданин".
- Некоторые люди всю жизнь пользуются репутацией достойных граждан,
потому что не было случая, чтобы их достоинство подверглось испытанию. Эти
люди, если не попадут в магнитное поле соблазнов, так и умирают достойными
гражданами. А вот ты попал, Тодоров, не устоял перед соблазнами; и если я
оказался здесь, то не ради того, чтобы вручить тебе орден за патриотизм, а
для того, чтобы выполнить приговор.
- Какой приговор? Вы что, шутите? - подскочив на месте, дрожащим
голосом спрашивает меня старый знакомый.
- Только без лишних движений, и нечего изображать наивного простачка.
Сам понимаешь: раз меня прислали сюда - значит, это не случайно. Как не
случайно и то, что послан именно я, а не другой. Именно потому, что я тебя
знаю и давно раскусил. Ты будешь ликвидирован сегодня же, на этом месте...
- Но подождите, что вы такое говорите! - пытается повернуться
Тодоров.
- Я сказал: не шевелись. Место, как видишь, подходящее. Никто ничего
не услышит. А с камнем, привязанным к ногам, ты так глубоко нырнешь в
озеро, что едва ли кто-нибудь сумеет тебя достать...
Мой спутник в третий раз приходит в движение, но я тут же усмиряю его
тычком.
- Я говорю все это не для того, чтобы напугать тебя, а для того,
чтобы мы правильно друг друга понимали. И если хочешь спасти свою шкуру,
то это зависит от четырех вещей: ты передашь мне сведения, полученные от
Соколова, расскажешь, не изворачиваясь, обо всем случившемся, вернешь
фирме "Универсаль" задаток и забудешь о том, что я был у тебя в гостях.
Четыре вещи...
- Я все сделаю, все... - шепчет с поразительной кротостью старый
знакомый.
- Не торопись давать обещания и тем более врать. Тебе сказано:
зависит от четырех вещей. Если не будет в точности выполнено хотя бы одно
условие, знай, что мы найдем тебя даже в Патагонии, и тогда... Ты уже
давненько находишься под наблюдением, и тебе не укрыться от наших глаз,
уверяю.
По аллее слышны неторопливые шаги, и Тодоров настораживается.
Краешком глаза я вижу фигуру приближающегося полицейского.
- Не ерзай, - шепчу я соседу. - Полицейскому достанется вторая пуля.
Первая обязательно будет твоя.
Приятель мой застывает, словно истукан, и, чтобы сцена казалась более
естественной, я откидываюсь на спинку, словно наслаждаюсь ночным покоем.
Проходя мимо нас, полицейский бросает беглый взгляд в нашу сторону и
неторопливо удаляется.
- Что ж, приступай к исполнению программы: пункт за пунктом, без
всяких отклонений.
- С Соколовым я связался...
- Историческая справка после. Прежде всего, где сведения?
Я, разумеется, не только понятия не имею, где сведения, но и не знаю,
существуют ли они вообще. Единственное, что я знаю, - сейчас не время
исповедоваться в своем невежестве.
- Сведения у меня, - уныло говорит Тодоров. - Чтоб вы знали, что я не
предатель... Я их берегу, они и сейчас у меня на случай, если кого пришлют
вроде вас...
Дрожащими руками он распарывает нижний край пиджака и достает что-то
очень маленькое, размером с окурок, и завернутое в папиросную бумагу.
- Микропленка? - любопытствую я, осторожно развертывая бумагу.
- Угадали: микропленка. Все заснято, как надо.
- А Соколова кто ухлопал? Ты? - спрашиваю, засовывая в карман
"окурок". - И зачем? Чтобы присвоить деньги, которые должен был передать
ему?
- Разве я способен на такое, товарищ Боев?
- Ш-ш-ш! Ты что, забыл, что тебе сказано? Ну, давай рассказывай все
по порядку. И не от Адама и Евы, а с того момента, когда ты прибыл сюда, в
Копенгаген.
Тодоров покорно начинает свое устное изложение, однако сообщает лишь
известные мне факты: контакт с торговым представительством, контакт с
фирмой "Универсаль", контакт с Соколовым. Я терпеливо слушаю. Когда дается
первоначальная версия, я не люблю смущать говорящего вопросами. И потом,
для меня важно установить, насколько верно будут переданы подробности, о
которых я узнал раньше, хотя это тоже не может быть гарантией того, что о
вещах, мне еще не известных, будет рассказано так же правдиво....
- С Соколовым мы встретились на вокзале, как было заранее определено,
- говорит мой сосед. - На вокзале в этот час полным-полно народу, так что
встреча прошла совсем незаметно; мы и обмен совершить могли там же, на
месте, и все могло бы кончиться по-другому, но Соколов оказался слишком
мнительным, да и я, честно говоря, не испытывал к нему особого доверия.
"Деньги с тобой?" - спросил он.
"Вот они, разве не видишь?" - говорю.
Их было десять пачек, по десяти тысяч в каждой. Я сложил их в коробку
из-под туалетного мыла и завязал так, что они действительно напоминали
покупку из парфюмерного магазина.
"А ты принес товар?" - спрашиваю.
"Товар-то при мне, только откуда я знаю, что там у тебя в коробке", -
говорит Соколов.
"Так ведь и я не знаю, что у тебя за товар, - говорю. - Хочешь,
пойдем в отель, там и разберемся".
"В отеле опасно, - возразил Соколов. - Давай лучше возьмем такси.
Двух минут вполне хватит, чтобы убедиться".
Так мы и сделали. Пока ехали в машине, Соколов приоткрыл коробку и,
увидев, что там деньги, передал мне пленку. А как мне ее проверить? Я
решил принять на веру. Только потом просмотрел пленку и убедился, что
никакого надувательства нет. Мы уже были далеко от вокзала, и Соколов
вышел из такси, а я доехал до отеля. Как вылез из машины, сразу заметил,
что за мною следят. "Ну, влип", - подумал я и скорей в номер. Просидел
там, носа не высовывая, весь вечер. Надо было бежать немедленно, но куда
бежать в десять-то часов вечера? Поэтому я решил: сяду утром рано на
поезд, идущий в Гамбург, а там что-нибудь придумаю. Поезд отправляется в
восемь утра, а в семь я уже был на ногах. Ни вещей не взял, ни за
гостиницу не заплатил - все хотел уйти незамеченным. Ходил взад и вперед
по перрону до самого отправления, а в вагон прыгнул на ходу. Устроился в
пустом купе и вздохнул облегченно: "Вышел-таки сухим из воды". Только все
получилось иначе. Не успел поезд отъехать от станции, как ко мне в купе
вошел хорошо одетый господин, сел напротив и развернул газету. Думая о
своем, я почти не обратил на него внимания. Через какое-то время господин
отложил газету, посмотрел в окно и говорит по-немецки:
"Хороший денек выдался".
"Чудный", - говорю.
"Но для вас лично этот день не совсем хорош, герр Тодоров. Вашего
друга Соколова сегодня на рассвете нашли мертвым на вот этом самом шоссе,
мимо которого мы сейчас проезжаем".
Смотрит на меня, усмехается, как будто ничего такого и не сказал. Я
сжался весь, словно меня кипятком окатили.
"Самое скверное, герр Тодоров, состоит в том, что убили его вы".
"Кто вы такой? - говорю. - И чего это ради вы несете тут всякую
околесицу? Как это я мог совершить убийство на каком-то шоссе, если я в
это время находился от него за много километров?"
"При судебном разбирательстве, как вы знаете, герр Тодоров, нужны не
факты, а доказательства. Никто не может доказать, что в тот роковой час вы
находились там-то и там-то, зато есть явное доказательство, что убийство
совершено вами. Оно совершено вашим складным ножом, тем, альпинистским,
что с костяной ручкой, на нем сохранились отпечатки ваших пальцев".
После этих слов мне сразу все стало ясно. Я всегда брал с собой в
дорогу складной нож, которым пользовался, когда закусывал, именно такой,
как он сказал, с ручкой из оленьего рога, и эти типы, очевидно, выкрали
его из моего чемодана, чтобы потом совать его мне в нос как вещественное
доказательство.
"Что вам от меня нужно?" - спрашиваю.
"Немного благоразумия - и ничего больше, герр Тодоров. Во-первых, не
пытайтесь пересечь границу, потому что в Редби уже поставлен полицейский
барьер. Во-вторых, с этой минуты свыкайтесь с мыслью, что вы переходите на
другую работу. На работу к нам. В этот тяжелый в вашей жизни момент мы
предлагаем вам спасение, Тодоров. Только за спасение, как и за все прочее
в этом мире, надо платить. Мы не намерены спасать подлеца и двурушника,
потому что в подлецах и двурушниках мы не нуждаемся. За наш дружеский жест
мы хотели бы получить доказательство вашей полнейшей искренности. Мы
поставим перед вами определенные вопросы, на которые будьте добры дать
точные и исчерпывающие ответы. Искренность - это и будет скромная цена за
большую услугу. Так что воспользуйтесь тем небольшим временем, что
осталось до следующей станции, чтобы сделать свободный выбор: либо служба
у нас, либо пожизненное тюремное заключение, которое вам предложат датские
власти, разумеется, если они не поставят вас к стенке".
Это, конечно, был шантаж, но что я мог поделать? Противиться? Тянуть?
Я так и делал. Противился и тянул до самого Редби. Доказывал им, что я не
виновен, будто они сами этого не знали. Говорил, что я не тот, за кого они
меня принимают, и что никаких сведений я дать не в состоянии.
Изворачивался, как только мог, но что было делать, раз они схватили меня
за жабры и сила была на их стороне?
"Нам хорошо известно, кто вы такой, герр Тодоров, - без конца
повторял он. - И не беспокойтесь: мы не станем требовать, чтобы вы
говорили больше того, что знаете. Мы проявим к вам большую щедрость, чем
та, которую вы проявили к бедному Соколову".
Когда мы прибыли в Редби, он, показывая мне на полицейских, стоящих
на перроне, говорит: "Время для размышления истекло, герр Тодоров. У вас
остается одна минута: либо вы принимаете предложение, либо вы его
отклоняете". Что мне было делать? Принять? Я подумал: а что случится, если
я приму его предложение? - прерывает сосед свой рассказ в самый
ответственный момент.
- Оставьте пока свои размышления, - говорю я. - Придерживайтесь
фактов.
