Детектив

воротничок (точные цвета - белый, серый и почти черный на его воротничке -
он потом в порядке эксперимента воспроизвел на бумаге, вернувшись в отель,
и  готов  был  побиться  об  заклад,  что  он  сделал  это  не  хуже,  чем
фотоаппарат, - жаль только, не с кем было об заклад  побиться),  -  именно
после этой встречи в Токио он начал жаловаться врачам, что у него портится
зрение. По прошествии полугода стал носить дымчатые очки - по  предписанию
врачей, считавших, что у него воспалена слизистая  оболочка  левого  глаза
из-за постоянного переутомления. Он знал,  что  очки,  особенно  дымчатые,
изменяют облик человека - порой до неузнаваемости, но сразу надевать  очки
после  токийского   инцидента   было   неразумно,   этому   предшествовала
полугодовая подготовка. При этом, естественно, советская секретная  служба
в Токио самым внимательным образом в течение этого же  полугода  наблюдала
за тем, не будет ли проявлен кем-нибудь  из  немцев  интерес  к  Пимезову.
Интереса  к  нему  не  проявили:  видимо,  офицер   СД   посчитал   фигуру
опустившегося русского эмигранта в стоптанных башмаках и  грязной  рубашке
объектом, не заслуживающим серьезного внимания.
     Второй раз такое же ощущение пустоты и  собственной  нереальности  он
ощутил в Минске, в сорок втором году. Он тогда  был  в  свите  Гиммлера  и
вместе с рейхсфюрером участвовал в инспекционной  поездке  по  концлагерям
советских военнопленных. Русские пленные лежали на земле - живые  рядом  с
мертвыми. Это были скелеты, живые скелеты. Гиммлера тогда стошнило, и лицо
его сделалось мучнисто-белым. Штирлиц шел рядом  с  Гиммлером,  и  он  все
время  испытывал  желание  достать  свой  "вальтер"  и  всадить  обойму  в
веснушчатое лицо этого человека в пенсне; и оттого, что это искушение было
физически  столь  выполнимым,  Штирлиц  тогда  весь  захолодел  и  испытал
сладостное блаженство. "А что будет потом? -  смог  спросить  себя  он.  -
Вместо этой твари посадят следующую и увеличат личную охрану. И  все".  Он
тогда, перед тем как побороть искушение, ощутил свое тело легким и  чужим.
И как дьявольское наваждение отгонял от себя  долгие  недели  после  этого
фотографически точное цветовое восприятие лица Гиммлера. Веснушки  у  него
были размыто-желтыми на щеках и возле  висков  и  четко-коричневыми  около
левого уха, а на шее - черными, пупырчатыми. Только по прошествии года  он
смог впервые засмеяться над этим своим постоянным видением...
     Штирлиц заставил тело спружиниться и, ощущая  мелкое  дрожание  мышц,
простоял с минуту. Он почувствовал, как кровь прилила к лицу  и  в  глазах
забили острые зеленые молоточки.
     "Вот так, - сказал он себе. - Надо чувствовать себя  всего,  целиком,
как кулак, несмотря на то, что здешние  стены  крашены  тремя  красками  -
серой, синей и белой".
     И он засмеялся, Он не заставлял себя смеяться. Просто  эти  проклятые
цвета... Будь они неладны! Слава богу, что Мюллер вышел. Это  он  сглупил,
дав ему время на раздумье. Никогда нельзя давать время на  раздумье,  если
считаешь собеседника серьезным противником. Значит, Мюллер, у тебя  самого
не сходятся концы с концами...


     Мюллер выехал на место убийства Рольфа  и  Барбары  вместе  с  самыми
лучшими своими сыщиками -  он  взял  стариков,  которые  ловили  с  ним  и
бандитов,  и  национал-социалистов  Гитлера,  и  коммунистов  Тельмана   и
Брандлера в двадцатых годах. Он брал этих людей в самых редких случаях. Он
не переводил их в гестапо, чтобы они не  "зазнались":  каждый  следователь
гестапо рассчитывал на помощь экспертов, агентов, диктофонов. А Мюллер был
поклонником Чапека - сыщики у этого писателя обходились  своей  головой  и
своим опытом.
     - Вообще ничего? - спросил Мюллер. - Никаких зацепок?
     - Ни черта, - ответил седой, с землистым лицом старик. Мюллер  забыл,
как его зовут, но тем не менее они были на ты с 1926 года. - Это похоже на
убийство, которое ты раскручивал в Мюнхене.
     - На Эгмонштрассе?
     - Да. Дом девять, по-моему...
     - Восемь. Он ухлопал их на четной стороне улицы.
     - Ну и память у тебя!
     - Ты на свою жалуешься?
     - Пью йод.
     - А я - водку.
     - Ты генерал, тебе можно пить водку. Откуда у нас деньги на водку?
     - Бери взятки, - хмыкнул Мюллер.
     - А потом попадешь к твоим палачам? Нет уж, лучше я буду пить йод.
     - Валяй, - согласился Мюллер.  -  Валяй.  Я  бы  с  радостью,  говоря
откровенно, поменял свою водку на твой йод.
     - Работы слишком много?
     Мюллер ответил:
     - Пока - да. Скоро ее вовсе не будет.  Так  что  же  нам  делать,  а?
Неужели совсем ничего нет?
     - Пусть в твоей лаборатории посмотрят пули,  которыми  укокошили  эту
парочку.
     - Посмотрят, посмотрят, - согласился Мюллер. - Обязательно посмотрят,
можешь на этот счет не беспокоиться...
     Вошел второй старик и, подвинув стул, присел рядом с Мюллером.
     "Старый черт, - подумал Мюллер, глянув на него, - а ведь он красится.
Точно, у него крашеные волосы".
     - Ну? - спросил Мюллер. - Что у тебя, Гюнтер?
     - Кое-что есть.
     - Слушай, чем ты красишь волосы?
     - Хной. У меня не седые, и не  черные,  а  какие-то  пегие,  а  Ильзе
умерла. А молоденькие предпочитают юных солдат,  а  не  старых  сыщиков...
Слушай, тут одна старуха в  доме  напротив  видела  час  назад  женщину  и
солдата. Женщина шла с ребенком: видно, очень торопилась.
     - В чем был солдат?
     - Как в чем? В форме.
     - Я понимаю, что не в трусах. В черной форме?
     - А... Ну конечно, в черной, вы ж зеленым охрану не поручаете...
     - В какую они сели машину?
     - Они в автобус сели.
     Мюллер от неожиданности даже приподнялся:
     - Как в автобус?!
     - Так. В семнадцатый номер.
     - В какую сторону они поехали?
     - Туда, - махнул рукой Гюнтер, - на запад.
     Мюллер сорвался со стула,  снял  трубку  телефона  и,  быстро  набрав
номер, сказал:
     - Шольц!  Быстро!  Наряды  по  линии  семнадцатого  автобуса  -  раз!
Пианистка и охранник. Что? Откуда я знаю, как его зовут! Выясните, как его
зовут! Второе - немедленно поднимите на него досье: кто  он,  откуда,  где
родные. Весь послужной список - мне, сюда, немедленно. Если выясните,  что
он хоть раз был в тех же местах, где бывал Штирлиц, -  сразу  сообщите!  И
отправьте наряд в засаду на квартиру Штирлица.
     Мюллер сидел на стуле возле двери. Эксперты гестапо  и  фотограф  уже
уехали. Он остался втроем со своими стариками, и  они  говорили  о  былом,
перебивая друг друга.
     "Я  проиграл,  -  рассуждал  Мюллер,  успокоенный  разговором  старых
товарищей, - но у меня в запасе Берн. Конечно, там все сложнее, там  чужая
полиция и чужие пограничники. Но один козырь, главный, пожалуй,  выбит  из
рук. Они бежали к автобусу - значит, это не спланированная операция.  Нет,
об операции нечего и думать. Русские, конечно, стоят за своих, но посылать
на смерть несколько человек для того, чтобы попытаться,  лишь  попытаться,
освободить эту пианистку, - вряд ли. Хотя, с другой стороны, они понимали,
что ребенок - ее ахиллесова пята. Может быть, поэтому они пошли  на  такой
риск? Нет, что я несу? Не  было  никакого  запланированного  риска  -  они
садились в автобус,  ничего  себе  риск...  Это  идиотизм,  а  никакой  не
риск..."
     Он снова снял трубку телефона.
     - Это Мюллер. По  всем  линиям  метро  тоже  предупредите  полицию  о
женщине с ребенком. Дайте ее описание, скажите, что она воровка и  убийца,
пусть берут. Если ошибутся и схватят больше, чем надо, я их извиню.  Пусть
только не пропустят ту, которую я жду...


     Штирлиц постучал в дверь камеры: видимо, за те часы, которые он здесь
провел,  сменился  караул,  потому  что  на  пороге  стоял   не   давешний
красномордый парень, а Зигфрид Бейкер - Штирлиц не раз играл с ним в  паре
на теннисных кортах.
     - Привет, Зигги, - сказал он, усмехнувшись, - хорошенькое  место  для
встреч, а?
     - Зачем вы требовали меня, номер  седьмой?  -  спросил  Бейкер  очень
спокойно, ровным, чуть глуховатым голосом.
     "У него всегда была замедленная реакция, -  вспомнил  Штирлиц.  -  Он
хорошо бил с левой, но всегда чуть медлил. Из-за этого мы с ним  проиграли
пресс-атташе из Турции".
     - Неужели я так изменился? - спросил Штирлиц и автоматически  пощупал
щеки: он не брился второй день, и щетина отросла  довольно  большая  и  не
такая колючая; колючей щетина  была  только  вечером  -  он  приучил  себя
бриться дважды в день.
     - Зачем вы требовали меня, номер седьмой? - повторил Зигфрид.
     - Ты что, сошел с ума?
     - Молчать! - гаркнул Бейкер и захлопнул тяжелую дверь.
     Штирлиц усмехнулся и сел на металлический, ввинченный в пол  табурет.
"Когда я подарил ему английскую ракетку, он даже прослезился. Все  громилы
и подлецы слезливы. Это такая у них форма истерии, -  подумал  Штирлиц.  -
Слабые люди обычно кричат или бранятся, а громилы плачут. Слабые -  это  я
неверно подумал. Добрые - так сказать вернее. И только самые сильные  люди
умеют подчинять себя себе".
     Когда  они  первый   раз   играли   в   паре   с   Зигфридом   против
обергруппенфюрера Поля, - Поль перед войной учился играть в теннис,  чтобы
похудеть, - Бейкер шепнул Штирлицу:
     - Будем проигрывать с нулевым счетом или для вида посопротивляемся?
     - Не болтай ерунды, - ответил Штирлиц, - спорт есть спорт.
     -  Зигфрид  начал  немилосердно  подыгрывать  Полю.  Он  очень  хотел
понравиться обергруппенфюреру. А Поль накричал на него:
     - Я вам не кукла! Извольте играть со мной как с соперником, а не  как
с глупым ребенком!
     Зигфрид с перепугу начал  гонять  Поля  по  площадке  так,  что  тот,
рассвирепев, бросил ракетку и ушел.  Бейкер  тогда  побледнел,  и  Штирлиц
заметил, как у него мелко дрожали пальцы.
     - Я никогда не думал, что в  наших  тюрьмах  работают  такие  нервные
ребята, - сказал он.  -  Ничего  не  случилось,  дружище,  ничего,  ровным
счетом. Иди в душ, приди в себя  и  отправляйся  домой,  а  послезавтра  я
расскажу тебе, что надо делать.
     Зигфрид ушел, а Штирлиц разыскал Поля, и они вместе  славно  поиграли
пять сетов. Поль взмок, но  Штирлиц  играл  с  ним  ровно,  отрабатывая  -
ненавязчиво и уважительно - длинные удары с  правой.  Поль  это  отчетливо
понял, но  манера  Штирлица  держаться  на  корте  -  полная  иронического
доброжелательства  и  истинно  спортивного   демократизма   -   была   ему
симпатична. Поль попросил Штирлица поиграть с ним пару месяцев.
     - Это слишком тяжелое наказание, - рассмеялся Штирлиц,  и  Поль  тоже
рассмеялся - так это добродушно прозвучало у Штирлица. - Не  сердитесь  на
моего верзилу, он боится генералов и относится к вам  с  преклонением.  Мы
будем работать с вами по очереди, чтобы не потерять квалификацию.
     После того, как Штирлиц  во  время  следующей  игры  представил  Полю
Зигфрида, тот проникся к своему напарнику громадным почтением и с тех  пор
стремился при каждом удобном случае оказать Штирлицу какую-нибудь  услугу.
То он бегал ему за  пивом,  как  кончалась  партия,  то  дарил  диковинную
авторучку (видно, отобранную у арестованного), то приносил букетик  первых
цветов. Однажды он подвел  Штирлица,  но  опять-таки  невольно,  по  своей
врожденной службистской тупости. Штирлиц выступал на соревнованиях  против
испанца. Парень был славный, либерально настроенный, но Шелленберг задумал
с ним какую-то пакость  и  для  этого  попросил  -  через  своих  людей  в
спортивном  комитете,  -  чтобы  испанца  вывели  на  игру  со  Штирлицем.
Естественно,  Штирлица  ему  представили   как   сотрудника   министерства
иностранных дел, а после окончания партии к Штирлицу  подбежал  Зигфрид  и
брякнул: "Поздравляю с победой, штандартенфюрер! СС всегда побеждает!"
     Штирлиц не очень-то горевал о сорванной операции, а  Зигфрида  хотели
посадить на гауптвахту с отчислением из СС. Снова Штирлиц пошел  хлопотать
за него - на этот раз уже  через  прирученного  Поля  -  и  спас  его.  На
следующий день после  этого  отец  Зигфрида  -  высокий,  худой  старик  с
детскими голубыми глазами - приехал к  нему  с  подарком:  хорошей  копией
Дюрера.
     - Наша семья никогда не забывает добра, - сказал он. - Мы все -  ваши
слуги, господин Штирлиц, отныне и навсегда. Ни мой сын, ни я - мы  никогда
не сможем отблагодарить вас, но если вам потребуется помощь - в  досадных,
раздражающих повседневных мелочах, - мы почтем за высокую честь  выполнить
любую вашу просьбу.
     С тех пор старик каждую весну приезжал к Штирлицу и ухаживал  за  его
садом, и особенно за розами, вывезенными из Японии.
     "Несчастное животное, - вдруг подумал Штирлиц о Зигфриде, - его  даже
и винить-то ни в чем нельзя. Все люди равны перед богом  -  так,  кажется,
утверждал мой друг пастор. Черта с два! Чтобы  на  земле  восторжествовало
равенство, надо сначала очень четко договориться: отнюдь не все люди равны
перед богом. Есть люди - люди, а есть -  животные.  И  винить  их  в  этом
нельзя. Но  уповать  на  моментальное  перевоспитание  даже  не  глупо,  а
преступно".
     Дверь камеры распахнулась. На пороге стоял Зигфрид.
     - Не сидеть! - крикнул он. - Ходить кругами!
     И перед тем, как  захлопнуть  дверь,  он  незаметно  выронил  на  пол
крохотную записку. Штирлиц поднял ее. "Если вы не будете говорить, что мой
папа окучивал и поливал ваши розы, я обещаю бить вас  вполсилы,  чтобы  вы
могли дольше держаться. Записку прошу съесть".
     Штирлиц вдруг почувствовал облегчение: чужая глупость всегда  смешна.
И снова взглянул на часы. Мюллер отсутствовал третий час.
     "Девочка молчит, - понял Штирлиц. - Или они свели  ее  с  Плейшнером?
Это не страшно - они ничего друг о друге не знают. Но  что-то  у  него  не
связалось. Что-то случилось, у меня есть тайм-аут".
     Он неторопливо расхаживал по камере,  перебирая  в  памяти  все,  что
имело отношение к этому чемодану. Да, точно,  он  подхватил  его  в  лесу,
когда Эрвин поскользнулся и чуть было не  упал.  Это  было  в  ночь  перед
бомбежкой. Один только раз.
     "Минута! - остановил себя  Штирлиц.  -  Перед  бомбежкой...  А  после
бомбежки я стоял там с машиной... Там  стояло  много  машин...  Был  затор
из-за того, что работали пожарные. Почему я там оказался? А, был завал  на
моей дороге на Кудам. Я потребую вызвать  полицию  из  оцепления,  которая
дежурила в то утро. Значит, я оказался  там  потому,  что  меня  завернула
полиция. В деле  была  фотография  чемоданов,  которые  сохранились  после
бомбежки. Я говорил с полицейским, я помню его лицо, а он  должен  помнить
мой жетон. Я помог перенести чемодан - пусть он  это  опровергнет.  Он  не
станет это опровергать, я  потребую  очной  ставки.  Скажу,  что  я  помог
плачущей женщине нести  детскую  кроватку:  та  тоже  подтвердит  -  такое
запоминается".
     Штирлиц забарабанил в дверь кулаками, и дверь открылась, но у  порога
стояли два охранника. Третий -  Зигфрид  -  провел  мимо  камеры  Штирлица
человека с парашей в руках. Лицо человека  было  изуродовано,  но  Штирлиц
узнал личного шофера Бормана, который не был агентом гестапо и который вел
машину, когда он, Штирлиц, говорил с шефом партийной канцелярии.
     - Срочно позвоните группенфюреру Мюллеру. Скажите ему - я вспомнил! Я
все вспомнил! Попросите немедленно спуститься ко мне!
     "Плейшнер еще не привезен! Раз. С Кэт сорвалось.  Два.  У  меня  есть
только один шанс выбраться - время. Время и Борман. Если я промедлю  -  он
победит".
     - Хорошо, - сказал охранник, - сейчас доложу.


     Из приюта  для  грудных  младенцев  вышел  солдат,  пересек  улицу  и
спустился в подвал разрушенного дома. Там, на разбитых ящика, сидела Кэт и
кормила сына.
     - Что? - спросила она.
     - Плохо, - ответил Гельмут. - Надо полчаса ждать. Сейчас кормят детей
и все заняты.
     - Мы подождем, - успокоила его Кэт. - Мы подождем... Откуда им знать,
где мы?
     - Вообще-то - да, только надо скорее уходить из города, иначе они нас
найдут. Я знаю, как они умеют искать.  Может,  вы  пойдете?  А  я  -  если
получится - догоню вас? А? Давайте уговоримся, где я вас буду ждать...
     - Нет, - покачала головой Кэт, - не надо. Я буду ждать...  Все  равно
мне некуда идти в этом городе...


     Шольц позвонил на "радиоквартиру" Мюллеру и сказал:
     - Обергруппенфюрер, Штирлиц просил передать вам, что он все вспомнил.
     - Да? - оживился Мюллер и сделал знак рукой сыщикам, чтобы они не так
громко смеялись. - Когда?
     - Только что.
     - Хорошо. Скажите, что я еду. Ничего нового?
     - Ничего существенного.
     - Об этом охраннике ничего не собрали?
     - Нет, всякая ерунда...
     - Какая именно? - спросил  Мюллер  машинально,  скорее  для  порядка,
стягивая при этом с соседнего стула свое пальто.
     - Сведения о жене, о детях и родных.
     - Ничего себе ерунда, - рассердился Мюллер.  -  Это  совсем  даже  не
ерунда в таком деле, дружище Шольц. Сейчас  приеду  и  разберемся  в  этой
ерунде... К жене послали людей?
     - Жена два месяца назад ушла от него.  Он  лежал  в  госпитале  после
контузии, а она ушла. Уехала с каким-то торговцем в Мюнхен.
     - А дети?
     - Сейчас, - сказал Шольц, пролистывая дело, -  сейчас  посмотрю,  где
его дети... Ага, вот... У него один ребенок, трех месяцев. Она сдала его в
приют.
     "У русской грудной сын!  -  вдруг  высветило  Мюллера.  -  Ему  нужна
кормилица! А Рольф, наверное, переусердствовал с ребенком!"
     - Как называется приют?
     - Там нет названия. Приют  в  Панкове.  Моцартштрассе,  семь.  Так...
Теперь о его матушке...
     Мюллер не стал слушать данных  о  его  матушке.  Он  швырнул  трубку,
медлительность его исчезла, он надел пальто и сказал:
     - Ребята, может быть  большая  стрельба,  так  что  приготовьте  свои
"бульдоги". Кто знает приют в Панкове?
     - Моцартштрассе, восемь? - спросил седой.
     - Ты снова перепутал, - ответил Мюллер,  выходя  из  квартиры.  -  Ты
всегда путаешь четные и нечетные цифры. Дом семь.
     - Улица как улица, - сказал седой, -  ничего  особенного.  Там  можно
красиво разыграть операцию: очень тихо, никто не мешает. А путаю я всегда.
С детства. Я болел, когда в классе проходили четные и нечетные.
     И он засмеялся, и все остальные тоже засмеялись, и  были  они  сейчас
похожи на охотников, которые обложили оленя.


     Нет, Гельмут Кольдер не был связан со Штирлицем. Их пути  никогда  не
пересекались. Он честно воевал с сорокового года. Он знал,  что  воюет  за
свою родину, за жизнь матери, трех братьев и сестры. Он верил  в  то,  что
воюет за будущее Германии, против неполноценных славян, которые  захватили
огромные земли, не умея их  обрабатывать;  против  англичан  и  французов,
которые продались заокеанской плутократии; против евреев, которые угнетают
простой народ, спекулируя на несчастьях людей. Он считал, что гений фюрера
будет сиять в веках.
     Так было до осени сорок первого года, когда они шли с песнями по миру
и пьяный воздух победы делал его и всех его товарищей по  танковым  частям
СС веселыми, добродушным гуляками.  Но  после  битвы  под  Москвой,  когда
начались бои с партизанами и поступил приказ убивать  заложников,  Гельмут
несколько растерялся.
     Когда его взводу первый раз приказали  расстрелять  сорок  заложников
возле Смоленска - там пустили с рельсов эшелон, - Гельмут запил: перед ним
стояли женщины с детьми  и  старики.  Женщины  прижимали  детей  к  груди,
закрывали им глаза и просили, чтобы их поскорее убили...
     Он тогда по-настоящему запил; многие его товарищи тоже  молча  тянули
водку, и никто не рассказывал смешных  анекдотов,  и  никто  не  играл  на
аккордеонах. А потом они снова ушли в бой, и  ярость  схваток  с  русскими
вытеснила воспоминания о том кошмаре.
     Он приехал на побывку, и их соседка пришла в гости  с  дочкой.  Дочку
звали Луиза. Она была хорошенькая, ухоженная и чистенькая.  Гельмут  видел
ее во сне каждую ночь. Он был на десять лет старше. Поэтому он  чувствовал
к ней нежность. Он мечтал, какой она будет женой и матерью. Гельмут всегда
мечтал о том,  чтобы  в  его  доме  возле  вешалки  стояло  много  детских
башмачков: он любил детей. Как же ему не любить детей, ведь сражался-то он
за их счастье?!
     Во время следующего отпуска Луиза стала его  женой.  Он  вернулся  на
фронт, и Луиза тосковала два месяца. А когда поняла, что забеременела,  ей
стало скучно страшно. Она уехала  в  город.  Когда  родился  ребенок,  она
отдала его в приют. Гельмут в это время лежал в  госпитале  после  тяжелой
контузии. Он вернулся домой, и ему сказали, что Луиза уехала с другим.  Он
вспомнил русских женщин: однажды его  приятель  за  пять  банок  консервов
провел ночь с тридцатилетней учительницей - у нее  была  девочка,  которую
нечем было  кормить.  Наутро  русская  повесилась:  она  оставила  соседям
девочку, положив в пеленки портрет ее отца и эти самые банки с консервами.
А Луиза, член "Гитлерюгенда", настоящая арийка, а  не  какая-то  славянка,
бросила их девочку в приют, как последняя шлюха.
     Он ходил в приют раз в неделю,  и  ему  изредка  позволяли  гулять  с
дочкой. Он играл с ней, пел ей песни, и любовь к дочке стала главным в его
жизни. Он увидел, как русская радистка укачивала своего мальчика, и  тогда
впервые отчетливо спросил себя: "Что же мы делаем? Они такие же люди,  как
мы, и так же любят своих детей, и так же готовы умереть за них".
     И когда он увидел, что делает Рольф с  младенцем,  решение  пришло  к
нему не от разума, а от чувства. В Рольфе и  в  Барбаре,  смотревшей,  как
собираются убить  младенца,  он  увидел  Луизу,  которая  стала  для  него
символом предательства.


     Вернувшись через полчаса в приют, он стоял возле  окна,  выкрашенного
белой краской, и чувствовал, как в нем что-то надломилось.
     - Добрый день, - сказал он женщине, которая выглянула  в  окошко..  -
Урсула Кальдер. Моя дочь. Мне позволяют...
     - Да. Я знаю. Но сейчас девочка должна спать.
     - Я уезжаю на фронт. Я погуляю с ней, и она поспит у меня на руках. А
когда придет время менять пеленки, я принесу ее...
     - Боюсь, что доктор не разрешит.
     - Я ухожу на фронт, - повторил Гельмут.
     - Хорошо... Я понимаю... Я постараюсь. Подождите, пожалуйста.
     Ждать ему пришлось десять минут, и все тело его била дрожь, а зуб  не
попадал на зуб.
     Окошко открылось, и ему протянули  белый  конверт.  Лицо  дочки  было
закрыто ослепительно белой пеленкой: девочка спала.
     - Вы хотите выйти на улицу?
     - Что? - не понял Гельмут. Слова сейчас доходили  до  него  издалека,
как сквозь плотно затворенную дверь. У него  так  бывало  после  контузии,
когда он очень волновался.
     - Пройдите в наш садик - там тихо, и если начнется налет, вы  сможете
быстро спуститься в убежище.
     Гельмут вышел на дорогу и услышал скрип тормозов у  себя  за  спиной.
Военный шофер остановил грузовик в двух шагах от Гельмута и, высунувшись в
окно, закричал:
     - Вы что, не видите машины?!
     Гельмут прижал дочку к груди и, пробормотав что-то, потрусил ко входу
в подвал. Кэт ждала его, стоя возле двери. Мальчик лежал на ящике.
     - Сейчас, - сказал Гельмут, протягивая Кэт дочку, - подержите  ее,  я
побегу на остановку. Там видно, когда из-за поворота подходит  автобус.  Я
успею прибежать за вами.
     Он увидел, как Кэт бережно взяла его девочку, и снова в глазах у него
закипели слезы, и он побежал к пролому в стене.
     - Лучше вместе, - сказала Кэт, - давайте лучше вместе!
     - Ничего, я сейчас, - ответил он, остановившись в дверях. -  Все-таки
они могут иметь вашу фотографию,  а  я  до  контузии  был  совсем  другим.
Сейчас, ждите меня.
     Он засеменил по улице к остановке. Улица была пустынной.
     "Приют эвакуируют, и я потеряю дочку, - думал  он.  -  Как  ее  потом
найдешь? А если погибать под бомбами,  то  лучше  вместе.  И  эта  женщина
сможет ее покормить - кормят ведь близнецов... И потом, за это бог мне все
простит. Или хотя бы тот день под Смоленском".
     Начался дождик.
     "Нам доехать до Зоо - и там мы сядем в поезд. Или пойдем с беженцами.
Здесь легко затеряться. И она будет кормить девочку, пока мы не  придем  в
Мюнхен. А там поможет мама. Там можно будет найти кормилицу. Хотя они ведь
будут искать меня. К маме нельзя идти. Неважно. Надо просто уйти из  этого
города. Можно пойти на север, к морю. К Хансу: в конце концов,  кто  может
подумать, что я пошел к товарищу по фронту?"
     Гельмут натянул свою шапку на уши. Озноб проходил.
     "Хорошо, что пошел дождь, - думал он, - хоть что-то происходит. Когда
ждешь и все тихо - это плохо. А если сыплет снег или дождь - тогда  как-то
не так одиноко".
     Моросило по-прежнему, но  внезапно  тучи  разошлись  и  высоко-высоко
открылась далекая голубизна и краешек белого солнца.
     "Вот и весна, - подумал Гельмут. - Теперь недолго ждать травы..."
     Он  увидел,  как  из-за  поворота  показался  автобус.  Гельмут  было
повернулся, чтобы бежать за Кэт, но увидел, как из-за  автобуса  выскочили
две черные машины и наперекор всем правилам движения понеслись к  детскому
приюту. Гельмут снова почувствовал, как у него ослабели ноги и  захолодела
левая рука: он увидел, что это машины гестапо. Первым  его  желанием  было
бежать, но он понял, что  они  заподозрят  бегущего  и  сразу  же  схватят
русскую с его девочкой и увезут к себе. Он боялся, что сейчас с ним  снова
случится приступ и его возьмут в беспамятстве. "А потом возьмут девочку  и
станут  ее  раздевать  и  подносить  к  окну,  а  ведь  еще  только-только
начинается весна, и когда-то еще будет тепло. А так... она услышит  и  все
поймет, эта русская. Не может быть, чтобы..."
     Гельмут вышел на асфальт и, вскинув руку  с  парабеллумом,  выстрелил
несколько раз в ветровое стекло первой машины. И последнее, что он подумал
после того, как услышал автоматную очередь, и еще перед тем,  как  осознал
последнюю в своей жизни боль: "Я же не сказал ей, как зовут девоч..."
     И это мучило его еще какое-то мгновенье, прежде чем он умер.


     - Нет, мой господин, - говорила Мюллеру сестра милосердия, выносившая
дочку Гельмуту, - это было не больше десяти минут назад...
     - А где же девочка? - хмуро интересовался седой  сыщик,  стараясь  не
глядеть на тело своего товарища с крашеными волосами. Он  лежал  на  полу,
возле двери, и было видно, как он стар: наверное, последний раз он  красил
волосы давно, и шевелюра  его  была  двухцветной  -  пегой  у  корешков  и
ярко-коричневой выше.
     - По-моему, они уехали на машине, - сказала вторая женщина, - рядом с
ним остановилась машина.
     - Что, девочка сама села в машину?
     - Нет, - ответила женщина серьезно, -  она  сама  не  могла  сесть  в
машину. Она ведь еще грудная...
     Мюллер сказал:
     - Осмотрите здесь все как следует, мне  надо  ехать  к  себе.  Третью
машину сейчас пришлют, она уже выехала... А как же девочка могла оказаться
в машине? - спросил он, обернувшись у двери. - Какая была машина?
     - Большая.
     - Грузовик?
     - Да. Зеленый...
     - Тут что-то не так, - сказал Мюллер и отворил дверь. -  Поглядите  в
домах вокруг.
     - Кругом развалины.
     - И там посмотрите, - сказал он, - а в  общем-то  все  это  настолько
глупо, что работать практически невозможно. Мы  не  сможем  понять  логику
непрофессионала.
     - А может, он хитрый профессионал? - спросил седой, закуривая.
     - Хитрый профессионал не поехал бы в приют, - хмуро ответил Мюллер  и
вышел. Только что, когда он звонил к Шольцу, тот сообщил ему, что на  явке
в Берне русский связник, привезший шифр, покончил жизнь самоубийством.



                        13.3.1945 (16 ЧАСОВ 11 МИНУТ)

     К Шелленбергу позвонили из группы работы с "архивом Бормана".
     - Кое-что появилось, - сказали ему, - если вы придете, бригаденфюрер,
мы подготовим для вас несколько документов.
     - Сейчас буду, - коротко ответил Шелленберг.
     Приехав, он, не раздеваясь, подошел к столу и взял несколько  листков
бумаги.
     Пробежав их, он удивленно поднял  брови,  потом  не  спеша  разделся,
бросил пальто на спинку  стула  и  сел,  подложив  под  себя  левую  ногу.
Документы были действительно в высшей  мере  интересные.  Первый  документ
гласил:
     "Совершенно _с_е_к_р_е_т_н_о_. Напечатано в двух экз.
     В  день  "Х"  подлежат  изоляции  Кальтенбруннер,  Поль,  Шелленберг,
Мюллер."
     Фамилия "Мюллер" была вычеркнута  красным  карандашом,  и  Шелленберг
отметил  это  большим  вопросительным  знаком  на  маленькой   глянцевитой
картонке - он держал пачку таких глянцевитых картонок в кармане и на своем
столе - для пометок.
     "Следует предположить, - говорилось далее в документе, - что изоляция
вышеназванных  руководителей  гестапо  и  СД  будет  своеобразной   акцией
отвлечения.   Поиски   изолированных    руководителей,    отвечавших    за
к_о_н_к_р_е_т_н_ы_е_ проблемы, будет владеть  умами  всех  тех,  кому  это
будет выгодно; как  с  точки  зрения  оперативной,  так  и  стратегической
устремленности".
     Далее в документе приводился список на 176 человек.
     "Эти офицеры гестапо и СД могут - в той или иной мере - пролить  свет
не через основные посылы,  но  через  второстепенные  детали,  на  узловые
вопросы внешней политики рейха. Бесспорно, каждый  из  них,  сам  того  не
зная, является мозаикой -  бессмысленной  с  точки  зрения  индивидуальной
ценности, но бесценной в подборе всех остальных мозаик. Следовательно, эти
люди могут оказать помощь врагам рейха, заинтересованным  в  компрометации
идеалов национал-социализма практикой  его  строительства.  С  этой  точки
зрения операции  каждого  из  перечисленных  офицеров,  будучи  собранными
воедино, выведут картину, неблагоприятную для рейха. К сожалению, в данном
случае невозможно провести строгий водораздел между установками  партии  и
практикой СС, поскольку все  эти  офицеры  являются  ветеранами  движения,
вступавшими в ряды НСДАП в период с  1927  по  1935  годы.  Следовательно,
изоляция этих людей также представляется целесообразной и правомочной".
     "Ясно, - вдруг осенило Шелленберга. - Он кокетничает,  наш  партийный
лидер. Мы это называем "ликвидация". Он это называет "изоляцией".  Значит,
меня следует изолировать, а Мюллера следует сохранить. Собственно, этого я
и ожидал. Занятно только, что они оставили в списке Кальтенбруннера.  Хотя
это можно понять: Мюллер всегда был в тени, его знают только  специалисты,
а Кальтенбруннер теперь широко известен в мире. Его погубит честолюбие.  А
меня погубило то, что я хотел быть нужным рейху. Вот парадокс - чем больше
ты хочешь быть нужным своему государству, тем больше рискуешь; такие,  как
я, не имеют права просто унести в могилу  государственные  тайны,  ставшие