Детектив

подписывать декларацию верности, они считают  -  причем  искренне,  -  что
оказывают тебе этим огромную честь..."
     Плейшнер почувствовал, как у него мелко задрожали руки. Он  не  знал,
как поступить: подойти ли к высокому товарищу, хозяину  явки,  и,  отозвав
его в сторону, предупредить его; выйти ли на  улицу  и  там  посмотреть  -
пойдут они вместе или разойдутся, или же первым подняться и  скорее  пойти
на явку, чтобы предупредить оставшегося там  человека  -  он  ведь  слышал
второй голос, когда был там, - чтобы на окне выставили сигнал тревоги.
     "Стоп! - ударило Плейшнера. - А что было в окне, когда я шел  туда  в
первый раз? Там ведь стоял цветок, о котором мне говорил Штирлиц. Или нет?
Нет, не может быть, тогда  почему  же  сейчас  этот  товарищ...  Нет,  это
начинается истерика! Стоп! Сначала взять себя в руки. Стоп!"
     Высокий, так и не взглянув на Плейшнера,  вышел  вместе  с  маленьким
смуглым спутником. Плейшнер  протянул  хозяину  купюру  -  свою  последнюю
купюру, но у хозяина не было сдачи, и он выбежал  в  магазин  напротив,  а
когда он, отдав деньги Плейшнеру,  проводил  его  до  выхода,  улица  была
пуста: ни высокого хозяина явки, ни маленького  черного  человека  уже  не
было видно.
     "А, может быть, он вроде Штирлица? - подумал Плейшнер. - Может  быть,
он так же, как и тот, играл свою роль, сражаясь с наци изнутри?"
     И эта мысль немного успокоила его.
     Плейшнер подошел к дому, где помещалась явка,  и,  взглянув  в  окно,
увидел высокого хозяина  явки  и  черноволосого.  Они  стояли,  беседуя  о
чем-то,  между  ними  стоял  большой  цветок  -  сигнал  провала.  Русский
разведчик, почувствовав за  собой  слежку,  успел  выставить  этот  сигнал
тревоги, а гестаповцы так и не смогли понять, что этот цветок  означает  -
"все в порядке" или "явка провалена". Но, поскольку они были убеждены, что
русский не знает об охоте за ним, они оставили все как было,  а  поскольку
Плейшнер по рассеянности зашел сюда первый раз,  не  обратив  внимания  на
цветок, гестаповцы решили, что на явке все в порядке.
     Люди в окне увидели Плейшнера, и высокий,  улыбнувшись,  кивнул  ему.
Плейшнер первый раз видел улыбку на  его  лице,  и  она  помогла  ему  все
понять. Он тоже улыбнулся и начал переходить улицу: он решил, что так  его
не увидят сверху и он уйдет от них. Но,  оглянувшись,  словно  высматривая
автомобиль, он заметил двух  мужчин,  которые  шли,  разглядывая  витрины,
метрах в ста следом за ним.
     Плейшнер почувствовал, как у него ослабли ноги.
     "Кричать? Звать на помощь? Эти подоспеют первыми. Я знаю, что они  со
мной сделают. Штирлиц рассказал, как человека можно усыпить или выдать  за
невменяемого".
     В  минуту  наибольшей  опасности,  если  только  человек  не  потерял
способность драться, внимание становится особо отточенным,  мозг  работает
несколько даже замедленно, но это кажущаяся замедленность: просто-напросто
подкорка сама устанавливает  скорость,  выверяя  ее  на  опрометчивость  и
панику, регулируя  свои  еще  не  познанные  наукой  счетно-вычислительные
устройства мозга, в котором энергия ста миллиардов живых микромиров клетки
делает свою спасительную работу.
     Плейшнер увидел в том парадном, куда  он  входил  позавчера,  кусочек
синего, снежного, низкого неба.
     "Там проходной двор, - понял он. - Я должен войти в парадное".
     Он вошел в парадное на негнущихся,  дрожащих  в  коленях  ногах  и  с
замершей улыбкой на сером лице.
     Плейшнер прикрыл за собой дверь и бросился к  противоположной  двери,
которая вела во двор. Он толкнул дверь рукой и понял, что  дверь  заперта.
Он навалился плечом - дверь не поддавалась.
     Плейшнер еще раз навалился на дверь, но она была заперта, а вылезть в
маленькое оконце - то  самое,  сквозь  которое  он  увидел  небо,  -  было
невозможно.
     "И потом это не кино, - вдруг устало, безразлично и как-то со стороны
подумал он, - старый человек в очках будет вылезать  в  окно  и  застрянет
там. Ноги будут болтаться, и они меня втащат сюда за ноги".
     Он поднялся на один пролет вверх, но окно,  из  которого  можно  было
выпрыгнуть,  выходило  на  пустынную,  тихую  улицу,  а  по   этой   улице
неторопливо шли те двое в шляпах,  которые  теперь  уже  не  рассматривали
витрины, а внимательно следили за подъездом, куда он вошел. Он взбежал еще
на один пролет: окно, выходившее во двор, было забито фанерой.
     "Самое страшное, когда они  раздевают,  осматривают  рот  и  залезают
пальцем в задницу - тогда чувствуешь себя насекомым. В Риме просто убивали
- прекрасное время честной антики! А эти хотят  либо  перевоспитать,  либо
истоптать перед тем, как вздернуть на виселице. Конечно, я не  выдержу  их
пыток. Тогда, в первый раз, мне нечего было скрывать, и  все  равно  я  не
выдержал и сказал то, что они хотели, и написал все то, что они требовали.
А тогда я был моложе. И сейчас, когда они станут пытать меня, я не выдержу
и предам память брата. А предать память брата - это уже смерть. Так  лучше
уйти без предательства".
     Он остановился около двери. На табличке было написано: "Доктор  права
Франц Ульм".
     "Сейчас я позвоню этому Ульму, - вдруг понял Плейшнер. - И скажу ему,
что у меня плохо с сердцем. У меня ледяные пальцы,  лицо.  Наверное,  тоже
белое. Пусть он вызовет врача. Пусть они стреляют  в  меня  при  людях,  я
тогда успею что-нибудь крикнуть".
     Плейшнер нажал кнопку звонка. Он  услышал,  как  за  дверью  протяжно
зазвенел гонг.
     "А Ульм спросит, где я живу? - думал он. - Ну и что? Пусть я  окажусь
в руках этой полиции. Скоро конец Гитлеру, и тогда я смогу сказать, кто  я
и откуда".
     Он нажал кнопку еще раз, но ему никто не ответил.
     "Этот Ульм сейчас сидит в кафе и ест мороженое. Вкусное, с земляникой
и сухими вафлями, - снова как-то издалека подумал  Плейшнер.  -  И  читает
газету, и нет ему до меня дела".
     Плейшнер  побежал  вверх.  Он  перемахнул   полпролета,   рассчитывая
позвонить в ту дверь, что была  напротив  явки.  Но  дверь  конспиративной
квартиры открылась, и высокий блондин, выйдя на площадку, сказал:
     - Вы ошиблись номером, товарищ. В этом подъезде  живем  только  мы  и
Ульм, которому вы звонили, а все остальные в разъездах.
     Плейшнер стоял возле окна в парадном - большого, немытого.
     "А на столе осталась рукопись. Я оборвал ее на половине  страницы,  а
мне так хорошо писалось. Если бы я не поехал сюда, я бы сидел  и  писал  в
Берлине, а потом, когда все это кончилось, я бы собрал  все  написанное  в
книгу. А сейчас? Никто даже не поймет моего почерка".
     Он выпрыгнул из окна - ногами вперед. Он хотел закричать, но не смог,
потому что сердце его разорвалось,  как  только  тело  ощутило  под  собой
стремительную пустоту.



                                СВОЙ СО СВОИМ?

     Когда Мюллеру доложили, что Штирлиц идет по коридору  РСХА  к  своему
кабинету, он на мгновенье растерялся. Он был убежден, что Штирлица схватят
где-нибудь в другом месте. Он не мог объяснить себе - отчего, но  его  все
время не оставляло предчувствие удачи. Он, правда, знал  свою  ошибку:  он
вспомнил, как повел себя, увидев избитого Холтоффа. Штирлиц,  конечно  же,
все понял, поэтому, считал Мюллер, он и пустился в бега. А то, что Штирлиц
появился в имперском управлении безопасности, то, что он шел по коридорам,
раскланиваясь со знакомыми, вызвало в Мюллере растерянность, и уверенность
в удаче поколебалась.
     Расчет Штирлица был прост: ошарашить  противника  -  значит  одержать
половину победы. Он был убежден, что схватка с Мюллером предстоит  сложная
- Холтофф ходил вокруг самых уязвимых узлов в  его  операции  с  физиками.
Однако  Холтофф  был  недостаточно   подготовлен,   чтобы   сформулировать
обвинение, а каждый пункт, к которому он выходил - скорее интуитивно,  чем
доказуемо, - мог  быть  опровергнут,  или,  во  всяком  случае,  имел  два
толкования.  Штирлиц  вспомнил  свой  разговор  с  Шелленбергом  во  время
праздничного вечера, посвященного дню рождения фюрера.  После  выступления
Гиммлера состоялся концерт, а потом все перешли в большой зал -  там  были
накрыты столы. Рейхсфюрер по своей обычной манере  пил  сельтерскую  воду,
его подчиненные хлестали коньяк. Вот тогда-то Штирлиц и сказал Шелленбергу
о том, как неразумно работают люди Мюллера с физиком, арестованным  месяца
три  назад.  "Худо-бедно,  а  все-таки  я   кончал   физико-математический
факультет, - сказал он, - я не люблю вспоминать, потому что из-за этого  я
был на грани импотенции, но тем не менее это факт.  И  потом  -  от  этого
Рунге идут связи: он учился и работал за океаном. Выгоднее  этим  заняться
нам, право слово".
     Он подбросил эту идею Шелленбергу, а после начал рассказывать смешные
истории, и Шелленберг хохотал, а после они отошли к окну  и  обсуждали  ту
операцию, которую Шелленберг поручил провести группе своих сотрудников,  в
числе которых был и Штирлиц. Это была большая дезинформация,  рассчитанная
на то, чтобы вбить  клин  между  союзниками.  Штирлиц  еще  тогда  обратил
внимание на то, как Шелленберг  тянет  свою  линию  -  неназойливо,  очень
осторожно, всячески подстраховываясь, - на разъединение западных союзников
с Кремлем. Причем в этой игре он, как правило, обращал главный удар против
Кремля. Шелленберг, в частности, организовал  снабжение  немецких  частей,
стоявших на Атлантическом валу,  английским  автоматическим  оружием.  Это
оружие было закуплено немцами через нейтралов, и провозилось через Францию
без соблюдения тех  мер  предосторожности,  которые  обычно  сопутствовали
такого рода перевозкам. Правда (это тоже разыграли весьма технично), после
того, как партизаны-коммунисты похитили несколько английских  автоматов  с
немецких складов, был выпущен приказ, грозивший расстрелом  за  халатность
при охране складов оружия. Приказ этот  был  выпущен  большим  тиражом,  и
агенты Шелленберга, работавшие по выявлению  партизан,  нашли  возможность
"снабдить" маки одним экземпляром этого приказа. На основе этих  секретных
данных можно было  сделать  вывод,  что  западные  союзники  и  не  думают
высаживаться во Франции или Голландии: иначе зачем продавать  свое  оружие
врагу?  Шелленберг  одобрил  работу  Штирлица  -   именно   он   занимался
организационной  стороной  вопроса.  Шеф  разведки  не  выходил  тогда  из
кабинета - он ждал взрыва в Кремле, ждал краха коалиции Сталина,  Черчилля
и Рузвельта. Штирлиц работал не покладая рук,  его  предложения  встречали
полное одобрение Шелленберга. Однако ничего не произошло. Штирлиц  сообщил
Москве все, что знал об  этой  операции,  когда  она  только  началась,  и
предупредил, что Лондон никогда не продавал оружия  нацистам,  и  вся  эта
затея от начала и до конца - тонкая и далеко нацеленная провокация.
     Разговаривая на празднике дня рождения фюрера, Штирлиц намеренно ушел
от дела физика Рунге, сосредоточившись  на  обсуждении  провала  "игры"  с
Кремлем. Он знал, что Шелленберг,  прирожденный  разведчик,  профессионал,
забывая детали, никогда не упускает главных, узловых моментов любой беседы
- даже со  своим  садовником.  Шелленберг  был  равным  противником,  и  в
вопросах стратегии его было обойти очень трудно, скорее всего  невозможно.
Но, присматриваясь к нему, Штирлиц отметил любопытную  деталь:  интересные
предложения своих сотрудников Шелленберг поначалу как  бы  и  не  замечал,
переводя разговор на другую тему. И только по прошествии дней,  недель,  а
то и  месяцев,  добавив  к  этому  предложению  свое  понимание  проблемы,
выдвигал  эту  же  идею,  но  теперь  уже  как  свою,   им   предложенную,
выстраданную, им замысленную операцию. Причем  он  придавал  даже  мельком
брошенному предложению такой блеск, что он так точно увязывал тему с общим
комплексом вопросов, стоящих перед рейхом, что никто и не подозревал его в
плагиате.
     Штирлиц рассчитал точно.
     - Штандартенфюрер, -  сказал  ему  Шелленберг  через  две  недели,  -
видимо, вопрос технического превосходства будет  определяющим  моментом  в
истории мира, особенно после того, как ученые проникнут в секрет  атомного
ядра. Я думаю, что это поняли ученые, но до этого не дотащились  политики.
Мы будем свидетелями деградации  профессии  политика  в  том  значении,  к
котором  мы  привыкли  за  девятнадцать  веков  истории.  Политика  станет
диктовать будущее  науке.  Понять  изначальные  мотивы  тех  людей  науки,
которые вышли на передовые рубежи будущего, увидеть, кто вдохновляет  этих
людей в их поиске, -  задача  не  сегодняшнего  дня,  вернее  -  не  столь
сегодняшнего  дня,  сколько  далекой  перспективы.  Поэтому  вам  придется
поработать с арестованным физиком. Я запамятовал его имя...
     Штирлиц понял, что это проверка. Шелленберг хотел  установить,  понял
ли дока Штирлиц, откуда идет этот его монолог, кто ему  подбросил  в  свое
время идею. Штирлиц молчал, хмуро разглядывая  свои  пальцы.  Он  выдержал
точную паузу и недоумевающе взглянул на бригаденфюрера. Так  он  вышел  на
дело Рунге. Так он сломал  реальную  возможность  немцев  -  победи  точка
зрения Рунге - подойти вплотную к созданию атомной бомбы уже в конце  1944
года.
     Впрочем, он убедился после многих дней, проведенных вместе  с  Рунге,
что сама судьба  мешала  Германии  получить  новое  оружие:  Гитлер  после
Сталинградского сражения отказывался финансировать научные исследования  в
области обороны, если ученые не обещали ему реальной, практической  отдачи
через три, максимум через шесть, месяцев.
     Правда, Гиммлер заинтересовался проблемой атомного  оружия  и  создал
"Объединенный фонд военно-научных исследований", однако Геринг, отвечавший
за ведение научных исследований в  рейхе,  потребовал  передачи  под  свое
ведение гиммлеровского детища.  Гениальные  немецкие  физики  были,  таким
образом, вне поле зрения руководства, тем более что  ни  один  из  фюреров
Германии не имел даже высшего институтского образования, исключая Шпеера и
Шахта.
     Теперь ему надо было выиграть следующий этап сражения: он должен  был
доказать свою правоту в этом  деле.  Он  продумал  свою  позицию.  У  него
сильная позиция. Он обязан победить Мюллера, и он победит его.
     Он не стал заходить в свой кабинет.  В  приемной  Мюллера  он  сказал
Шольцу:
     - Дружище, спросите вашего шефа: какие будут указания? Он меня  сразу
примет или можно полчаса поспать?
     - Я узнаю, - ответил Шольц  и  скрылся  за  дверью.  Он  отсутствовал
минуты две. - На ваше усмотрение, - сказал он,  возвратившись.  Шеф  готов
принять вас сейчас, а можно перенести разговор на вечер.
     "Усложненный вариант, - понял Штирлиц. - Он хочет  выяснить,  куда  я
пойду. Не надо оттягивать: все равно партия будет решена за час, от силы -
за два. Даже если потребуется вызвать экспертов из института Шумана".
     - Как вы мне посоветуете, так я и поступлю, - сказал он. -  Я  боюсь,
вечером он уйдет к руководству, и я буду ждать его до утра. Логично?
     - Логично, - согласился Шольц.
     - Значит, сейчас?
     Шольц распахнул двери и сказал:
     - Пожалуйста, штандартенфюрер.
     В кабинете у Мюллера было темно:  обергруппенфюрер  сидел  в  кресле,
возле маленького столика, и слушал  Би-Би-Си.  Шла  антинемецкая  передача
лорда "Хау-хау". На коленях у  Мюллера  лежала  папка  с  бумагами,  и  он
внимательно просматривал документы,  то  и  дело  настраивая  приемник  на
уходящую волну. Мюллер выглядел усталым, воротник его черного  френча  был
расстегнут, табачный дым висел в кабинете, словно облако в ущелье.
     - Добрый день, - сказал Мюллер. - Я, честно говоря, не ждал  вас  так
рано.
     - А я боялся, что получу взбучку за опоздание.
     - Все вы боитесь получить от старика Мюллера взбучку...  Хоть  раз  я
кому давал взбучку? Я  старый  добрый  человек,  про  которого  распускают
слухи. Ваш красавец шеф  злее  меня  в  тысячу  раз.  Только  он  в  своих
университетах научился улыбаться и говорить по-французски. А я до сих  пор
не знаю - полагается резать яблоко или его надо  есть,  как  едят  у  меня
дома, зубами.
     Он поднялся, застегнул воротник френча и сказал:
     - Пошли.
     Заметив недоумевающий взгляд Штирлица, он усмехнулся:
     - Сюрприз приготовил.
     Они вышли из кабинета, и Мюллер бросил Шольцу:
     - Мы, видимо, вернемся...
     - Но я еще не вызвал машину.
     - А мы никуда не едем.
     Мюллер тяжело спустился  по  крутым  лестницам  в  подвал.  Там  было
оборудовано несколько камер для особо важных преступников. У входа в  этот
подвал стояло три эсэсовца.
     Мюллер вынул из заднего кармана свой "вальтер" и протянул охранникам.
     Штирлиц вопросительно взглянул на Мюллера, и тот чуть кивнул головой.
Штирлиц протянул свой парабеллум, и охранник  сунул  его  себе  в  карман.
Мюллер взял яблоко, лежавшее на столике охраны, и сказал:
     - Неудобно идти без подарка. Даже если мы  оба  поклонники  свободной
любви, без всяких обязательств, и тогда  к  бывшим  дружкам  надо  идти  с
подарком.
     Штирлиц заставил  себя  рассмеяться:  он  понял,  отчего  так  сказал
Мюллер. Однажды его люди пытались завербовать южноамериканского дипломата;
они показали ему несколько фотографий - дипломат  был  снят  в  постели  с
белокурой девицей, которую ему подсунули люди Мюллера.  "Либо,  -  сказали
ему, - мы перешлем это фото вашей жене, либо помогите нам". Дипломат долго
рассматривал фотографии, а потом спросил: "А нельзя ли мне с ней  полежать
еще раз? Мы с женой обожаем порнографию". Это было  вскоре  после  приказа
Гиммлера  -  обращать  особое  внимание   на   семейную   жизнь   немецких
разведчиков. Штирлиц тогда ворчал: "Надо исповедовать свободную любовь без
всяких обязательств, тогда  человека  невозможно  поймать  на  глупостях".
Когда ему рассказали об этом случае, Штирлиц только присвистнул:  "Пойдите
найдите мне такую жену, которая любит порнографию, я сразу отдам ей руку и
сердце. Только, по-моему, перуанец вас переиграл: он испугался своей  бабы
до смерти, но не подал вида и сыграл, как актер, а вы ему поверили. Ты  бы
испугался своей жены? Конечно! А меня не возьмешь - я боюсь только  самого
себя, ибо у меня ни перед кем никаких обязательств. Единственно, что плохо
- некому будет приносить в тюрьму подарки".
     Возле камеры N 7 Мюллер остановился. Он долго смотрел в глазок, потом
дал знак охраннику, и тот отпер  тяжелую  дверь.  Мюллер  вошел  в  камеру
первым. Следом за ним вошел Штирлиц. Охранник остался возле двери.
     Камера была пуста.



                         13.3.1945 (16 ЧАСОВ 11 МИНУТ)

     - ...Логично, - сказал Мюллер, выслушав Штирлица. -  Ваша  позиция  с
физиком Рунге неколебима. Считайте меня своим союзником.
     -  Хвост,  который  вы  пускали  за   черным   "хорьхом"   "шведского
дипломата", был связан с этим делом?
     - А вы чувствовали за собой хвост? Вы остро ощущаете опасность?
     - Любой болван на моем месте почувствовал бы за собой  хвост.  А  что
касается опасности - какая же опасность может угрожать дома? Если бы я был
за кордоном...
     - У вас голова не болит?
     - От забот? - улыбнулся Штирлиц.
     - От давления,  -  ответил  Мюллер  и,  взбросив  левую  руку,  начал
массировать затылок.
     "Ему нужно было посмотреть  на  часы.  Он  ждет  чего-то,  -  отметил
Штирлиц. - Он не начал бы этого спектакля,  не  будь  в  запасе  какого-то
козыря. Кто это? Пастор? Плейшнер? Кэт?"
     - Я бы советовал вам попробовать дыхательную гимнастику йогов.
     - Не верю я в это... Хотя покажите.
     - Левую руку положите на затылок. Нет, нет, только пальцы.  А  правая
должна лежать вдоль черепа. Вот так. И начинайте одновременно  массировать
голову. Глаза закройте.
     - Я закрою глаза, а вы меня шандарахнете по голове, как Холтоффа.
     -  Если  вы  предложите  мне  изменить  родине  -   я   сделаю   это.
Группенфюрер, вы осторожно глянули на часы: они  у  вас  отстают  на  семь
минут. Я люблю открытые игры - со своими, во всяком случае.
     Мюллер хмыкнул:
     - Я всегда жалел, что вы работаете не в моем аппарате. Я бы уж  давно
сделал вас своим заместителем.
     - Я бы не согласился.
     - Почему?
     - А вы ревнивы. Как любящая, преданная жена. Это самая страшная форма
ревности. Так сказать, тираническая...
     - Верно. Можно, правда,  эту  тираническую  ревность  назвать  иначе:
забота о товарищах.
     Мюллер снова посмотрел на часы: теперь он это  сделал  не  таясь.  "А
профессионал он первоклассный, - отметил Мюллер.  -  Он  понимает  все  не
через слово, а через жест и настрой. Молодец. Если он работал против  нас,
я не берусь определить ущерб, нанесенный им рейху".
     - Ладно, сказал Мюллер. - Будем в  открытую.  Сейчас,  дружище,  одну
минуту...
     Он поднялся и распахнул тяжелую дверь. Несмотря на свою бронированную
массивность, она открывалась легко, одним пальцем. Он попросил  одного  из
охранников, который лениво чистил ногти спичкой:
     - Позвоните к Шольцу, спросите, какие новости.
     Мюллер рассчитывал,  что  за  два-три  часа  Рольф  заставил  русскую
говорить. Ее привозят сюда - и очная ставка. Да - да, нет - нет.  Проверка
факта - долг контрразведчика. Партитуру допроса Штирлица он тоже  разыграл
достаточно точно: как только Рольф разработает русскую, Мюллер выкладывает
свои козыри, наблюдает за поведением Штирлица, а потом сводит его лицом  к
лицу м пианисткой.
     - Сейчас,  -  обернулся  в  камеру  Мюллер.  -  Я  тут   жду   одного
сообщения...
     Штирлиц пожал плечами.
     - Зачем надо было приводить меня сюда?
     - Тут спокойнее. Если все кончится так, как хочу  я,  -  мы  вернемся
вместе, и все  будут  знать,  что  мы  с  вами  занимались  делом  в  моем
ведомстве.
     - И мой шеф будет знать об этом?
     - Чьей ревности вы боитесь - его или моей?
     - А как вы думаете?
     - Мне нравится, что вы идете напролом.
     Вошел охранник и сказал:
     - Он просил передать, что там никто не отвечает.
     Мюллер удивленно поджал губы, а потом подумал: "Вероятно,  он  выехал
сюда без звонка. Мой канал мог быть занят, и он поехал,  чтобы  сэкономить
время. Отлично. Значит, через десять-пятнадцать минут  Рольф  привезет  ее
сюда".
     - Ладно, - повторил Мюллер. -  Как  это  в  библии:  "Время  собирать
камни, и время кидать их".
     - У вас было неважно в школе с грамотой божьей, - сказал Штирлиц. - В
книге пророка Екклезиаста сказано: " Время  разбрасывать  камни,  и  время
собирать камни. Время обнимать, и время уклоняться от объятий".
     Мюллер спросил:
     - Вы так хорошо изучали библию с подопечным пастором?
     - Я часто перечитывал библию.  Чтобы  врага  побеждать,  надо  хорошо
знать его идеологию, не так ли? Учиться этому во время сражения -  заранее
обречь себя на проигрыш.
     "Неужели они перехватили пастора за границей? Могли.  Хотя,  когда  я
возвращался на станцию, мне не повстречалась ни одна машина. Но они  могли
проехать передо мной и сидеть на  заставе.  А  сейчас  -  по  времени  это
сходится - подъезжают к Берлину. Так. Значит, я сразу требую очной  ставки
с моим хозяином. Только наступать. Ни в коем случае не обороняться. А если
Мюллер спросит меня, где агент Клаус? Дома в столе должно  лежать  письмо.
Слишком явное алиби, но кто мог думать, что события выведут их  именно  на
пастора? Это еще надо доказать - с Клаусом. А время за меня".
     Мюллер медленно вытаскивал из нагрудного кармана голубой конверт.
     "В конце концов, я сделал свое дело, - продолжал размышлять  Штирлиц.
- Дурашка, он думает, что своей медлительностью загипнотизирует меня, и  я
начну метаться. Бог с ним. Пастор может заговорить, но это не так страшно.
Главное, Плейшнер предупредил наших о провале Кэт и о том, что Вольф начал
переговоры. Или начинает их. Наши должны дальше все организовать,  если  я
провалюсь, - они теперь понимают, в каком направлении смотреть.  Мой  шифр
Мюллер не узнает - его не знает никто, кроме меня и шефа. От меня шифр они
не получат - в этом я уверен".
     - Вот, - сказал Мюллер, достав  из  конверта  три  дактилоскопических
отпечатка, - смотрите, какая занятная выходит штука. Эти  пальчики,  -  он
подвинул Штирлицу первый снимок, - мы обнаружили на том  стакане,  который
вы наполнили водой, передавая несчастному, глупому, доверчивому  Холтоффу.
Эти пальчики, - Мюллер выбросил второй снимок, словно  козырную  карту  из
колоды, - мы нашли... где бы вы думали?.. А?
     - Мои пальчики можно  найти  в  Голландии,  -  сказал  Штирлиц.  -  В
Мадриде, Токио, в Анкаре.
     - А еще где?
     - Я могу вспомнить, но на это уйдет часов пятнадцать, не меньше, и мы
пропустим не только обед, но и ужин...
     - Ничего. Я готов поголодать. Кстати, ваши йоги считают  голод  одним
из самых действенных лекарств... Ну, вспомнили?
     - Если я арестован - и вы официально уведомите  меня  об  этом,  -  я
стану отвечать на ваши вопросы как арестованный. Если я не арестован  -  я
отвечать вам не буду.
     - "Не буду", - повторил Мюллер слова Штирлица в его же  интонации.  -
"Не буду".
     Он взглянул на часы: если бы вошел Рольф, он бы начал с  передатчика,
но Рольф задерживался, поэтому Мюллер сказал:
     - Пожалуйста,  постарайтесь  стенографически  точно  воспроизвести  -
желательно по минутам, - что вы  делали  после  телефонного  разговора  из
комнаты спецсвязи, куда доступ категорически запрещен всем?!
     "Он не открыл третью  карточку  с  пальцами,  -  отметил  Штирлиц.  -
Значит, у него есть что-то еще. Значит, бить надо сейчас, чтобы он не  был
таким уверенным дальше".
     - После того,  как  я  зашел  в  комнату  спецсвязи  -  связистов  за
халатность и трусость надо предать народному суду,  они  оставили  ключ  в
двери  и  ринулись,  как  зайцы,  в  бомбоубежище,  -   я   встретился   с
партайгеноссе Борманом. И провел с ним более двух часов. О чем  мы  с  ним
говорили, я, естественно, вам отвечать не стану.
     - Не зарывайтесь, Штирлиц, не зарывайтесь. Я все-таки старше вас -  и
по званию, да и по возрасту тоже.
     "Он ответил мне так, давая понять,  что  я  не  арестован,  -  быстро
отметил для себя Штирлиц. - А если так - у них нет улик, но они их ждут  -
и от меня тоже. Значит, у меня еще остался шанс".
     - Прошу простить, обергруппенфюрер.
     -  Вот  так-то  лучше.  Итак,  о  чем  вы  говорили  с  Борманом?   С
партайгеноссе Борманом?
     - Я смогу ответить на ваш вопрос только в  его  присутствии  -  прошу
понять меня правильно.
     - Если бы ответили мне без него, это бы, возможно,  избавило  вас  от
необходимости отвечать на третий вопрос...
     Мюллер еще раз посмотрел на часы -  Рольф  должен  сейчас  спускаться
вниз, Мюллер всегда считал, что удивительно чувствует время.
     Я готов ответить на ваш третий вопрос, если он касается  лично  меня,
но не интересов рейха и фюрера.
     - Он касается лично вас.  Эти  пальцы  мои  люди  нашли  на  чемодане
русской радистки. И на этот вопрос вам будет ответить труднее всего.
     - Почему? На этот вопрос как раз нетрудно ответить: чемодан  радистки
я осматривал в кабинете у Рольфа - он подтвердит.
     - А он уже подтвердил это.
     - В чем же дело?
     - Дело в том,  что  отпечатки  ваших  пальцев  были  зафиксированы  в
районном отделении гестапо еще до того, как чемодан попал к нам.
     - Ошибка исключена?
     - Исключена.
     - А случайность?
     - Возможна. Только  доказательная  случайность.  Почему  из  двадцати
миллионов чемоданов, находящихся в берлинских  домах,  именно  на  том,  в
котором русская радистка хранила свое хозяйство, обнаружены  ваши  пальцы?
Как это объяснить?
     -  Хм...  хм...  Объяснить  это  действительно   трудно   или   почти
невозможно. И я бы на вашем месте не поверил ни одному моему объяснению. я
понимаю вас, обергруппенфюрер. Я понимаю вас...
     - Мне бы очень хотелось получить от вас доказательный ответ, Штирлиц,
даю вам честное слово, я отношусь к вам с симпатией.
     - Я верю.
     - Сейчас Рольф приведет сюда русскую, и она поможет нам сообразить  -
я уверен, - где вы могли "наследить" на чемодане.
     - Русская? - пожал плечами Штирлиц. - Которую я взял в  госпитале?  У
меня абсолютная зрительная память. Если бы я  встречал  ее  раньше,  я  бы
помнил лицо. Нет, она нам не поможет...
     - Она поможет нам, - возразил Мюллер. - И поможет  нам,  -  он  снова
начал копаться в нагрудном кармане, - вот это...
     И он показал шифровку, отправленную с Плейшнером в Берн.
     "А вот это провал, - понял Штирлиц. - Это крах. Я  оказался  идиотом.
Плейшнер или трус, или растяпа, или провокатор. Сволочь! Мразь. Слюнтяй".
     - Так вы подумайте, Штирлиц. - Мюллер тяжело поднялся  и  неторопливо
вышел из камеры.
     Штирлиц почувствовал пустоту, когда дверь камеры  мягко  затворилась.
Он испытывал это чувство несколько раз. Ему казалось,  что  он  переставал
стоять на ногах, и тело казалось Штирлицу чужим, нереальным,  в  то  время
как  все  окружающие  его  предметы  становились  еще  более   рельефными,
угластыми (его всегда поражало, как много  углов  успевал  он  находить  в
такие минуты, и потешался над этой своей странной способностью), и еще  он
точно различал линии соприкосновения разных цветов и даже отличал, в каком
месте цвет становился пожирающим,  главным.  Первый  раз  он  испытал  это
ощущение в 1940 году в Токио, поздней осенью, он шел тогда с резидентом СД
в германском посольстве по  Мариноути-ку,  а  возле  здания  "Токио-банка"
лицом к лицу столкнулся со своим давнишним  знакомцем  по  Владивостоку  -
офицером  контрразведки  Воленькой  Пимезовым.  Тот  бросился  к  нему   с
объятиями, понесся  через  дорогу  (русский  -  всюду  русский;  ко  всему
приучается, только дорогу  переходит  всегда,  нарушая  правила  движения.
Штирлиц после по этому  признаку  определял  за  границей  соплеменников),
выронил папку и закричал:
     - Максимушка, родной!
     Во Владивостоке они были на "вы", и смешно было подумать, что Пимезов
когда-либо сможет обратиться  к  нему  "Максимушка"  вместо  почтительного
"Максим Максимович". Это свойство русского человека за рубежом  -  считать
соплеменника товарищем, а знакомого, пусть даже случайного,  -  закадычным
другом, - тоже было точно  подмечено  Штирлицем,  и  поэтому  он  с  такой
неохотой ездил в Париж, где было много русских, и в Стамбул, а ездить  ему
в оба эти города приходилось довольно часто. После встречи с  Пимезовым  -
Штирлиц точно сыграл презрительное недоумение и отстранил  тогда  от  себя
Волю брезгливым  жестом  указательного  пальца,  и  тот,  словно  побитый,
подобострастно улыбаясь, отошел, и Штирлиц заметил, какой у  него  грязный