Семнадцать мгновений весны. Приказано выжить. | |
последнее время Кальтенбруннер перестал подделываться под немцев и говорил
со всеми так, как ему и следовало говорить - по-венски. С подчиненными он
говорил даже на диалекте Инсбрука: в горах австрийцы говорят совершенно
особенно, и Кальтенбруннеру порой нравилось ставить людей своего аппарата
в тупик: сотрудники боялись переспросить непонятное слово и испытывали
острое чувство растерянности и замешательства.
Он посмотрел на шефа гестапо обергруппенфюрера СС Мюллера и сказал:
- Я не хочу будить в вас злобную химеру подозрительности по отношению
к товарищам по партии и по совместной борьбе, но факты говорят о
следующем: первое - Штирлиц косвенно, но все-таки причастен к провалу
Краковской операции. Он был там, но город по странному стечению
обстоятельств остался невредим, хотя должен был взлететь на воздух. Второе
- он занимался исчезнувшим ФАУ, но он не нашел его, ФАУ исчез, и я молю
бога о том, чтобы он утонул в болотах междуречья Вислы и Свислочи...
Третье - он и сейчас курирует круг вопросов, связанных с оружием
возмездия, и хотя явных провалов нет, но и успехов, рывков, очевидных
побед мы тоже не наблюдаем. А курировать - это не значит только сажать
инакомыслящих. Это также означает помощь тем, кто думает точно и
перспективно... Четвертое - блуждающий передатчик, работающий на
стратегическую - судя по коду - разведку большевиков, которым он
занимался, по-прежнему работает в окрестностях Берлина. Я был бы рад,
Мюллер, если бы вы сразу опровергли мои подозрения. Я симпатизирую
Штирлицу, и мне хотелось бы получить у вас документальные опровержения
моим внезапно появившимся подозрениям.
Мюллер работал сегодня всю ночь, не выспался, в висках шумело,
поэтому он ответил без обычных своих грубоватых шуток:
- У меня на него никогда сигналов не было. А от ошибок и неудач в
нашем деле никто не застрахован.
В вопросе Кальтенбруннера были жесткие нотки, и Мюллер, несмотря на
усталость, понял их.
- Почему же... - ответил он. Появившееся подозрение должно
проанализировать со всех сторон, иначе зачем держать мой аппарат? Больше у
вас нет никаких фактов? - спросил Мюллер.
Кальтенбруннеру табак попал в дыхательное горло, и он долго кашлял,
лицо его посинело, жилы на шее сделались громадными, взбухшими, багровыми.
- Как вам сказать, - ответил он, вытирая слезы. - Я попросил
несколько дне пописать его разговоры с нашими людьми. Те, кому я
беспрекословно верю, открыто говорят друг с другом о трагизме положения, о
тупости наших военных, о кретинизме Риббентропа, о болване Геринге, о том
страшном, что ждет нас всех, если русские ворвутся в Берлин... А Штирлиц
отвечает: "Ерунда, все хорошо, дела развиваются нормально". Любовь к
родине и к фюреру заключается не в том, чтобы слепо врать друзьям по
работе... Я спросил себя: "А не болван ли он?" У нас ведь много тупиц,
которые бездумно повторяют абракадабру Геббельса. Нет, он не болван.
Почему же он тогда неискренен? Или он никому не верит, либо он чего-то
боится, либо он что-то затевает и хочет быть кристально чистым. А что он
затевает в таком случае? Все его операции должны иметь выход за границу, к
нейтралам. И я спросил себя: "А вернется ли он оттуда? И если вернется, то
не повяжется ли он там с оппозиционерами или иными негодяями?" Я не смог
себе ответить точно - ни в положительном, ни в отрицательном аспекте.
Мюллер спросил:
- Сначала вы просмотрите его досье или сразу взять мне?
- Возьмите сразу вы, - схитрил Кальтенбруннер, успевший изучить все
материалы. - Я должен ехать к фюреру.
Мюллер вопросительно посмотрел на Кальтенбруннера. Он ждал, что тот
расскажет какие-нибудь свежие новости из бункера, но Кальтенбруннер ничего
рассказывать не стал. Он выдвинул нижний ящик стола, достал бутылку
"Наполеона", придвинул рюмку Мюллеру и спросил:
- Вы сильно пили?
- Совсем не пил.
- А что глаза красные?
- Я не спал - было много работы по Праге: наши люди там повисли на
хвосте у подпольных групп.
- Крюгер будет хорошим подспорьем. Он службист отличный, хотя
фантазии маловато. Выпейте коньяку, это взбодрит вас.
- От коньяка я, наоборот, совею. Я люблю водку.
- От этого не осовеете, - улыбнулся Кальтенбруннер и поднял свою
рюмку. - Прозит!
Он выпил залпом, и кадык у него стремительно, как у алкоголика,
рванулся снизу вверх.
"Он здорово пьет, - отметил Мюллер, выцеживая свой коньяк, - сейчас
наверняка нальет себе вторую рюмку".
Кальтенбруннер закурил самые дешевые, крепкие сигареты "Каро" и
спросил:
- Ну, хотите повторить?
- Спасибо, - ответил Мюллер, - с удовольствием.
ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ (ГЕББЕЛЬС)
Штирлиц отложил бумагу с рисунком толстой фигуры Геринга и придвинул
к себе листок с профилем Геббельса. За его похождения в Бабельсберге, где
была расположена киностудия рейха и где жили актрисы, его прозвали
"бабельсбергским бычком". В досье на него хранилась запись беседы фрау
Геббельс с Герингом, когда рейхсминистр пропаганды был увлечен чешской
актрисой Линдой Бааровой. Геринг тогда сказал его жене:
- Он разобьет себе лоб из-за баб. Человек, отвечающий за нашу
идеологию, сам позорит себя случайными связями с грязными чешками.
Фюрер рекомендовал фрау Геббельс развестись.
- Я поддержу вас, - сказал он, - а вашему мужу до тех пор, пока он не
научится вести себя, как подобает истинному национал-социалисту - человеку
высокой морали и святого соблюдения долга перед семьей - я отказываю в
личных встречах...
Сейчас все это ушло на задний план - в январе этого года Гитлер
приехал в дом Геббельсов на день рождения. Он привез фрау Геббельс букетик
цветов и сказал:
- Я прошу простить меня за опоздание, но я объехал весь Берлин, пока
смог достать цветы, - гаулейтер Берлина партайгеноссе Геббельс закрыл все
цветочные магазины: тотальной войне не нужны цветы...
Когда через сорок минут Гитлер уехал, счастливая Магда Геббельс
сказала:
- К Герингам фюрер никогда бы не поехал...
Берлин лежал в развалинах, фронт проходил в ста сорока километрах от
столицы "тысячелетнего рейха", а Магда Геббельс торжествовала свою победу,
и ее муж стоял рядом, и лицо его было бледно от счастья: после
шестилетнего перерыва фюрер приехал в его дом...
Штирлиц нарисовал большой круг и стал неторопливо заштриховывать его
четкими и очень ровными линиями. Он вспоминал сейчас все относящееся к
дневникам Геббельса. Он знал, что дневниками Геббельса интересовался
рейхсфюрер, и прилагал в свое время максимум усилий для того, чтобы как-то
познакомиться с ними. Штирлиц удалось посмотреть фотокопию только
нескольких страниц. Память у него была феноменальной: он зрительно
фотографировал текст, запоминая его почти механически, без всяких усилий.
"В Англии эпидемия гриппа, - записывал Геббельс. - Даже король болен.
Хорошо бы, чтобы эта инфлюэнца стала фатальной для Англии, но это слишком
замечательно, чтобы быть правдой.
2 марта 1943 года. Я не смогу отдыхать до тех пор, пока все евреи не
будут убраны из Берлина. После беседы со Шпеером в Оберзальцберге поехал к
Герингу. У него в подвале 25.000 бутылок шампанского, у этого
национал-социалиста! Он был одет в тунику, и от ее цвета у меня началась
идиосинкразия. Но что делать, надо его принимать таким, каков он есть".
Штирлиц хмыкнул: он вспомнил, как Гиммлер то же самое, слово в слово,
сказал о Геббельсе. Это было в сорок втором году. Геббельс жил тогда на
даче, но не с семьей, в большом доме, а в маленьком, скромном коттеджике,
построенном "для работы". Коттедж стоял возле озера, и ограду можно было
обойти по камышам - воды там было по щиколотку, и пост охраны СС находился
в стороне. Туда к нему приезжали актрисы: они ехали на электричке и шли
пешком через лес; Геббельс считал чрезмерной роскошью, недостойной
национал-социалиста, возить к себе женщин на машине. Он сам проводил их
через камыши, а после, под утро, пока СС спало, выводил их. Гиммлер,
конечно же, узнал об этом. Вот тогда-то он и сказал: "Придется принимать
его таким, каков он есть..."
(В этом же коттедже Геббельс завизировал указ, присланный ему из
канцелярии Геринга, обязывающий берлинское гестапо уничтожить в
трехдневный срок шестьдесят тысяч евреев, работавших в промышленности;
именно здесь он написал письмо Адольфу Розенбергу, предлагая уничтожить
три миллиона чехов вместо полутора миллионов, как было запланировано;
именно здесь он подготовил план пропагандисткой кампании по поводу
уничтожения Ленинграда...)
"Геринг говорил мне, - продолжал Геббельс в своих дневниках, - о том,
что Африка нам не нужна. "Нам надо думать о силе англо-американцев. Мы
потеряем Африку так или иначе". Он направил туда своего заместителя по
"Люфтваффе" фельдмаршала Альберта Кессельринга. Снова и снова он спрашивал
меня, где большевики берут резервы солдат и оружия? Недоумевал, как
британская плутократия может сотрудничать с большевиками, особенно отмечая
приветствие Черчилля по поводу двадцатилетия Красной Армии. Очень хорошо
говорил об антибольшевистской пропаганде. Его впечатляли мои дальнейшие
планы в этой области. Он, правда, апатичен. Надо его взбодрить.
Руководство без него невозможно.
Геринг говорит: "Наши поражения на востоке эти сволочи генералы
объясняют условиями русской зимы, а это ложь! Паулюс - герой?! Да он же
скоро будет выступать по Московскому радио! Зачем мы врем народу, что он
погиб героем? Фюрер не отдыхал три года. Он ведет жизнь спартанца, сидя в
бункере, он не видит воздуха. Три года войны страшнее для него, чем
пятьдесят обычных лет. Но он не хочет меня слушать. фюрера надо освободить
от командования армией. Как всегда во время кризисов в партии, его
ближайшие соратники должны сплотиться вокруг него и спасти!"
Геринг не тешит себя иллюзиями, что будет с нами, проиграй мы войну:
один еврейский вопрос чего стоит!
- Война кончится политическим крахом, - согласился я с ним.
Тут я ему и предложил вместо комитета трех создать совет по делам
обороны рейха во главе с человеком, помогавшим фюреру в революции. Геринг
был потрясен, долго колебался, но после дал принципиальное согласие.
Геринг хочет победить Гиммлера. Функ и Лей побеждены мной. Шпеер вообще
мой человек. Геринг решил ехать в Берлин сразу после полета в Италию. Там
он встретится с нами. Шпеер перед этим побеседует с фюрером. Я тоже.
Вопрос назначений решим позже.
9 марта 1943 года. Прилетел в Винницу. Встретил Шпеера. Тот сказал,
что фюрер чувствует себя хорошо, но очень зол на Геринга из-за бомбежек
Германии. я был принят фюрером и был счастлив, что провел с ним весь день.
Подробно доложил ему о налетах на Берлин. Он меня слушал очень внимательно
и очень ругал Геринга. В связи с Герингом говорил и о генералах. Сказал,
что не верит ни одному из них, только поэтому командует армией.
12 марта 1943 года. Я приказал напечатать в нашей прессе английские
требования репараций к германскому народу в случае нашего поражения. Это
потрясет немцев. Два часа ругался с Риббентропом, который требует считать
Францию суверенной страной и не распространять на нее пропаганду партии.
Слава богу, Геринг стал чаще появляться на людях. Его авторитет надо
укреплять.
12 апреля 1943 года. Выехал на конференцию, созванную Герингом по
вопросу о кризисе нашего руководства. Мы с Функом приехали в Фрейлассинг,
и здесь у меня начался приступ. Я вызвал профессора Морелла, и он запретил
мне ехать дальше. На конференции Заукель дрался против Шпеера.
20 апреля 1943 года. Демонстрация в честь 54-летия фюрера. Меня
посетил Лей и рассказал о конференции в Оберзальцберге. Ему не понравилась
атмосфера. Он не верит, что Геринг может стать руководителем для рейха,
так как он скомпрометирован авиацией и бомбежками. Фюрер рад, что у меня с
Герингом наладились отношения. Он считает, что, когда партийные авторитеты
объединены на благо родины, от этого выигрывает только он и партия. Пришел
Шпеер. Считает, что Геринг устал, а Заукель болен паранойей. Ширах, как
сказал фюрер, попал под влияние реакционеров из Вены и поэтому в своих
выступлениях торпедирует идею тотальной войны..."
Штирлиц скомкал листки с изображением Геринга и Геббельса, поджег их
над пламенем свечи и бросил листки в камин. Поворошил чугунной кочергой,
снова вернулся к столу и закурил.
"Геббельс явно провоцировал Геринга. А в дневнике писал для себя и
для потомства - слишком хитро. И вылезло все наружу. Но он истерик, он это
не очень-то ловко делал. Видимо, лишний раз проявлял свою любовь к фюреру.
Не было ли у него беседы с Гиммлером, когда он так дипломатично заболел и
не приехал в Оберзальцберг, на конференцию, идею которой сам подбросил
Герингу?"
Штирлиц подвинул к себе два оставшихся листка: Гиммлер и Борман.
"Геринга и Геббельса я исключаю. Геринг, видимо, на переговоры мог бы
пойти, но он в опале, он никому не верит, он лишен политической силы.
Геббельс? Нет. Этот не пойдет. Этот фанатичен, этот будет стоять до конца.
Один из двух: Гиммлер или Борман. На кого же из них ставить? На Гиммлера?
Видимо, он никогда не сможет пойти на переговоры - он знает, какой
ненавистью окружено его имя... Да, на Гиммлера..."
Именно в это время Геринг - осунувшийся, бледный, с разламывающей
голову болью, возвращался к себе в Каринхале из бункера фюрера. Сегодня
утром он выехал на машине к фронту, к тому месту, где прорвались русские
танки. Оттуда же он сразу же рванулся к Гитлеру.
- На фронте нет никакой организации, - говорил он, - полный развал.
Глаза солдат бессмысленны. Я видел пьяных офицеров. Наступление
большевиков вселяет в армию ужас, животный ужас... Я считаю...
Гитлер слушал его, полузакрыв глаза, придерживая правой рукой локоть
левой, которая все время тряслась.
- Я считаю... - повторил Геринг.
Но Гитлер не дал ему договорить. ОН тяжело поднялся, покрасневшие
глаза его широко раскрылись, усы дернулись в презрении.
- Я запрещаю вам впредь выезжать на фронт! - сказал он своим прежним,
сильным голосом. - Я запрещаю вам распространять панику!
- Это не паника, а правда, - впервые в своей жизни возразил фюреру
Геринг и сразу же почувствовал, как у него захолодели пальцы ног и рук. -
Это правда, мой фюрер, и мой долг сказать вам эту правду!
- Замолчите! Занимайтесь лучше авиацией, Геринг. И не лезьте туда,
где нужно иметь спокойную голову, провидение и силу. Это, как выяснилось,
не для вас. Я запрещаю вам выезжать на фронт - отныне и навсегда.
Геринг был раздавлен и унижен, он чувствовал спиной, как вслед ему
улыбались эти ничтожества - адъютанты фюрера.
В Каринхале его уже ждали штабисты "Люфтваффе": он приказал собрать
своих людей, выходя из бункера. Но совещание начать не удалось: адъютант
доложил, что прибыл рейхсфюрер СС Гиммлер.
- Он просил разговора наедине, - сказал адъютант с той долей
многозначительности, которая делает его работу столь загадочной для
окружающих.
Геринг принял рейхсфюрера у себя в библиотеке. Гиммлер был, как
всегда, улыбчив и спокоен. Он сел в кресло, снял очки, долго протирал
стекла замшей, а потом без всякого перехода сказал:
- Фюрер больше не может быть вождем нации.
- А что же делать? - машинально ответил Геринг, не успев даже толком
испугаться слов, произнесенных лидером СС.
- Вообще-то в бункере войска СС, - так же спокойно, ровным своим
голосом продолжал Гиммлер, - но не в этом, в конечном счете, дело. У
фюрера парализована воля. Он не может принимать решений. Мы обязаны
обратиться к народу.
Геринг посмотрел на толстую черную папку, лежавшую на коленях
Гиммлера. Он вспомнил, как в сорок четвертом его жена, разговаривая по
телефону с подругой, сказала: "Лучше приезжай к нам, говорить по телефону
рискованно, нас подслушивают". Геринг вспомнил, как он тогда постучал
пальцами по столу и сделал жене знак: "Не говори об этом, это безумие". И
сейчас он смотрел на черную папку и думал, что там может быть диктофон и
что этот разговор через два часа будет проигран фюреру. И тогда - конец.
"Он может говорить все, что угодно, - думал Геринг о Гиммлере, - отец
провокаторов не может быть честным человеком. Он уже знает про мой
сегодняшний позор у фюрера. Он пришел довести до конца свою партию".
Гиммлер, в свою очередь, понимал, что думает "наци N 2". Поэтому он,
вздохнув, решил помочь ему. Он сказал:
- Вы - преемник, следовательно, вы - президент. Таким образом, я -
рейхсканцлер.
Он понимал, что нация не пойдет за ним, как за вождем СС. Нужна
фигура прикрытия.
Геринг ответил тоже автоматически:
- Это невозможно... - он помедлил мгновение и добавил очень тихо,
рассчитывая, что шепот не будет записан диктофоном, если он спрятан в
черной папке: - Это невозможно. Один человек должен быть и президентом, и
канцлером.
Гиммлер чуть улыбнулся, посидел несколько мгновений молча, а потом
пружинисто поднялся, обменялся с Герингом партийным приветствием и
неслышно вышел из библиотеки...
15.2.1945 (23 ЧАСА 54 МИНУТЫ)
Штирлиц спустился из кабины в гараж. по-прежнему бомбили, но теперь
где-то в районе Цоссена - так ему, во всяком случае, казалось. Штирлиц
открыл ворота, сел за руль и включил зажигание. Усиленный мотор его
"хорьха" заурчал ровно и мощно.
"Поехали, машинка", - подумал он по-русски и включил радио.
Передавали легкую музыку. Во время налетов обычно передавали веселые
песенки. Это вошло в обычай: когда здорово били на фронте или сильно
долбали с воздуха, радио передавало веселые, смешные программы. "Ну, едем,
машинка. Быстро поедем, чтобы не попасть под бомбу. Бомбы чаще всего
попадают в неподвижные цели. Поедем со скоростью семьдесят километров.
Ночь лунная: значит, вероятность попадания уменьшится именно в семьдесят
раз..."
Его радисты - Эрвин и Кэт - жили в Кепенике, на берегу Шпрее. Они уже
спали - и Эрвин, и Кэт. Они в последнее время ложились спать очень рано,
потому что Кэт ждала ребенка.
- Ты славно выглядишь, - сказал Штирлиц, - ты относишься к тем редким
женщинам, которых беременность делает неотразимыми.
- Беременность делает красивой любую женщину, - ответила Кэт, -
просто ты не имел возможности это замечать...
- Не имел возможности, - усмехнулся Штирлиц, - это ты верно сказала.
- Тебе кофе с молоком? - спросила Кэт.
- Откуда молоко? Я забыл привезти вам молоко... Черт...
- Я поменял костюм, - ответил Эрвин. - Ей надо обязательно хоть
немного молока.
Штирлиц погладил Кэт по щеке и спросил:
- Ты поиграешь нам что-нибудь?
Кэт села к роялю и, перебрав ноты, открыла Баха. Штирлиц отошел к
окну и тихо спросил Эрвина:
- Ты проверил, они тебе не всадили какую-нибудь штуку в отдушину?
- Я проверял, ничего нет. А что? Твои братья в СД уже изобрели новую
гадость?
- А черт их знает.
- Ну? - спросил Эрвин. - Что?
Штирлиц хмыкнул и покачал головой.
- Понимаешь, - медленно заговорил он, - я получил задание... - он
снова хмыкнул. - Мне следует наблюдать за тем, кто из высших бонз
собирается выйти на сепаратные переговоры с Западом. Они имеют в виду
гитлеровское руководство, не ниже. Как тебе задача, а? Веселая? Там,
видимо, считают, что если я не провалился за эти двадцать лет - значит, я
всесилен. Неплохо бы мне стать заместителем Гитлера. Или вообще пробиться
в фюреры, а? Я становлюсь брюзгой, ты замечаешь?
- Тебе это идет, - ответил Эрвин.
- Как ты думаешь рожать, девочка? - спросил Штирлиц, когда Кэт
перестала играть, заметив, что мужчины молчали.
- По-моему, нового способа еще не изобрели, - улыбнулась женщина.
- Я говорил позавчера с одним врачом-акушером... Я не хочу вас
пугать, ребята... - он подошел поближе к Кэт попросил: - Играй, малыш,
играй. Я не хочу вас пугать, хотя сам здорово испугался. Этот старый
доктор сказал мне, что во время родов он может определить место рождения
любой женщины.
- Я не понимаю, - сказал Эрвин.
Кэт оборвала музыку.
- Не пугайся. Сначала выслушай, а после станем думать, как вылезать
из каши. Понимаешь, женщины-то кричат, рожаючи.
- Спасибо, ответила Кэт, - а я думала - они поют песенки.
Штирлиц покачал головой, вздохнул.
- Понимаешь, они кричат на родном языке. На диалекте той местности,
где родились. Значит, тебе предстоит кричать "мамочка" по-рязански...
Кэт продолжала играть, но Штирлиц увидел, как глаза ее - вдруг сразу
- набухли слезами.
- Что станем делать? - спросил Эрвин.
- А если отправить вас в Швецию? Я, пожалуй, смогу это сделать.
- И останешься без последней связи? - спросила Кэт.
- Здесь буду я, - сказал Эрвин.
Штирлиц отрицательно покачал головой.
- Одну тебя не выпустят. Только если вместе с ним: он, как инвалид
войны, нуждается в лечении в санатории, есть приглашение от немецких
родственников из Стокгольма... Одну тебя не пустят. Ведь его дядя у нас
числится шведским нацистом, а не твой...
- Мы останемся здесь, - сказала Кэт. - Ничего. Я стану кричать
по-немецки.
- Можешь добавлять немного русской брани, но обязательно с берлинским
акцентом, - пошутил Штирлиц. - Решим это завтра: подумаем не спеша и без
героических эмоций. Поехали, Эрвин, надо выходить на связь. В зависимости
от того, что мне завтра ответят, мы и примем решение.
Через пять минут они вышли из дома. Эрвин в руке держал чемодан, в
чемодане была рация. Они отъехали километров пятнадцать, к Рансдорфу, и
там, в лесу, Штирлиц выключил мотор. По-прежнему продолжалась бомбежка.
Эрвин посмотрел на часы и сказал:
- Начали?
- Начали.
"Ю_с_т_а_с_-_А_л_е_к_с_у.
По-прежнему убежден, что ни один из серьезных политиков Запада не
пойдет на переговоры с СС. Однако, поскольку задание получено, приступаю к
его реализации.
Считаю, что оно может быть выполнено, если я сообщу часть полученных
от вас данных Гиммлеру. Опираясь на его поддержку, я смогу выйти в
дальнейшем на прямое наблюдение за теми, кто, по-вашему, нащупывает каналы
возможных переговоров. Мой "донос" Гиммлеру - частности я организую здесь,
на месте, без консультаций с вами - поможет мне информировать вас обо всех
новостях, как в плане подтверждения вашей гипотезы, так и в плане
опровержения ее. Иного пути в настоящее время не вижу. В случае одобрения
прошу передать "добро" по каналу Эрвина.
Ю_с_т_а_с."
Это донесение произвело в Москве эффект разорвавшейся бомбы.
- Он на грани провала, - сказал руководитель Центра. - Если он пойдет
напрямую к Гиммлеру - он провалится сразу же, и ничто его не спасет. Даже
если предположить, что Гиммлер решит поиграть им... Хотя вряд ли, не та он
фигура для игр рейхсфюрера СС. Передайте ему завтра утром немедленный и
категорический запрет.
То, что знал Центр, Штирлиц знать не мог, потому что сведения,
подобранные Центром за несколько последних месяцев, давали совершенно
неожиданное представление о Гиммлере.
ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ (ГИММЛЕР)
...Он проснулся сразу, словно ощутив толчок в плечо. Он сел на
кровати и быстро огляделся. Было очень тихо. Светящиеся стрелки маленького
будильника стояли на пяти часах.
"Рано, - подумал Гиммлер, - надо еще поспать хоть часок".
Он зевнул и повернулся к стене. В открытую форточку доносился шум
леса. С вечера шел снег, и Гиммлер представил себе, какая сейчас красота в
этом пустом, тихом, зимнем лесу. Он вдруг подумал: ему было бы страшно
уйти одному в лес - так страшно, как в детстве.
Гиммлер поднялся с кровати, накинул халат и пошел к столу. Не зажигая
света, сел на краешек деревянного кресла и опустил руку на трубку черного
телефона.
"Надо позвонить дочери, - подумал он. Девочка обрадуется. У нее так
мало радостей".
Под стеклом большого письменного стола лежало большое фото: двое
мальчишек улыбались озорно и беззаботно.
Гиммлер неожиданно ясно увидел Бормана и подумал, что этот негодяй
виноват в том, что он не может сейчас позвонить к дочери и сказать:
"Здравствуй, крыска, это папа. Какие сны ты видела сейчас, солнце мое?" Он
не может сейчас позвонить и мальчикам из-за того, что они родились не от
законного брака. Гиммлер помнил, как Борман молчал, когда в сорок третьем
году он попросил в долг из партийной кассы восемьдесят тысяч марок, чтобы
построить Марте, матери двух своих мальчиков, небольшую виллу в Баварии,
подальше от бомбежек. Он помнил, как фюрер, узнав об этом от Бормана,
несколько раз недоуменно разглядывал его во время обедов в ставке. Он
из-за этого не мог развестись с женой, хотя не жил в доме уже шесть лет.
"Борман здесь ни при чем, - продолжал думать Гиммлер, - я не прав. В
этом моем горе толстая скотина ни при чем. Я бы пошел на все унижения,
связанные с разводом, как рейхсфюрер. Я бы пошел на развод, хотя устав СС
относится отрицательно к разрушению семьи. Но я никогда не смог бы
травмировать девочку".
Гиммлер улыбнулся, вспомнив самое начало, когда было голодно и когда
он жил с женой в маленькой, темной и холодной комнате в Нюрнберге. Всего
восемнадцать лет тому назад. Он был тогда секретарем у Грегора Штрассера,
"брата" фюрера. Он мотался по Германии, спал на вокзалах, питался хлебом и
бурдой, именовавшейся кофе, налаживая связи между партийными
организациями. Тогда, в 1927 году, он еще не понимал, что идея Штрассера -
создать охранные отряды СС - была рождена начинавшейся борьбой против
Рэма, вождя СА. Гиммлер тогда верил, что создание СС необходимо для охраны
вождей партии от красных. Он тогда всерьез верил, что главная задача
красных - это уничтожить великого вождя, единственного друга трудящихся
немцев - Адольфа Гитлера. Он повесил над своим столом огромный портрет
Гитлера. Когда однажды Гитлер заехал к Штрассеру и увидел под своим
громадным портретом худенького веснушчатого молодого человека, он сказал:
- Стоит ли одного из лидеров партии так высоко поднимать над
остальными национал-социалистами?
Гиммлер ответил:
- Я состою в рядах партии, у которой не лидер, а вождь!
Гитлер запомнил это.
Предлагая фюреру назначить Гиммлера рейхсфюрером вновь
организовавшихся отрядов СС, Штрассер рассчитывал, что СС будут служить в
первую голову ему, Штрассеру, в его борьбе против Рэма - за влияние на
партию и на фюрера. Двести человек первых эсэсовцев объединились под его
началом, всего двести. Но без СС не было бы победы фюрера в 1933 году, -
Гиммлер отдавал себе в этом отчет. Однако после победы фюрер назначил его
всего лишь главой криминальной полиции Мюнхена. К Гиммлеру приехал Грегор
Штрассер, человек, принимавший его в партию, выдвинувший идею создания
отрядов СС, теоретик и идеолог партии. К тому времени Штрассер ушел в
оппозицию к фюреру, прямо заявляя ветеранам партии, что Гитлер продался
денежным тузам тяжелой индустрии, этим кровавым капиталистам Круппу и
Тиссену. "Народ пошел за нами только потому, что мы объявили священную
войну денежным тузам - и еврейского, и немецкого происхождения. Гитлер
вошел с ними в контакт. Он плохо кончит, Генрих, - говорил тогда Штрассер.
- СС могут стать еще большей силой, и в вашей власти вернуть движение к
его честному и благородному началу".
Но Гиммлер тогда оборвал Штрассера, сказав ему, что верность фюреру -
долг каждого члена НСДАП.
- Вы можете вынести ваши сомнения на съезд, но вы не имеете права
использовать ваш авторитет в оппозиционной борьбе - это наносит ущерб
единству партии.
Гиммлер тщательно наблюдал за тем, что происходит в центре. Он видел,
что упоение победой отодвинуло - в определенной мере - практическую работу
на задний план, что вожди партии в Берлине выступают на митингах, проводят
ночи на дипломатических приемах - словом, пожинают сладкие плоды
национальной победы. Гиммлер считал, что все это преждевременно. И он за
какой-то месяц организовал в Дахау первый показательный концентрационный
лагерь.
- Это хорошая школа трудового воспитания истинной германской
гражданственности у тех восьми миллионов, которые голосовали за
коммунистов, - говорил Гиммлер. - Нелепо сажать все эти восемь миллионов в
концлагеря. Надо сначала создать атмосферу террора в одном лагере и
постепенно выпускать оттуда сломившихся - и коммунистов, и сочувствующих.
Эти отпущенники будут лучшими агитаторами практики национал-социализма.
Они смогут внушить и друзьям, и детям религиозное послушание нашему
режиму.
Личный представитель Геринга много часов провел в Дахау, а после
спросил Гиммлера:
- Не кажется ли вам, что концлагерь вызовет резкое осуждение в Европе
и Америке - хотя бы в силу того, что эта мера антиконституционна?
- Почему вы считаете арест врагов режима неконституционным?
- Потому что большинство людей, арестованных вами, не было даже в
здании суда. Никакого обвинительного заключения, никакого намека на
законность...
Гиммлер обещал подумать над этим вопросом. Представитель Геринга
уехал, а Гиммлер написал личное письмо Гитлеру, в котором он обосновывал
необходимость арестов и заключения в концлагерь без суда и следствия.
"Это, - писал он фюреру, - всего лишь гуманное средство спасти врагов
национал-социализма от народного гнева. Не посади мы врагов нации в
концлагеря, мы не смогли бы отвечать за их жизнь: народ устроил бы самосуд
над ними".
В тот же день Гиммлер собрал грандиозный митинг и сказал все это там
слово в слово, и назавтра его речь была напечатана во всех газетах.
