Семнадцать мгновений весны. Приказано выжить. | |
два, а то и по три раза.
"Я был на грани провала, - думал Штирлиц. - Когда Шелленберг поручил
мне заняться пастором Шлагом, его интересовал бывший канцлер Брюнинг,
который сейчас живет в эмиграции в Швейцарии. Его волновали связи, которые
могли быть у пастора; поэтому Шелленберг так легко пошел на освобождение
старика, когда я сказал, что он будет сотрудничать с нами. Он смотрел куда
как дальше, чем я. Он рассчитывал, что пастор станет подставной фигурой в
их серьезной игре. Как пастор может войти в операцию Вольфа? Что это за
операция? Почему Шелленберг сказал о поездке Вольфа в Швейцарию, включив
радио? Если он боится произнести это громко, то, значит, обергруппенфюрер
Карл Вольф наделен всеми полномочиями: у него ранг в СС, как у Риббентропа
или Фегеляйна. Шелленберг не мог мне сказать про Вольфа - иначе бы я задал
ему вопрос: "Как можно готовить операцию, играя втемную?" Неужели Запад
хочет сесть за стол с Гиммлером? В общем-то за Гиммлером - сила, это они
понимают. Это немыслимо, если они сядут за один стол! Ладно... Пастор
будет приманкой, прикрытием, так они все задумали. Но они, верно, не учли,
что Шлаг имеет там сильные связи. Значит, я должен так сориентировать
старика, чтобы он использовал свое влияние против тех, кто - моими руками
- отправит его туда. Я-то думал использовать его в качестве запасного
канала связи, но ему, вероятно, предстоит сыграть более ответственную
роль. Если я снабжу его своей легендой, а не текстом Шелленберга, к нему
придут и из Ватикана, и от англо-американцев. Ясно. Я должен подготовить
ему такую легенду, которая вызовет к нему серьезный интерес, контринтерес
по отношению ко всем другим немцам, прибывшим или собирающимся прибыть
туда. Значит, мне сейчас важна легенда для него - во-первых, и имена тех,
кого он представляет здесь как оппозицию Гитлеру и Гиммлеру - во-вторых".
Штирлиц долго сидел за рюмкой коньяка, спустившись в "Вайнштюббе".
Здесь было тихо, и никто не отвлекал его от раздумий.
"Один Шлаг - это и много и мало. Мне нужна страховка. Кто? - думал
Штирлиц. - Кто же?"
Он закурил, положил сигарету в пепельницу и сжал пальцами стакан с
горячим грогом. "Откуда у них столько вина? Единственно, что продается без
карточек, - вино и коньяк. Впрочем, от немцев можно ожидать чего угодно,
только одно им не грозит - спиваться они не умеют. Да, мне нужен человек,
который ненавидит эту банду. И который может быть не просто связным. Мне
нужна личность..."
Такой человек у Штирлица был. Главный врач госпиталя имени Коха
Плейшнер помогал Штирлицу с тридцать девятого года. Антифашист,
ненавидевший гитлеровцев, он был поразительно смел и хладнокровен. Штирлиц
порой не мог понять, откуда у этого блистательного врача, ученого,
интеллектуала столько яростной, молчаливой ненависти к фашистскому режиму.
Когда он говорил о фюрере, его лицо делалось похожим на маску. Гуго
Плейшнер несколько раз проводил вместе со Штирлицем великолепные операции:
они спасли от провала группу советской разведки в сорок первом году, они
достали особо секретные материалы о готовящемся наступлении вермахта в
Крыму, и Плейшнер переправил их в Москву, получив разрешение гестапо на
выезд в Швецию с лекциями в университете.
Он умер внезапно полгода назад от паралича сердца. Его старший брат,
профессор Плейшнер, в прошлом проректор Кильского университета, после
превентивного заключения в концлагере Дахау вернулся домой тихим,
молчаливым, с замершей на губах послушной улыбкой. Жена ушла от него
вскоре после ареста - ее родственники настояли на этом: младший брат
получил назначение советником по экономическим вопросам в посольство рейха
в Испании. Молодого человека считали перспективным, к нему благоволили и в
местном отделении НСДАП, поэтому семейный совет поставил перед фрау
Плейшнер дилемму: либо отмежеваться от врага государства, ее мужа, либо,
если ей дороже ее эгоистические интересы, она будет подвергнута семейному
остракизму и все родственники публично, через прессу, объявят о полном с
ней разрыве.
Фрау Плейшнер была моложе профессора на десять лет: ей было сорок
два. Она любила мужа - они вместе путешествовали по Африке и Азии, там
профессор занимался раскопками, уезжая на лето в экспедиции с археологами
из берлинского музея "Пергамон". Она поначалу отказалась отмежеваться от
мужа, и многие в ее семейном клане - это были люди, связанные на
протяжении последних ста лет с текстильной торговлей, - потребовали
публичного с ней разрыва. Однако Франц фон Энс, младший брат фрау
Плейшнер, отговорил родственников от этого публичного скандала. "Все
равно, - объяснил он, - этим воспользуются наши враги. Зависть безмерна, и
мне еще этот скандал аукнется. Нет, лучше сделать все тихо и аккуратно".
Он привел к фрау Плейшнер своего приятеля из клуба яхтсменов.
Тридцатилетнего красавца звали Гетц. Над ним подшучивали: "Гетц не
Берлихинген". Он был красив в такой же мере, как и глуп. Франц знал, он
живет на содержании у стареющих женщин. Втроем они посидели в маленьком
ресторане, и, наблюдая за тем, как вел себя Гетц, Франц фон Энс
успокоился. Дурак-то он дурак, но партию свою отрабатывал точно, по
установившимся штампам, а коль штампы создались, надо было доводить их до
совершенства. Гетц был молчалив, хмур и могуч. Пару раз он рассказал
смешной анекдот. Потом сдержанно пригласил фрау Плейшнер потанцевать.
Наблюдая за ними, Франц презрительно щурился: сестра тихо смеялась, а
Гетц, прижимая ее к себе все теснее и теснее, что-то шептал ей на ухо.
Через два дня Гетц переехал в квартиру профессора. Он пожил там
неделю - до первой полицейской проверки. Фрау Плейшнер пришла к брату со
слезами: "Верни мне его, это ужасно, что мы не вместе". Назавтра она
подала прошение о разводе с мужем. Это сломило профессора: он считал, что
жена - его первый единомышленник. Мучаясь в лагере, он считал, что спасает
этим ее честность и ее свободу мыслить так, как ей хочется.
Как-то ночью Гетц спросил ее: "Тебе было с ним лучше?" Она тихо
засмеялась и, обняв его, ответила: "Что ты, любимый... Он умел только
хорошо говорить..."
После освобождения Плейшнер, не заезжая в Киль, отправился в Берлин.
Брат, связанный со Штирлицем, помог ему устроиться в музей "Пергамон".
Здесь он работал в отделе Древней Греции. Именно здесь Штирлиц, как
правило, назначал встречи своим агентам, поэтому довольно часто,
освободившись, он заходил к Плейшнеру, и они бродили по громадным пустым
залам "Пергамона" и "Бодо". Плейшнер уже знал, что Штирлиц обязательно
будет долго любоваться скульптурой "Мальчик, вынимающий занозу"; он знал,
что Штирлиц несколько раз обойдет скульптурный портрет Цезаря - из черного
камня, с белыми остановившимися неистовыми глазами, сделанными из
странного прозрачного минерала. Профессор таким образом организовывал
маршрут их прогулок по залам, чтобы Штирлиц имел возможность задержаться
возле античных масок: трагизма, смеха, разума. Профессор не мог, правда,
знать, что Штирлиц, возвратившись домой, подолгу простаивал возле зеркала
в ванной, тренируя лицо, словно актер. Разведчику, считал Штирлиц, надо
учиться управлять лицом. Древние владели этим искусством в совершенстве...
Однажды Штирлиц попросил у профессора ключ от стеклянного ящика, в
котором хранились бронзовые статуэтки с острова Самос.
- Мне кажется, - сказал он тогда, - что, прикоснись я к этой святыне,
сразу же совершится какое-то чудо, и я стану другим, в меня войдет часть
спокойной мудрости древних.
Профессор принес Штирлицу ключ, и Штирлиц сделал для себя слепок.
Здесь, под статуэткой женщины, он организовал тайник.
Он любил беседовать с профессором. Штирлиц говорил:
- Искусство греков, при всей их талантливости, чересчур пластично и в
какой-то мере женственно. Римляне значительно жестче. Вероятно, поэтому
они ближе к немцам. Греков волнует общий абрис, а римляне - дети
логической завершенности, отсюда - страсть к отработке деталей.
Посмотрите, например, портрет Марка Аврелия. Он герой, он объект для
подражания, в него должны играть дети.
- Детали одежды, точность решения действительно прекрасны, -
осторожно возражал Плейшнер. После лагеря он разучился спорить, в нем жило
постоянное, осторожное несогласие - всего лишь. Раньше он ярился и
уничтожал оппонента. Теперь он только выдвигал осторожные контрдоводы. -
Однако посмотрите внимательно на его лицо. Какую мысль несет в себе
Аврелий? Он - вне мысли, он - памятник собственному величию. Если вы
внимательно посмотрите искусство Франции конца восемнадцатого века, вы
сможете убедиться, что Греция перекочевала в Париж, великая Эллада пришла
к... вольнодумцам...
Как-то Плейшнер задержал Штирлица возле фресок "человекозверей":
голова человека, а торс яростного вепря.
- Как вам это? - спросил Плейшнер.
Штирлиц подумал: "Похоже на сегодняшних немцев, превращенных в тупое,
послушное, дикое стадо". Он ничего не ответил Плейшнеру и отделался некими
"социальными" звуками - так он называл "м-да", "действительно",
"ай-яй-яй", когда самое молчание нежелательно, но и всякий прямой ответ
невозможен.
Проходя через пустые залы "Пергамона", Штирлиц часто задавал себе
вопрос: "Отчего же люди, творцы этого великого искусства, так варварски
относились к своим гениям? Почему они разрушали, и жгли, и бросали на
землю скульптуры? Отчего они были так бездушны к талантам своих ваятелей и
художников? Почему нам приходится собирать оставшиеся крохи и по этим
крохам учить наше потомство прекрасному? Почему древние так неразумно
отдавали своих живых богов на заклание варварам?"
Штирлиц допил свой грог и раскурил потухшую сигарету. "Почему я так
долго вспоминал Плейшнера? Только потому, что мне недостает его брата? Или
я выдвигаю новую версию связи? - Он усмехнулся. - По-моему, я начал
хитрить даже с самим собой. "С кем протекли его боренья? С самим собой, с
самим собой..." Так, кажется, у Пастернака?"
- Герр обер! - окликнул он кельнера. - Я ухожу, счет, пожалуйста...
ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ (БОРМАН)
Об этом человеке никто ничего не знал. Он редко появлялся в кадрах
кинохроники и еще реже - на фотографиях возле фюрера. Небольшого роста,
круглоголовый, со шрамом на щеке, он старался прятаться за спины соседей,
когда фотографы щелкали затворами своих камер.
Говорили, что в 1924 году он просидел четырнадцать месяцев в тюрьме
за политическое убийство. Никто толком не знал его до того дня, когда Гесс
улетел в Англию. Гиммлер получил приказ фюрера навести порядок "в этом
паршивом бардаке". Так фюрер отозвался о партийной канцелярии, шефом
которой был Гесс - единственный из членов партии, называвший фюрера по
имени и на "ты". За ночь люди Гиммлер произвели более семисот арестов.
Были арестованы ближайшие сотрудники Гесса, но аресты обошли ближайшего
помощника шефа партийной канцелярии - его первого заместителя Мартина
Бормана. Более того, он в определенной мере направлял руку Гиммлера: он
спасал нужных ему людей от ареста, а ненужных, наоборот, отправлял в
лагеря.
Став преемником Гесса, он ничуть не изменился: был по-прежнему
молчалив, так же ходил с блокнотиком в кармане, куда записывал все, что
говорил Гитлер; жил по-прежнему очень скромно. Он держался подчеркнуто
почтительно с Герингом, Гиммлером и Геббельсом, но постепенно, в течение
года-двух, смог сделаться столь необходимым фюреру, что тот шутя называл
его "своей тенью". Он умел так организовать дело, что если Гитлер
интересовался чем-нибудь, садясь за обед, то к кофе у Бормана уже был
готовый ответ. Когда однажды в Берхтесгадене фюреру устроили овацию и
получилась неожиданная, но тем не менее грандиозная демонстрация, Борман
заметил, что Гитлер стоит на солнцепеке. Назавтра в том самом месте Гитлер
увидел дуб: за ночь Борман организовал пересадку громадного дерева...
Он знал, что Гитлер никогда заранее не готовит речей: фюрер всегда
полагался на экспромт, и экспромт ему обычно удавался. Но Борман, особенно
во время встреч с государственными деятелями из-за рубежа, не забывал
набросать для фюрера ряд тезисов, на которых стоило - с его точки зрения -
сконцентрировать наибольшее внимание. Он делал эту незаметную, но очень
важную работу в высшей мере тактично, и у Гитлера не разу не шевельнулось
и мысли, что программные речи за него пишет другой человек, - он
воспринимал работу Бормана как секретарскую, но необходимую и
своевременную. И когда однажды Борман захворал, Гитлер почувствовал, что у
него все валится из рук.
Когда военные или министр промышленности Шпеер готовили доклад, в
котором фюреру преподносилась препарированная правда, Борман либо находил
возможность доклад этот положить под сукно, либо в дружеской и
доверительной беседе с Йодлем или со Шпеером уговаривал их смягчить те или
иные факты.
- Давайте побережем его нервы, - говорил он, - этот суррогат горечи
можем и должны знать мы, но зачем же травмировать фюрера?
Он был косноязычен, но зато умел прекрасно составлять деловые бумаги;
он был умен, но скрывал это под личиной грубоватого, прямолинейного
простодушия; он был всемогущ, но умел вести себя как простой смертный,
который "должен посоветоваться", прежде чем принять мало-мальски
ответственное решение...
Именно к этому человеку, к Мартину Борману, с секретной почтой из СД
под грифом "С. секретно, вскрыть лично" попало письмо следующего
содержания:
"Партайгеноссе Борман!
За спиной фюрера известные мне люди начинают вести игру с
представителями прогнивших западных демократий в Швеции и Швейцарии. Это
делается во время тотальной войны, это делается в дни, когда на полях
сражений решается будущее мира. Являясь офицером СД, я смог бы
проинформировать Вас о некоторых подробностях этих предательских
переговоров. Мне нужны гарантии, поскольку, попади это мое письмо в
аппарат СД, я буду немедленно уничтожен. Именно поэтому я не подписываюсь.
Я прошу Вас, если мое сообщение Вам представляется важным, приехать завтра
к отелю "Нойе Тор" к 13.00.
Преданный фюреру член СС и НСДАП".
Борман долго сидел с этим письмом в руках. Он думал позвонить к шефу
гестапо Мюллеру. Он знал, как Мюллер ему обязан. Мюллер, старый сыщик, два
раза в начале тридцатых годов, громил баварскую организацию
национал-социалисткой партии. Потом он стал служить этой партии, когда она
стала государственной партией Германии. До 1939 года шеф гестапо был
беспартийным: коллеги в службе безопасности не могли ему простить усердия
во времена Веймарской республики. Борман помог ему вступить в ряды партии,
дав за него гарантии лично фюреру. Но Борман никогда "не подпускал" к себе
Мюллера слишком близко, присматривался к Мюллеру, взвешивая шансы: если уж
приближать его - то до конца, посвящая в святая святых. Иначе игра не
стоит свеч.
"Что это? - думал Борман, в десятый раз рассматривая письмо. -
Провокация? Вряд ли. Писал больной человек? Тоже нет - слишком похоже на
правду... А если он из гестапо и Мюллер тоже в этой игре? Крысы бегут с
тонущего корабля - все возможно... Во всяком случае, это может оказаться
неубиенной картой против Гиммлера. Тогда я смогу спокойно, без оглядки на
этого негодяя, перевести все партийные деньги в нейтральные банки на имена
моих, а не его людей..."
Борман долго размышлял над этим письмом, но к определенному решению
так и не пришел.
Айсман включил магнитофон. Он неторопливо курил, вслушиваясь в чуть
глуховатый голос Штирлица:
"- Скажите, вам было страшно эти два месяца, проведенные в нашей
тюрьме?
- Мне было страшно все эти одиннадцать лет вашего пребывания у
власти.
- Демагогия. я спрашиваю - вам было страшно то время, которое вы
провели у нас в камере, в тюрьме?
- Разумеется.
- Разумеется. Вам бы не хотелось попасть сюда еще раз, если
предположить чудо? Если мы вас выпустим?
- Нет. Мне вообще не хотелось бы иметь с вами дело.
- Прекрасно. Но если я поставлю условием вашего освобождения
сохранение со мной добрых отношений, чисто человеческих?
- Чисто человеческие добрые отношения с вами для меня будут просто
естественным выявлением моего отношения к людям. В той степени, в которой
вы будете приходить ко мне как человек, а не как функционер
национал-социалисткой партии, вы и будете для меня человеком.
- Но я буду приходить к вам как человек, который спас вам жизнь.
- Вы хотите помочь мне по внутреннему свободному влечению или строите
какой-то расчет?
- Я строю на вас расчет.
- В таком случае я должен убедиться, что цель, которую вы
преследуете, добрая.
- Считайте, что мои цели избыточно честны.
- Что вы будете просить меня сделать?
- У меня есть приятели, люди науки, партийные функционеры, военные,
журналисты - словом, личности. Мне было бы занятно, если бы вы, когда мне
удастся, конечно, уговорить начальство освободить вас, побеседовали с
этими людьми. Я не буду у вас просить отчета об этих беседах. Я, правда,
не отвечаю за то, что не будут поставлены диктофоны в соседней комнате, но
вы можете пойти в лес, поговорить там. Мне просто будет интересно потом
спросить ваше мнение о той степени зла или той мере добра, которые
определяют этих людей. Такую дружескую услугу вы смогли бы оказать?
- Да... Да, конечно. Но у меня уже возникает масса вопросов о том,
почему я слышу такого рода предложение?
- А вы спрашивайте.
- Либо вы чересчур доверяетесь мне и просите у меня поддержки в том,
в чем не можете просить поддержки ни у кого, либо вы меня провоцируете.
Если вы меня провоцируете, то наш разговор пойдет по кругу.
- То есть?
- То есть мы не найдем общего языка. Вы останетесь функционером, а я
- человеком, который выбирает посильный путь, чтобы не стать функционером.
- Что вас убедит в том, что я вас не провоцирую?
- Только взгляд в глаза.
- Будем считать, что мы с вами обменялись верительными грамотами".
- Поднимите мне справку о поведении пастора в тюрьме, - попросил
Айсман, кончив прослушивать пленку. - Все о его манере поведения, о
контактах, разговоры с другими заключенными... Словом, максимум
подробностей.
...Ответ, который ему приготовили через час, оказался в высшей мере
неожиданным. Оказывается, в январе 1945 года пастор Шлаг был из тюрьмы
освобожден. Из дела нельзя было понять, дал ли он согласие работать на СД
или его освобождение явилось следствием каких-то новых, непонятных причин.
Была только директива Шелленберга - выпустить Шлага под наблюдение
Штирлица. И все.
Еще через полчаса ему принесли последний документ: с Шлагом после
освобождения работал специальный агент шестого управления Клаус.
- Где его материалы? - спросил Айсман.
- Он был на прямой связи со штандартенфюрером Штирлицем.
- Что, записей не велось?
- Нет, - ответили ему из картотеки, - записи в интересах операции не
велись...
- Найдите мне этого агента, - попросил Айсман. - Но так, чтобы об
этом знали только три человека: вы, я и он...
27.2.1945 (12 ЧАСОВ 01 МИНУТА)
На встречу с Борманом - а Штирлиц очень надеялся, что эта встреча
состоится, насадка на крючок была вкусной, - он ехал медленно, кружа по
улицам, перепроверяя на всякий случай, нет ли за ним хвоста. Эту проверку
он устроил машинально; ничто за последние дни не казалось ему тревожным, и
ни разу он не просыпался ночью, как бывало раньше, когда он всем существом
своим чувствовал тревогу. Он тогда подолгу лежал с открытыми глазами, не
включая света, и тщательно анализировал каждую свою минуту, каждое слово,
произнесенное в беседе с любым человеком, даже с молочником, даже со
случайным попутчиком в вагоне метро. Штирлиц старался ездить только на
машине - избежал случайных контактов. Но он считал, что вообще изолировать
себя от мира тоже глупо, мало ли какое задание могло прийти. Вот тогда
резкая смена поведения могла насторожить тех, кто наблюдал за ним, а уж
то, что в рейхе за каждым наблюдали, - это Штирлиц знал наверняка.
Он тщательно продумывал все мелочи: люди его профессии обычно сгорали
на пустяках. Именно отработка мелочей дважды спасала его от провала.
...Штирлиц машинально посмотрел в зеркальце и удивленно присвистнул:
тот "вандерер", что пристроился за ним возле Курфюрстендамм, продолжал
неотступно идти за ним. Штирлиц резко нажал на педаль акселератора,
"хорьх" сильно взял с места; Штирлиц понесся к Александерплатц, потом
повернул к Бергштрассе, мимо кладбища вывернул на Ветераненштрассе,
оглянулся назад и понял, что хвост - если это был хвост - отстал. Штирлиц
сделал еще один контрольный круг мимо своего любимого ресторанчика "Грубый
Готлиб" и здесь - время у него еще было - остановился.
"Если они снова прицепятся, - подумал он, - значит, что-то случилось.
А что могло случиться? Сейчас сядем, выпьем коньяку и подумаем, что могло
случиться..."
Он очень любил этот старинный кабачок. Он назывался "Грубый Готлиб"
потому, что хозяин, встречая гостей, говорил всем - вне зависимости от
рангов, чинов и положения в обществе:
- Чего приперся, жирный боров? И бабу с собой привел - ничего себе...
Пивная бочка, туша старой коровы, вымя больной жирафы, а не баба! Сразу
видно, жена! Небось вчера с хорошенькой тварью приходил! Буду я тебя
покрывать, - пояснял он жене гостя, - так я тебя и стану покрывать, собака
паршивая...
Постепенно Штирлиц стал замечать, что наиболее уважаемых клиентов
Грубый Готлиб ругал особо отборными ругательствами: в этом, вероятно, тоже
сказывалось уважение - уважение наоборот.
Готлиб встретил Штирлица рассеянно:
- Иди жри пиво, дубина...
Штирлиц пожал ему руку, сунул две марки и сел к крайнему дубовому
столику, за колонной, на которой были написаны ругательства мекленбургских
рыбаков - соленые и неуемно циничные. Это особенно нравилось стареющим
женам промышленников.
"Что могло случиться? - продолжал думать он, попивая свой коньяк. -
Связи я не жду - отсюда провала быть не может. Старые дела? Им некогда
управляться с новыми - саботаж растет, такого саботажа в Германии не
бывало. Эрвин... Стоп. А что, если они нашли передатчик?"
Штирлиц достал сигареты, но именно потому, что ему очень захотелось
крепко затянуться, он не стал курить вовсе.
Ему захотелось сейчас же поехать на развалины дома Эрвина и Кэт.
"Я сделал главную ошибку, - понял он. - Я должен был сам обшарить все
больницы - вдруг они ранены? Телефонам я зря поверил. Этим я займусь -
сразу после того, как поговорю с Борманом... Он должен прийти ко мне -
когда их жмут, они делаются демократичными. Они бывают недоступными, когда
им хорошо, а если они чувствуют конец, они становятся трусливыми, добрыми
и демократичными. Сейчас я должен отложить все остальное, даже Эрвина и
Кэт. Сначала я должен договориться с этим палачом".
Он вышел, сел за руль и не спеша поехал на Инвалиденштрассе, к музею
природоведения. Туда, к отелю "Нойе Тор", скоро должен приехать Борман.
Он ехал очень медленно, то и дело поглядывая в зеркальце: черного
"вандерера" сзади не было.
"Может быть, это Шелленберг решил пощупать меня перед операцией со
Шлагом? - подумал он. - Тоже, между прочим, резонное объяснение. А может,
сдают нервы?"
Он снова посмотрел в зеркальце - нет, улица была пустынной. На
тротуарах, пользуясь затишьем в бомбежках, детишки гоняли друг за другом
на роликах и звонко смеялись. К обшарпанным стенам домов жались очереди:
видимо, люди ждали мяса.
Штирлиц бросил машину возле клиники "Шарите" и, пройдя через большой
больничный парк, вышел к музею на Инвалиденштрассе. Здесь было тихо и
спокойно: ни одного лишнего человека на улице. Он специально выбрал именно
это место - здесь все просматривалось как на ладони.
"Впрочем, они могли посадить своих людей в отеле. Если Борман стукнул
Гиммлеру, так и будет сделано. А если он не стукнул, Гиммлеру, тогда его
люди будут шататься здесь, у входа, на противоположной стороне, изображая
научных сотрудников, не иначе..."
Штирлиц сегодня был в штатском, он надел к тому же свои дымчатые очки
в большой роговой оправе и низко на лоб напялил берет, так что издали его
трудно было узнать. При входе в музей, в вестибюле, стоял огромный малахит
с Урала и аметист из Бразилии. Штирлиц всегда подолгу стоял около
аметиста, но любовался он уральским самоцветом.
Потом он неторопливо прошел через громадный зал с выбитыми стеклами:
там стоял макет диковинного динозавра. Отсюда он мог наблюдать за площадью
перед музеем и за отелем. Нет, все было спокойно и тихо, даже слишком
спокойно и тихо. Штирлиц был в музее один: сейчас это играло против него.
Он остановился возле занятного экспоната: тринадцать стадий развития
черепа. Череп N 8 - павиан, N 9 - гиббон, N 10 - орангутанг, N 11 -
горилла, N 12 - шимпанзе, N 13 - человек.
"Почему тринадцатый - человек? Все против человека, даже цифры, -
хмыкнул он про себя. - Хотя бы двенадцатый был или четырнадцатый. А нет,
на тебе - именно тринадцатый... Кругом обезьяны, продолжал думать он,
задержавшись около макета гориллы Бобби. - Почему обезьяны окружены такой
заботой, а?"
На планочке была надпись: "Горилла Бобби привезена в Берлин 29 марта
1928 года в возрасте трех лет. Умерла 1 августа 1935 года, 1.72 метра
высоты и 266 килограммов веса".
"А незаметно, - думал Штирлиц, в который раз уже разглядывая макет, -
вроде и не жирная. Я выше ее, а вешу семьдесят два".
Он отошел от макета подальше, словно рассматривая ее издали, и
оказался возле большого окна, из которого был виден противоположный
тротуар Инвалиденштрассе. Штирлиц посмотрел на часы. До встречи оставалось
десять минут.
Именно сейчас к нему по легенде должен был прийти агент Клаус. Он
послал по его адресу шифровку сегодня утром - через секретариат. Все
знали, что он встречается с агентом в музее. Вызвав Клауса, он преследовал
две цели: главную - если Борман сообщит о письме Гиммлеру, а тот прикажет
прочесать весь район и все здания возле "Нойе Тор"; и второстепенную - еще
раз подтвердить, хотя бы и косвенно, алиби в деле исчезнувшего Клауса.
Штирлиц перешел в следующий зал: на Инвалиденштрассе было по-прежнему
пусто. Здесь он задержался возле редкостного экспоната, найденного в лесах
Веденшлосс в восемнадцатом веке. Из куска дерева торчали рога оленя и
кусок размозженного черепа: видимо, сильное животное промахнулось во время
весенних любовных боев, и удар пришелся не в соперника, а в ствол...
Штирлиц услышал шум многих голосов и шаги - много гулких шагов.
"Облава!" Но потом он услышал детские голоса и обернулся: учительница в
старых, стоптанных, начищенных до блеска мужских ботинках привела учеников
- видимо, шестого класса - проводить здесь урок ботаники. Ребята смотрели
на экспонаты очарованно и не шумели, и быстрый шепот их был из-за этого
тревожен.
Штирлиц смотрел на детей. Глаза их были лишены детского, прекрасного
озорства. Они слушали учительницу сосредоточенно, очень взросло.
"Какое же проклятие довлеет над этим народом? - подумал Штирлиц. -
Как могло статься, что бредовые идеи обрекли детей на этот голодный,
стариковский ужас? Почему нацистам, спрятавшимся в бункере, где запасы
шоколада, сардин и сыра, удалось выставить своим заслоном хрупкие тела
этих мальчуганов? И - самое страшное - как воспитали в этих детях слепую
уверенность, что высший смысл жизни - это смерть за идеалы фюрера?"
Он вышел через запасный выход пять минут второго. Никого возле отеля
не было. Задами Штирлиц пробрался к Шпрее, сделал круг, сел в машину и
поехал к себе в СД. Хвоста за собой он не увидел и на обратном пути.
"Тут что-то не так, - сказал он себе. - Что-то вышло странное. Если
бы ждал Борман, я бы не мог не заметить".
...А Борман не мог уйти из бункера: фюрер произносил речь, и в зале
было много людей, а он стоял сзади, чуть левее фюрера. Он не мог уйти во
время речи фюрера. Это было бы безумием. Он хотел уйти, он решил увидеть
того человека, который писал ему. Но он вышел из бункера только в три
часа.
"Как же мне найти его? - думал Борман. - Я ничем не рискую,
встретившись с ним, о я рискую, отказываясь от встречи".
"Д-8 - Мюллеру.
Совершенно секретно. Напечатано в одном экз.
Автомобиль марки "хорьх", номерной знак ВКР 821, оторвался от
наблюдения в районе Ветераненштрассе. Судя по всему, водитель заметил
машину наблюдения. Памятуя ваши указания, мы не стали преследовать его,
хотя форсированный мотор позволял нам это сделать. Передав службе Н-2
сообщение о направлении, в котором поехал "хорьх" ВКР 821, мы вернулись на
базу.
Д-8".
"В-192 - Мюллеру.
Совершенно секретно. Напечатано в одном экз.
Приняв наблюдение за машиной марки "хорьх", номерной знак ВКР 821,
мои сотрудники установили, что владелец этого автомобиля в 12.27 вошел в
здание музея природоведения. Поскольку мы предупреждены о высокой
профессиональной подготовленности объекта наблюдения, я принял решение не
"вести" его по музею одним иди двумя "посетителями". Мой агент "Ильзе"
получила задание привести своих учеников из средней школы для проведения
