Детектив

     - Вы уже сообщили ему о том, что благополучно устроились, или хотите,
чтобы это сделал я?
     - Вы может сделать это через своих товарищей?
     "Коммунист, - отметил для себя  гестаповец.  -  Это  интересно,  черт
возьми!"
     - Да,  я  сделаю  это  через  товарищей.  А  вы,  со  своей  стороны,
проинформируйте его. И не откладывайте.
     - Я хотел это сделать сегодня же,  но  нигде  не  было  той  почтовой
марки, которую я должен наклеить на открытку.
     - Послезавтра я приготовлю для  вас  нужную  марку,  если  ее  нет  в
продаже. Что там должно быть изображено?
     - Покорение Монблана... Синего цвета. Обязательно синего цвета.
     - Хорошо. Открытка у вас с собой?
     - Нет. В отеле.
     - Это плохо. Нельзя ничего оставлять в отеле.
     - Что вы, - улыбнулся Плейшнер, - это обычная  открытка,  я  купил  в
Берлине десяток таких открыток.  А  текст  я  запомнил,  так  что  никакой
оплошности я не допустил...
     Пожимая в прихожей руку Плейшнера, человек сказал:
     - Осторожность и еще раз осторожность, товарищ. Имейте в виду:  здесь
только кажущееся спокойствие.
     - Он предупреждал меня. Я знаю.
     - На всякий случай оставьте свой адрес.
     - "Вирджиния". Пансионат "Вирджиния".
     - Там живут американцы?
     - Почему? - удивился Плейшнер.
     - Английской слово. Они, как  правило  останавливаются  в  отелях  со
своими названиями.
     - Нет. По-моему, там нет иностранцев.
     - Это мы проверим. Если увидите меня в вашем пансионате,  пожалуйста,
не подходите ко мне и не здоровайтесь - мы не знакомы.
     - Хорошо.
     - Теперь так...  Если  с  вами  произойдет  что-то  экстраординарное,
позвоните по моему телефону. Запомните? - И он два раза произнес цифры.
     - Да, - ответил Плейшнер, - у меня хорошая память.  Латынь  тренирует
память лучше любой грамматики.
     Выйдя из парадного, он  медленно  перешел  улицу.  Старик  в  меховом
жилете закрывал  ставни  своего  зоомагазина.  В  клетках  прыгали  птицы.
Плейшнер долго стоял возле витрины, рассматривая птиц.
     - Хотите что-нибудь купить? - спросил старик.
     - Нет, просто я любуюсь вашими птицами.
     - Самые интересные у меня в магазине. Я поступаю наоборот.  -  Старик
был словоохотлив. - Все выставляют на витрине самый  броский  товар,  а  я
считаю, что птицы - это не товар. Птицы есть птицы. Ко мне приходят многие
писатели: они сидят и слушают птиц. А один из них сказал:  "Прежде  чем  я
опущусь в ад новой книги, как Орфей, я должен  наслушаться  самой  великой
музыки - птичьей. Иначе я не смогу спеть миру  ту  песню,  которая  найдет
свою Эвридику..."
     Плейшнер вытер слезы, внезапно появившиеся у него в глазах, и сказал,
отходя от витрины:
     - Спасибо вам.



                         12.3.1945 (02 ЧАСА 41 МИНУТА)

     - Почему нельзя включать свет? Кого вы испугались? - спросил Штирлиц.
     - Не вас, - ответил Холтофф.
     - Ну, пошли на ощупь.
     - Я уже освоился в вашем доме. Здесь уютно и тихо.
     -  Особенно  когда  бомбят,  -  хмыкнул  Штирлиц.  -  Поясница  болит
смертельно - где-то меня здорово просквозило. Сейчас я пойду в  ванную  за
аспирином. Садитесь. Дайте руку - здесь кресло.
     Штирлиц зашел в ванную и открыл аптечку.
     - Я вместо аспирина  выпью  в  темноте  слабительное,  -  сказал  он,
вернувшись в комнату, давайте опустим шторы, они у меня плотные, и  зажжем
камин.
     - Я пробовал опустить шторы, но они у вас с секретом.
     - Да нет, просто там зацепляются  кольца  за  дерево.  Сейчас  я  все
сделаю. А что случилось, старина? Кого вы так боитесь?
     - Мюллера.
     Штирлиц занавесил  окна  и  попытался  включить  свет.  Услыхав,  как
щелкнул выключатель, Холтофф сказал:
     -  Я  вывернул  пробки.  Очень  может  статься,  у  вас   установлена
аппаратура.
     - Кем?
     - Нами.
     - Смысл?
     - Вот за этим я к вам и пришел. Разводите свой камин и садитесь  -  у
нас мало времени, а обсудить надо много важных вопросов.
     Штирлиц зажег сухие  дрова.  В  камине  загудело;  это  был  какой-то
странный камин:  сначала  он  начинал  гудеть  и,  только  нагревшись  как
следует, затихал.
     - Ну, - сев в кресло, ближе к огню, спросил Штирлиц. - Что там у вас,
дружище?
     - У меня? У меня ничего. А вот что будете делать вы?
     - В принципе?
     - И в принципе...
     - В принципе я  рассчитывал  принять  ванну  и  завалиться  спать.  Я
продрог и смертельно устал.
     - Я пришел к вам как друг, Штирлиц.
     - Ну хватит, - поморщился Штирлиц. - Что вы, словно мальчик, пускаете
туман? Выпить хотите?
     - Хочу.
     Штирлиц принес коньяк, налил Холтоффу и себе. Они молча выпили.
     - Хороший коньяк.
     - Еще? - спросил Штирлиц.
     - С удовольствием.
     Они выпили еще раз, и Холтофф сказал, хрустнув пальцами:
     - Штирлиц, я в течение этой недели занимался вашим делом.
     - Не понял.
     - Мюллер поручил мне негласно проверить ваше дело с физиками.
     - Слушайте, вы что-то говорите  со  мной  загадками,  Холтофф!  Какое
отношение ко мне имеет арестованный физик? Отчего  вы  негласно  проверяли
мои дела и зачем Мюллер ищет на меня улики?
     - Я не могу вам этого объяснить, оттого что сам ни  черта  толком  не
понимаю. Я знаю только, что вы - под колпаком.
     - Я? - поразился Штирлиц. - Это ж идиотизм! Или  наши  шефы  потеряли
головы в этой суматохе?
     - Штирлиц, вы сами учили меня аналитичности и спокойствию.
     - Это вы меня призываете к спокойствию? После того, что сказали  мне?
Да, я неспокоен. Я возмущен. Я сейчас поеду к Мюллеру...
     - Он спит. И не торопитесь ехать к нему. Сначала выслушайте  меня.  Я
расскажу вам, что мне удалось обнаружить в связи с делом физиков. Этого  я
пока что не рассказывал Мюллеру, я ждал вас.
     Штирлиц  нужно  было  мгновенье,  чтобы   собраться   с   мыслями   и
перепроверить себя: не оставил ли он хоть каких-то, самых на первый взгляд
незначительных, компрометирующих данных  -  в  вопросах,  в  форме  записи
ответов, в излишней заинтересованности деталями.
     "Как Холтофф поведет себя? - думал Штирлиц. - Прийти и  сказать,  что
мной негласно занимаются в гестапо - дело, пахнущее для  него  расстрелом.
Он убежденный наци, что с ним стало?  Или  он  щупает  меня  по  поручению
Мюллера? Вряд ли. Здесь нет их людей, они должны понимать, что после таких
разговоров мне выгоднее скрыться. Сейчас не сорок третий год, фронт рядом.
Он пришел по собственной инициативе? Хм-хм... Он не так умен, чтобы играть
серьезно. Хотя отменно хитер. я не очень понимаю такую  наивную  хитрость,
но именно такая наивная хитрость может  переиграть  и  логику,  и  здравый
смысл".
     Штирлиц поворошил разгоравшиеся поленца и сказал:
     - Ну, валяйте.
     - Это все очень серьезно.
     - А что в этом мире несерьезно?
     - Я вызвал трех экспертов из ведомства Шумана.
     Шуман был советником  вермахта  по  делам  нового  оружия,  его  люди
занимались проблемами расщепления атома.
     - Я тоже вызывал экспертов оттуда, когда вы посадили Рунге.
     - Да. Рунге посадили мы, гестапо,  но  отчего  им  занимались  вы,  в
разведке?
     - А вам непонятно?
     - Нет. Непонятно.
     - Рунге учился во Франции и в Штатах. Разве  трудно  догадаться,  как
важны его связи там? Нас всех  губит  отсутствие  дерзости  и  смелости  в
видении проблемы. Мы боимся позволить себе фантазировать. От и до, ни шага
в сторону. Вот наша главная ошибка.
     - Это верно, - согласился Холтофф. - Вы правы. Что касается смелости,
то я спорить  не  стану.  А  вот  по  частностям  готов  поспорить.  Рунге
утверждал, что надо продолжать заниматься изучением возможностей получения
плутония из высокорадиоактивных веществ, а именно это вменялось ему в вину
его научными оппонентами. Именно они и написали на него донос, я  заставил
их в этом признаться.
     - Я в этом не сомневался.
     - А вот теперь наши люди сообщили из Лондона,  что  Рунге  был  прав!
Американцы и англичане пошли по его пути! А он сидел у нас в гестапо!
     - У нас в гестапо, - поправил него Штирлиц. - У вас, Холтофф.  Не  мы
его брали, а вы. Не мы утверждали дело, а вы: Мюллер и  Кальтенбруннер.  И
не у меня, и не у вас, И не у Шумана бабка - еврейка, а у него, и  он  это
скрывал...
     - Да пусть бы у него и дед был трижды евреем! - взорвался Холтофф.  -
Неважно, кто был его дед, если он служил нам, и  служил  фанатично!  А  вы
поверили негодяям!
     - Негодяям?! Старым членам движения?  Проверенным  арийцам?  Физикам,
которых лично награждал фюрер?
     - Хорошо, хорошо. Ладно... Все верно. Вы правы. Дайте еще коньяку.
     - Пробки вы не выбросили?
     - Пробка у вас в левой руке, Штирлиц.
     - Я вас спрашиваю о пробках электрических.
     - Нет. Они там, в столике, возле зеркала.
     Холтофф выпил коньяк залпом, резко запрокинув голову.
     - Я стал много пить, - сказал он.
     - Хотел бы я знать, кто сейчас пьет мало?
     - Те, у кого нет денег, - пошутил Холтофф. - Несчастные люди.
     - Кто-то сказал, что деньги - это отчеканенная свобода.
     - Это верно, - согласился Холтофф. - Ну, а как вы думаете, что  решит
Кальтенбруннер, если я доложу ему результаты проверки?
     - Сначала вы обязаны доложить о результатах своей  проверки  Мюллеру.
Он давал приказ на арест Рунге.
     - А вы его вели, этого самого Рунге.
     - Я его вел, это точно - по указанию начальства, выполняя приказ.
     - И если бы вы отпустили его, тогда мы уже полгода назад продвинулись
бы далеко вперед в создании оружия возмездия.
     - Вы можете это доказать?
     - Я это уже доказал.
     - И с вами согласны все физики?
     - Большинство. Большинство из тех, кого я вызвал для бесед.  Так  что
же может быть с вами?
     - Ничего, -  ответил  Штирлиц.  -  Ровным  счетом  ничего.  Результат
научного исследования подтверждается практикой. Где эти подтверждения?
     - Они у меня. В кармане.
     - Даже так?
     - Именно так. Я кое-что получил из Лондона. Самые свежие новости. Это
смертный приговор вам.
     - Чего вы добиваетесь, Холтофф? Вы куда-то клоните, а куда?
     - Я готов повторить еще раз: вольно или невольно, но вы,  именно  вы,
сорвали работу по созданию оружия возмездия. Вольно или невольно,  но  вы,
именно вы, вместо того, чтобы опросить сто физиков, ограничились десятком,
и, основываясь на их показаниях - а они  были  заинтересованы  в  изоляции
Рунге, - способствовали тому, что  путь  Рунге  был  признан  вражеским  и
неперспективным!
     - Значит, вы призываете меня не верить истинным солдатам фюрера,  тем
людям, которым верят  Кейтель  и  Геринг,  а  стать  на  защиту  человека,
выступавшего за американский путь в  изучении  атома?!  Вы  меня  к  этому
призываете? Вы призываете меня верить Рунге, которого арестовало гестапо -
а гестапо зря никого не арестовывает, - и не верить тем, кто  помогал  его
разоблачению?!
     - Все выглядит логично, Штирлиц. Я  всегда  завидовал  вашему  умению
выстраивать точную логическую направленность: вы бьете и Мюллера,  который
приказал арестовать Рунге,  и  меня,  который  защищает  еврея  в  третьем
колене, и становитесь монументом  веры  на  наших  костях.  Ладно.  Я  вам
аплодирую, Штирлиц. я не за этим пришел. Рунге - вы позаботились  об  этом
достаточно дальновидно - хотя  и  сидит  в  концлагере,  но  живет  там  в
отдельном коттедже городка СС и имеет возможность заниматься теоретической
физикой. Штирлиц, сейчас я вам скажу главное: я попал в дикий  переплет...
Если я доложу результаты проверки Мюллеру,  он  поймет,  что  у  вас  есть
оружие против него. Да, вы правы, именно он дал приказ взять Рунге. Если я
скажу ему, что результаты проверки против вас,  это  и  его  поставит  под
косвенный удар. А на меня: как это  ни  смешно,  обрушатся  удары  с  двух
сторон. Меня ударят и Мюллер, и вы. Он - оттого что все  мои  доводы  надо
еще проверять и перепроверять, а вы... Ну, вы уже рассказали, как примерно
вы станете меня бить. Что мне, офицеру  гестапо,  делать?  Подскажите  вы,
офицер разведки.
     "Вот он куда ведет, - понял Штирлиц. - Провокация или  нет?  Если  он
меня провоцирует, тогда ясно, как следует поступить. А если он  приглашает
меня "к танцу"? Вот-вот они побегут с корабля. Как крысы. Он не зря сказал
про гестапо и разведку. Так. Ясно. еще рано отвечать. Еще рано".
     - Какая разница, - пожал плечами Штирлиц. - Гестапо или разведка?  Мы
в общем-то, несмотря на трения, делаем одно и то же дело.
     - Одно, - согласился Холтофф. - Только мы славимся в мире, как палачи
и громилы,  мы,  люди  из  гестапо,  а  вы  -  ювелиры,  парфюмеры,  вы  -
политическая разведка. Вы нужны любому строю и любому  государству,  а  мы
принадлежим только рейху: с ним мы или поднимемся, или исчезнем...
     - Вы спрашиваете меня, как поступить?
     - Да.
     - Ваши предложения?
     - Сначала я хочу выслушать вас.
     - Судя по тому, как вы выворачивали пробки  и  как  вы  просили  меня
опустить шторы...
     - Шторы предложили опустить вы.
     - Да? Черт возьми, мне казалось, что это ваше  предложение...  Ладно,
не в этом суть. Вы хотите уйти из игры?
     - У вас есть "окна" на границе?
     - Допустим.
     - Если мы уйдем втроем к нейтралам?
     - Втроем?
     - Да. Именно втроем: Рунге, вы и я. Мы спасем миру  великого  физика.
Здесь его спас я, а организовали бегство вы. А? И учтите: под колпаком вы,
а не я. А вы знаете, что значит быть под колпаком у  Мюллера.  Ну?  Я  жду
ответа.
     - Хотите еще коньяку?
     - Хочу.
     Штирлиц поднялся, не спеша подошел к Холтоффу, тот протянул рюмку,  и
в этот момент Штирлиц со всего размаха ударил Холтоффа по  голове  тяжелой
граненой бутылкой. Бутылка разлетелась,  темный  коньяк  полился  по  лицу
Холтоффа.


     "Я поступил  правильно,  -  рассуждал  Штирлиц,  выжимая  акселератор
"хорьха". - Я не мог поступить иначе. Даже если он пришел ко мне  искренне
- все равно я поступил верно. Проиграв в частном, я выиграл нечто большее:
полное доверие Мюллера".
     Рядом, привалившись к  дверце,  обтянутой  красной  кожей,  полулежал
Холтофф. Он по-прежнему был без сознания.


     Холтофф, когда говорил, что Мюллер сейчас спит, был не  прав.  Мюллер
не спал. Он только что получил сообщение из центра дешифровки:  те  цифры,
которые составляли основу шифра  русской  радистки,  совпадали  с  шифром,
полученным от людей, севших на конспиративную квартиру русского разведчика
в Берне. Таким образом, предположил Мюллер, русский резидент начал  искать
новую связь, либо решив, что его радисты погибли во время  бомбежки,  либо
почувствовав, что с ними что-то случилось. При этом  Мюллер  старался  все
время выводить за скобки эти  злосчастные  отпечатки  пальцев  на  русском
передатчике и на трубке телефона специальной  связи  с  Борманом.  Но  чем
настойчивее он выводил это за скобки,  тем  больше  злосчастные  отпечатки
мешали ему думать. За двадцать лет работы в полиции  у  него  выработалось
особое качество: он поначалу прислушивался к чувству, к своей интуиции,  а
уже после перепроверял это свое ощущение аналитической разработкой  факта.
Он  редко  ошибался:  и  когда  служил  Веймарской   республике,   избивая
демонстрации нацистов,  и  когда  перешел  к  нацистам  и  стал  сажать  в
концлагеря  лидеров  Веймарской  республики,  и  когда  он  выполнял   все
поручения Гиммлера, и позже, когда он начал тяготеть к Кальтенбруннеру,  -
чутье не подводило его. Он  понимал,  что  Кальтенбруннер  вряд  ли  забыл
поручение, связанное со Штирлицем. Значит, что-то случилось, и, видимо, на
высоком уровне. Но что случилось и когда - Мюллер не знал. поэтому-то он и
поручил Холтоффу поехать к Штирлицу и провести "спектакль":  если  Штирлиц
назавтра пришел бы к нему и рассказал о "поведении" Холтоффа,  он  мог  бы
спокойно положить дело в сейф, считая его  законченным.  Если  бы  Штирлиц
согласился на предложение Холтоффа - тогда он мог бы с  открытыми  картами
идти к Кальтенбруннеру и докладывать ему "дело", опираясь на данные своего
сотрудника.
     "Так... - продолжал думать он. - Ладно. Дождемся Холтоффа, там  будет
видно. Теперь о русской пианистке. Видимо, после того, как  ее  шеф  начал
искать связь через Швейцарию, к девке можно применить наши  методы,  а  не
душеспасительные беседы Штирлица. Не может быть,  чтобы  она  была  просто
орудием в руках у своих шефов. Она что-то должна знать. Практически она не
ответила ни на один вопрос. А времени нет. И ключ от шифра, который пришел
из Берна, тоже может быть у нее в голове. Это наш последний шанс".
     Он не успел додумать: дверь отворилась и вошел Штирлиц. Он держал под
руку окровавленного  Холтоффа  -  его  запястья  были  стянуты  за  спиной
маленькими хромированными наручниками.
     В дверях Мюллер заметил растерянное лицо своего  помощника  Шольца  и
сказал:
     - Вы с ума сошли, Штирлиц.
     - Я в своем  уме,  -  ответил  Штирлиц,  брезгливо  бросая  в  кресло
Холтоффа. - А вот он либо сошел с ума, либо стал предателем.
     - Воды, - разлепил губы Холтофф. - Дайте воды!
     - Дайте ему воды, - сказал Мюллер. -  Что  случилось,  объясните  мне
толком.
     - Пусть сначала он все объяснит толком, - сказал Штирлиц. - А я лучше
все толком напишу.
     Он дал Холтоффу выпить воды и поставил  стакан  на  поднос,  рядом  с
графином.
     - Идите к себе и напишите, что считаете  нужным  написать,  -  сказал
Мюллер. - Когда вы сможете это сделать?
     - Коротко - через десять минут, Подробно - завтра.
     - Почему завтра?
     - Потому что сегодня у меня  есть  срочные  дела,  которые  я  обязан
доделать. Да и потом, он раньше не очухается. Разрешите идти?
     - Да. Пожалуйста, - ответил Мюллер.
     И Штирлиц вышел. Мюллер освободил запястья Холтоффа от  наручников  и
задумчиво подошел к столику, на котором стоял стакан. Осторожно взяв двумя
пальцами стакан, Мюллер посмотрел на свет. Явственно  виднелись  отпечатки
пальцев Штирлица. Он был в числе тех, у кого еще не успели взять отпечатки
пальцев. Скорее  повинуясь  привычке  доводить  все  дела  до  конца,  чем
подозревая именно Штирлица, Мюллер вызвал Шольца и сказал:
     - Пусть срисуют пальцы с этого стакана. Если буду  спать,  будить  не
надо. По-моему, это не очень срочно.
     Данные экспертизы ошеломили Мюллера. Отпечатки  пальцев,  оставленные
на стакане Штирлицем, совпадали с отпечатками пальцев на телефонной трубке
и - что самое страшное - с отпечатками пальцев, обнаруженными  на  русском
радиопередатчике...



     "Лично рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру.

                        Мой дорогой рейхсфюрер!

     Только вечером я вернулся к себе в ставку из Швейцарии.
     Вчера я и Дольман, взяв с собой итальянских  повстанцев-националистов
Парри и Усмияни, выехали в  Швейцарию.  Переход  границы  был  подготовлен
самым тщательным образом.  В  Цюрихе  Парри  и  Усмияни  были  помещены  в
Гирсланденклиник,  один   из   фешенебельных   госпиталей   в   пригороде.
Оказывается, Даллеса и Парри связывает давняя дружба:  видимо,  американцы
готовят свой  состав  будущего  итальянского  кабинета,  осиянного  славой
партизан, не коммунистов, а скорее  монархистов,  яростных  националистов,
разошедшихся с дуче  лишь  в  последнее  время,  когда  наши  войска  были
вынуждены войти в Италию.
     Гюсман приехал за нами и  отвез  к  Даллесу,  на  его  конспиративную
квартиру. Даллес уже ждал нас. Он был сдержан, но доброжелателен.  Даллес,
возле  окна,  против  света,  долго  хранил  молчание.  Первым   заговорил
Геверниц.
     Он спросил меня: "Не вы ли помогли  освободить  по  просьбе  Матильды
Гедевильс итальянца Романо Гуардини?" Я  ничего  не  ответил  определенно,
потому что эта фамилия не удержалась в памяти. Быть может, подумал я,  это
одна из форм проверки. "Видный католический философ, - продолжал Геверниц,
- он очень дорог каждому думающему европейцу".  Я  "загадочно"  улыбнулся,
памятуя уроки нашего великого актера Шелленберга.
     - Генерал, - спросил меня Гюсман, - отдаете ли вы себе отчет  в  том,
что война проиграна Германией?
     Я  понимал,  что  эти  люди  заставят  меня  пройти  через  аутодафе,
унизительное и для меня лично. Я поступал в свое время так же, когда хотел
сделать своим человеком того или иного политического деятеля, стоявшего  в
оппозиции к режиму.
     - Да, - ответил я.
     - Понятно ли вам, что деловой базой  переговоров  может  быть  только
одно: безоговорочная капитуляция?
     - Да, - ответил я, понимая, что сам факт переговоров важнее, чем тема
переговоров.
     - Если же вы тем не менее, - продолжал Гюсман, - захотите говорить от
имени рейхсфюрера Гиммлера, то переговоры на этом оборвутся: мистер Даллес
будет вынужден откланяться.
     Я посмотрел на Даллеса. Я не мог увидеть его лицо - свет падал мне  в
глаза,  но  я  заметил,  как  он  утвердительно  кивнул  головой,   однако
по-прежнему молчал, не произнося ни слова. Я понял, что это вопрос  формы,
ибо они прекрасно понимали, от чьего имени может и будет  говорить  высший
генерал СС. Они поставили себя в смешное и унизительное  положение,  задав
этот вопрос. Я мог бы, конечно, ответить им, что я готов говорить только с
мистером  Даллесом,  и,  если  я  узнаю,  что  он  представляет  еврейский
монополистический капитал, я немедленно прекращаю с ним всяческое общение.
Я понял, что они ждут моего ответа. И я ответил:
     - Я считаю преступлением против великой германской государственности,
являющейся форпостом цивилизации  в  Европе,  продолжение  борьбы  сейчас,
особенно, когда мы смогли сесть за общий стол - стол переговоров. Я  готов
предоставить всю мою организацию, а это самая мощная организация в  Италии
- СС и  полиция,  в  распоряжение  союзников  ради  того,  чтобы  добиться
окончания войны и не допустить создания  марионеточного  коммунистического
правительства.
     - Означает ли это, - спросил наконец Даллес, - что ваши СС вступят  в
борьбу против вермахта Кессельринга?
     Я понял, что этот человек хочет серьезности  во  всем.  А  это  залог
реального разговора о будущем.
     - Мне нужно заручиться вашими гарантиями для того,  -  ответил  я,  -
чтобы говорить с фельдмаршалом Кессельрингом предметно и доказательно.
     - Естественно, - согласился со мной Даллес.
     Я продолжал:
     - - Вы должны понять,  что  как  только  Кессельринг  даст  приказ  о
капитуляции здесь, в Италии, где ему подчинено  более  полутора  миллионов
солдат, пойдет цепная реакция и на остальных  фронтах  -  я  имею  в  виду
западный и скандинавский - в Норвегии и Дании.
     Я понимал также, что в этом важном первом разговоре мне надо выложить
свой козырь.
     - Если я получу ваши гарантии на продолжение переговоров, я  принимаю
на себя обязательство не допустить разрушения Италии, как то запланировано
по приказу фюрера. Мы получили приказ уничтожить все картинные  галереи  и
памятники старины - словом, сравнять с  землей  все  то,  что  принадлежит
истории человечества. Несмотря на личную опасность, я уже спас и спрятал в
свои тайники картины из галереи Уффици и Патти, а  также  коллекцию  монет
короля Виктора-Эммануила.
     И я положил на стол список спрятанных мною  картин.  Там  были  имена
Тициана, Боттичелли, Эль Греко.  Американцы  прервали  переговоры,  изучая
этот список.
     - Сколько могут стоить эти картины? - спросили меня.
     - У них нет цены, - ответил я, но  добавил:  -  По-моему,  более  ста
миллионов долларов.
     Минут десять Геверниц  говорил  о  картинах  эпохи  Возрождения  и  о
влиянии этой эпохи на техническое и философское развитие Европы.  Потом  в
разговор вступил Даллес. Он вступил  Даллес  в  разговор  неожиданно,  без
каких-либо переходов. Он сказал:
     - Я готов иметь с вами дело, генерал Вольф. Но  вы  должны  дать  мне
гарантию, что не вступите ни в  какие  иные  контакты  с  союзниками.  Это
первое условие. Надеюсь также, вы понимаете, что  факт  наших  переговоров
должен быть известен только тем, кто здесь присутствует?
     - Тогда мы не  сможем  заключить  мир,  -  сказал  я,  -  ибо  вы  не
президент, а я не канцлер.
     Мы обменялись молчаливыми улыбками, и  я  понял,  что  таким  образом
получил их согласие проинформировать вас о  переговорах  и  просить  ваших
дальнейших указаний.  Я  посылаю  это  письмо  с  адъютантом  фельдмаршала
Кессельринга, который сопровождает своего шефа в  полете  в  Берлин.  Этот
человек  проверен  мною  самым  тщательным  образом.  Вы  вспомните   его,
поскольку именно вы утвердили его кандидатуру, когда он  был  отправлен  к
Кессельрингу,  чтобы   информировать   нас   о   связях   фельдмаршала   с
рейхсмаршалом Герингом.
     Наша следующая встреча с американцами состоится в ближайшие дни.
     Хайль Гитлер! Ваш Карл Вольф".

     Вольф написал правду. Переговоры проходили именно в таком, или  почти
в таком, ключе. Он лишь умолчал о том, что по пути  домой,  в  Италию,  он
имел длительную беседу с  глазу  на  глаз  в  купе  поезда  с  Гюсманом  и
Вейбелем. Обсуждался состав будущего кабинета  Германии.  Было  оговорено,
что канцлером будет Кессельринг, министром иностранных дел -  группенфюрер
СС фон Нейрат, бывший наместник Чехии  и  Моравии,  министром  финансов  -
почетный  член  НСДАП  Ялмар  Шахт,   а   министром   внутренних   дел   -
обергруппенфюрер СС Карл Вольф.  Гиммлеру  в  этом  кабинете  портфель  не
предназначался.



                        12.3.1945 (08 ЧАСОВ 02 МИНУТЫ)

     А Штирлиц гнал вовсю свой "хорьх" к швейцарской границе. Рядом с ним,
притихший, бледный, сидел пастор. Штирлиц настроил приемник на  Францию  -
Париж передавал концерт молоденькой певички Эдит Пиаф.  Голос  у  нее  был
низкий, сильный, а слова песен простые и бесхитростные.
     - Полное падение нравов, - сказал пастор. - я не порицаю, нет, просто
я слушаю ее и все время вспоминаю Генделя и  Баха.  Раньше,  видимо,  люди
искусства были требовательнее к себе: они шли  рядом  с  верой  и  ставили
перед собой сверхзадачи. А это? Так говорят на рынках...
     - Ладно, пастор... Эти разговоры мы с вами будем вести  после  войны.
Сейчас еще раз повторите мне все, что вы должны будете сделать в Берне.
     Пастор начал  рассказывать  Штирлицу  то,  что  тот  втолковывал  ему
последние три часа. Слушая пастора, Штирлиц продолжал размышлять: "Да, Кэт
осталась у них. Но если бы я увез Кэт, они бы хватились пастора -  видимо,
им тоже занимается кто-то из  гестапо.  И  тогда  вся  операция  неминуемо
должна была провалиться, и Гиммлер может снюхаться с теми, в Берне...  Кэт
-  если  случится  нечто  непредвиденное,  а  это   непредвиденное   может
случиться, хотя и не должно, - может сказать про меня, если  будут  мучить
ребенка. Но пастор уже начнет свое дело, а Плейшнер должен  выполнить  мои
поручения... Телеграмма уже должна быть дома. Ни пастор,  ни  Плейшнер  не
знают, чему они дали ход в моей операции. Все будет в порядке.  Я  не  дам
Гиммлеру "сесть за стол переговоров" в Берне. Теперь не  выйдет.  Про  мое
"окно" Мюллер ничего не знает, и пограничники ничего не скажут его  людям,
потому что я действую по указанию рейхсфюрера. Следовательно, пастор будет
сегодня в Швейцарии. а завтра он начнет мое дело. Наше дело,  так  сказать
точнее".
     - Нет, - сказал Штирлиц, оторвавшись от своих раздумий. -  Вы  должны
назначать встречи не в голубом зале отеля, а в розовом.
     - Мне казалось, что вы совсем не слушаете меня.
     - Я слушаю вас очень внимательно. Продолжайте, пожалуйста.
     "Если пастор уйдет и все будет в порядке, я выдерну оттуда Кэт. Тогда
можно будет играть ва-банк. Они сжимают кольцо, тут мне  не  поможет  даже
Борман... Черт их там всех знает. Я уйду с  ней  через  мое  "окно",  если
пойму, что игра приходит к концу. А если можно будет продолжать -  улик  у
них нет и не может быть, - тогда  придется  уводить  Кэт,  обеспечив  себе
алиби через Шелленберга. Поехать к нему на доклад домой или в  Хохенлихен,
он там все время  возле  Гиммлера,  рассчитать  время,  убрать  охрану  на
конспиративной квартире, разломать передатчик  и  увезти  Кэт.  Главное  -
рассчитать время и скорость. Пускай ищут. Им недолго осталось искать. Судя
по тому, как Мюллер ужаснулся, увидев Холтоффа с проломленным черепом, тот
работал по его заданию. Он не мог бы сработать  так  точно,  не  играй  он
самого себя, не наложись заданная роль  на  его  искренние  мысли.  И  еще
неизвестно, как бы он отрабатывал дальше, согласись  я  уходить  с  ним  и
Рунге. Может быть, он пошел бы вместе. Очень может быть. Я ведь помню, как
он смотрел на меня во время допроса астронома и как он говорил тогда...  Я
сыграл  с  ним  верно.  Внезапный  отъезд  я  прикрою  с   одной   стороны
Шелленбергом, с другой - Борманом. Теперь главное - Кэт. Завтра днем я  не
стану заезжать к себе: я сразу поеду к  ней.  Хотя  нет,  нельзя.  Никогда
нельзя играть втемную".
     - Правильно, - сказал Штирлиц, - очень хорошо, что вы на это обратили
внимание: садитесь во второе такси, пропуская первое, и ни в  коем  случае
не садитесь в случайные попутные машины. В общем-то,  я  рассчитываю,  что
ваши друзья из монастыря, который я вам назвал, станут опекать вас. И хочу
повторить еще раз: все  может  статься  с  вами.  Все.  Если  вы  проявите
малейшую неосторожность, вы не успеете даже понять, как окажетесь здесь, в
подвале Мюллера. Но если случится это - знайте: мое  имя,  хоть  раз  вами
произнесенное, хоть в бреду и под пыткой, означает мою смерть, а вместе со
мной неминуемую смерть вашей сестры и племянников. Ничто не сможет  спасти
ваших родных, назови вы мое имя.  Это  не  угроза,  поймите  меня,  -  это
реальность, а ее надо знать и всегда о ней помнить.


     Штирлиц бросил свою машину,  не  доезжая  ста  метров  до  вокзальной
площади. Машина погранзаставы ждала его  в  условленном  месте.  Ключ  был
вставлен в замок  зажигания.  Окна  специально  забрызганы  грязью,  чтобы
нельзя было видеть тех, кто будет  ехать  в  машине.  В  горах,  как  было
условлено, в снег были воткнуты лыжи, возле них стояли ботинки.
     - Переодевайтесь, - сказал Штирлиц.
     - Сейчас, - шепотом ответил пастор, - у меня дрожат  руки,  я  должен
немного прийти в себя.
     - Говорите нормально, нас тут никто не слышит.
     Снег в долине был серебристым, а в  ущельях  -  черным.  Тишина  была
глубокой, гулкой. Где-то вдали шумел движок электростанции: ее было слышно
временами, с порывами ветра.
     - Ну, - сказал Штирлиц, - счастливо вам, пастор.
     - Благослови вас бог, - ответил пастор и неумело пошел на лыжах в том
направлении, куда указал ему Штирлиц. Два раза он упал -  точно  на  линии
границы. Штирлиц стоял возле машины до тех пор, пока пастор  не  прокричал
два раза из черного леса, черневшего на другой стороне ущелья.  Там  рукой
подать до отеля. Теперь все в порядке. Теперь надо  вывести  из-под  удара