которую Шутин не только не скрывал, а скорее подчеркивал, Лева никак
понять не мог. Невзлюбил его человек, и все тут, без всяких причин. Если
Шутин имеет хотя бы косвенное отношение к убийству, ему не выгодно, даже
опасно показывать свое отрицательное отношение к человеку, занимающемуся
расследованием. В подобных случаях, наоборот, преступник всегда стремится
производить как можно лучшее впечатление, делает вид, что хочет помочь.
Лева после их встречи еще раз позвонил Шутину и получил отповедь:
- Не надо мне звонить, товарищ Гуров, если я нужен следствию,
вызывайте в установленном законом порядке.
Возразить Гуров не мог, закон есть закон, и человек прав. Лева
попытался объяснить, что обращается не к свидетелю по делу, а к Евгению
Шутину, ближайшему другу убитого.
- Я вам уже сказал, - ответил Шутин и положил трубку.
Конечно, можно его пригласить и в управление, и в прокуратуру, но
вряд ли сейчас это целесообразно. И Лева отступил, тем более что ничего
другого ему, в общем-то, и не оставалось.
Он решил вернуться к "печке", к последним числам августа, и еще раз
попытаться найти в поведении Ветрова хотя бы малейший намек на то, почему
было составлено завещание, чего или кого опасался погибший. И еще один
вопрос очень интересовал Леву: почему завещание составлено в пользу
обеспеченной Ирины Перовой, а не в пользу ближайшего друга Евгения Шутина,
живущего очень скромно? Перовы жили не просто обеспеченно, а очень
обеспеченно. Прекрасно обставленная квартира, "жигули" третьей модели,
оборудованные стереомагнитофоном. И муж и жена превосходно одевались,
достаток чувствовался буквально во всем. Так почему же завещание не
Шутину, а Ирине Перовой, и уж если так, то почему ей, а не мужу? Не мог
Ветров так плевать на общественное мнение и ставить любимую женщину в
положение более чем двусмысленное. И последнее. Почему человек, понимая,
что ему грозит смертельная опасность, составляет завещание, но ни слова не
пишет об убийстве? Ветров наверняка знал, либо предполагал хотя бы, кто
угрожает его жизни. Почему не написал ни слова? Не отпускал же он убийце
грехи?
От Орлова Гуров знал, что Олег Перов предложил Ирине отказаться от
наследства. Никто не сомневался, что она так и поступит, однако она не
отказалась. Судя но всему, между супругами произошла серьезная ссора. Олег
настаивал, доказывая, что Ирина должна отказаться от денег в пользу
Евгения Шутина, следуя простой человеческой справедливости. Шутин живет у
родителей, тяготится этим, а у нее все есть. Ирина проявила твердость и в
своих рассуждениях незаурядную логику. "Павел все это учитывал, - заявила
она, - и поступил так, как считал нужным. Я не собираюсь изменять воле
покойного. Мне деньги не нужны, но пусть все остается как есть".
Леве следовало заниматься версией Шутина, а не рассуждать о поведении
Перовых, но бывают ситуации, когда человек не волен управлять своими
мыслями. Он терпеливо перечитал документы, в той или иной мере освещающие
поведение Ветрова перед смертью, и выяснил только одно: покойный собирался
либо уезжать, либо менять образ жизни. Он каждый вечер бывал в кафе
"Ивушка", а первого сентября, за три часа до смерти, попрощался с
гардеробщиком до ноября. Молочнице Ветров сказал, что молоко можно не
приносить, а приходившая убирать квартиру женщина утверждает, мол, никуда
Павел ехать не собирался, она бы знала, он ей всегда говорил. И Шутин
якобы о предстоящем отъезде Ветрова не знал, однако в его показаниях Лева
очень сомневался. Если человек, чувствуя смертельную опасность, пишет
завещание и ни слова не говорит своему ближайшему другу, значит, он
перестал ему доверять. Либо Ветров с Евгением говорил, и Шутин врет и
водит Леву за нос. В любом случае показаниям Шутина верить нельзя.
Лева запутался, причем заблудятся буквально в трех соснах: собирался
Ветров изменить установленный режим или нет? Собирался он уезжать или нет?
Лева уже хотел запереть кабинет и пойти погулять, может, на улице в голове
прояснится и станет легче, когда позвонил Турилин и пригласил к себе.
После разноса они впервые встретились один на один. Константин
Константинович кивнул, они виделись утром на оперативке, и жестом
пригласил садиться.
- Сердитесь? - почему-то радостно поинтересовался Турилин. И, не
ожидая ответа, продолжал: - Сердитесь - полезно, когда человек голодный и
сердитый, он быстрее соображает.
Лева посмотрел на выхоленного, изящно одетого начальника, на его
тонкие пальцы, которые, как всегда, поигрывали очками, и улыбнулся. Лева
вспомнил, что Турилин в юности занимался в драмкружке, играл Гамлета, и
представил себе, как молодой Костя Турилин, конечно, такой же тонкий и
изящный, сжимая эфес шпаги, вопрошает: "Быть или не быть?"
- Какие идеи? Чему улыбаетесь? - Турилин тоже улыбнулся, Леве
показалось, что полковник даже подмигнул ему. Но это, конечно, лишь
показалось, так как подобной вольности сдержанный полковник никак
допустить не мог.
- Какие у меня идеи, Константин Константинович? - Лева скромно
потупился. - Так, идейки, словно мышки, шастают у ног, нагнешься поймать,
они разбегаются.
Турилин чуть наморщил лоб, помолчал немного и спросил:
- Вы не помните, Лева, среди папок в кабинете Ветрова были нами
обнаружены рукописи законченные или начатые?
- Не знаю, Константин Константинович, - ответил Лева.
- Плохо, должны знать. Свяжитесь с прокуратурой, поезжайте на
квартиру и найдите. Ясно?
- Не очень. Почему вы считаете, что в квартире должна быть рукопись?
- спросил Лева.
- Потому что Павел Ветров был писателем, он последние полгода
работал, - ответил Турилин. - Он закончил новую повесть. Где она?
Ни рукописи, ни отпечатанного экземпляра новой повести в кабинете
Ветрова следователь прокуратуры и Лева не обнаружили. Гуров клял себя
последними словами, как он сам не сумел решить такую простую задачку.
Писатель закончил работу, не решил еще - уедет отдыхать или останется в
Москве, но режим у него изменился. Все верно, а он, Лева, до этого не
додумался.
Где же рукопись? И существовала ли она? Проще всего обратиться к
Шутину, но Лева этого делать не стал, пошел по пути более сложному. Ветров
печатался в трех журналах и двух издательствах. Лева обошел все и выяснил:
Ветров с февраля писал повесть под условным названием "Чемпион". Удалось
найти постоянную машинистку Ветрова, которая рассказала, что он обычно
приносил перепечатывать по две-три главы, рукописный вариант тут же рвал и
выбрасывал, это была черновая перепечатка. "Чемпиона" Ветров перепечатывал
так же, сначала в двух экземплярах, затем правил, дописывал, переделывал и
перепечатывал набело, уже в четырех экземплярах, которые и показывал
редакторам. Машинистка переписывала "Чемпиона" дважды, значит, четыре
экземпляра рукописи где-то должны находиться? В редакциях журналов и
издательствах их не видели. Где же они? Предположим, рассуждал Лева,
Ветров передал новую повесть в редакцию, мной не установленную, но,
во-первых, это делается лишь в тех случаях, когда в "своем" журнале
рукопись отклонили, а во-вторых, не все же четыре экземпляра он отослал по
новому адресу. Нет, рукопись исчезла...
Леве пришла в голову одна довольно безумная идея, и он взялся за
телефон. Уже со второй попытки Гуров выбил десятку - в одном из журналов
лежала новая повесть Евгения Шутина. Повесть, о которой он рассказывал все
десять лет, в которую никто уже не верил, однако она появилась на свет,
появилась через десять дней после смерти писателя Павла Ветрова.
Лева отправился к Турилину. Выслушав доклад, полковник долго молчал,
затем спросил:
- Ваши выводы?
Лева пожал плечами, ответить не успел, так как в дверь коротко
постучали и в кабинет вошел подполковник Орлов.
- Здравия желаю, Константин Константинович, - Орлов, как никогда,
категорически не соответствовал ни своему званию, ни фамилии. Одетый в
потрепанный джинсовый костюм - короткая курточка топорщилась на полной
груди, брюки подпирали животик, подчеркивая кривоватость ног, обутых в
стоптанные, облезлые башмаки, - к тому же небритый, Орлов походил на
вокзального подносчика, давно разочарованного в собственной судьбе. Он
взглянул на Леву быстро и точно, тут же спрятал глаза за припухшими веками
и молча сел в сторонку, как бы говоря: куда нам с суконным рылом в
калашный ряд.
Лева понял: либо Орлов вышел на преступника, либо рядом, совсем
рядом. И прекрасно, подумал он, хотя хотелось раскрыть это убийство
самому.
Турилин оценил перестрелку сотрудников.
- Повторите, пожалуйста, ваш рассказ, - сказал он Гурову, - пусть
Петр Николаевич послушает.
Лева рассказал об отсутствии рукописи в кабинете Ветрова и о
появлении рукописи Шутина в редакции журнала. Он не стал напоминать о
ключе и окурках, Орлов в подобном напоминании не нуждался. Тот не
торопился, скосил глаза, словно занялся изучением собственного носа. А
Лева подумал о том, что сейчас он его разделает под орех.
- Интересно, - начал Орлов осторожно, - тут долго-долго жевать
требуется. Давайте взвесим, попробуем нарисовать натюрморт. - Он встал,
прошелся по кабинету, поддернул джинсы, пытаясь убрать животик, встал у
окна, привычно заняв выгодную позицию. - Версия Моцарт и Сальери.
Интересно и похоже. Лично я так и не могу понять, кем был для Шутина
Ветров - другом или неприятелем? Рукопись должна находиться в кабинете
Ветрова, однако ее там нет. Голову мне оторвать за то, что я не занялся ее
поисками сразу. Все говорят, Шутин болтлив и завистлив, и не верят в его
рассказы о работе над повестью. А Шутин приносит в редакцию повесть...
объемом? - Он взглянул на Леву.
- Около трехсот страниц на машинке, - подсказал Лева.
- Большой труд... - Орлов вздохнул. - Похоже, очень похоже. Первое. -
Он начал загибать пальцы. - Шутин человек нерешительный и вряд ли способен
на убийство. Второе. Если он убил, то почему не взял рукопись сразу, а
пришел за ней позже? Явился и свой визит не скрывал, вел себя, словно он у
себя дома. Третье...
- Извините, - перебил Лева. - Все это не имеет значения. Шутин не
может быть убийцей, так как если бы он и был способен задумать такое дело,
то Ветров никаким образом не мог об этом узнать. Следовательно, - Лева
посмотрел на Турилина, затем на Орлова и пожал плечами, - не существовало
бы никакого завещания. И главное, Шутин никогда на это не пошел бы, так
как Ветров в литературе не новичок, манера и темы его известны и выдать
его повесть за свою Шутину ни за что не удалось бы.
Турилин согласно кивнул, Орлов взглянул на Леву с любопытством и
сказал:
- А ты не дурак, Лев Иванович. Ты, капитан, мне нравишься.
Турилин, скрывая смущение от чужой бестактности, нахмурился, зачем-то
надел очки и в не свойственном ему жестком тоне сказал:
- Однако с рукописью необходимо разобраться. Лева, вы интеллигентно,
никого не обвиняя, раздобудьте экземпляр повести Шутина, две-три его
статьи, написанных ранее, книгу Ветрова и сдайте все это на сравнительный
анализ. Ученые мужи нам ответят, кто что написал. А теперь, Петр
Николаевич, рассказывайте, как у вас дела и почему вы одеты столь
экзотично?
- Мы, начальник, что? Мы ничего. - Орлов поскреб в затылке и шмыгнул
носом. - Мы второй день вкалываем, принести там, можно наоборот, оттащить
в сторону либо подмести. Мы разнорабочие, потому как больные, - он щелкнул
себя по горлу, - а сейчас, после излечения - ни-ни, иначе, сами понимаете,
можно и тапочки отбросить. - Орлов перестал актерничать, подтянулся и
сказал: - Я сейчас в роли подсобного рабочего, извините, не успел
переодеться. Есть кое-что интересное, если разрешите, товарищ полковник,
доложу завтра. Еще раз сам все проверю...
Специалисты прочитали работы Ветрова и Шутина и дали категорическое
заключение: рукопись, сданная Шутиным в редакцию, написана Павлом
Ветровым.
Шутин сидел в коридоре МУРа на огромной деревянной скамье, какие
можно встретить на вокзалах. Скамейки эти с вытертыми до блеска сиденьями
и гнутыми жесткими спинками ассоциировались с долготерпением,
безнадежностью и унынием. Шутин провел ладонью по скамье, убедился, что
она деревянная, а не железная, осмотрел спинку и привычных надписей не
нашел, то ли времени, то ли смелости у людей не хватило. Он уже собирался
взглянуть на часы, когда одна из дверей открылась и Гуров пригласил его в
кабинет. Шутин все же проверил время. Лева сделал то же самое, они
выяснили, что сделали это напрасно, и поздоровались.
Гуров предложил, чтобы беседу с Шутиным провел Орлов, но полковник
Турилин взглянул удивленно: "Характерами не сошлись? Так уж вы
постарайтесь понравиться, приложите максимум усилий, считайте это моей
личной просьбой". Так как в личных просьбах полковнику отказывать могут
только генералы, Лев пригласил Шутина, долго готовился к беседе и сейчас,
предлагая ему садиться, в который раз придумывал первую фразу.
- Лев Иванович, я Павла не убивал и, кто мог его убить и за что,
понятия не имею, - сказал Шутин, усаживаясь. - Я был груб с вами, за что
прошу меня простить. - После такого вступления он произнес традиционную
фразу: - Чем могу быть полезен?
Вся подготовка Левы пошла насмарку, он растерялся и молчал. Шутин не
смотрел, как обычно, нетерпеливо и воинственно, а, сев на место Новикова,
облокотился на стол, подпер ладонью подбородок и вздохнул.
- Я только сейчас начинаю понимать, что Павла нет. Его нет и не
будет, никогда ничего я ему не докажу и доказывать-то нечего... - Он
махнул рукой и, как показалось Леве, театрально закрыл лицо.
- В последние месяцы Ветров писал? - спросил Лева.
- Да, и очень много, - ответил Шутин.
- И когда же он повесть закончил? - Лева старался не выдать своего
удивления. По его логической схеме Шутин должен был утверждать, что Ветров
последние месяцы не писал.
- Первого сентября, - думая о чем-то постороннем, ответил Шутин,
затем взглянул на Гурова, стал рыться в карманах, достал фотокарточку и
протянул через стол. - Нравится? Это Павел в горах, я хочу, чтобы журнал
напечатал именно этот портрет.
На снимке Ветров стоял на снегу и, упрямо прищурившись, смотрел
вверх, видимо, на вершину горы.
- Хорошая фотография, - Лева вернул карточку. - В каком журнале будет
опубликована повесть?
Шутин назвал редакцию, где Лева несколько дней назад брал экземпляр
для экспертизы.
- Кто отнес рукопись в редакцию? - спросил Лева, уже понимая, что вся
работа последних дней, такая стройная и красивая версия рушится к чертовой
матери.
- Я и отнес. - Шутин пожал плечами. - Кто же еще?
- Извините, - Лева взял Шутина под руку и вывел в коридор, -
извините, Евгений, подождите здесь минуточку. - И, оставив недоумевающего
Шутина за дверью, бросился к телефону. - Чья повесть лежит у вас? -
спросил Лева у редактора отдела прозы.
- Евгения Шутина, - ответил редактор как-то неуверенно.
- Передавая вам экземпляр, Шутин сказал, что это его повесть?
- Он принес, титульного листа не было, и я решил... - Редактор отдела
помолчал. - Шутин сказал: "Прочитайте и скажите свое мнение, по-моему, это
здорово, только не знаю, как назвать". Шутин что, собирается придумывать
название для чужого произведения?
- Извините, я позже вам все расскажу. - Гуров положил трубку и
пригласил в кабинет Шутина, который объяснил все очень просто.
Ветров первого сентября отдал законченную и только что отпечатанную,
взятую от машинистки повесть (зачем-то прямо всю папку) Шутину и по старой
привычке попросил прочитать и высказать свое мнение. После смерти друга
Шутин два экземпляра передал в журнал, а два оставил у себя. А
действительно, куда их девать?
Как ни пытался Лева в процессе беседы скрыть от Шутина свои
подозрения, тот в конце концов понял и сказал:
- Неужели вы подумали, что я мог стащить рукопись? Как же вы
работаете, если так плохо разбираетесь в людях?
Почему-то каждый порядочный человек считает, что ни у кого не может
даже возникнуть сомнения в его порядочности. Гуров взглянул на Шутина и
как-то впервые увидел, что человек этот далеко не молод, черные кудри
сильно прибиты сединой, морщины на лбу глубокие, глаза усталые и чуть-чуть
безразличные.
- Отвечу банально, - после затянувшейся паузы сказал Гуров. - Человек
хороший порой бывает противоречив, и разобраться в нем трудно, а плохой -
искусно лжив, и разобраться в нем еще труднее. Возьмем, к примеру, вас. -
Лев еле сдержал улыбку, так по-мальчишески воинственно Шутин вздернул
подбородок и расправил плечи. - Или не надо?
- Почему же? Очень даже интересно, - нараспев произнес Шутин.
- У вас погиб друг, и ваше желание помочь в розыске преступника было
бы естественно, - начал спокойно рассуждать Гуров. - Однако вы не
помогаете, а все время мешаете нам.
- Факты, факты, пожалуйста, - перебил Шутин.
- Вы молчите о ключе от квартиры Ветрова, который у вас имеется,
молчите о рукописи, сданной вами в редакцию, и наконец, вы являетесь ночью
на квартиру покойного, демонстративно оставляете там окурки сигарет, как
бы заявляя нам - раз вы такие умные, вот вам еще один ребус, кроссворд.
- Я совсем не думал так, - сказал Шутин, запнулся, поняв, что
проговорился, и вновь воинственно напыжился. - Вам не понять. Да, да, это
я был у Павла, вам не понять, зачем я приходил, и вообще... - Он запутался
и махнул рукой.
- Возможно. Однако, согласитесь, вы мешаете нам. Вы не замыкайтесь в
гордом молчании, ответьте прямо - мешаете или нет?
- По-вашему получается... - Шутин замялся и коротко закончил: -
Мешаю. - Затем не удержался и добавил: - Не умышленно, конечно.
Гуров поднялся, обошел стол и положил перед Шутиным бумагу и ручку.
- Нам бы очень хотелось вас понять, Евгений Семенович. Не жалейте
времени и бумаги, изложите как можно подробнее, зачем вы пришли на
квартиру Ветрова и что там делали около часа.
Шутин хотел по привычке съязвить, сдержался, пожал лишь плечами, как
бы говоря: ну что с вами, настырными, сделаешь, и стал писать.
Лева вынул из сейфа папку с документами и, делая вид, что читает их,
углубился в размышления. Главное в этом человеке - уязвленное самолюбие,
не дави на него, раскрывай его аккуратненько, шажок, еще полшага, затем
еще чуть-чуть.
Шутин писал быстро и легко, думая о том, что сидевший напротив
мальчик шустер и прямолинеен и ему никогда не постичь, что же на самом
деле произошло.
Он писал неправду, понимая, что вновь смалодушничал. Не здесь, когда
лгал, а тогда, с рукописью Павла Ветрова. Повесть, конечно, надо было
переписать, а он лишь снял титульный лист: узнают стиль Ветрова - пойдет
под его именем, не узнают - Шутин поставит свое. Отнес и испугался, поздно
сообразив, что манера письма Ветрова широко известна, не разберутся в
редакции - обнаружится подлог после выхода журнала. Еще хуже. Украсть не
сумел по-умному, даже на это не гожусь, рассуждал он, расписываясь под
своим объяснением.
- Пожалуйста. - Шутин протянул две красиво исписанные страницы.
Лева пробежал их мельком, спрятал в папку.
- Спасибо. Возможно, в прокуратуре...
- Понимаю, - перебил Шутин. - Меня будут официально допрашивать.
- Порядок, - Лева развел руками. - Еще одна просьба, раз уж разговор
у нас пошел откровенный, напишите, у кого в вашей компании был пистолет.
Шутин хотел возмутиться, смешался, ничего не ответил и, сознавая, что
каждой секундой своего молчания лишь подтверждает правомерность заданного
вопроса, снова подвинул к себе бумагу...
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Павел Ветров растер пальцами крем по подбородку, намочил кисточку под
горячей струей и, обжигаясь, стал растирать крем, пока не превратился в
деда-мороза с бородой и усами из мыльной пены. Брился он по старинке
безопасной бритвой, подводя под свой консерватизм теорию собственного
производства. Электробритвой нельзя порезаться, и человек становится
излишне добродушным, жиреет и теряет бдительность. Кроме того, необходимо
ежедневно заглядывать себе в глаза, а электробритвой можно бриться на
ощупь. Глядя на себя в зеркало, понимаешь, как ты провел вчерашний день,
сказав себе всякие слова, разозлишься, проснешься окончательно, тогда
легче будет работать.
Пока варился кофе и жарилась традиционная яичница, Павел снял все с
письменного стола и тщательно протер его. Завтракал Павел на кухне, а
вторую чашку кофе брал с собой в кабинет и ставил ее справа, рядом с
пепельницей и сигаретами. После этого он, взглянув на часы, помечал в
еженедельнике время, когда он сел работать. Это был жульнический маневр,
так как он не начинал писать, а брал газету. Прежде всего он знакомился со
спортивными новостями, затем с пятой страницей, с информацией о делах
международных, четвертую страницу, как правило, он пропускал, смотрел, нет
ли на третьей фельетона либо статьи, касающейся кино или литературы.
Покончив с газетой, Павел бросил ее через стол в кресло для гостей и
решительно открыл папку, достал авторучку, поставил номер страницы, затем
перенес этот номер в еженедельник и затих. Ничто или почти ничто уже не
отделяло его от начала писательского творчества. Вот еще можно сделать
глоток кофе и закурить, но он оттягивал эту процедуру, берег как последний
патрон - выстрелишь и останешься безоружным, с совершенно пустой головой
перед абсолютно чистым листом бумаги. Вчера вечером интересные мысли
переполняли его, рвались наружу. Павел бережно укладывал их рядком, чтобы
выпустить весь заряд сегодня. Пошарив в пустынных закоулках памяти, он
нащупал захудалую, неоднократно пережеванную другими мыслишку, взглянул на
нее с жалостью и, за неимением лучшей, решил записать. Он начал
подыскивать слова, в голову лезли затертые сравнения, слова попадались все
корявые, трухлявые, сложить из них чистую прочную фразу не представлялось
возможным. Он повертел эти слова, попробовал приложить их друг к дружке,
чуть было не поцарапался и с отвращением отбросил.
Как легко, весело и азартно писал он свою первую повесть. Уставала
только рука, она не успевала за мыслью, летящей галопом. Он и переписывал
свои творения с радостью, и все ему нравилось, и редакторов он совершенно
не боялся, их критика его только раззадоривала. Вода камень точит,
редакторы и друзья не уставали повторять: стиль, стиль, как ты пишешь? И
Павел начал задумываться, и чем больше он думал, тем медленнее и тяжелее
рождались строчки. Главное же, ему собственные творения перестали
нравиться. Закончив, он их просто ненавидел, его чуть ли не тошнило от
каждой своей фразы. Значительно позже, когда вещь была уже опубликована,
Павел, раскрыв журнал, прочитывал какой-нибудь абзац и ничего, даже
улыбался.
Настоящим писателем Павел бывал в периоды, когда он не работал. Тогда
мир, окружающий его, люди, с которыми он общался, становились выпуклыми,
красочными, захватывающе интересными. Он был наблюдателен и чуток, мыслил
образно и, безусловно, оригинально. Павел жил, видел, подмечал и,
захлебываясь от восторга, думал: "Следующая вещь у меня будет настоящая,
это я напишу так, а это так, я все знаю, чувствую, я напишу, напишу..."
Он "писал", где бы ни находился - на улице, в троллейбусе, стоя в
очереди у трапа самолета. Смотрите, сколько людей, и все разные, все
интересные. Вот хотя бы этот, с разухабистой женой и виноватыми глазами.
Она тычет его в бок, шипит на ухо, проталкивает вперед. Она должна быть
впереди, первой подняться по трапу, захватить, отнять у нахалов свое
законное кресло, распихать над головой коробки и свертки. Он тащит эти
коробки и свертки покорно, стеснительно улыбается, с деланным интересом
рассматривает свои стоптанные ботинки. И такие люди вместе не первый год,
не один десяток лет. Почему? Интересно, безумно интересно, я это
обязательно напишу, решает Павел...
Он допил кофе, докурил сигарету, погасил ее, решительно поднялся,
взял пепельницу и чашку и пошел на кухню. Законная отсрочка, надо все
убрать, на рабочем месте должен быть образцовый порядок.
Олег Перов пришел в цех к Семену Семеновичу без предупреждения.
Последние три месяца они не виделись, Семен Семенович изредка звонил,
когда Олега не могло быть дома, разговаривал с Ириной, интересовался, не
нужно ли чего, и передавал Олегу привет. В общем, от встреч с Олегом Семен
Семенович уклонялся, будто несостоятельным должником был именно он,
Семенов.
Неопределенность раздражала Олега - должен он или не должен? Если да,
то сколько и когда надо отдавать? Его раздражала не только
неопределенность во взаимоотношениях с Семеном Семеновичем. На заводе Олег
отбывал положенное время, норовя при любой возможности улизнуть.
Относились к нему не хорошо и не плохо, скорее равнодушно. К Олегу Перову
раньше никогда так не относились: его не любили и обожали, ему завидовали
и перед ним преклонялись, но никто не смел в его прежней жизни молча
кивнуть, пройти мимо и забыть. Дома тоже не все клеилось, он любил жену,
радовался встрече с ней, но уже через полчаса ему становилось скучно.
Иришка, встретив после работы Олега, чмокала в щеку и торопилась на кухню.
Потом завороженно смотрела, как он ест, волнуясь и ожидая похвалы, даже
если он ел готовые пельмени или котлеты. А затем она мыла посуду,
схватившись за голову, вспоминала, что не успела сделать самое важное, и
летала по квартире или затихала, склонившись над учебниками.
Олег оставался один, на него Медленно наползала тоска. Первое время
он пытался звонить друзьям по спорту, но их либо не было в Москве, а если
и были на месте, то судорожно латали академические задолженности или
налаживали полуразвалившиеся отношения с начальством и женами. Все кругом
торопились, опаздывали... Олег Перов скучал Изредка он грозно кричал:
"Подъем! Становись! Форма одежды парадная!" И они с Иришкой шли ужинать в
ресторан, где Олег изрядно выпивал.
Павел Ветров со времени их последнего объяснения не показывался, Олег
звонить ему не хотел, встретился пару раз с Шутиным, который своей
неустроенностью и неестественным бодрячеством наводил тоску. Хотя бы этот
жулик - иначе Олег Семена Семеновича не называл - появился, все-таки
обходительный, всегда с деньгами.
Семен Семенович не появлялся умышленно. Ему было интересно
встречаться с Олегом, приятно бывать с ним на людях, однако последний
разговор, главное, взгляд Олега вызывали у Семена Семеновича необъяснимую
тревогу, чувство опасности. Он не понимал, почему, но доверял своему
чутью. Он думал: "Я Олегу помог, пусть он мне ничего не должен, надо с
мальчиком завязывать". Испытания новой технологии, предложенной Олегом,
привели к потрясающим результатам. Цех начал давать план и еще немного,
после реализации "немногого" Семен Семенович положил в карман значительно
больше, чем одолжил Олегу. Деньги и труды, вложенные в Перова, уже
вернулись с процентами, а какую прибыль они принесут через год?
...Олег вошел во двор, в глубине которого размещался цех, и
посторонился - двое рабочих катили тележку с грузом. Лицо одного из них
показалось Олегу знакомым, он встал у одинокого, уже обитого осенним
ветром дерева. Когда рабочие возвращались, Олег взял первого за плечо,
остановил, как взрослый останавливает ребенка, сказал:
- Приятель, спички...
Тип в замасленной спецовке оказался знакомым - некогда элегантным
хозяином квартиры, в которую Олега с Иришкой приводил Семен Семенович.
Тогда, у себя дома, в дорогом костюме, потягивая марочный коньяк из
хрустального бокала, он казался маленьким императором, которому плюгавость
и редкие зубы прощаются, как пустячные недостатки прощаются людям великим.
Сейчас, в грязной одежонке и кирзовых сапогах, съежившийся от страха, он
не узнал Олега. Остановленный железной рукой, столь похожей на руку
правосудия, Борис Александрович Ванин напоминал перевернутого на спину
навозного жучка.
- Мир труду, Борис, - сказал Перов.
- Привет, привет. - Ванин вылез из-под руки Олега, как из-под
стальной балки, и заулыбался: - Какими судьбами?
- Случайно, проходил мимо, - соврал Олег. - Семен у себя?
- Здесь. Позвать? - И, не ожидая ответа, Ванин засеменил через двор.
Олег, прислонясь к дереву, которое скрипнуло от его тяжести,
размышлял о превратностях судьбы. Что за хитрая лавочка у Семена? Сколько
же имеет сам Семен? Олег и мысленно не употреблял слова "зарабатывает", но
и не сказал "ворует". "Имеет" - не глупо и не оскорбительно. А тут на двух
работах двести никак не складывается.
Олег не знал, что Борис Ванин не просто рабочий, он может иметь не
двухкомнатную роскошную квартиру и ездить не на "запорожце", да шеф не
разрешает.
Семенов вырос из темного проема дверей и сразу протянул Олегу обе
руки, так и шел, неловко растопырив их, словно под объективами телекамер.
Семен - в аккуратном сатиновом халате, в вырезе которого виднелся
воротничок шерстяной рубашки, - ступал по земле каучуковыми подошвами
мягко. И был он весь скромный, добротный, стеснительный, но уверенный. Да,
это тебе не жучок Ванин, подумал Олег и впервые посмотрел на Семенова с
уважением. А Семен Семенович повел себя как обычно, но не обнял Олега за
плечи, лишь деликатно прикоснулся к ним, виновато улыбнулся и спросил о
здоровье Ирины. Услышав, что все в порядке, Семенов, склонив
безукоризненно причесанную голову набок, легко подтолкнул Олега под
локоток и кивнул на здание цеха.
- Может, зайдешь? - Задавая вопрос, он умышленно приблизился к Олегу
вплотную и почувствовал легкий запах алкоголя.
В крохотном кабинете толпились, чуть ли не залезая друг на дружку,
